Вот Ф. Ретц. Он сегодня - начальник жилконторы, он еще и дружинник. Очень важно рассказывает о своей сегодняшней жизни. И хотя старой он не забыл - как забыть 18 лет на Колыме? - о Колыме он рассказывает как-то суше и недоуменно: да действительно ли это все было? Как это могло быть?.. Старое сошло с него. Он гладок и всем доволен.
Как вор завязывает, так забывает и эрзац-политический. И для этих завязавших становится мир снова удобным, нигде не колющим, не жмущим. Как раньше казалось им, что все сидят, так теперь им кажется - никто не сидит. Осеняет их и прежний приятный смысл Первого Мая и Октябрьской годовщины - это уже не те суровые дни, когда нас особенно глумливо обыскивали на холоде и особенно плотно набивали нами камеры лагерной тюрьмы. Да зачем так высоко брать? - если днем на работе главу семьи похвалит начальство - вот за обедом и праздник, вот и торжество.
Только в семье иногда бывший мученик разрешает себе побрюзжать. Только тут он иногда помнит, чтоб его больше ласкали и ценили. А выходя за порог, он - забыл.
Однако не будем так беспреклонны. Ведь это общечеловеческое свойство: от опыта враждебного вернуться в свое "я", ко многим своим прежним (пусть и не лучшим) чертам и привычкам. В этом остойчивость нашей личности, наших генов. Вероятно, иначе человек тоже не был бы человеком. Тот же Тарас Шевченко, чьи растерянные строки уже были приведены <Часть III, гл. 19.>, через 10 лет пишет обрадованно: "ни одна черта в моем внутреннем о5бразе не изменилась. От всей души благодарю моего всемогущего Создателя, что Он не допустил ужасному опыту коснуться железными когтями моих убеждений".
Но как это - забывают? Где б научиться?..
"Нет! - пишет М. И. Калинина, - ничто не забывается и ничто в жизни не устраивается. И сама я не рада, что я такая. И на работе можно быть на хорошем счету, и в быту бы все гладко, - но в сердце точит и точит что-то, и бесконечная усталость. Я надеюсь, вы не напишете о людях, которые освободились, что они все забыли и счастливы?"
Раиса Лазутина: "Не надо вспоминать плохого? А если нечего вспомнить хорошего?.."
Тамара Прыткова: "сидела я двенадцать лет, но с тех пор уже на воле одиннадцать (!), а никак не пойму - для чего жить? И где справедливость?"
Два века Европа толкует о равенстве - а мы все разные до чего ж! Какие разные борозды на наших душах от жизни! - одиннадцать лет ничего не забыть - и все забыть на другой день...
Иван Добряк: "Все осталось позади, да не все. Реабилитирован, а покою нет. Редкая неделя, чтобы сон прошел спокойно, а то все зона снится. Вскакиваешь в слезах или будят тебя в испуге".
Ансу Бернштейну и через 11 лет снятся только лагерные сны. Я тоже лет пять видел себя во сне только заключенным, никогда - вольным. Л. Копелев через 14 лет после освобождения заболел - и сразу же бредит тюрьмой. А уж "каюту" и "палату" никак наш язык не проговорит, всегда - "камера".
Шавирин: "На овчарок и до сих пор не могу смотреть спокойно".
Чульпенев идет по лесу; но уже не может просто дышать, наслаждаться: "смотрю - сосны хорошие: сучков мало, порубочных остатков почти не сжигать, это чистые кубики пойдут..."
