Хлеба и зрелищ!.. Так старо, что и повторять неудобно...
Нельзя было упрекнуть людей, что после стольких лет голода они хотят насытиться. Но пока мы насыщались здесь - тех товарищей наших, кто изобрел бороться, или кто в январские дни кричал в бараках "не сдадимся!", или даже вовсе ни в чем не замешанных - где-то сейчас судили, одних расстреливали, других увозили на новый срок в закрытые изоляторы, третьих изводили новым и новым следствием, вталкивали для внушения в камеры, испестренные крестами приговоренных к смерти, и какой-нибудь змей-майор, заходя в их камеру, улыбался обещающе: "А, Панин! Помню-помню. Вы проходите по нашему делу, проходите! Мы вас оформим! "
Прекрасное слово - оформить! Оформить можно на тот свет, и оформить можно на сутки карцера, и выдачу поношенных штанов тоже можно - оформить. Но дверь захлопнулась, змей ушел, улыбаясь загадочно, а ты гадай, ты месяц не спи, ты месяц бейся головой о камни - как именно собираются тебя оформить?..
Об этом только рассказывать легко.
Вдруг собрали в Экибастузе этапик еще человек на двадцать. Странный какой-то этап. Собирали их неспешно, без строгостей, без изоляции - почти так, как собирают на освобождение. Но никому из них не подошел еще конец срока. И не было среди них ни одного заклятого зэка, которого хозяева изводят карцерами и режимками, нет, это были все хорошие заключенные, на хорошем у начальства счету: все тот же скользкий самоуверенный бригадир авторемонта Михаил Михайлович Генералов, и бригадир станочников хитро-простоватый Белоусов, и инженер-технолог Гультяев, и очень положительный степенный с фигурой государственного деятеля московский конструктор Леонид Райков; и милейший "свой в доску" токарь Женька Милюков с блинно-смазливым лицом; и еще один токарь грузин Кокки Кочерава, большой правдолюб, очень горячий к справедливости перед толпою.
Куда же их? По составу ясно, что не на штрафной. "Да вас в хорошее место! Да вас расконвоируют!" - говорили им. Но ни у одного ни на минуту не проблеснула радость. Они уныло качали головами, нехотя собирали вещи, почти готовые оставить их здесь, что ли. У них был побитый, паршивый вид. Неужели так полюбили они беспокойный Экибастуз? Они и прощались какими-то неживыми губами, неправдоподобными интонациями.
Увезли.
Не не дали времени их забыть. Через три недели слух: их опять привезли! Назад? Да. Всех? Да... Только они сидят в штабном бараке и по своим баракам расходиться не хотят.
Лишь этой черточки не хватало, чтобы завершить экибастузскую трехтысячную забастовку - забастовка предателей!.. То-то так не хотелось им ехать! В кабинетах следователей, закладывая наших друзей и подписывая иудины протоколы, они надеялись, что келейной тишиной все и кончится. Ведь это десятилетиями у нас: политический донос считается документом неоспоримым, и лицо сексота не открывается никогда. Но что-то было в нашей забастовке - необходимость ли оправдаться перед своими высшими? - что заставило хозяев устроить где-то в Караганде большой юридический процесс. И вот этих взяли в один день - и посмотрев друг другу в беспокойные глаза, они узнали о себе и о других, что едут свидетелями на суд. Да ничто б им суд, а знали они ГУЛаговское послевоенное установление: заключенный, вызванный по временным надобностям, должен быть возвращен в прежний лагерь. Да им обещали, что в виде исключения оставят их в Караганде! Да какой-то наряд и был выписан, но не так, не правильно - и Караганда отказалась.
И вот они три недели ездили. Их гоняли из столыпинов в пересылки, из пересылок в столыпины, им кричали: "Садись на землю!", их обыскивали, отнимали вещи, гоняли в баню, кормили селедкой и не давали воды - все, как изматывают обычных, не благонастроенных зэков. Потом под конвоем их вводили на суд, они еще раз посмотрели в лица тем, на кого донесли, там они забили гвозди в их гробы, навесили замки на их одиночные камеры, домотали им километры лет до новых катушек - и опять через все пересылки привезены и, разоблаченные, выброшены в прежний лагерь.
Они больше не нужны. Доносчик - как перевозчик...
