"Святой Бернардин, великий проповедник и умиротворитель, святая Катерина, из всех женщин, причисленных к лику святых, наиболее достойная этого, блаженный Коломбини, основатель ордена нищей братии во Христе, блаженный Бернард, учредитель ордена Монте Оливето, - все они были из Сьены. Не много городов дали четверых подобных святых христианству". Трое из них жили в XIV веке. Коломбини и Бернардо Толомеи были продолжателями дела св. Франциска. Судьба св. Катерины Сьенской сплетена с важными событиями европейской истории, и, хотя ее дом до сих пор сохраняет свое место среди предместья Сьены, населенного кожевниками, ее настоящее отечество обширнее, чем владения небольшого тосканского города. Несмотря на многие чисто итальянские черты характера, св. Катерина по своему духовному подвигу была одним из первых международных деятелей в истории Европы. Из всех сьенских святых св. Бернардин, живший в XV веке, кажется самым национальным. Его проповеди, посвященные делу умиротворения, порождены нескончаемыми раздорами Noveschi и Dodiceschi. Очень многие из них облечены в форму новелл. Шуткой, обращенной к тонким и чувствительным сердцам своих соотечественников, этот прекрасный человек умел покорять внимание и любовь многотысячных толп на Кампо ди Сьена. В бесконечных странствиях по Италии он всюду приносил с собой мягкость, светлую кротость, веселье духа и веру в счастливое назначение человека - высшую меру того, чем жила Сьена кватроченто.
Такой святой не был в противоречии с папой-гуманистом, гражданином Сьены, Пием II, автором "Истории двух влюбленных". И не было чрезмерно странно, что его любимый город был в то же время любимым городом Бекаделли, написавшего непристойную поэму "Гермафродит". Этот город был для Бекаделли "molles Senae"[79], и таким рисуется он в новеллах сьенских писателей XV века.
|
|
"Новеллисты из Сьены, - пишет Дж. А. Симондс, - образуют отдельную группу, их отличает особый оттенок тонкой сладострастной грации. Сьена, хранящая ныне такой внушающий раздумье вид, была знаменита в средние века своей утонченной чувственностью… На произведениях лучших из ее новеллистов лежит отпечаток жизни, обильной наслаждениями. Они соединяют изощренность впечатлений с редким художественным чувством природы. Описания садов, фонтанов и придорожных рощ составляют у них чудесный фон для не знающего конца праздника любви. Мы бродим вместе с ними по тосканской деревне среди цветущих весною акаций, слушая пение птиц. Хотя эти новеллисты неописуемо непристойны, они редко бывают грубы или вульгарны.
На страницах их новелл нет ни флорентийской брани, ни резкости бичующей сатиры, ни кровавых пятен. Они шутят, но их шутка никогда не бывает приправлена жестокостью. Их рассказы по большей части изображают разные фазы легкой любви, - это сны наяву эротического воображения, разгульная игра образами, то смешными, то соблазнительными и всегда стремящимися вызвать чувственные желания. Вместе с тем склонность к пейзажной живописи, соединенная с тонкостью природного художественного вкуса, спасает их от грубой развращенности".
Эту характеристику сьенских новеллистов так же надо помнить, приступая к искусству Сьены в XV веке, как и светлую религиозность одного из его излюбленных героев, св. Бернардина. Автор обширной и с такой любовью написанной "Истории Сьены", Langton Douglas[80], считает общей чертой всех здешних художников кватроченто "мистицизм", странно смешанный с чувственностью. Надо добавить к этому, что мистицизм мастеров из Сьены никогда не бывает направлен против мира вещей, против человеческих чувств. Он почти всегда так же спокоен, благостен и примирителен, как вера Сьены в близкое участие в ее судьбе Мадонны, Сьене как проповеди св. Бернардина.
