— Не знаю…
— Я могу держать ответ за тебя…
— Не надо держать ответ, я сама хочу. Будем вместе раз сто, только тогда оставлю тебя.
Чувствуешь себя старым голодным быком перед сотней сочных и нежных травинок!
Сотня раз пролетела мгновенно, а нам никак не оторваться друг от друга.
Вот бы этот сотый раз никогда не заканчивался!
— Посмотри на меня хорошенько, не забывай… — поглаживала она меня, всхлипывая.
— Чуньмяо, хочу, чтобы ты стала моей женой.
— А я не хочу.
— Я уже всё решил. Скорее всего, впереди бездна, но другого выбора у меня нет.
— Тогда прыгнем в неё вместе.
В тот вечер я вернулся домой, чтобы выложить всё жене. Она провеивала зелёные бобы в пристройке. Работа непростая, но она в этом поднаторела. Руки двигаются под лампой вверх и вниз, вправо и влево, тысячи зёрен подпрыгивают и перекатываются, шелуха так и вылетает из корзинки.
— Что это ты за бобы взялась? — не нашёлся я сказать ничего другого.
— Дед вот прислал с оказией. — Глянув на меня, она вынула из корзинки камешек. — Своими руками вырастил, так что другое пусть гниёт, а бобы — нельзя, чтобы испортились; провею вот, проращу и буду Кайфана кормить.
Она снова принялась за работу, бобы зашуршали.
— Хэцзо, — решился я, — давай разведёмся.
Руки застыли, она тупо уставилась на меня, словно не понимая сказанного.
— Хэцзо, ты уж прости недостойного, но давай разведёмся.
Корзинка у груди стала наклоняться. Сначала упала пара бобов, затем десять, сто, и вот уже целый зелёный водопад сыплется на цементный пол с мраморной крошкой.
Выпала у неё из руки и корзинка. Тело закачалось, её повело в сторону. Я бросился поддержать её, но она уже оперлась о разделочную доску, где лежали пёрышки лука и засохший жареный хворост. Зажав рот рукой, она всхлипывала, из глаз струились слёзы.
— Извини, конечно, но уж помоги мне в этом…
Резко откинув руку со рта, она утёрла слёзы согнутыми указательными пальцами и прошипела сквозь зубы:
— Только через мой труп!
ГЛАВА 43
Хуан Хэцзо срывает злобу на блинчиках. Четвёрочка пьёт и грустит
Пока ты в пристройке раскрывал карты перед женой, распространяя вокруг запах безумной любви с Чуньмяо, я сидел под стрехой, погруженный в раздумья, и смотрел на луну. Славная штука, как она всё же сводит с ума.
В это полнолуние все собаки должны собраться на площади Тяньхуа. Предполагалось рассмотреть три вопроса. Первое — отдать дань памяти мастифу, который так и не приспособился к жизни настолько близко к уровню моря: ухудшение деятельности внутренних органов привело к внутреннему кровоизлиянию и смерти. Второе — отметить месяц со дня рождения детей моей сестры. Четыре месяца тому назад она сочеталась свободным браком с норвежской ездовой из семьи председателя уездного Народного политического консультативного совета, понесла и, когда вышел срок, родила трёх метисиков с белыми мордочками и жёлтыми глазками. По словам востроморденькой русской лайки из дома Го Хунфу, которая частенько наведывается в дом Пан Канмэй, мои собачьи племяши здоровые и бойкие, а взгляд у всех коварный, как у трёх маленьких злодеев. Хоть внешность и подкачала, зато сразу с появлением этой троицы на свет поступили заказы от состоятельных людей; говорят, и задаток солидный — по сто тысяч юаней за каждого.
Прозвучал предупредительный сигнал — его дал гуандунский шарпей, исполнявший обязанности моего адъютанта-связного. В ответ невидимыми волнами раскатился разномастный лай собиравшихся собак. Гав! Гав! Гав! Это я пролаял три раза на луну, сообщая всем, где нахожусь. У хозяев серьёзное происшествие, но обязанности председателя сообщества нужно выполнять.