И, кажется - разве лагерь не замирен? Разве не увезена отсюда почти тысяча человек? Разве мешает им теперь кто-нибудь ходить в кабинет кума?.. А они - нейдут из штаба! Они забастовали - и не хотят в зону! Один Кочерава решается нагло сыграть прежнего правдолюбца, он идет в бригаду и говорит:
- Нэ знаем, зачем возили! Возили-возили, назад привезли..
Но на одну только ночь и на один только рассвет хватает его дерзости. На следующий день он убегает в комнату штаба, к своим.
Э-э, значит не впустую прошло то, что прошло, и не зря легли и сели наши товарищи. Воздух лагеря уже не может быть возвращен в прежнее гнетущее состояние. Подлость реставрирована, но очень непрочно. О политике в бараках разговаривают свободно. И ни один нарядчик и ни один бригадир не осмелится пнуть ногой или замахнуться на зэка. Ведь теперь все узнали, как легко делаются ножи и как легко вонзаются под ребрину.
Наш островок сотрясся - и отпал от Архипелага...
Но это чувствовали в Экибастузе, едва ли - в Караганде. А в Москве наверняка не чувствовали. Начался развал системы Особлагов - в одном, другом, третьем месте, - Отец же и Учитель об этом понятия не имел, ему конечно не доложили (да не умел он ни от чего отказываться, и от каторги бы не отказался, пока под ним стул бы не загорелся). Напротив, для новой ли войны, он намечал в 1953 году большую новую волну арестов, а для того в 1952 расширял систему Особлагов. И так постановлено было экибастузский лагерь из лаготделения то Степлага, то Песчанлага обратить в головное отделение нового крупного прииртышского Особого лагеря (пока условно названного Дальлагом). И вот сверх уже имевшихся многочисленных рабовладельцев, приехало в Экибастуз целое новое Управление дармоедов, которых мы тоже должны были всех окупить своим трудом.
Обещали не заставить себя ждать и новые заключенные.
***
А зараза свободы тем временем передавалась - куда ж было деть ее с Архипелага? Как когда-то дубовские привезли ее нам, так теперь наши повезли ее дальше. В ту весну во всех уборных казахстанских пересылок было написано, выскреблено, выдолблено: "Привет борцам Экибастуза!"
И первое изъятие "центровых мятежников", человек около сорока, и из большого февральского этапа 250 самых "отъявленных" были довезены до Кенгира (поселок Кенгир, а станция Джезказган - 3-го лаготделения Степлага, где было и Управление Степлага и сам брюхатый полковник Чечев. Остальных штрафных экибастузцев разделили между 1-м и 2-м отделениями Степлага (Рудник).
Для устрашения восьми тысяч кенгирских зэков объявлено было, что привезены бандиты. От самой станции до нового здания кенгирской тюрьмы их повели в наручниках. Так закованною легендой вошло наше движение в рабский еще Кенгир, чтоб разбудить и его. Как в Экибастузе год назад, здесь еще господствовали кулак и донос.
До апреля продержав четверть тысячи наших в тюрьме, начальник Кенгирского лаготделения подполковник Федотов решил, что достаточно они устрашены, и распорядился выводить на работу. По централизованному снабжению было у них 125 пар новеньких никелированных наручников последнего фашистского образца - а, сковывая двоих по одной руке, как раз на 250 человек (этим, наверное, и определилась принятая Кенгиром порция).
Одна рука свободна - это можно жить! В колонне было уже немало ребят с опытом лагерных тюрьм, тут и тертые беглецы (тут и Тэнно, присоединенный к этапу), знакомые со всеми особенностями наручников, и они разъяснили соседям по колонне, что при одной свободной руке ни черта не стоит эти наручники снять - иголкой и даже без иголки.
Когда подошли к рабочей зоне, надзиратели стали снимать наручники сразу в разных местах колонны, чтоб не умедля начать рабочий день. Тут-то и стали умельцы проворно снимать наручники с себя и с других и прятать под полу: "А у нас уже другой надзиратель снял!" Надзору и в голову не пришло посчитать наручники прежде чем запустить колонну, а при входе на рабочий объект ее не обыскивают никогда.
Так в первое же утро наши ребята унесли 23 пары наручников из 125 пар! Здесь, в рабочей зоне, их стали разбивать камнями и молотками, но скоро догадались острей: стали заворачивать их в промасленную бумагу, чтоб сохранились лучше, и вмуровали в стены и фундаменты домов, которые клали в тот день (20-й жилой квартал против Дворца Культуры Кенгира), сопровождая их идеологически несдержанными записками: "Потомки! Эти дома строили советские рабы! Вот такие наручники они носили!"
