Ирен Немировски
Бал. Жар крови
Ирэн Немировски
Бал
Жар крови
Парадоксы литературной судьбы
История литературного наследия Ирэн Немировски стала еще одним подтверждением старой истины: «рукописи не горят» и бесследно не исчезают. В 2004 году литературная премия Ренодо была присуждена ее роману «Французская сюита», рукопись которого вместе с другими черновиками и набросками чудом сохранилась в чемодане, оставшемся после депортации писательницы в концлагерь Освенцим в 1942 году. В послевоенные десятилетия имя Немировски было практически забыто, а чемодан стал собственностью ее старшей дочери Дениз Эпштейн, которая долгое время была уверена, что эти бумаги представляют собой лишь разрозненные отрывки и дневниковые записи. Когда, шесть десятилетий спустя после гибели Немировски, дочь решилась открыть одну толстую тетрадь, считавшуюся дневником, она, к своему изумлению, обнаружила две законченные части эпического романа о жизни во Франции во времена оккупации. После небольшой редактуры текст был опубликован и сразу стал литературной сенсацией. Роман не только воскресил былую славу Ирэн Немировски, но был объявлен ее бесспорным шедевром. История «чудесного» обнаружения рукописи настолько хрестоматийна, что можно было бы заподозрить подлог или литературную мистификацию, если бы не неопровержимые факты, а главное — узнаваемый стиль и ироничный тон, столь характерные для произведений писательницы тридцатых — рубежа сороковых годов.
Вслед за «Французской сюитой» за последнее время были переизданы практически все произведения Немировски, а некоторые, так и не вышедшие при жизни, были опубликованы впервые, включая роман «Жар крови». Появились также две биографии писательницы, переводы ее романов на многие иностранные языки, а в нью-йоркском Музее еврейского наследия с октября 2008 г. по март 2009 г. проходила посвященная ей выставка. Все эти усилия вернули Ирэн Немировски ее место в литературном процессе Франции предвоенного десятилетия. А ведь тогда, после успеха ее первого романа «Давид Гольдер» (1929), она была одним из самых популярных прозаиков, и многие ее произведения моментально становились бестселлерами.
Особое внимание современников к Немировски привлекал и тот факт, что она была иностранкой и попала во Францию после революции 1917 года вместе с сотнями тысяч беженцев из Российской империи. Первая волна эмиграции, особенно русская община Парижа, была необычайно богата талантами. Из этой среды вышла целая плеяда известных авторов, в частности первый русский лауреат Нобелевской литературной премии Иван Бунин. Но надо иметь в виду, что большинство писателей-эмигрантов держались в Западной Европе особняком, писали исключительно по-русски и мало следили за модными веяниями в современной французской литературе. Лишь немногие, в основном более молодые авторы, перешли на французский и добились успеха в этой новой инкарнации. Среди них можно назвать Жозефа Кесселя, Эльзу Триоле, Натали Саррот или Анри Труайя, который стал первым иностранцем, получившим самую престижную премию за вклад во французскую литературу — премию Гонкуров. Ирэн Немировски также выбрала путь лингвистической и культурной ассимиляции в новой стране. Для этого с ее раннего детства существовали определенные предпосылки.
Ирина (Ирма) Немировская родилась в Киеве в еврейской семье 11 февраля 1903 года. Ее детство прошло в просторной квартире на улице Пушкина. Отец, Леонид Борисович Немировский, не получивший особого образования, был предприимчивым банкиром; благодаря своей неутомимой деятельности он приобрел солидное состояние и на протяжении многих лет обеспечивал роскошный образ жизни своей требовательной и капризной супруге. Анна Немировская (урожденная Маргулис), мать Ирины, окончила киевскую гимназию с золотой медалью, в свое время брала уроки игры на фортепиано у профессоров консерватории, говорила по-французски. По ее прихоти французский даже стал домашним языком в семье Немировских (несмотря на то что ее муж свободно владел лишь русским и идиш). Ирину с детства воспитывала гувернантка-француженка, а с четырехлетнего возраста вплоть до революции она каждый год несколько месяцев проводила во Франции, сопровождая свою мать, жаждавшую парижских развлечений. Правда, Ирина с гувернанткой обычно останавливались в более скромной гостинице в некотором отдалении от госпожи Немировской, чтобы не мешать ее светской жизни. Из Парижа они отправлялись на юг Франции, по пути останавливаясь в Виши и заканчивая сезон в Биаррице, Ницце или Каннах. Зимой Ирина беспрерывно училась, причем учителя приходили к ней на дом, что лишало ее общения со сверстниками; она занималась музыкой, иностранными языками (помимо французского и русского она с детства изучала немецкий и английский), а также художественной декламацией. Все свободное от занятий время уходило на чтение. С матерью отношения не складывались, и больше всего в детстве она любила общаться со своей молодой тетей, сестрой матери Викторией, и с гувернанткой Мари.