|
|
Церкви Сьены до сих пор богаты произведениями здешних художников XV века, местная пинакотека полна ими. Это один из самых цельных по впечатлению итальянских музеев. Никакая другая школа не держалась с такой твердостью национальных традиций, как Сьенская. С первого взгляда все здешние художники кажутся до чрезвычайности похожими друг на друга. Обстоятельство это не раз ставилось им в вину. Не раз указывалось и на отсталость сьенского искусства, на запоздалую близость многих его представителей конца кватроченто к такому старому художнику, как работавший в начале треченто Симоне Мартини. Но отсталость Сьены часто бывала преувеличена, и она распространяется далеко не на всех ее мастеров XV века. Что же касается Симоне Мартини, то воспоминание о нем жило так долго потому, что он прежде всех выразил в искусстве особенности сьенской души, которые и сделались основой ее стилистических традиций. Художники, пришедшие после него, никогда не изменяли тонкому и гармоничному чувству цвета, красивой сложности и узорности линии. Им не хватает иногда флорентийской энергии, широты, смелости. Они минуют часто важнейшие задачи искусства, они слишком много любуются и слишком мало проницают. Флорентийское любопытство, флорентийское тяготение к загадочному им не известны. Среди них нет таких людей, как Поллайоло, Боттичелли, Леонардо. Они - только художники, в личности их мы не прозреваем что-то большее, чем их произведения. Но зато они художники до глубины души, и в их искусстве есть изумительная готовность все ограничить и все принести в жертву чистому и мгновенному артистическому наслаждению.
|
|
На протяжении всего XV века сьенские художники любили повторять один и тот же тип Мадонны, доставшийся им в наследство от Симоне Мартини и даже Дуччио. Эту-то верность традиции так часто и принимают за однообразие. На самом деле Сьенская школа представляет интереснейшее и глубоко поучительное зрелище расцвета разнообразных индивидуальных одаренностей, строго объединенных врожденным национальным пониманием искусства. Быть может, ни на каком другом примере не видно, насколько богат был индивидуализм кватроченто разными оттенками художественных возможностей и способностей. Изучение сьенской живописи XV века лучше, чем что-либо другое, должно вооружить глаз остротой зрения. Внимательному наблюдателю оно откроет и игру тончайших душевных сил, пробужденных гением раннего итальянского Возрождения.
Занятия сьенским искусством XV века связаны с очаровательно тихими часами, проведенными в залах местной пинакотеки, с прогулками по уединенным и прекрасным церквам, стоящим на окраине города. Ради алтарного образа такого интереснейшего художника переходного времени, как Сасетта, приходится побывать и в монастыре за городом, - Оссерванце. В этой великолепной вещи хорошо выражен свойственный Сьене аристократизм колористического чувства, и артистическая любовь к сложному узору проявлена Сасеттой не менее ярко и с большим чувством меры, даже чем Кривелли. Сасетта, живший в первой половине XV века, - типичный пример архаизирующего сьенского мастера. Другим еще более запоздалым художником был Сано ди Пьетро, который в конце столетия, по словам Беренсона, "так жил и так работал, будто Флоренция была от Сьены не в сорока милях, а за сорок миллионов миль и будто Мазаччио Донателло, Учелло и Кастаньо никогда не рождались на свет". Надо сознаться, зала Сано ди Пьетро в музее производит при беглом посещении действительно однообразное, почти тягостное впечатление. Сано ди Пьетро лучше, когда видишь какую-нибудь одну его вещь, сохранившую свое место алтарного образа, как это есть, например, в монастыре Оссерванца или в Оратории св. Бернардина.