Надзор клял, ругал бандитов, а на обратную дорогу все же поднес ржавых, старых. Но как ни стерегся он - у входа в жилую зону ребята стащили еще шесть. В два следующих выхода на работу - еще по несколько. А каждая пара их стоила 93 рубля.
И - отказались кенгирские хозяева водить ребят в наручниках.
В борьбе обретешь ты право свое!
К маю стали экибастузцев постепенно переводить из тюрьмы в общую зону.
Теперь надо было обучать кенгирцев уму-разуму. Для начала учинили такой показ: придурка, по праву сунувшегося в ларек без очереди, придушили не до смерти. Довольно было для слуха: что-то новое будет! не такие приехали, как мы. (Нельзя сказать, чтоб до того в джезказганском лагерном гнезде совсем не трогали стукачей, но это не стало направлением. В 1951 г. в тюрьме Рудчика как-то вырвали ключи у надзирателя, открыли нужную камеру и зарезали там Козлаускаса.)
Теперь создались и в Кенгире подпольные Центры - украинский и "всероссийский". Приготовлены были ножи, маски для рубиловки - и вся сказка началась с начала.
"Повесился" на решетке в камере Войнилович. Убиты были бригадир Белокопыт и благонамеренный стукач Лифшиц, член реввоенсовета в гражданскую войну на фронте против Дутова. (Лифшиц был благополучным библиотекарем КВЧ на лаготделении Рудник, но слава его шла впереди, и в Кенгире он был зарезан в первый же день по прибытии.) Венгр-комендант зарублен был около бани топорами. И, открывая дорожку в "камеру хранения", побежал туда первым Сауер, бывший министр советской Эстонии.
Но и лагерные хозяева уже знали, что делать. Стены между четырьмя лагпунктами здесь были давно. А теперь придумали окружить своей стеной каждый барак - и восемь тысяч человек в свободное время начали над этим работать. И разгородили каждый барак на четыре несообщающихся секции. И все маленькие зонки и каждая секция брались под замки. Все-таки в идеале надо было разделить весь мир на одиночки!
Старшина, начальник кенгирской тюрьмы, был профессиональный боксер. Он упражнялся на заключенных, как на грушах. Еще у него в тюрьме изобрели бить молотом через фанеру, чтобы не оставлять следов. (Практические работники МВД, они знали, что без побоев и убийств перевоспитание невозможно: и любой практический прокурор был с ними согласен. Но ведь мог наехать и теоретик! - вот из-за этого маловероятного приезда теоретика приходилось подкладывать фанеру.) Один западный украинец, измученный пытками и боясь выдать друзей, повесился. Другие вели себя хуже. И прогорели оба Центра.
К тому же среди "боевиков" нашлись жадные проходимцы, желавшие не успеха движению, а добра себе. Они требовали, чтобы им дополнительно носили с кухни и еще выделяли "от посылок". <Среди тех, кто идет путем насилия, вероятно, это неизбежно. Думаю, что налетчики Камо, сделав банковские деньги в партийную кассу, не оставляли свои карманы пустыми. И чтобы руководящий ими Коба остался без денег на вино? Когда в военный коммунизм по всей Советской России запрещено было употребленние вина, держал же он себе в Кремле винный погреб, мало стесняясь.> Это тоже помогло очернить и пресечь движение.
Как будто пресекли. Но присмирели от первой репетиции и стукачи. Все же кенгирская обстановка очистилась.
Семя было брошено. Однако произрасти ему предстояло не сразу и - иначе.
***
Хоть и толкуют нам, что личность, мол, истории не кует, особенно если она сопротивляется передовому развитию, но вот четверть столетия такая личность крутила нам овечьи хвосты как хотела, и мы даже повизгивать не смели. Теперь говорят: никто ничего не понимал - ни хвост не понимал, ни авангард не понимал, а самая старая гвардия только понимала, но избрала отравиться в углу, застрелиться в дому, на пенсии тихо дожить, только бы не крикнуть нам с трибуны.