В самом начале Первой мировой войны прямо с Лазурного берега Ирину, против обыкновения, привезли не в Киев, а в Санкт-Петербург: ее отец недавно вошел в совет директоров частного Промышленного банка, бюро которого располагалось в доме номер один по Невскому проспекту. Итак, киевский период жизни был завершен. Семья поселилась в особняке на Английском проспекте, где ранее проживала звезда Мариинского театра, фаворитка Николая Второго балерина Матильда Кшесинская. Если о солнечном Киеве с ее любимым ботаническим садом, парками и бульварами Ирина сохранила теплые воспоминания, то Петербург, который она впервые увидела промозглой осенью, произвел на нее удручающее впечатление. «Это был один из самых мрачных, самых промозглых дней печального времени года, когда солнце в этих широтах почти не показывается. […] А с какой силой в этот день дул пронизывающий северный ветер, какой затхлый запах поднимался от зловонных невских вод!»[1], — вспоминала она много лет спустя. Однако в этом городе ей было суждено прожить лишь около трех лет. После прихода к власти большевиков Леонид Немировский вынужден был бежать из Петрограда в Москву, где у него также имелся некоторый капитал и где он планировал переждать революционную смуту. У гвардейского офицера, проживавшего за границей, они сняли меблированную квартиру, в которой Ирина обнаружила прекрасную библиотеку. Под грохот снарядов она погружалась в чтение Уайльда, Гюисманса, Мопассана, Платона.
Вопреки надеждам революция продолжалась, и вскоре Леонид понял, что может лишиться не только всего своего состояния в связи с закрытием частных банков и конфискацией активов, но и жизни. Семья вернулась в Петроград, откуда морозной ночью на санях бежала за границу, захватив лишь самое необходимое и бриллианты Анны, зашитые в подол потрепанного пальто. Несколько месяцев Немировские провели в финском местечке Мустамаки, откуда затем переехали в Швецию и наконец в 1919 году добрались до Парижа, где отец вскоре вновь разбогател.
На двадцатые годы приходится самый счастливый и беззаботный период в жизни Ирэн Немировски (именно так, на французский манер, теперь произносятся ее имя и фамилия). Она живет в обожаемом с детства городе в отдельной квартирке на рю Буассьер, расположенной в престижном шестнадцатом округе французской столицы (ее соседом снизу оказался писатель Анри де Ренье, будущий ценитель ее творчества и автор ряда рецензий на ее произведения). Ирэн учится на филологическом факультете Сорбонны, вначале выбирая своей специальностью русскую литературу, а немного позднее — сравнительное литературоведение. Каникулы она проводит на Ривьере, где предпочитает тратить капиталы отца ее мать. Образ жизни Ирэн в некотором отношении перекликается с образом жизни золотой молодежи тех лет, получившей название «бешеных» (les années folles). Дух этой эпохи с ее культом скорости, спорта, путешествий на скоростных океанских лайнерах и самолетах, джаза, модных экстравагантных танцев, таких как аргентинское танго, чарльстон, фокстрот или шимми, лучше всего выразился в стиле «арт деко». В женской моде подлинный переворот совершает Коко Шанель. Самым популярным видом искусства становится кинематограф, который в свою очередь способствует широкому распространению эстетики двадцатых годов, особенно ярко отразившейся в мелодрамах Марселя Лербье «Деньги» и «Бесчеловечная». Эмблемой гламура этого десятилетия становится эмансипированная женщина с комплекцией андрогинного подростка, короткой стрижкой, ярким макияжем, холодным насмешливым взглядом и сигаретой. Художники нередко изображали подобную особу за рулем автомобиля «Бугатти», в модном дансинге или на горнолыжном склоне. Этот тип независимой «фам фаталь», совмещающей в себе традиционно женские и мужские качества, стали называть «гарсон» («девочка-мальчик»).