Ты, Лань Цзефан, куда-то спешно ушёл, бросив на меня многозначительный взгляд. Я проводил тебя лаем: к концу подошли твои счастливые дни, дружище. Я ненавидел тебя, но не так чтобы сильно. Как я уже упоминал, мою ненависть уменьшал исходивший от тебя запах Пан Чуньмяо.
По запаху я определил, что ты следуешь — пешком, не на машине — на север, тем же маршрутом, каким я провожаю твоего сына в школу. Твоя жена в пристройке развела страшный шум; через распахнутую дверь видно, как отливает холодным блеском большой нож для овощей, которым она ожесточённо кромсает на разделочной доске большие охапки лука и хворост. Оттуда плывёт прогорклый и едкий луково-масляный дух… Твой запах уже переместился к мосту Тяньхуа и смешался с вонью протекавших под ним нечистот. С каждым ударом ножа твоя жена припадала на левую ногу, и у неё вырывалось: «Ненавижу! Ненавижу!» Твой запах достиг западной оконечности сельского рынка. Там в одноэтажных домиках жили торговцы одеждой с юга. Всей артелью они держали австралийскую овчарку по кличке Баранья Морда. Длинная шерсть, особенно на плечах, морда узкая, продолговатая, на семьдесят процентов — пёс, на тридцать — баран. Как-то он попытался преградить дорогу твоему сыну, задрал голову и оскалился, устрашающе рыча. Мальчик отпрянул и спрятался за меня. В домишках торговцев сырость и грязь, на псине этой блох полно, а ещё смеет преграждать дорогу моему школьнику. Но задать урок этому недавно приехавшему и не знающему правил типу с помощью клыков не хотелось. Замечаю перед собой острый обломок плитки. Резко поворачиваюсь, левой задней ногой — р-раз, плитка взлетает и прямо ему по носу. Он взвизгивает и, опустив голову, начинает бегать кругами. Из носа чёрная кровь течёт, слёзы выступили. А я строго так говорю: «Мать твою, ослеп, что ли, глаза бараньи!» С тех пор этот пёс мой преданный друг: вот уж, как говорится, не подерёшься — не познакомишься. Я издал пронзительный вой в сторону рынка, это было распоряжение: «А ну, Баранья Морда, пугни того типа, что сейчас перед твоими воротами проходит». Через минуту донёсся волчий рык этого пса. Красная линия твоего запаха устремилась стрелой по переулку Таньхуа, а на пятках у тебя щёлкал зубами Баранья Морда.
Из дома выбежал твой сын и, увидев, что творится в восточной пристройке, испугался:
— Мама, что ты делаешь?
Твоя жена, пока не излив всей злости, рубанула по куче лука ещё пару раз, отбросила нож, обернулась и утёрлась рукавом:
— Ты что ещё не спишь? Разве завтра не в школу?
Твой сын подошёл к пристройке, посмотрел на неё и звонко воскликнул:
— Мама, ты плачешь?!
— Какое плачешь? С какой стати мне плакать? Это от лука.
— Кому нужно резать лук за полночь? — канючил он.
— Спать давай, опоздаешь в школу — отлуплю так, что живого места не останется! — В крайнем раздражении она схватилась за нож.
Твой сын, бормоча что-то в испуге, стал пятиться от неё.
— Подойди сюда. — Держа в одной руке нож, другой она погладила сына по голове. — Ты должен уметь постоять за себя, сынок, хорошо учиться. А мама испечёт блинчики с луком.
— Мама, мама! — кричал он. — Я не хочу, не надо их готовить, ты и так устала…
Но она вытолкала его за дверь:
— Мама не устала, сыночек, ложись…
Пройдя пару шагов, он обернулся:
— Вроде бы папа приходил?
— Приходил, — бросила она, помолчав. — А потом снова ушёл. Сверхурочная работа у него…
— Ну почему у него всегда сверхурочная? — заныл твой сын.