И вот освободительный жребий достался самим нам, малюткам. Вот в Экибастузе, пять тысяч плечей подведя под эти своды и поднапрягшись - трещинку мы все-таки вызвали. Пусть маленькую, пусть издали не заметную, пусть сами больше надорвались - а с трещинок разваливаются пещеры.
Были волнения и кроме нас, кроме Особлагов, но все кровавое прошлое так заглажено, замазано, замыто швабрами, что даже скудный перечень лагерных волнений мне сейчас невозможно установить. Вот узнал случайно, что в 1951 г. в сахалинском ИТЛовском лагере Вахрушево была пятидневная голодовка пятисот человек с большим возбуждением и арестными изъятиями - после того как трое беглецов были исколоты штыками у вахты. Известно сильное волнение в Озерлаге после убийства в строю у вахты 8 сентября 1952 года.
Видно, в начале 50-х годов подошла к кризису сталинская лагерная система и особенно в Особлагах. Еще при жизни Всемогущего стали туземцы рвать свои цепи.
Не предсказать, как бы это пошло при нем самом. Да вдруг - не по законам экономики, или общества - остановилась медленная старая грязная кровь в жилах низкорослой рябой личности.
И хотя по Передовой Теории ничто и нисколько от этого не должно было измениться, и не боялись этого те голубые фуражки, хоть и плакали 5 марта за вахтами, и не смели надеяться те черные телогрейки, хоть и тренькали на балалайках, доведавшись (их за зону в тот день не выпустили), что траурные марши передают и вывесили флаги с каймой, - а что-то неведомое в подземельи стало сотрясаться, сдвигаться.
Правда, концемартовская амнистия 1953 года, прозванная в лагерях "ворошиловской", своим духом вполне была верна покойнику: холить воров и душить политических. Ища популярности у шпаны, она, как крыс, распустила на всю страну, предлагая жителям пострадать, решетки ставить себе на вольные окна, а милиции - заново вылавливать всех, прежде выловленных. Пятьдесят же Восьмую она освободила в привычной пропорции: на 2-м лагпункте Кенгира из трех тысяч человек освободилось... трое.
Такая амнистия могла убедить каторгу только в одном: смерть Сталина ничего не меняет. Пощады им как не было, так и не будет. И если они хотят жить на земле, то надо бороться!
И в 1953 году лагерные волнения продолжались в разных местах - заварушки помельче, вроде 12-го лагпункта Карлага: и крупное восстание в Горлаге (Норильск), о котором сейчас была бы отдельная глава, если бы хоть какой-нибудь был у нас материал. Но никакого.
Однако, не впустую прошла смерть тирана. Неведомо отчего что-то скрытое где-то сдвигалось, сдвигалось - и вдруг с жестяным грохотом, как пустое ведро, покатила кубарем еще одна личность - с самой верхушки лестницы да в самое навозное болото.
И все теперь - и авангард, и хвост, и даже гиблые туземцы Архипелага поняли: наступила новая пора.
Здесь, на Архипелаге, падение Берии было особенно громовым: ведь он был высший Патрон и Наместник Архипелага! Офицеры МВД были озадачены, смущены, растеряны. Когда уже объявили по радио, и нельзя было заткнуть этого ужаса назад в репродуктор, а надо было посягнуть снять портреты этого милого ласкового Покровителя со стен Управления Степлага, полковник Чечев сказал дрожащими губами: "Все кончено". (Но он ошибся. Он думал - на следующий день будут судить их всех). <Как приметил Ключевский, на следующий день после освобождения (Указ о вольностях 18 февраля 1762 г.) освободили и крестьян (19 февраля 1861 г.) - да только через 99 лет!> В офицерах и надзирателях проявилась неуверенность, даже растерянность, остро замечаемая арестантами. Начальник режима 3-го кенгирского лагпункта, от которого зэки взгляда доброго никогда не видели, вдруг пришел на работу к режимной бригаде, сел и стал угощать режимников папиросами. (Ему надо было рассмотреть, что за искры пробегают в этой мутной стихии и какой опасности от них ждать.) "Ну, что? - насмешливо спросили его. - Ваш главный-то начальник - враг народа?" - "Да, получилось", - сокрушился режимный офицер. - "Да ведь правая рука Сталина! - скалились режимники. - Выходит - и Сталин проглядел?" "Да-а-а... - дружески калякал офицер. - Ну что ж, ребята, может, освобождать будут, подождите..."