На фотографиях двадцатых годов Ирэн предстает в кокетливых шляпках-«колоколах», с короткой стрижкой, иногда с сигаретой, как истинная «эмансипе»; она посещает балы (в том числе и русские) и до упаду танцует модные танцы. Ее внешность и образ жизни вполне соответствуют духу времени. В этот же период она начинает создавать небольшие комические диалоги и короткие рассказы, в которых в гротескно-пародийном стиле описывается среда нуворишей и которые она публикует под псевдонимом Топси.
31 июля 1926 года Немировски выходит замуж за своего соотечественника Мишеля Эпштейна, сына крупного петербургского банкира, который и сам после эмиграции устраивается на работу во французский банк. Мишель любит ночные клубы, шампанское, веселые компании и является поклонником таланта Жозефин Бейкер, знаменитой афроамериканской танцовщицы, покорившей Париж в 1925 году своим эксцентричным шоу «Негритянское ревю». Гражданская церемония в мэрии шестнадцатого округа сопровождается ритуальным бракосочетанием в синагоге в знак уважения к родителям жениха, так как семья Ирэн уже давно не соблюдает еврейские обряды. Через пару лет у Ирэн и Мишеля рождается дочь Дениз.
Это событие совпало с ее первым подлинным литературным успехом, мгновенно сделавшим ее имя популярным среди широкого круга читателей и критиков. В своем первом крупном произведении Немировски ориентировалась на модный в современной французской литературе жанр романа, описывающего мир большого бизнеса, биржевые спекуляции и аферы. Опубликованный в 1929 году роман «Давид Гольдер» посвящен теме декаданса и разложения состоятельной еврейской буржуазии, то есть той среды, в которой вращались ее родители и которая была ей хорошо знакома по собственным наблюдениям. Несмотря на беспощадный сарказм при описании обитателей дворцов на Ривьере, прожигающих свое состояние в казино и ресторанах, роман стал не только социальной сатирой, но и философской медитацией о жизни и смерти. Названное по имени главного героя — одного из воротил международного бизнеса, в считаные часы приобретающего и теряющего многомиллионные состояния, — в действительности это произведение рассказывает о трагедии человека, не сумевшего реализовать себя, оказаться достойным своего предназначения. Хотя и воспринятый современниками как злостная карикатура на алчных, бездуховных евреев без корней и моральных принципов, персонаж Гольдера постепенно обнаруживает глубину, а его трагедия оказывается общечеловеческой. Итог его жизни печален не столько потому, что, умирая, он осознает, что на свете нет ни одного человека, который испытывал бы к нему бескорыстную симпатию. Ужаснее трагедии одинокой смерти оказывается трагедия прожитой напрасно жизни. Не ту же ли драму переживает перед смертью Иван Ильич? Немировски особо подчеркивала значение для нее именно этого произведения Льва Толстого. По ее словам, повесть «Смерть Ивана Ильича» имеет всемирное значение, так как ее может понять «каждый старый и больной человек, который боится смерти»[2]. Тем не менее с момента выхода «Давида Гольдера» Немировски регулярно обвиняли в антисемитизме. В ответ она неизменно подчеркивала, что отнюдь не скрывает свое собственное еврейское происхождение, а просто пишет о той среде, которую знает лучше всего, и не считает нужным отступать от художественной правды из-за каких-либо внешних — идеологических или социальных — соображений. Если учесть, что десятилетие, предшествовавшее Второй мировой войне, было отмечено во Франции ростом антисемитизма, ксенофобии и вообще крайне правых, а порой и профашистских настроений, эта позиция кажется особенно неосмотрительной. И тем парадоксальнее представляется ее собственная трагическая судьба.