От этой сцены стало очень тягостно. Среди собак я бессердечен, а в доме у людей размягчаюсь по каждому поводу. На велосипедах, пропахших ржавчиной, по переулку проехали двое парней, от которых вечно несло табаком и вином. Они делано горланили:
У тебя ведь сердце доброе, доброе,
всё на свете взваливаешь на себя…
Облаяв этот мотивчик, я тут же почуял, что погоня за тобой продолжается и скоро вы доберётесь аж до конца переулка. «Будет. Не гоняй его больше», — тут же передал я Бараньей Морде. Линии запахов разделились, красная потянулась на север, коричневая — на юг. «Ты его не искусал случаем?» — «Так, цапнул немного, крови вроде нет, но, похоже, обделался этот мерзавец от страха». — «Добро, до встречи».
Твоя жена и впрямь принялась готовить блинчики с луком. Замесила тесто размером с подушку. Неужто всех одноклассников твоего сына накормить вздумала? Месит и месит, поводя худыми плечами. «Хорошо побитая жена как хорошо замешенное тесто». То есть чем больше жену бить, тем она добродетельнее, а тесто чем больше мять, тем оно более упругое. Её уже и пот прошиб, и кофта на лопатках промокла. Слёзы то катятся, то перестают — слёзы злобы и досады, слёзы печали, слёзы от целого калейдоскопа чувств и событий в прошлом, — все они падают на перед кофты, на тыльные стороны ладоней и на мягкую поверхность теста, которое становится всё мягче, от него уже исходит приятный запах… Добавила муки и снова принялась месить. Иногда негромко всплакнёт, но тут же закрывает рот рукавом. Лицо измазано, вид и смешной, и жалкий. Иногда останавливается и, свесив перепачканные в муке руки, ходит по пристройке кругами, будто ищет что. Один раз поскользнулась и шлёпнулась задом на пол, на рассыпанные зелёные бобы, и сидела так, тупо уставившись перед собой, будто глядя на геккона на стене. Хлопнула ладонями по полу и взвыла. Но лишь на миг. Встала и продолжила работу. Через некоторое время сгребла весь нарубленный лук и хворост в таз, плеснула масла, подумала, добавила соли, опять подумала и, взяв бутылку с маслом, налила ещё. Я понял: в голове этой женщины царит невероятное смятение. Держа одной рукой таз, другой — палочки для еды, она принялась всё перемешивать, снова ходя кругами по комнате и блуждая взглядом по сторонам. Вновь поскользнулась на рассыпанных бобах и на этот раз упала не так удачно. Чуть не навзничь растянулась на твёрдом, скользком и холодном полу. Но таз, как ни странно, не выскользнул из рук, да ещё и не опрокинулся. Я хотел было рвануться к ней на выручку, но она уже медленно подняла верхнюю половину тела. Но не встала, а осталась сидеть. Пару раз горестно всплакнула как маленькая и тут же резко оборвала плач. Подвинулась вперёд, ёрзая ягодицами, потом поёрзала ещё пару раз. Тело здесь изуродовано, и приходилось после всякого движения сильно крениться влево. Но таз с начинкой она умудрялась держать ровно. Вытянувшись вперёд, поставила таз на разделочную доску и снова двинула телом влево. Вставать не стала, лишь вытянула ноги, наклонилась вперёд почти до колен, будто выполняя какой-то чудной цигун. [268]Было уже далеко за полночь, луна поднялась в самую высокую точку и заливала всё вокруг ярким светом. Тишину прервал бой старинных настенных часов у соседа на западе: до собачьего собрания оставался всего час. Множество собак уже сидели у фонтана на площади Тяньхуа, другие подтягивались по улицам и переулкам. Я немного беспокоился, но уйти не смел — боялся, как бы эта женщина на кухне не натворила глупостей. Пахло из картонной коробки в углу, перевязанной верёвкой, чувствовался слабый запах протечки газа на стыке резиновой трубки, а также несло дихлофосом из бутыли в углу, завёрнутой в несколько слоёв промасленной бумаги. Всё это может погубить человека. Конечно, ей ничего не стоит и ножом по запястью резануть, и горло себе перерезать, за электрический рубильник взяться, головой об стену удариться. Может отодвинуть бетонную крышку стоящего посреди двора колодца и туда сигануть. В общем, немало доводов против моего председательства на очередном собрании в полнолуние. За воротами поскуливали, тихонько скребя когтями, Баранья Морда и прибежавшая с ним за компанию русская лайка из дома Го Хунфу. «Начальник, мы тебя ждём», — чарующим голоском звала она. «Вы идите, у меня тут дело, которое я не могу оставить, — вполголоса сообщил я им. — Если не получится прийти в назначенное время, пусть собрание ведёт мой заместитель Ма». Ма, овчарку с чёрным загривком из дома директора мясокомбината, звали по фамилии хозяина. И Баранья Морда с лайкой, заигрывая друг с другом, побежали на юг по переулку. А я продолжал наблюдать за твоей женой.