Как забыть, если ты поселяешься в деревне Мильцево, а там едва ли не половина жителей прошла через лагеря, правда за воровство больше. Ты приходишь на рязанский вокзал и видишь три выломанных прута в ограде. Их никто никогда не заделывает, как будто так и надо. Потому что именно против этого места останавливаются Столыпины - и сегодня, и сегодня они останавливаются! - а к пролому подгоняют задом воронок, и зэков перегоняют в эту дырку (так удобней, чтобы зэков не вести через людный перрон). - Выписывают тебе путевку на лекцию (1957) из всесоюзного общества по распространению невежества, и путевка оказывается в ИТК-2 - женскую колонию при тюрьме. И ты идешь на вахту, и в волчок выглядывает знакомая фуражка. Вот с гражданином воспитателем ты проходишь по двору тюрьмы, и понурые дурно одетые женщины все первые здороваются с вами заискивающе. Вот ты сидишь в кабинете начальника политчасти, и пока он тебя тут развлекает, ты знаешь: там сейчас выгоняют из камер, подымают спящих, на индивидуальной кухне котелки вырывают из рук - а ну-ка, лекцию слушать, быстро! И вот согнали их полный зал. И зал сыр, и коридоры сыры, и еще сырее наверно камеры - и несчастные женщины-работяги всю мою лекцию кашляют застарелым, глубоким, гулким, то сухим, то раздирающим кашлем. Одеты они не как женщины, а как карикатуры на женщин, молодые - угловаты, костлявы, как старухи, все измучены и ждут конца моей лекции. Мне стыдно. Как хотел бы я раствориться в дым и исчезнуть. Как хотел бы я вместо этих "достижений науки и техники" крикнуть им: "Женщины! до каких же пор это будет?.." Мой глаз сразу отличает несколько свежих, хорошо одетых, даже в джемперах. Это - придурки. Вот на них остановиться взглядом и, не слушая кашля, можно очень гладко прочесть всю лекцию. Они глаз не спускают, так слушают... Но знаю я, не словам они внемлют, не космос им нужен, а - редко видят мужчин, вот и рассматривают... И я воображаю: сейчас отнимут у меня пропуск, и я останусь тут. И эти стены, всего в нескольких метрах от известной мне улицы, от известной троллейбусной остановки, перегородят всю жизнь, они станут не стенами, а годами... Нет, нет, я сейчас уйду! я за сорок копеек доеду в троллейбусе и дома буду вкусно обедать. Но хоть не забыть: они-то здесь все останутся. Вот так же будут кашлять. Годами кашлять.
В годовщины своего ареста я устраиваю себе "день зэка": отрезаю утром 650 хлеба, кладу два кусочка сахара, наливаю незаваренного кипятка. А на обед прошу сварить мне баланды и черпачок жидкой кашицы. И как быстро я вхожу в старую форму: уже к концу дня собираю в рот крошки, вылизываю миску. Возощущения встают во мне живо!
А еще вывез и храню свои лоскуты-номера. Да только ли я? Как святыню, покажут тебе их - в одном доме, и в другом.
Иду как-то по Новослободской - Бутырская тюрьма! "Приемная передач". Вхожу. Полно женщин, есть и мужчины. Кто сдает передачи, кто разговаривает. Это отсюда, значит, шли нам передачи! Как интересно. С самым невинным видом подхожу читать правила приема. Но сметив меня орлиным взглядом, ко мне быстро идет мордатый старшина. "А вам что, гражданин?" Учуял, что не передача тут, а подвох. Значит, пахну я все-таки зэком!
А - посетить умерших? Тех, своих, где должен был и ты лежать, проколотый штыком? А. Я. Оленев, уже старичок, поехал в 1965 году. С рюкзаком и палочкой добрался до бывшего сангородка, оттуда - на гору (близ поселка Керки), где хоронили. Гора полна костей и черепов, и жители сегодня зовут ее костяной.
В далеком северном городе, где полгода ночь, а полгода день, живет Галя В. Никого у нее в целом мире нет, а то, что "домом" называется - шумный гадкий угол. И отдых ее: с книгой пойти в ресторан, взять вина, то отпить, то покурить, то "погрустить о России". Любимые ее друзья - оркестранты и швейцары. "Многие, вернувшись оттуда, скрывают прошлое. А я своей биографией горжусь".
То там, то здесь собираются в год раз товарищества бывших зэков, пьют и вспоминают. "И странно, - говорит В. П. Голицын, - что картины прошлого встают далеко не только мрачные и тяжелые, а многое вспоминается с теплым хорошим чувством".