Между двумя главами романа «Давид Гольдер» была написана забавная «безделушка» — новелла «Бал» (1929). Несмотря на некоторую анекдотичность этого произведения, в основу которого положен жестокий розыгрыш, в нем затрагиваются мотивы, ставшие затем сквозными в творчестве Немировски. В новелле происходит демифологизация многих общепринятых представлений: о счастливом детстве, добрых родителях, вере в Бога и т. п. Основной конфликт в новелле «Бал» — между жестокой и эгоистичной матерью, госпожой Розиной Кампф, и дочерью, четырнадцатилетней Антуанеттой. Розина, наряду с женой Давида Гольдера Глорией или Глэдис из более позднего романа «Иезавель» (1936), — лишь один из вариантов древнего архетипа матери-чудовища, пожирающей своих отпрысков, или Медеи, приносящей в жертву собственных детей. Практически все эти героини — слепок с матери Ирэн Анны, которая, судя по свидетельствам современников, обожала деньги, меха и драгоценности, имела многочисленных любовников, а стремление выглядеть молодо вызывало у нее неприязнь к дочери как к живому доказательству ее возраста, а также иррациональную ревность. Возможно, в силу этих биографических причин почти все женские персонажи Немировски являются воплощением изначального зла.
Герои новеллы «Бал» — типичные нувориши, внезапно разбогатевшие благодаря удачным финансовым операциям отца семейства Альфреда Кампфа. Недавно переехав в роскошную, но безвкусно обставленную квартиру, чета Кампфов решает устроить бал, чтобы закрепить свой новый социальный статус. Сообщение о готовящемся событии возбуждает в душе Антуанетты романтические мечты, она уже начинает представлять, как танцует в объятиях очаровательного принца. Однако Розина грубо обрывает эти видения, запрещая ей и думать о бале: она сама жаждет мужского внимания, а присутствие рядом дочери-подростка разрушит иллюзию ее молодости в глазах потенциальных поклонников. В ответ на это Антуанетта совершает коварный поступок, провоцирующий бурную драму в жизни Кампфов.
«Бал» — это своего рода искаженная сказка о Золушке: мать, скорее похожая на злую мачеху, не пускает Антуанетту на бал, пряча ее в чулане; тем не менее девочка находит способ тайно проникнуть в ярко освещенные парадные залы; в конце «мачеха» наказана, а «Золушка» злорадно торжествует. Правда, принц, о котором мечтают обе соперницы, так и не появляется.
В отличие от Золушки, Антуанетта — отнюдь не невинная жертва козней злой матери-мачехи. Выросшая под непрерывный аккомпанемент грубых окриков Розины, которая в одном эпизоде напоминает горгону Медузу с волосами, извивающимися вокруг лица подобно змеям, Антуанетта никого не любит и втайне желает смерти родителей и учительницы музыки; ненавидит свою, в общем, вполне безобидную гувернантку, оказывается вполне способной на ложь и месть исподтишка. В ней заметны те же ростки зла, что буйным цветом проросли в душе ее матери; недаром несколько раз Антуанетта с ужасом узнает в себе черты Розины, ловя себя на том, что копирует ее жесты. Внутреннее уродство Антуанетты выражается и во внешней угловатости, бесцветности, отсутствии таланта и способности к утонченным творческим переживаниям (хотя девочка много лет берет уроки музыки, она барабанит по клавишам без всякого чувства). Даже в сцене примирения с матерью на лице Антуанетты появляется ехидная улыбка, что позволяет заподозрить ее в неискренности.
Рассказ о поступке Антуанетты оказывается под пером Немировски одним из способов литературной мести ее собственной матери, отношения с которой в реальной жизни все ухудшались. Отец Ирэн умер в 1932 году, не оставив завещания. К тому же перед смертью он испытывал серьезные финансовые затруднения. Заблаговременно завладев практически всем состоянием мужа, Анна приобретает роскошную квартиру на набережной Пасси (современный проспект Президента Кеннеди), где она проживет еще сорок лет вплоть до своей смерти. По Парижу теперь ее возит шофер на роскошном «Бьюике». Со своей дочерью, которая получила после смерти отца лишь небольшую сумму, она и не думает делиться своим состоянием. Жизнь Ирэн, привыкшей к роскоши, заметно меняется. Мишель Эпштейн зарабатывает, очевидно, не очень много, и Ирэн вынуждена беспрерывно публиковаться, чтобы обеспечить своей семье тот уровень комфорта, к которому они уже успели привыкнуть. Этим отчасти объясняется ее неразборчивость относительно репутации журналов, в которых она размещает свои произведения. Чтобы получать более крупные гонорары, Немировски меняет издателя: в 1933 году она прекращает сотрудничать с Бернаром Грассе и подписывает эксклюзивный контракт на двадцать лет с Альбином Мишелем, который гарантирует ей стабильный доход при условии написания одного-двух романов в год. В результате этого предприимчивого шага к концу тридцатых годов доходы от ее произведений — по некоторым из них сняты фильмы и поставлены спектакли — в три раза превышают зарплату ее мужа. В 1935 году Ирэн и Мишель снимают удобную квартиру на седьмом этаже дома, расположенного в тихом тупиковом переулке Констан-Коклен на левом берегу Сены, в двух шагах от бульвара Инвалидов. В этой квартире пройдут первые годы их младшей дочери Элизабет, родившейся 20 марта 1937 года; здесь Ирэн менее чем за пять лет напишет пять романов — ее пишущая машинка установлена на застекленном балконе, напоминающем веранду загородного дома.