В конце концов она подняла голову. Сперва села, с трудом переместившись на одной ягодице, и сгребла в кучку валяющиеся вокруг бобы. Кучка получилась островерхая, будто мастерски насыпанная могилка. Потом твоя жена застыла, глядя на эту могилку; по лицу покатились слёзы. Пригоршню за пригоршней стала выбрасывать бобы вон. Они вылетали, стукаясь о стену, о холодильник, о корчагу с мукой. В пристройке пару раз зашуршало, словно на сухие листья падала снежная крупа. Выкинув пару пригоршней, она остановилась. Задрав полу одежды, вытерла насухо лицо, потянулась за корзинкой и убрала в неё оставшуюся кучку. Отставила корзинку в сторону, с трудом поднялась и подошла к разделочной доске. Опять помесила тесто, снова помешала начинку. Поставила сковороду на плиту. Зажгла газ. Рассчитанным движением плеснула масла. Когда на горячую сковородку лёг первый блинчик с луком, и из кухни донеслось шипение вместе с бьющим в нос ароматом, который быстро разнёсся по двору, и по всему кварталу, и по всему городу, тревога меня отпустила. Подняв голову к луне на западе, прислушавшись к движению на площади Тяньхуа и принюхавшись к доносящимся оттуда запахам, я понял: собрание ещё не началось, все ждут меня.
Чтобы не перепугать твою жену своим свободным полётом, я не стал выполнять «тройной прыжок под углом», а забрался на нужник, ступая по старой черепице, с него прыгнул на западную стену, оттуда во двор соседа, потом перемахнул через его низенькую западную стену и очутился на улице. Свернул в узкий переулок, повернул на восток и помчался на юг. Только ветер свистел в ушах и спину заливал лунный свет. Переулок упирался в новую магистраль; справа на углу перекрёстка, на краю городской черты, располагался магазин торгово-закупочного кооператива, где продавали пиво оптом. В лунном свете сверкала целая гора пластмассовых упаковок по десять бутылок. Выстроившись в шеренгу, дорогу как раз переходили шестеро овчарок с упаковкой пива в зубах каждая. На равном расстоянии друг от друга, в совершенном порядке, шагая в ногу, как шестёрка вышколенных солдат. Так можем только мы, овчарки, другим это не по плечу. Душа исполнилась чувством гордости за своих. Здороваться я не стал. Поздороваешься, будут кланяться в ответ, и все шесть упаковок полетят на землю. И я проскользнул мимо через пышные заросли индийской сирени на обочине и выскочил наискосок на площадь Тяньхуа. При моём появлении сотни собак, сидевших вокруг фонтана, вскочили и дружно меня приветствовали.
В сопровождении своих заместителей Ма и Люй, а также десятка начальников филиалов я дошёл до председательского места и запрыгнул на него. Это был мраморный постамент, на котором когда-то стояла Венера Милосская, но её украли. Я сидел на плите, восстанавливая дыхание, и, наверное, издалека смотрелся как памятник грозной собаке. Но извините, я не памятник, я — полный сил свирепый пёс, унаследовавший лучшие гены большого местного белого пса и немецкой овчарки, собачий правитель уезда Гаоми. Перед началом выступления я на пару секунд собрался с мыслями и принюхался. Секунда на то, что происходит с твоей женой: в восточной пристройке висит густой аромат блинчиков — всё нормально. Во вторую секунду прочувствовал, как обстоят дела у тебя: в кабинете не продохнуть от табачного дыма, ты лежишь на подоконнике и в раздумье глядишь на залитый лунным светом город — тоже всё нормально. Обращаясь к поблёскивающим внизу собачьим глазам, к посверкивающей шерсти, я громко начал:
— Братья и сёстры, объявляю наше восемнадцатое собрание в полнолуние открытым!