Берия пал, а пятно берианцев он оставил в наследство своим верным Органам. Если до сих пор ни один заключенный, ни один вольный не смел без риска смерти даже помыслом усомниться в кристальности любого офицера МВД, то теперь достаточно было налепить гаду "берианца" - и он уже был беззащитен!
В Речлаге (Воркута) в июне 1953 г. совпало: большое возбуждение от смещения Берии и приход из Караганды и Тайшета эшелонов мятежников (большей частью западных украинцев). К этому времени еще была Воркута рабски-забита, и приехавшие зэки изумили местных своей непримиримостью и смелостью.
И весь тот путь, который долгими месяцами проходили мы, здесь был пройден в месяц. 22 июля забастовали цем-завод, строительство ТЭЦ-2, шахты 7-я, 29-я и 6-я. Объекты видели друг друга - как прекращаются работы, останавливаются колеса шахтных копров. Уже не повторяли экибастузской ошибки - не голодали. Надзор сразу весь сбежал из зон, однако - отдай пайку, начальничек! - каждый день подвозили к зонам продукты и вталкивали в ворота. (Я думаю, из-за падения Берии они стали такие исполнительные, а то бы вымаривали.) В бастующих зонах создались забастовочные комитеты, установился "революционный порядок", столовая сразу перестала воровать и на том же пайке пища заметно улучшилась. На 7-й шахте вывесили красный флаг, на 29-й, в сторону близкой железной дороги... портреты членов Политбюро.. А что было им вывешивать?.. А что требовать?.. Требовали снять номера, решетки и замки - но сами не снимали, сами не срывали. Требовали переписки, свиданий, пересмотра дел.
Уговаривали бастующих только первый день. Потом неделю никто не приходил, но на вышках установили пулеметы и оцепили бастующие зоны сторожевым охранением. Надо думать, сновали чины в Москву и из Москвы назад, нелегко было в новой обстановке понять, что правильно. Через неделю зоны стали обходить генерал Масленников, начальник Речлага генерал Деревянко, генеральный прокурор Руденко в сопровождении множества офицеров (до сорока). К этой блестящей свите всех собирали на лагерный плац. Заключенные сидели на земле, генералы стояли и ругали их за саботаж, за "безобразия". Тут же оговаривались, что "некоторые требования имеют основания" ("номера можете снять", о решетках "дана команда"). Но - немедленно приступить к работе: "стране нужен уголь!" На 7-й шахте кто-то крикнул сзади: "а нам нужна - свобода, пошел ты на...!" - и стали заключенные подниматься с земли и расходиться, оставив генералитет. <По другим рассказам где-то так и вывесили: "Нам - свободу, Родине - угля!" Ведь "нам свободу!" - это уже крамола, скорей добавляют извинительно: "родине - угля".>
Тут же срывали номера, начали выламывать и решетки. Однако, уже возник раскол, и дух упал: может, хватит? большего не добьемся. Ночной развод уже частично вышел, утренний полностью. Завертелись колеса копров, и, глядя друг на друга, объекты возобновляли работу.
А 29-я шахта - за горой, и она не видела остальных. Ей объявили, что все уже приступили к работе - 29-я не поверила и не пошла. Конечно, не составляло труда взять от нее делегатов, свозить на другие шахты. Но это было бы унизительное цацканье с заключенными, да и жаждали генералы пролить кровь: без крови не победа, без крови не будет этим скотам науки.
1 августа 11 грузовиков с солдатами проехали к 29-й шахте. Заключенных вызвали на плац, к воротам. С другой стороны ворот сгустились солдаты. "Выходите на работу - или примем жестокие меры!"
Без пояснений - какие. Смотрите на автоматы. Молчание. Движение людских молекул в толпе. Зачем же погибать? Особенно - краткосрочникам... У кого остался год-два, те толкаются вперед. Но решительнее их пробиваются другие - и в первом ряду, схватясь руками, сплетают оцепление против штрейкбрехеров. Толпа в нерешительности. Офицер пытается разорвать цепь, его ударяют железным прутом. Генерал Деревянко отходит в сторону и дает команду "огонь!". По толпе.
Три залпа, между ними - пулеметные очереди. Убито 66 человек. (Кто ж убитые? - передние: самые бесстрашные да прежде всех дрогнувшие. Это - закон широкого применения, он и в пословицах.) Остальные бегут. Охрана с палками и прутьями бросается вслед, бьет зэков и выгоняет из зоны.