Из более чем дюжины романов и полусотни рассказов, написанных Немировски за ее краткую, но интенсивную творческую жизнь, лишь немногие посвящены русской тематике. Ранняя повесть «Няня», впоследствии напечатанная под названием «Осенние мухи, или Женщина из прошлого» (Les Mouches d’automne, ои la Femme d’autre fois, 1931), хотя и написана по-французски, по стилю близка эмигрантской прозе бунинского образца. Она проникнута ностальгией по дореволюционной пасторальной жизни в дворянских поместьях, описывает крушение привычного уклада, отъезд из охваченной революционным безумием России и трудное бытие на чужбине. Революция и изгнание становятся фоном в романе «Дело Курилова» (L’Affaire Courilof 1933), написанном в форме мемуаров революционера-террориста, окончившего свои дни в эмиграции в Ницце. Книга «Дело Курилова» дискредитирует большевизм, подчеркивая жестокость и насилие, не оправданные никакой возвышенной целью. Однако, как и на протяжении всего своего творческого пути в целом, Немировски прежде всего интересуется человеческим характером, проявлениями личности в экстремальных условиях, в ее цели отнюдь не входит создание исторического или политического повествования, хотя она и читает многочисленные документальные источники, в частности мемуары Льва Троцкого «Моя жизнь» (1930). В позднем полуавтобиографическом рассказе «Колдовство» (Le Sortilège, 1940) Немировски прекрасно воссоздает почти чеховскую атмосферу, царящую в киевском доме, где она нередко гостила в детстве.
Но в большинстве ее произведений изображены быт и нравы французских обывателей. С безудержной иронией Немировски живописует их ограниченность, бездуховность, ханжескую мораль, заключающуюся в соблюдении лишь внешних норм приличия. В этих произведениях она развивает жанр французского реалистического буржуазного романа, ранним примером которого в ее собственном творчестве является «Недоразумение» (Le Malentendu, 1930). Для ее подхода характерен социальный детерминизм и совмещение двух точек зрения: как иностранка она воспринимает французское общество словно со стороны, подмечая детали, которые, возможно, ускользнули бы от внимания французов, и подает их в гротескном, утрированном виде; но в то же время она маскирует свой «иностранный взгляд» за повествованием, демонстрирующим не только безупречное соблюдение законов стиля и языка, но и свободное владение приемами, почерпнутыми из французской литературной традиции.
Мотив нравственного упадка, алчности, власти денег, ненормальности семейных отношений, присутствующий практически во всех произведениях писательницы, разрабатывался и в современной ей французской литературе, например, в романе Франсуа Мориака «Клубок змей» (Le nœud de vipères, 1933), который произвел сильное впечатление на Ирэн Немировски. За описанием быта и нравов в романах Немировски стоят размышления об истории и судьбе Франции. Например, в романе «Осенние огни» (Les feux de l'аutоmnе, 1941–1942) она показывает, как фальшивые ценности, культ материальных благ, погоня за роскошью и развлечениями, характерные для двадцатых годов, привели к поражению Франции во Второй мировой войне.
Помимо французов среди персонажей Немировски в тридцатые годы встречаются предприимчивые аморальные иностранцы, «безродные космополиты», многие из которых наделены чертами Давида Гольдера. В романе «Властитель душ» (Le Ма tre des mes, 2005)[3]врач-шарлатан Дарио Асфар олицетворяет для благополучия Франции угрозу, которую представляют собой иммигранты. Напечатав роман в журнале правого толка «Грингуар», Немировски подлила масла в огонь набирающей все большую силу ксенофобской риторики.