Собаки ответили продолжительным лаем.
Я поднял правую ногу и помахал, призывая к тишине.
— В этом месяце, — продолжал я, — нас, к сожалению, покинул наш любимый брат мастиф, поэтому давайте все вместе трижды пролаем, чтобы проводить его душу на горние пастбища.
Троекратный лай нескольких сот собак громом раскатился по городу. Глаза мои увлажнились, не только из-за мастифа, но и от коллективной собачьей искренности.
— Ну а теперь, — сказал я, — приглашаю всех петь, танцевать, беседовать, пить вино, есть пирожные в честь месяца со дня появления трёх детишек моей третьей сестры.
Раздался целый хор радостных возгласов.
Стоявшая под постаментом третья сестра передала мне одного щеночка, мальчика. Я чмокнул его в щёчку, а потом высоко поднял, чтобы показать всем собравшимся. Снова послышались приветственные возгласы. Я вернул щенка, а сестра передала мне девочку. Я тоже поцеловал её и высоко поднял напоказ толпе, которая снова встретила это радостными криками. Наконец, сестра передала мне третьего, которого я кое-как чмокнул, показал всем и вернул.
Потом спрыгнул с постамента, а третья сестра подошла ко мне со щенками и велела:
— Скажите «дядя», он ведь вам родной дядя.
Щенки пролопотали «дядя».
— Я слышал, их уже продали, — холодно обратился я к ней.
— А как же, — гордо отвечала она. — Не успела произвести их на свет, как толпа покупателей уже чуть ворота не снесла. В конце концов хозяйка продала их секретарю парткома Люйчжэня Кэ, начальнику отдела промышленности и торговли Ху и начальнику отдела здравоохранения Ту, по восемьдесят тысяч за каждого.
— Разве не за сто? — снова ледяным тоном переспросил я.
— Предлагали сто, но хозяйка скинула всем по двадцать тысяч. Она не такая жадная.
— Мать его, — выругался я, — разве это дело щенков продавать? Это же…
— Дядя! — резко прервала меня сестра.
— Ладно, молчу, — вполголоса сказал я, а потом громко обратился к собачьему собранию: — Всем плясать, петь, пить!
Подошёл с двумя бутылками пива востроухий поджарый немецкий доберман с лысым хвостом. Открыл бутылки зубами, потекла пена и разнёсся пивной аромат.
— Выпей, начальник, — предложил он.
Я взял бутылку, и мы сдвинули их.
— До дна!
Засунув бутылку в рот и держа её двумя лапами, мы с бульканьем опорожняли их. Собаки беспрерывно подходили выпить за меня, я не отказывался, и очень скоро за спиной образовалась целая куча бутылок. Клубочком подкатилась маленькая белая пекинеска с заплетёнными на голове косичками, «бабочкой» на шее и ветчинной сосиской в зубах. От пекинески шёл тонкий запах духов «Шанель № 5», длинная шерсть отливала серебром.
— Начальник… — обратилась она ко мне, чуть запинаясь. — Отведай ветчинных сосисок.
Тонкими зубками она сорвала оболочку и двумя лапами поднесла сосиску к моему рту. Я принял подношение, откусил кусочек с грецкий орех и стал неторопливо, величественно жевать. Мы с моим заместителем Ма чокнулись бутылками.
— Как тебе эта партия сосисок? — спросил он.
— Недурной вкус.
— Мать его, я велел им принести ящик попробовать, так они все двадцать умыкнули. Вот завтра будет незадача для сторожа старины Вэя, — не без самодовольства хмыкнул Ма.
— Замначальника Ма, хочу выпить… за тебя… — кокетливо протявкала пекинеска.