Другие сьенские художники той же эпохи представляются не столь упорно замкнувшимися от флорентийских влияний. Таков, например, скульптор и живописец Веккиетта, воспринявший нечто от Донателло. Это самый суровый из сьенских мастеров, и полуразрушенные фрески его глядят серьезно со стен Оспедале. В том же госпитале большой цикл фресок написал Доменико ди Бартоло, который из всех здешних художников ближе других подошел к флорентийскому пониманию монументального стиля. Попытка его не вышла вполне удачной: Доменико рисовал не слишком уверенно и не слишком хорошо владел группировками и движением. Он лучше, когда придерживается родных традиций в беспритязательных мадоннах. Этот пример показывает, что сьенским мастерам не всегда следовало тянуться за флорентийцами. Склонность к архаизированию сообщает многим из них особую прелесть. Благодаря ей неожиданную и странную красоту приобрели жесткие и светлые "Распятие" и "Воскресение", на фоне пейзажей, Бенвенуто ди Джованни в упраздненном монастыре Сант Еудженио за городом.
Смесь традиционных форм с некоторым увлечением грацией движения, понятой в духе флорентийцев, видна у Франческо ди Джорджио, который был в одно и то же время живописцем, скульптором и архитектором. Почти флорентийские фигуры, раскрашенные со сьенской любовью к цвету, можно видеть на разных его мадоннах и на "Рождестве" в Сан Доменико. Более чистым и в то же время более одаренным сьенским мастером был его товарищ Нероччио Ланди. Нероччио не писал ничего, кроме алтарных образов с изображениями Богоматери и святых. В этих тесных пределах он положительно не имеет равных себе во всей Италии по чрезвычайной тонкости цвета и острой изысканности линий. Его мадонны в здешней пинакотеке - это не только высшая точка артистического чувства Сьены. Это один из редчайших триумфов художественной эмоции, выраженной до конца декоративным значением каждой линии, каждого цветного пятна. Мало европейских художников умели так чувствовать красоту узора, как чувствовал Нероччио, но ни одному из мастеров Востока не было дано так понять благородную одухотворенность человеческих форм. Это необыкновенно счастливое сочетание не удивляет лишь в городе, где искусство Дуччио стало основой национальной традиции.
Нероччио Ланди составляет гордость и славу кватроченто в Сьене вместе с другим художником - Маттео ди Джованни. Мадонны этого мастера совмещают все черты, встречающиеся у его современников: архаичность Сано ди Пьетро, флорентийские веяния Доменико ди Бартоло, грацию Франческо ди Джорджио, преувеличенную чувствительность Нероччио, объединяя, смягчая и примиряя их дыханием внутренней серьезности и простоты. Но самым ценным в творчестве Маттео являются не эти мадонны, а варианты его излюбленной темы - "Избиения младенцев". Кроме рисунка на полу собора, в Сьене находятся два "Избиения" Маттео, одно в Сант Агостино, другое в церкви Серви. Впечатление от этих двух картин никогда не может быть забыто. Нечего и говорить, что они, в особенности картина в Серви, полны изумляющей колористической прелести в сопоставленных пятнах золота и серебра с сине-зеленым, алым и вишневым, что прекрасный ритм проведен в них сквозь всю сложность изображенного движения. Но чем привлекла так эта тема странного сьенского художника? Существует предположение, что Маттео стал работать над ней под впечатлением известия, наполнившего ужасом всю Италию, о взятии турками Отранто. Сцены насилия над женщинами и убийства детей, разыгравшиеся на улицах Отранто, навсегда поразили его воображение и были перенесены им на стены сьенских церквей. Сцены жестокости видела и Сьена в том веке, и в ее архивах хранится еще опись городского имущества, включающая "большой нож для четвертования" и "две пары клещей для разрывания людей на части". Ни покровительство Мадонны, ни любовь к наслаждениям жизнью не могли уберечь от них Сьену кватроченто. Быть может, от этого только еще острее становились самые наслаждения. На картинах Маттео ди Джованни жестокость избиения странно переплетена с обаятельной красотой женщин. Нежность их черт, мечтательная страстность их взглядов и грация их движений как-то болезненно привлекают рядом с дикими профилями убийц, с блеском оружия и струйками крови. При взгляде на них нам понятнее, с какой остротой здешние сердца испытывали некогда влюбленность. В "Избиениях" Маттео открывается старая Сьена, полная движения и страсти и полная желания красоты. Нам открывается ее душа, способная среди жестокостей и ужасов истории забыться сладостно и влюбленно перед прелестью женщины.