Три дня (1-3 августа) - аресты по всем бастовавшим лагпунктам. Но что с ними делать? Притупели Органы от потери кормильца, не разворачиваются на следствие. Опять в эшелоны, опять везти куда-то, развозить заразу дальше. Архипелаг становиться тесен.
Для оставшихся - штрафной режим.
На крышах бараков 29-й шахты появилось много латок из драни - это залатаны дыры от солдатских пуль, направленных выше толпы. Безымянные солдаты, не хотевшие стать убийцами.
Но довольно и тех, что били в мишень.
Близ терриконика 29-й шахты кто-то в хрущевские времена поставил у братской могилы крест - с высоким стволом, как телеграфный столб. Потом его валили. И кто-то ставил вновь.
Не знаю, стоит ли сейчас.
Глава 12
Сорок дней Кенгира
Но в падении Берии была для Особлагов и другая сторона: оно обнадежило и тем сбило, смутило, ослабило каторгу. Зазеленели надежды на скорые перемены - и отпала у каторжан охота гоняться за стукачами, садиться за них в тюрьму, бастовать, бунтовать. Злость прошла. Все и без того, кажется, шло к лучшему, надо было только подождать.
И еще такая сторона: погоны с голубой окаемкой (но без авиационной птички), до сей поры самые почетные, самые несомненные во всех Вооруженных Силах, - вдруг понесли на себе как бы печать порока и не только в глазах заключенных или их родственников (шут бы с ними) - но не в глазах ли и правительства?
В том роковом 1953 году с офицеров МВД сняли вторую зарплату ("за звездочки"), то есть они стали получать только один оклад со стажными и полярными надбавками, ну и премиальные, конечно. Это был большой удар по карману, но еще больший по будущему: значит, мы становимся не нужны?
Именно из-за того, что пал Берия, охранное министерство должно было срочно и въявь доказать свою преданность и нужность. Но как?
Те мятежи, которые до сих пор казались охранникам угрозой, теперь замерцали спасением: побольше бы волнений, беспорядков, чтоб надо было принимать меры. И не будет сокращения ни штатов, ни зарплат.
Меньше чем за год несколько раз кенгирский конвой стрелял по невинным. Шел случай за случаем; и не могло это быть непреднамеренным. <Очевидно, такое же ускорение событиям придало лагерное руководство и в других местах, например, в Норильске.>
Застрелили ту девушку Лиду с растворомешалки, которая повесила чулки сушить на предзоннике.
Подстрелили старого китайца - в Кенгире не помнили его имени, по-русски китаец почти не говорил, все знали его переваливающуюся фигуру - с трубкой в зубах и лицо старого лешего. Конвоир подозвал его к вышке, бросил ему пачку махорки у самого предзонника, а когда китаец потянулся взять - выстрелил, ранил.
Такой же случай, но конвоир с вышки бросил патроны, велел заключенному собрать и застрелил его.
Затем известный случай стрельбы разрывными пулями по колонне, пришедшей с обогатительнлой фабрики, когда вынесли 16 раненых. (А еще десятка два скрыли свои легкие ранения от регистрации и возможного наказания.)
Тут зэки не смолчали - повторилась история Экибастуза: 3-й лагпункт Кенгира три дня не выходил на работу (но еду принимал), требуя судить виновных.
Приехала комиссия и уговорила, что виновных будут судить (как будто зэков позовут на суд, и они проверят!..) Вышли на работу.
Но в феврале 1954 года на Деревообделочном застрелили еще одного - "евангелиста", как запомнил весь Кенгир (кажется: Александр Сысоев). Этот человек отсидел из своей десятки 9 лет и 9 месяцев. Работа его была - обмазывать сварочные электроды, он делал это в будке, стоящей близ предзонника. Он вышел оправиться близ будки - и при этом был застрелен с вышки. С вахты поспешно прибежали конвоиры и стали подтаскивать убитого к предзоннику, как если б он его нарушил. Зэки не выдержали, схватили кирки, лопаты, и отогнали убийц от убитого. (Все это время близ зоны ДОЗа стояла оседланная лошадь оперуполномоченного Беляева - "Бородавки", названного так за бородавку на левой щеке. Капитан Беляев был энергичный садист, и вполне в его духе было подстроить все это убийство.)