— Это Мэри, начальник, только что из Пекина приехала, — указал на неё Ма.
— Кто твой хозяин? — спросил я.
— Моя хозяйка — Гун Цзыи, одна из четырёх первых красавиц Гаоми! — хвастливо заявила пекинеска.
— Гун Цзыи?
— Заведующая гостевым домом!
— A-а, эта.
— Мэри умная и сообразительная, в людях разбирается, по мне, так сделать бы её твоим секретарём, начальник, — многозначительно ввернул Ма.
— К этому вопросу мы вернёмся, — сказал я.
Было видно, что моё прохладное отношение стало для Мэри ударом. Покосившись на пьющих и жрущих у фонтана псов, она пренебрежительно фыркнула:
— Некультурные вы здесь, в Гаоми. Вот мы, пекинские собаки, на party лунного света являемся в шикарных украшениях и прекрасно проводим время. Все танцуют, говорят об искусстве. Если пьют, так красное вино понемножку или воду со льдом. Едят маленькие сосисочки на зубочистках, можно поесть и поговорить. Не то что эти, ты только глянь, сами чёрные, лапы белые…
Я посмотрел на местную дворнягу, которая устроилась неподалёку с тремя бутылками пива, тремя кусками ветчины и кучкой долек чеснока. Глотнув пива, она откусывала ветчины, потом захватывала лапой дольку чеснока и отправляла в рот. Звучно чавкала, будто вокруг никого нет, целиком отдаваясь наслаждению едой. Рядом с ней две дворняги уже изрядно нагрузились. И на луну завывали, и сыто рыгали, и несли всякую чушь. В душе я, конечно, был этим недоволен, но меня коробило от мелкобуржуазного духа пекинесочки.
— Как говорится, попал в деревню — следуй местным обычаям, — сказал я. — Раз приехала в Гаоми, первым делом научись есть чеснок!
— Боже мой! — делано воскликнула она. — Он же такой жгучий! А запах!
Я задрал голову, глянул на луну и понял, что пора. В начале лета дни длинные, ночи короткие. Ещё час, и запоют птицы, и на площади появятся люди — кто с клеткой, чтобы прогулять любимую птицу, кто с мечом поупражняться…
— Давай распускать собрание, — похлопал я по плечу Ма.
Тот отшвырнул бутылку, задрал морду к луне и пронзительно свистнул. Собаки побросали бутылки с пивом и, пьяные или нет, встряхнулись, чтобы услышать, что я скажу. Я вскочил на постамент:
— На этом собрание закончено, чтоб через три минуты на площади никого не было. О времени следующего собрания сообщим. Разойдись!
Ма свистнул ещё раз, и вся свора, волоча отяжелевшие животы, разбежалась кто куда. Поднабравшиеся тоже убрались нетвёрдой походкой, падая, перекатываясь и снова поднимаясь, — задержаться не посмел никто. Третья сестра с муженьком — они перенесли своих отпрысков за шкирку в качественную импортную японскую коляску, которую один толкал, другой тянул, — скрылись. Трое щенков стояли в коляске, держась за борта, и повизгивали от возбуждения. Через три минуты над только что полной шума и гама площадью повисла тишина, лишь поблёскивали разбросанные пивные бутылки, разносился аромат недоеденных сосисок и вонь бесчисленных напущенных луж. Удовлетворённо кивнув, я попрощался с Ма за лапу.
И спокойно вернулся домой. Заглянул в восточную пристройку — твоя жена ещё печёт блинчики. Похоже, в этом она черпала радость и покой, на лице блуждала загадочная улыбка. На утуне зачирикал воробей; не прошло и десяти минут, как птичий щебет разлился по всему городу. Луна постепенно тускнела, наступал печальный рассвет.