КОНЕЦ СЬЕНЫ
Сьена пережила свой век. В 1530 году, в день падения Флоренции, она легкомысленно торжествовала унижение своей исторической соперницы. Она гордилась своей свободой и самостоятельностью, в то время как Флоренция была предана в руки Климента VII и Карла V. В представлении тогдашних сьенцев это было вторым Монтеаперти. Они приняли каприз истории за историческую справедливость. На самом деле конец Сьены был близок. В начале XVI века она оскудела творческими силами, - искусство величайшего из ее тогдашних художников, архитектора Бальдассарэ Перуцци, навеяно Римом, живопись Беккафуми не свободна от слабости и дряблости, которой проникнута и живопись более знаменитого приемного сына Сьены, Содомы. В политическом отношении существование маленькой самостоятельной республики, окруженной со всех сторон владениями папы и вассалов Карла V, было только странным недоразумением. Земли Сьены сделались убежищем всех изгнанников, всех, кому удалось спастись от папской виселицы и испанской плахи. Соседи Сьены смотрели на нее подозрительно. Карл V ввел в нее наконец испанский гарнизон и приказал выстроить господствующую над городом цитадель, на стенах которой ныне устроен бульвар Лицца. С этой минуты дни сьенской свободы были сочтены. Сьена сделала героическую попытку освобождения. Она не привела ни к чему, но в этой последней борьбе в последний раз открылась светлая, благородная и прекрасная душа города, крещенная некогда на поле Монтеаперти, раскрытая в искусстве протекших трех столетий.
В рассказе о конце Сьены с поразительной привлекательностью выступают все черты ее исторического характера. Этот город внушал глубокую привязанность даже врагам. Когда в 1552 году Сьена восстала и принудила испанский гарнизон очистить город, все молодые граждане ее поднялись на стены, чтобы оттуда сказать "прости" своим неприятелям. Один из них, Октаво Соццини, обратился к своему знакомому капитану испанской армии, который последним выходил из городских ворот. "Синьор дон Франсезе, - сказал он, - теперь ты мой враг, но объявляю тебе, что ты поистине достойный рыцарь и что, кроме того, в чем был бы вред для республики, я, Октаво Соццини, останусь навсегда во всем твоим другом и слугой!" Дон Франсезе обернулся к нему и смотрел на него долго со слезами на глазах. Затем, обратившись ко всем сьенским гражданам, он сказал: "Храбрые жители Сьены, вы еще раз совершили славный подвиг, но берегитесь же, ибо вы оскорбили очень могущественного человека!"
Испанский капитан был, разумеется, прав. Его повелитель, Карл V, не умел прощать мятежников. Гнев его не знал пределов, когда он услышал, что Сьена стала под защиту французского короля. Но Франция была далеко и мало чем могла помочь республике против императорской армии, предводимой флорентийским герцогом Козимо и искусным в военном деле маркизом Мариньяно. Надежды Сьены были вверены небольшому войску, которым командовал флорентийский изгнанник, маршал Франции Пьеро Строцци, сын Филиппо Строцци, убившего себя в тюрьме после неудачной попытки освободить Флоренцию от власти чужеземцев и поддерживаемой ими династии Медичи. Вначале Сьена имела успех, но решительное сражение окончилось ее полным поражением. Битва разыгралась 2 августа 1554 года на берегах ручья Скаангалло и на склонах холма, носящего имя Поджио делле Донне. Исход ее был решен изменой части французского вспомогательного отряда. Напрасно флорентийские изгнанники, сражавшиеся под зеленым знаменем с девизом из Данте "Liberta vo cercando ch'е si cara"[81], выказали отчаянное мужество. Напрасно сьенская пехота сдерживала несколько часов с замечательным упорством натиск знаменитой испанской пехоты. Неравенство в силах, увеличенное изменой, погубило все. Маленькая армия была почти целиком истреблена, и Пьеро Строцци, получивший несколько тяжелых ран, едва успел спастись в Монтальчино.