Все в зоне ДОЗа взволновалось. Заключенные сказали, что убитого понесут на лагпункт на плечах. Офицеры лагеря не разрешили. "За что убили?" - кричали им. Объяснение у хозяев уже было готово: виноват убитый сам - он первый стал бросать камнями в вышку. (Успели ли они прочесть хоть личную карточку убитого? - что ему три месяца осталось и что он евангелист?..)
Возвращение в зону было мрачно и напоминало, что идет не о шутках. Там и сям в снегу лежали пулеметчики, готовые к стрельбе (уже кенгирцам известно было, что - слишком готовые...) Пулеметчики дежурили и на крышах конвойного городка.
Это было опять все на том же 3-м лагпункте, который знал уже 16 раненых за один раз. И хотя нынче был всего только один убитый, но наросло чувство незащищенности, обреченности, безвыходности: вот и год уже прочти прошел после смерти Сталина, а псы его не изменились. И не изменилось вообще ничто.
Вечером после ужина сделано было так. В секции вдруг выключался свет и от входной двери кто-то невидимый говорил: "Братцы! До каких пор будем строить, а взамен получать пули? Завтра на работу не выходим!" И так секция за секцией, барак за бараком.
Брошена была записка через стену и во второй лагпункт. Опыт уже был, и обдумано раньше не раз, сумели объявить и там. На 2-м лагпункте, многонациональном, перевешивали десятилетники, и у многих сроки шли к концу - однако они присоединились.
Утром мужские лагпункты - 3-й и 2-й, на работу не вышли.
Такая повадка - бастовать, а от казенной пайки и хлебова не отказываться, все больше начинала пониматься арестантами, но все меньше - их хозяевами. Придумали: надзор и конвой вошли без оружия в забастовавшие лагпункты, в бараки, и вдвоем берясь за одного зэка - выталкивали, выпирали его из барака. (Система слишком гуманная, так пристально нянчиться с ворами, а не с врагами народа. Но после расстрела Берии никто из генералов и полковников не отваживался первый отдать приказ стрелять по зоне из пулеметов.) Этот труд, однако, себя не оправдал: заключенные шли в уборную, слонялись по зоне, только не на развод.
Два дня так они выстояли.
Простая мысль - наказать конвоира, который убил евангелиста, совсем не казалась хозяевам ни простой, ни правильной. Вместо этого в ночь со второго дня забастовки на третий ходил по баракам уверенный в своей безопасности и всех будя бесцеремонно, полковник из Караганды с большой свитой: "Долго думаете волынку тянуть?" <Слово " волынка " очень прижилось в официальном языке после берлинских волнений в июне 1953 года. Если простые люди где-нибудь в Бельгии добиваются прыжка зарплаты, это называется "справедливый гнев народа", если простые люди у нас добиваются черного хлеба - это "волынка".> И наугад, никого не зная тут, тыкал пальцем: "Ты - выходи!.. Ты - выходи!.. Ты! - выходи!" И этих случайных людей этот доблестный волевой распорядитель отправлял в тюрьму, полагая в том самый разумный ответ на волынку. Вилл Розенберг, латыш, видя эту бессмысленную расправу, сказал полковнику: "И я пойду!" - "Иди!" - охотно согласился полковник. Он даже не понял, наверно, что это был - протест, и против чего тут можно было протестовать.
В ту же ночь было объявлено, что демократия с питанием кончена и невышедшие на работу будут получать штрафной паек. 2-й лагпункт утром вышел на работу. 3-й не вышел еще и в третье утро. Теперь к ним применили ту же тактику выталкивания, но уже увеличенными силами: мобилизованы были все офицеры, какие только служили в Кенгире или съехались туда на помощь и с комиссиями. Офицеры во множестве входили в намеченный барак, ослепляя арестантов мельканием папах и блеском погонов, пробирались, нагнувшись, между вагонками и, не гнушаясь, садились своими чистыми брюками на грязные арестантские подушки из стружек: "Ну, подвинься, подвинься, ты же видишь, я подполковник!" И дальше так, подбоченясь и пересаживаясь, выталкивали обладателя матраца в проход, а там его за рукава подхватывали надзиратели, толкали к разводу, а тех, кто и тут еще слишком упирался - в тюрьму. (Ограниченный объем двух кенгирских тюрем очень стеснял командование - туда помешалось лишь около полутысячи человек.)