Мотив невозможности полной ассимиляции будет развит Немировски в романе «Собаки и волки» (Les Chiens et les loups, 1940), который содержит неожиданное для нее описание еврейского погрома. Две переплетающиеся сюжетные линии связаны с изображением двух ветвей семьи Синнеров, одна из которых живет в бедном гетто, очевидно, в районе Подола, а другая — в фешенебельном квартале Киева. Находясь в Российской империи, двоюродные братья Бен и Харри как будто принадлежат к диаметрально противоположным мирам. Однако после эмиграции в Париж между ними обнаруживается больше общего, чем это казалось на первый взгляд. В глазах европейцев они оба одинаково презираемые чужаки и похожи друг на друга, как двойники.
Несмотря на успех у французских читателей и связи в элитарных кругах, Ирэн Немировски вскоре пришлось на себе испытать, что значит быть иностранцем во Франции, где к инородцам (и иноверцам) относились в предвоенные годы со все меньшей терпимостью. В 1935 году, заручившись поддержкой сенатора Леона Берара, несколько раз занимавшего пост министра юстиции, семья Эпштейнов подает прошение о получении французского гражданства. Но, несмотря на многочисленные обращения и ходатайства влиятельных лиц, Ирэн и Мишель вплоть до 1939 года неизменно получают отказ. Гражданство предоставляют только родившимся во Франции дочерям. Тем временем политический климат в стране все ухудшается. В 1938 году до Парижа доходят слухи о еврейских погромах в Германии и Австрии, одновременно в самой Франции все громче раздаются призывы положить конец натурализации иностранцев еврейского происхождения. В мае появляется первый государственный декрет, в котором опасения по поводу национальной безопасности Франции напрямую связываются с «постоянно возрастающим числом иностранцев», проживающих на ее территории. Ирэн не остается глуха к этим первым предупреждениям. Одновременно с тщетными попытками получить гражданство она решает принять католичество и 2 февраля 1939 года вместе с Мишелем и дочерьми проходит обряд крещения в капелле Сент-Мари 16-го парижского округа. Учитывая условия, в которых это крещение состоялось, вряд ли стоит сомневаться в истинных мотивах Немировски. Во всяком случае, ее дочь впоследствии не раз подчеркивала, что решение обратиться в христианство было связано с желанием ее матери лучше интегрироваться во французское общество.
В 1938 году Немировски открывает для себя очаровательную бургундскую деревушку Исси-л'Эвек, куда она несколько раз приезжает отдыхать. Именно здесь она оказывается вместе с дочерьми за две недели до перехода немецкой армии в наступление 14 июня 1940 года, избежав тем самым паники массового исхода из Парижа. Вскоре к ним присоединяется Мишель, банк которого закрывается, а персонал эвакуируется. Уже через неделю после оккупации Парижа и части французской территории подписано перемирие. Немецкие войска расквартированы теперь и в Бургундии, включая Исси-л'Эвек.
В течение двух последующих лет семья Ирэн почти безвыездно живет в Исси-л'Эвек. Во Франции постепенно вводятся фашистские порядки, в частности, уже в октябре 1940 года публикуется декрет, запрещающий евреям занимать посты в государственных учреждениях. Постепенно расовые законы распространяются на все виды деятельности. Не только Мишель теряет свое место в банке, но и Ирэн не может больше публиковаться под своим именем, так как издательства и журналы не имеют права выплачивать гонорары евреям. В апреле 1941 года власти блокируют все банковские счета, принадлежащие евреям, и Ирэн больше не может получать поступающие ей гонорары. Вскоре не остается денег на то, чтобы делать ежемесячные выплаты за пустующую парижскую квартиру; несмотря на просьбы, хозяева отказываются понизить или отсрочить квартплату, в результате квартира со всеми вещами оказывается занята неизвестными лицами, как и вся другая недвижимость, принадлежащая бежавшим из столицы евреям.