После победы императорская армия подступила к Сьене, но город не сдался ей. Сьена решила сопротивляться до конца; началась осада, которая длилась восемь месяцев. Рассказ о страданиях этого времени сохранен в дневнике Соццини и в "Комментариях" французского генерала Монлюка, бывшего комендантом осажденного города. Сьена выказала в несчастье удивительное величие души. По согласному мнению всех историков, ее граждане переносили "нечеловеческие страдания с нечеловеческим мужеством". Обаяние прекрасного города и его жителей было испытано даже таким суровым солдатом, видевшим на своем веку множество городов и народов, каким был Монлюк. В одном месте своих "Комментариев" он рассказывает, с какой готовностью сьенцы приносили в жертву все ради защиты национальной свободы. Дело идет о разрушении домов, мешавших действиям артиллерии.
"Все эти бедные горожане, не показывая ни неудовольствия, ни сожаления о разрушении своих домов, первыми взялись за работу. Всякий помогал, чем мог. Никогда их не было на месте работы меньше четырех тысяч, и среди них мне показывали множество благородных сьенских дам, носивших землю в корзинах на головах. О, сьенские дамы, до тех пор, пока будет жива книга Монлюка, я должен увековечить вас, ибо поистине вы достойны бессмертной хвалы, едва ли когда-нибудь заслуженной женщинами! Как только этот народ положил прекрасное решение отстаивать свою свободу, все городские дамы разделились на три отряда. Первым командовала синьора Фортегверра, одетая в лиловое, так же как те, которые были с ней, и платья у них были короткие, как у нимф. Второй была синьора Пиколомини, одетая в алый атлас, и весь отряд ее тоже; третьей была синьора Ливия Фауста в белом, и шедшие за ней несли белое знамя. На знаменах у них были славные девизы; я много бы дал, чтобы их вспомнить. Эти три отряда состояли из трех тысяч дам, благородных или городского сословия, вооруженных пиками, крюками и фашинами. И в таком виде они вышли на смотр и пошли на закладку укреплений. Месье де Терм, который был в начале осады и видел их, рассказывал мне это, говоря, что никогда ему не приходилось видеть ничего столь же прекрасного. Знамена их я видел сам потом. Они сложили песню в честь Франции, которую пели, когда шли на укрепления. Я отдал бы свою лучшую лошадь за то, чтобы знать эту песню и привести ее здесь".
Но ни эти женские подвиги, ни новое посвящение города Мадонне, ни удаление, наконец, лишних ртов - стариков, слабых женщин и детей, которые умирали от лишений между неприятельским лагерем и стенами Сьены, на глазах у ее защитников, - ничто не могло спасти Республику. 21 апреля 1555 года Сьена должна была сдаться; в тот же день испанские войска вошли в город. Невольное уважение к мужеству осажденных предохранило город от полного разорения. Завоеватели позаботились только прежде всего об уничтожении многочисленных башен, высоких и древних. Вместе с их падением рухнула сила и свобода старой республиканской Сьены.
Мы уезжали из Сьены с первыми декабрьскими морозами. Очерк города с тонкой иглой Toppe Манджиа мелькнул и быстро исчез в окне вагона. С ним вместе пропало из глаз столько живых и прекрасных образов. С Тосканой трудно расставаться, и невольная мысль о том, что никогда больше не увидишь ее, сжимает при этом сердце. Наш путь лежал к югу. Голые коричневые бугры окрестностей Сьены казались печальными от низко висевшей над ними по-зимнему белой облачной пелены. Железная дорога проходит здесь в стороне от населенных мест. Это безлюдье идет к странам, совершившим давно свое дело в истории.