Тоже свойство человека! И не худшее.
"А буква у меня в лагере была - Ы, - восхищенно сообщает В. Л. Гинзбург. - А паспорт мне выдали серии "ЗК"!
Прочтешь - и тепло становится. Нет, честное слово, как выделяются среди многих писем - письма бывших зэков! Какая незаурядная жизнестойкость! А при ясности целей - какой бывает напор! В наше время, если получишь письмо совсем без нытья, настоящее оптимистическое - то только от бывшего зэка. Ко всему на свете привыкшие, ни от чего они не унывают.
Горжусь я принадлежать к могучему этому племени! Мы не были племенем - нас сделали им! Нас так спаяли, как сами мы, в сумерках и разброде воли, где каждый друг друга трусит, никогда не могли бы спаяться. Ортодоксы и стукачи как-то автоматически выключились из нас на воле. Нам не надо сговариваться поддерживать друг друга. Нам не надо уже испытывать друг друга. Мы встречаемся, смотрим в глаза, два слова - и что ж еще объяснить? Мы готовы к выручке. У нашего брата везде свои ребята. И нас миллионы!
Дала нам решетка новую меру вещей и людей. Сняла с наших глаз ту будничную замазку, которой постоянно залеплены глаза ничем не потрясенного человека. И какие же неожиданные выводы!
Н. Столярова, доброй волей приехавшая в 1934-м из Парижа в этот капкан, выхвативший всю середину ее жизни, не только не терзается, не проклинает свой приезд, но: "Я была права, когда вопреки своей среде и голосу разума ехала в Россию! Совсем не зная России, я нутром угадала ее".
Когда-то горячий, удачливый, нетерпеливый комбриг гражданской войны И. С. Карпунич-Бравен не вникал в списки, подносимые начальником Особого Отдела, и не вверху листа, а внизу, не прописными буквами, а строчными, как безделицу, помечал тупым карандашом без точек: в м (это значило: Высшая Мера! всем!). Потом были ромбы в петлицах, потом двадцать с половиною лет Колымы - и вот он живет средь леса на одиноком хуторе, поливает огород, кормит кур, мастерит в столярке, не подает просьбы о реабилитации, матом кроет Ворошилова, сердито пишет в тетрадках свои ответы, ответы и ответы на каждую радиопередачу и каждую газетную статью. Но еще проходят годы - и хуторной философ со значением выписывает из книги афоризм:
"Мало любить человечество, надо уметь переносить людей".
А перед смертью - своими словами, да такими, что вздрогнешь, - не мистика ли? не старик ли Толстой:
"Я жил и судил все по себе. Но теперь я другой человек и уже не сужу по себе".
Удивительный В. П. Тарновский так и остался после срока на Колыме. Он пишет стихи, которые не посылает никому. Размышляя, он вывел:
А досталась мне эта окраина,
Осудил на молчание Бог,
Потому что я видел Каина,
А убить его - не мог.
<Для справедливости добавлю позднее: с Колымы уехал, несчастно женился - и потерян высокий строй души и не знает, как шею высвободить.>
Жаль только: мы умрем все постепенно, не совершив достойного ничего.
***
А еще предстоят на воле бывшим зэкам - встречи. Отцов - с сыновьями. Мужей - с женами. И от этих встреч нечасто бывает доброе. За десять, за пятнадцать лет без нас не могли сыновья вырасти в лад с нами: иногда просто чужие, иногда и враги. И женщины лишь немногие вознаграждены за верное ожидание мужей: столько прожито порознь, все сменилось в человеке, только фамилия прежняя. Слишком разный опыт жизни у него и у нее - и снова сойтись им уже невозможно.
Тут - на фильмы и на романы кому-то, а в эту книгу не помещается.
Тут пусть будет один рассказ Марии Кадацкой (фото 8 - они юные, фото 9 - она сейчас).