ГЛАВА 44
Цзиньлун хочет построить туристическую деревню. Цзефан наблюдает в бинокль
…Мне кажется, в каком-то документе, связанном с Цзиньлуном, я прочитал о его желании превратить Симэньтунь в деревню исторического туризма, где во всём будет сохранён облик времён «культурной революции». В своём докладе об осуществимости проекта он с немалой долей диалектики утверждает, что, уничтожив культуру, «великая культурная революция» одновременно создала новую. Он хочет заново начертать на стенах стёртые лозунги, снова повесить громкоговорители, вновь установить сторожевую вышку под абрикосом, восстановить рухнувшую под ливнями свиноферму. А ещё разбить на восточной окраине деревни поля для гольфа площадью пять тысяч му. Что же касается крестьян, которые останутся без земли, они будут давать в деревне представления о том, чем они занимались во время «культурной революции»: проводить «собрания критики», водить напоказ «каппутистов», играть «образцовые пьесы», исполнять «танцы преданности» и так далее. Ещё он пишет, что можно будет воспроизводить в больших количествах аксессуары времён «культурной революции» — нарукавные повязки, пики, значки с Председателем Мао, листовки, дацзыбао… [269]Кроме того, можно также разрешать туристам принимать участие в собраниях «воспоминаний о горьком прошлом», смотреть представления пьес о «горьком прошлом», есть такую же еду, как в «горьком прошлом», слушать рассказы стариков, беднейших крестьян, о жизни в старом обществе… «Усадьбу Симэнь нужно сделать музеем единоличника, — писал он в своём докладе, — создать восковые фигуры Лань Ляня, его осла с протезом и вола с отсечённым рогом. В этих мероприятиях в значительной мере присутствует постмодернизм, — отмечал он, — а это непременно вызовет интерес городских жителей и иностранцев. Как только они его почувствуют, сразу раскошелятся. Их кошельки похудеют, наши вспухнут. После тура по деревне времён „культурной революции“, — продолжал он в докладе, — мы отправляем их в современный развлекательный комплекс, где их ждёт красное вино и зелёные фонари — как говорится, „песни, женщины, гончие и скачки“». Он спал и видел, как бы захватить все земли к востоку от деревни вплоть до самой косы семьи У, разбить там поля для гольфа по высшим мировым стандартам и построить громадный увеселительный центр, где будет всё, что есть в индустрии развлечений. Он был готов также соорудить на песчаной косе семьи У бани, подобные древнеримским термам, целый город азартных игр, похожий на американский Лас-Вегас, а также разбить там, на косе, тематический парк скульптур, посвящённый потрясающей битве людей и свиней, что разыгралась там более десятка лет назад. Этот тематический парк должен заставить людей по-иному взглянуть на защиту окружающей среды, сформировать представление о том, что всякая тварь наделена умственными способностями. Несомненно, нужно особенно выделить и преподнести тот случай, когда хряк спас детей, вытащив их из ледяной воды. В докладе упоминалось также о планах постройки выставочного центра для проведения ежегодных конференций по домашним животным, что привлекло бы иностранных гостей и иностранные капиталы…
Пролистывая это написанное со всей серьёзностью исследование о возможности осуществления проекта, которое он направил для рассмотрения в соответствующие отделы, и глядя на восторженные резолюции главных руководителей уездной управы, я не переставал качать головой и вздыхать. Я вообще-то держусь старого. Люблю землю, люблю запах навоза, с удовольствием вёл бы жизнь крестьянина, с огромным уважением отношусь к людям старой закалки, как мой отец, которые живут крестьянским трудом. Но таким людям уже не угнаться за тем, как развивается сегодня мир. А я ещё взял и влюбился как сумасшедший, да ещё у жены развод попросил — это тоже старомодно, явно не по-современному. Не в силах выразить своё отношение к подобному исследованию, я лишь нарисовал кружок напротив своего имени в знак одобрения. И вдруг задался вопросом: из-под чьего пера вышел этот документ, где одно разглагольствование и кружение вокруг да около? В окне вдруг показалась хитро ухмыляющаяся физиономия Мо Яня. Я ошалело размышлял, каким образом его лицо могло оказаться на высоте третьего этажа, более чем в десяти метрах от земли, и тут из коридора донёсся шум. Я бросился открывать и увидел Хэцзо. В одной руке нож для овощей, в другой — длинная верёвка. Волосы взлохмачены, в уголках рта кровь, остановившийся взгляд; она приближалась, подволакивая ногу. За ней с ничего не выражающим лицом следовал мой сын. С пышущего жаром хвороста в ранце у него за спиной капало масло. За сыном трусил наш свирепый пёс, большущий как телёнок. На шее у него болталась фляга с водой, которую сын брал в школу, вся в картинках из мультиков. Ремешок длинный, и она на каждому шагу стукала пса по ногам…
Я вскрикнул и проснулся. Лежу одетый на диване, лоб в холодном поту, сердце колотится. Голова одеревенела — побочное воздействие снотворного, — от льющихся в окно лучей зари режет глаза. Я с трудом встал, кое-как сполоснул лицо. Глянул на электронные часы на стене: полседьмого. Зазвонил телефон, я снял трубку. Молчание. Говорить что-то просто так не хотелось, и я с трепетом ждал.