В Киузи мы пересели на поезд, идущий прямо на юг. Через несколько часов что-то заметно переменилось в пейзаже, видимом из окон вагона. Речные долины сделались шире, очертания гор стали менее мягкими и более определенными. Желтые мутные ручьи встречались все чаще и чаще, и на маленьких станциях уже попадались белые прямые эвкалипты с длинными и узкими шелковистыми листьями. Мы проезжали какую-то новую землю, и, как всегда бывает в дороге, воображение не медлило на оставшихся позади городах Тосканы, но летело вперед. Казалось, что все эти речные долины и горные цепи идут к какой-то одной цели, к той же самой, к которой должен был привести нас и наш путь. Туда, на юг, бежал наш поезд, туда двигались по белым дорогам легкие повозки, запряженные маленькими ослами, туда шли расположившиеся лагерем у полотна пешеходы, туда шумели пенистые ручьи, туда летели птицы. Внимание было приковано синей дымной стеной Сабинских гор, и когда встретилась широкая бело-желтая река, так легко было угадать, что это Тибр. Там, куда уходили ее изгибы, за голубым силуэтом Соракте, уже задолго стал мерещиться огромный и призрачный очерк Рима.
ТОМ II
РИМ
Roma о morte[82] Девиз Гарибальди
ЧУВСТВО РИМА
"Рим не такой город, как все другие города. У Рима есть очарование, которое трудно определить и которое принадлежит только ему одному. Испытавшие силу этого очарования понимают друг друга с полуслова; для других это загадка. Некоторые наивно признаются, что им непонятно таинственное обаяние, заставляющее привязываться к этому городу как к живому существу. Другие, напротив, делают вид, что испытывают его, но верные Риму очень скоро распознают этих лжеобращенных и выслушивают их, улыбаясь, - как улыбается истинный ценитель живописи или музыки при виде знатока, рассматривающего против света картину, которая его восхищает, или неверно отбивающего такт арии, которая приводит его в восторг".
Так начинается очерк о Риме одного из тончайших мыслителей и блестящих мастеров французской прозы, жившего в начале XIX века, Ж. Ж. Ампера. Его слова выражают истину, в которой мог убедиться каждый, кто жил в Риме, - ту истину, что есть особое чувство Рима. Оно с трудом поддается определению, потому что слагается из повседневных и часто мимолетных впечатлений жизни в Риме. Оно растет здесь с каждым новым утром, с каждым новым шагом, пройденным по римским улицам или окрестностям. Путешественник вдыхает его вместе с божественным, легким и солнечным воздухом Рима. Лишь иногда чувство, охватывающее здесь душу, не ускользает от сознания. Память сохраняет воспоминание об иных мгновениях, которые как бы открыли Рим душевному взору. Их цепь образует разнообразные узоры прошедших здесь разнообразных судеб и индивидуальностей. В них выражено то личное, что связывает каждого из нас с Римом, и одновременно то неизменное, что внушает Рим всякому, кто способен испытывать его очарование. Говоря о Риме, прежде всего помнишь не об его истории, его людях, древних памятниках и художественных сокровищах, но об этом чувстве Рима, записанном на страницах своей жизни, "той праздной и вместе занятой жизни, - по выражению Ампера, - спокойной и разнообразной, тихой, но без скуки и наполненной, но не утомительной, которую можно вести в Риме, которую можно вести только в Риме".