Далее планомерно вводятся в действие и другие дискриминационные законы: евреи не имеют больше права появляться в общественных местах, для них устанавливают комендантский час, вне дома они обязаны носить пришитую к верхней одежде желтую звезду. Члены семьи Ирэн, единственные евреи в деревне, беспрекословно выполняют все требования властей. Они даже не помышляют о том, чтобы скрываться или попытаться пробраться в свободную зону (впрочем, в этом отношении режим Виши мало чем отличался от режима, установленного на оккупированной территории). Что касается отъезда в Америку, по примеру некоторых родственников, то Ирэн не желала и думать об этой очередной эмиграции, даже когда она была еще теоретически возможна. У Ирэн и Мишеля завязываются дружеские отношения с проживающими в «Гостинице путешественников» в Исси-л’Эвек немецкими офицерами: Мишель, который блестяще владеет немецким, даже иногда оказывает им услуги в качестве переводчика, а один из офицеров перед отправлением на фронт пишет супругам Эпштейн нечто вроде рекомендательной записки.
Однако избежать судьбы большинства евреев им не удалось. Утром 13 июля 1942 года за Ирэн приезжают французские жандармы с мандатом на арест: ей дают несколько минут для прощания с мужем и дочерьми. Вначале ее доставляют в комиссариат, расположенный в двенадцати километрах от Исси-л'Эвек, откуда ей позволяют послать Мишелю короткую записку: в ней Ирэн называет знакомых, к которым следует обратиться с просьбой о помощи, и просит прислать при первой возможности ее очки, книги и соленого масла. Через пару дней она попадает в лагерь Питивье. Судя по ее второй и последней записке Мишелю от 15 июля, она все еще не отдает себе отчета в том, что ее ожидает:
«Любимый!
Не беспокойся обо мне. Я добралась благополучно. Сейчас здесь неразбериха, но питание очень хорошее. Меня это даже удивило. Раз в месяц можно отправлять мне посылку и письмо.
Главное, не волнуйся. Все устроится, мой любимый. Целую тебя и детей от всего сердца, со всей моей любовью.
Ирэн».
Через два дня, 17 июля 1942 года, Ирэн Немировски в числе 928 заключенных была отправлена в составе шестого конвоя в концлагерь Освенцим. В соответствии с записью в официальном реестре, она скончалась там 19 августа в 15 часов 20 минут от «гриппа», что на кодовом концлагерном языке означало тиф.
В течение нескольких месяцев Мишель Эпштейн совершал судорожные и тщетные попытки обнаружить местопребывание своей жены. Он был уверен, что она находится во Франции на принудительных работах, и обращался к властям с просьбой послать его вместо жены, ввиду ее слабого здоровья и особенно астмы. Не дало никакого результата и его обращение к послу Германии Отто Абецу, в котором Мишель утверждал, что, несмотря на свои еврейские корни, Немировски не питала симпатий к еврейскому народу, ссылаясь при этом на ряд ее произведений. По его просьбе влиятельные друзья, имевшие контакты с немецкими оккупационными властями, так же безрезультатно пытаются обнаружить след Ирэн в одном из концентрационных лагерей Франции.
Вскоре Мишель Эпштейн, сам того не ведая, разделил маршрут и судьбу Ирэн. 9 октября все того же 1942 года его вместе с девочками доставили в префектуру. Мишеля направили в пересылочный лагерь Дранси, откуда его путь лежал в газовую камеру. Но судьба Дениз и Элизабет сложилась иначе. Немецкий офицер, ответственный за арест оставшихся членов семьи Эпштейнов, внимательно взглянув на старшую девочку, достал фотографию своей дочери: пораженный их внешним сходством, он многозначительно заявил, что за девочками придут еще через двое суток. Без промедления преданная семье Немировских Жюльет Дюмон, которая раньше работала еще с отцом Ирэн и которую Ирэн просила позаботиться о детях, если с ними что-нибудь случится, сорвав с их одежды желтые звезды, бежала с ними в Бордо, что спасло им жизнь. Несмотря на то что ей приходилось постоянно скрываться, Дениз всю войну не расставалась с завещанным ей кожаным чемоданом, содержащим рукописи матери.