"За первые 10 лет муж написал мне 600 писем. За следующие 10 - одно, и такое, что не хотелось жить. - После 19 лет в свой первый отпуск он поехал не к нам, а к родственникам, к нам же с сыном заехал проездом на 4 дня. Поезд, с которым мы его ждали, в этот день был отменен. И после бессонной ночи я легла отдохнуть. Слышу звонок. Незнакомый голос: "Мне Марию Бенедиктовну". Открываю. Входит полный пожилой мужчина в плаще и шляпе. Ничего не говоря, проходит смело. Я спросонья как будто забыла, что ждала мужа. Стоим. "Не узнала?" - "Нет". А сама все думаю, что это - кто-то из родственников, которых
у меня много и с которыми я тоже не виделась много лет. Потом посмотрела на его сжатые губы - вспомнила, что мужа жду! - и потеряла сознание. - Тут пришел сын, да еще заболевшим. И вот все трое, не выходя из единственной комнаты, мы четыре дня сидели. И с сыном они были очень сдержаны, и мне с мужем говорить почти не пришлось, разговор был общий. Он рассказывал о своей жизни и ничуть не интересовался, как мы без него. Уезжал опять в Сибирь, в глаза не смотрел при прощании. Я сказала ему, что муж мой погиб в Альпах (он был в Италии, его освободили союзники)".
А бывают другого рода встречи, веселей. Можно встретить надзирателя или лагерного начальника. Вдруг в Тебердинской турбазе узнаешь в физинструкторе Славе - норильского вертухая. Или в ленинградском "Гастрономе" Миша Бакст видит - лицо знакомое, и тот его заметил. Капитан Гусак, начальник лаготделения, сейчас в гражданском. "Слушай, подожди-подожди! Где ты у меня сидел?.. А, помню, мы тебя посылки лишили за плохую работу!" (Ведь помнит! Но все это им естественно кажется, будто поставлены они над нами навечно, и только перерыв сейчас небольшой!)
Можно встретить (Бельский) командира части полковника Рудыко, который дал поспешное согласие на твой арест, чтоб только не иметь неприятностей. Тоже в штатском и в боярской шапочке, вид ученого, уважаемый человек!
Можно встретить и следователя - того, который тебя бил или сажал в клопов. Он теперь на хорошей пенсии, как например. Хват, следователь и убийца великого Вавилова, живет на улице Горького. Уж избави Бог от этой встречи - ведь удар опять по твоему сердцу, не по его.
А еще можно встретить твоего доносчика - того, кто посадил тебя, и вот преуспевает. И не карают его небесные молнии. Те, кто возвращаются в родные места, те-то обязательно и видят своих стукачей. "Слушайте, - уговаривает кто погорячее, - подавайте на них в суд! Хотя бы для общественного разоблачения!" (Уж - не больше, уж понимают все...) "Да нет уж.. да ладно уж.." - отвечают реабилитированные.
Потому что этот суд был бы в ту сторону, куда волами тянуть.
"Пусть их жизнь наказывает!" - отмахивается Авенир Борисов. Только и остается.
Композитор X. сказал Шостаковичу: "Вот эта дама, Л., член нашего Союза, когда-то посадила меня". "Напишите заявление, - сгоряча предложил Шостакович, - мы ее из Союза исключим!" (Как бы не так!) X. и руками замахал: "Нет уж, спасибо, меня вот за эту бороду по полу тягали, больше не хочу".
Да уж о возмездии ли речь? Жалуется Г. Полев: "Та сволочь, которая меня посадила, при выходе чуть снова не спрятала - и спрятала бы! - если б я не бросил семью и не уехал из родного города".
Вот это - по- нашему! вот это - по-советски!
Что же сон, что же мираж болотный - прошлое? или настоящее?..
В 1955 году пришел Эфроимсон к зам. главного прокурора Салину и принес ему том уголовных обвинений против Лысенко. Салин сказал: "Мы не компетентны это разбирать, обращайтесь в ЦК".
С каких это пор они стали некомпетентными? Или отчего уж они на тридцать лет раньше не стали такими?