— Это я. — Говорит, будто горло перехватило. — Я всю ночь не спала.
— Не волнуйся, у меня всё в порядке.
— Давай принесу тебе поесть.
— Не приходи ни в коем случае. Не то что я чего-то боюсь, могу с мегафоном на крышу выйти и сказать, что люблю тебя. Но о последствиях страшно даже подумать.
— Я понимаю.
— В ближайшее время нам нужно видеться пореже, чтобы не давать ей повода…
— Я понимаю, я чувствую, что недостойна и на глаза ей попадаться…
— А вот так совсем не надо думать. Если и есть вина, то виноват я. Разве не Энгельс сказал, что брак без любви — самая большая безнравственность? Значит, на самом деле мы всё делаем правильно…
— Давай баоцзы [270]тебе куплю и оставлю на проходной, хорошо?
— Не надо приходить, говорю тебе, не волнуйся. Червяк в земле не оголодает, так и я голодным не останусь. Что бы ни было потом, сейчас я пока ещё заместитель начальника уезда, могу сходить в гостевой дом поесть, там всего полно.
— Так хочется увидеться.
— Мне тоже. Как пойдёшь на работу, встань на входе лицом к моему окну, я тебя и увижу.
— А я-то тебя нет…
— Но ты же почувствуешь, что я там… Хорошо, сокровище моё, крошка Чуньчунь, маленькая Мяомяо?..
В гостевой дом я так и не пошёл. С того момента, как мы соприкоснулись так близко, я ощущал себя влюблённой лягушкой; никакого аппетита, лишь нескончаемое возбуждение. Аппетита нет, а есть-то надо. Нашёл принесённую ею еду, кое-как впихнул в себя. Вкуса никакого — понимаешь только, что это тепло, питательные вещества для продления жизни.
С биноклем в руках я устроился у окна. Это уже вошло в привычку, и в голове точное расписание. Тогда в южной части города высоких зданий ещё не настроили и видно было далеко. При желании я мог приблизить лица пожилых людей, делавших утреннюю зарядку на площади Тяньхуа. Сначала я нацелил бинокль на переулок. Там номером первым мой дом. Ворота заперты, на них рисунок и надписи мелом недругов сына. Слева мальчик с разинутым ртом, половина лица закрашена, половина — нет, тоненькие ручки подняты вверх, будто он сдаётся, ножки расставлены, между ними непропорционально большая писюлька, от которой вниз до самого низа ворот идёт белая линия, надо полагать, струйка мочи. На правой створке ворот нарисована девочка: большие, как бубенчики, глаза, рот полумесяцем, две торчащие косички. У неё ручки тоже воздеты до плеч, ножки тоже расставлены, и белая линия посредине спускается до низа ворот. Слева от нарисованного мальчика — три больших иероглифа вкривь и вкось: Лань Кайфан; справа от рисунка девочки — такие же корявые иероглифы: Пан Фэнхуан. Ясно, что имел в виду этот «художник». Мой сын и дочка Пан Канмэй — одноклассники, Пан Фэнхуан у них староста класса. В голове промелькнули лица Чуньмяо, Пан Ху, Ван Лэюнь, Пан Канмэй, Чан Тяньхуна, Симэнь Цзиньлуна и других, в душе всё перемешалось как в куче мусора.