Одна особенность замечена всеми, кто писал о Риме. Надо время, чтобы испытать чувство Рима. Оно почти никогда не приходит в начале римской жизни, но зато нет никого, кто не испытал бы его после более или менее продолжительного пребывания. Очень верно говорит об этом Гаспар Валет, автор недавно вышедшей книги "Отражение Рима". "Очарование Рима, - пишет он, - не есть нечто мгновенное и внезапное. Оно не действует на приезжего сразу, не поражает его, как молния. Оно медленно, постепенно и неуклонно просачивается в его душу, мало-помалу входит в нее, проникает в нее все больше и больше, захватывает ее и, наконец, поглощает на всю жизнь. Сейчас, как и прежде, можно встретить в Риме немало художников, писателей и простых dilettanti[83], которые, приехав в этот город двадцать, тридцать или сорок лет тому назад, не могли с тех пор вырваться из него. Если бы теперь они и захотели сделать это, они были бы не в состоянии. И многие из этих горячо любящих Рим людей готовы признаться, что, если бы в первые дни после приезда у них нашелся какой-нибудь предлог, они не поколебались бы уехать".
Разочарование, которое приносят первые впечатления Рима, также отмечено многими. Рим часто кажется на первых порах негостеприимным. Путешественник, прибывающий сюда из тихих и благородно ненынешних городов Тосканы и Умбрии, невольно испытывает сжимание сердца, когда впервые выходит на обширную площадь перед станцией железной дороги, окруженную современными домами и наполненную деловым шумом большого европейского города. Открывающаяся отсюда перспектива банальной Via Nazionale[84] мало утешительна. Вся эта часть города, древний Виминал и склоны Эсквилина и Квиринала, занята новыми кварталами, построенными в семидесятых и восьмидесятых годах, ради желания сделать Рим похожим на другие европейские столицы. Еще сорок лет назад здесь тянулись только огороды и виноградники. Выросшие на их месте новые улицы холодны, однообразны, уставлены тяжелыми и безвкусными домами. Не менее удручающее впечатление производят современные кварталы, выросшие еще более недавно за некоторыми городскими воротами, например, за Порта Пиа и Порта Салариа. Великолепные луга тянулись когда-то по правому берегу Тибра от Замка св. Ангела и стен Ватикана до самого Понте Молле. Теперь там образовался целый городок, состоящий из прямых широких улиц и огромных кубических домов. По счастью, этот квартал, Прати дель Кастелло, остался народным, и народная жизнь в два десятилетия успела несколько согреть его механическую правильность и деловитость. Легче примириться даже с бедностью и нищетой двух других новых народных кварталов, у Тестаччио и около Латерана, чем с безличной нарядностью таких улиц, какие проложены на месте уничтоженной виллы Людовизи, где на пепелище садов Ле Нотра свило свое неуютное гнездо правящее сословие объединенной Италии.
Дурное новое резко и неприятно поражает приезжего в первое время. Но очень скоро его как-то мало начинаешь замечать, и потом оно даже почти вовсе исчезает из представлений о Риме. Люди, живущие здесь долго и хорошо знающие Рим, всегда бывают несколько удивлены жалобами кратковременных гостей на бросающиеся в глаза современные дома и улицы. Они верят в таинственную способность этого города все поглощать, все делать своим, сглаживать острые углы и резкие границы различных культур, соединять на пространстве нескольких саженей дела далеких друг от друга эпох и противоположных верований. Никакие новые здания, даже такие, как только что оконченный монумент Виктора Эммануила или на редкость уродливая еврейская синагога на берегу Тибра, не в силах нанести Риму непоправимого ущерба. Колоссальные сооружения, вроде дворца Юстиции, здесь удивительно легко нисходят на степень незначительной подробности. Сильно помогает этому сама бесхарактерность современного строительства. Фонтан Бернини все еще торжествует над берлинской перспективой Via del Tritone[85]. Торговая суета улицы Витторио Эммануэле легко забывается перед фасадами палаццо Массими и Сант Андреа делла Валле. Современная толпа на главном Корсо не мешает его великолепной строгости. И надо быть педантом, чтобы отчетливо выделить новое из окружающего и преображающего его старого в традиционном квартале иностранцев около Пьяцца ди Спанья.