Процветают оба лжесвидетеля, посадившие Чульпенева в монгольскую яму, - Лозовский и Серегин. С общим знакомым по части пошел Чульпенев к Серегину в его контору бытового обслуживания при Моссовете. "Знакомьтесь. Наш халхинголец, не помните?" - "Нет, не помню". - "А Чульпенева - не помните такого?" - "Нет, не помню, война раскидала". - "А судьбу его не знаете?" - "Понятия не имею". - "Ах, подлец ты, подлец!"
Только и скажешь. В райкоме партии, где Серегин на учете: "Не может быть! Он так добросовестно работает".
Добросовестно работает!..
Все на местах и все на местах. Погромыхали громы - и ушли почти без дождя.
До того все на местах, что Ю. А. Крейнович, знаток языков Севера <О нем метко сказано: если раньше народовольцы становились знаменитыми языковедами благодаря вольной ссылке, то Крейнович сохранился им, несмотря на сталинский лагерь: даже на Колыме он пытался заниматься юкагирским языком.> вернулся - в тот же институт, и в тот же сектор, с теми же, кто заложил его, кто ненавидит его - с теми же самыми он каждый день шубу снимает и заседает.
Ну, как если бы жертвы Освенцима вкупе с бывшими комендантами образовали бы общую галантерейную фирму.
Есть обергруппен-стукачи и в литературном мире. Сколько душ погубили Я. Эльсберг? Лесючевский? Все знают их - и никто не смеет тронуть. Затевали изгнать из Союза писателей - напрасно! Ни тем более - с работы. Ни уж, конечно, из партии.
Когда создавался наш кодекс (1926), сочтено было, что убийство клеветою в пять раз легче и извинительней, чем убийство ножом. (Да ведь и нельзя ж было предполагать, что при диктатуре пролетариата кто-то воспользуется этим буржуазным средством - клеветой!) По статье 95-й - заведомо ложный донос, показания, соединенные: а) с обвинением в тяжком преступлении; б) с корыстными мотивами; в) с искусственным созданием доказательств обвинения - караются лишением свободы до... двух лет. А то и - шесть месяцев.
Либо полные дурачки эту статью составляли, либо очень уж дальновидные. Я так полагаю, что - дальновидные.
И с тех пор в каждую амнистию (сталинскую 45-го, "ворошиловскую" 53-го) эту статейку не забывали включить, заботились о своем активе.
Да еще ведь и давность. Если тебя ложно обвинили (по 58-й), то давности нет. А если ты ложно обвинил - то давность, мы тебя обережем.
Дело семьи Анны Чеботар-Ткач все сляпано из ложных показаний. В 1944 г. она, ее отец и два брата арестованы за якобы политическое и якобы убийство невестки. Все трое мужчин забиты в тюрьме (не сознавались), Анна отбыла десять лет. А невестка оказалась вообще невредима! Но еще десять лет Анна тщетно просила реабилитации! Даже в 1964 г. прокуратура ответила: "Вы осуждены правильно и оснований для пересмотра нет". Когда же все-таки реабилитировали, то неутомимая Скрипникова написала за Анну жалобу: привлечь лжесвидетелей. Прокурор СССР Г. Терехов <Тот, который проведет процесс Галанскова-Гинзбурга.> ответил: невозможно за давностью...
В 20-е годы раскопали, притащили и расстреляли темных мужиков, за сорок лет перед тем казнивших народовольцев по приговору царского суда. Но те мужики были не свои. А доносчики эти - плоть от плоти.
Вот та воля, на которую выпущены бывшие зэки. Есть ли еще в истории пример, чтобы столько всем известного злодейства было неподсудно, ненаказуемо?
И чего же доброго ждать? Что может вырасти из этого зловония?
Как великолепно оправдалась злодейская затея Архипелага!
Конец шестой части
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
СТАЛИНА НЕТ
"...и не раскаялись они в убийствах своих"
Апокалипсис, 9, 21
Глава 1