Здесь, в этом старинном гнезде путешественников, на тех улицах, по которым ходили, и около тех домов, где жили Монтэнь, Пуссэн, Китс, Гете, Стендаль и Гоголь, больше всего понятна спиритуалистическая основа внушаемых Римом чувств. Здесь нет ни особых памятников, поражающих воображение, ни достопримечательностей, явно воскрешающих прошлое, ни художественных произведений, действующих на эстетическую восприимчивость. Здесь нет никаких материальных свидетельств производимого Римом очарования. Но оно чувствуется здесь с такой же силой и подлинностью, как на римском Форуме, на Аппиевой дороге, в станцах Рафаэля. Дух счастливой, полной и прекрасной жизни навсегда остался здесь, точно из всех людей, которые узнали глубокую прелесть пребывания в Риме, каждый оставил тут часть своей души. Рим дважды был назван городом душ. "О, Рим! Мое отечество, город душ, к тебе должны идти обделенные сердцем", - восклицал Байрон. "Рим - это город душ. Он говорит на языке, который понятен всякой душе, но который недоступен для отделенного от души разума", - писал пылкий католический поэт Луи Вейо. Рим сделал своими даже толпы путешественников, которые почти круглый год наполняют бесчисленные отели, расположенные по соседству с Испанской площадью или с фонтаном Тритона. Нигде, кажется, нет столько иностранцев, как в Риме. Но нигде они не мешают так мало, как в Риме. Больше того, - Рим даже нельзя представить себе без туристов, снующих по улицам в поисках за достопримечательностями, без пилигримов, спешащих на поклон к св. Петру и пяти патриархальным церквам. Это одна из вековых особенностей римской жизни, ее древняя традиция, замеченная еще Монтэнем. Надо привести в подлиннике его энергичное выражение по этому поводу: "C'est une ville rappiеcеe d'еtrangers"[86]. С иностранцами связана та праздничная нота, которая делает уличное оживление на Корсо, на Via Condotti, на Via Sistina[87] столь непохожим на обычное уличное оживление других европейских городов. Испанская площадь служит как бы форумом квартала иностранцев со своей дивной лестницей, с лавками древностей и книг, с тихим плеском "Баркаччии", с продавцами цветов, располагающими на первых ступенях лестницы ароматные и темные массы мартовских фиалок или великолепно разнообразные майские розы.
Сколько раз, спускаясь в сияющее утро по этой лестнице или поднимаясь по ее влажным камням в теплый дождливый вечер, хочется повторить здесь всем сердцем замечательные слова Гете: "Кто хорошо видел Италию, и особенно Рим, тот никогда больше не будет совсем несчастным". Счастлив поистине тот, кто всходил здесь в декабрьские дни, чтобы после свежести затененных улиц почувствовать благодетельное тепло на вечно солнечном Пинчио, кто стоял на верхней площадке в ночи, веющие душным сирокко, колеблющим пламя фонарей и сгибающим струи фонтанов, кто в ослепительном блеске поздней весны искал здесь любимых роз или остро и старинно пахнущих ветвей жасмина! В этом счастье, которое дает испытывать Рим, есть что-то похожее на счастье быть молодым, - ждать с трепетом каждого нового дня, засыпать с улыбкой, думая о завтра, верить в неистраченное богатство жизни, быть расточительным в своей радости, потому что всюду вокруг бьют ее неиссякаемые источники. В начале жизни мир полон очарования, но разве не прав был Гете, воскликнувший в своей первой римской элегии: "О Рим, ты целый мир…" И эта молодость души в Риме не проходит даже так скоро, как обыкновенная молодость человеческой жизни. Открывающиеся здесь для нее ценности бессчетны и вечно новы. "Чем дальше едешь по морю, - писал тот же Гете, - тем более глубоким становится оно. Подобно этому можно сказать о Риме".