Что касается Анны Немировски, то она избежала ареста, добыв себе фальшивый латвийский паспорт. Когда закончилась война и Жюльет Дюмон привела внучек к бабушке, та отказалась впустить их, заявив, что для бедных детей существуют приюты. Благополучно дожив до глубокой старости, Анна Немировски умерла в 1972 году. За 34 года до этого прискорбного события Ирэн сделала следующую запись: «Что бы я ощутила, если бы мне довелось присутствовать при кончине моей матери? Вот что: жалость, потрясение и страх перед бесчувственностью своего собственного сердца. И безнадежно сознавая в глубине души, что во мне нет сожаления, что я холодна и равнодушна, что для меня это, увы, не утрата, скорее, наоборот…»
За два года в Исси-л'Эвек, когда Ирэн была вынуждена оставаться вдали от активной парижской жизни, лишенная всех гражданских и человеческих прав, практически без средств, испытывая все возрастающую тревогу за будущее своей семьи, она сумела создать целый ряд произведений, которые были опубликованы посмертно и раскрыли новые грани ее таланта. Работала она постоянно, ежедневно отправляясь с тетрадкой и пером на прогулку по окрестным лесам и лугам, — только в эти часы, ощущая царящую в природе гармонию, она могла ненадолго отвлечься от кошмара своего существования и творить с мыслями о будущем читателе.
Без какой-либо надежды увидеть книгу опубликованной из-за повсеместной «ариизации» издательств, Немировски завершает биографию Чехова[4], при написании которой она полагалась не только на факты, но и на личный опыт и детские воспоминания о поездках в Крым. Написана биография живо, доступно, основана на многочисленных сведениях как о жизни писателя, так и о России конца XIX — начала XX века. Особенно интересны страницы, на которых Немировски размышляет об истоках революционного движения, без иллюзий говорит о коррупции государственных служащих, этом «древнем, извечном зле России», о наивности интеллигенции, которая «идеализировала мужика, не утруждаясь получше узнать его»[5], и о склонности крестьян к бессмысленной жестокости.
«В России шестидесятых годов в огромном большинстве своем люди желали отмены крепостного права. […] Думали, что все беды происходят из-за того, что мужик находится в рабстве. Жалость к русскому крестьянину привела к тому, что из него сделали идеал, образец. Вместо того чтобы видеть в нем обычного человека, ни лучше ни хуже, чем другие люди, хотя и развращенного столетиями зла, русская „интеллигенция“ стремилась во что бы то ни стало увидеть пророка и святого в этом Иване, в этом Дмитрии с босыми ногами и грязной бородой. Когда наконец крепостное право было отменено, крестьянин оказался невежественной скотиной, в той же мере способной к жестокости и низости, как и бывшие господа»[6].
Повествование о жизни Чехова оттеняют не только попытки осмысления закономерности революционных событий XX века, оставивших неизгладимый след в судьбе поколения Ирэн Немировски, но и гораздо более актуальные сопоставления прошлого с тем положением, в котором люди ее происхождения оказались в Западной Европе на пороге Второй мировой войны. Чтобы ярче показать среду, в которой расцвел талант Чехова, и его миссию писателя, она без колебаний обращается к современному опыту:
«Восьмидесятники ощущали грусть, беспокойство, их терзали сожаления и странные предчувствия. Трудно представить себе эпоху, более отличную от нашей. Те люди кажутся нам счастливыми. Им совсем неизвестны были те несчастья, от которых страдаем мы. Они жаждали свободы. Они не знали подавляющей нас тирании. Когда мы представляем себе их, живущих в своих обширных поместьях, не испытавших иных войн, кроме Крымской, и то где-то очень далеко, на периферии империи, не знающих других печалей, кроме связанных с неурожаем или протестами работников, в отличие от наших революций, — как мы им завидуем! Однако они были искренне и глубоко несчастны, возможно, более несчастны, чем мы, так как они не знали, что именно заставляет их страдать. В то время, как и сейчас, торжествовало зло, но оно не приняло сегодняшних форм Апокалипсиса. Однако дух насилия, подлости и коррупции господствовал повсюду. Как и сейчас, мир был разделен на слепых палачей и покорных жертв, но все тогда было ничтожным, ограниченным, проникнутым заурядностью. Не хватало только писателя, который рассказал бы об этой заурядности без гнева и отвращения, но с той жалостью, которой она заслуживает»[7].
Этим писателем, по мысли Немировски, и оказался Чехов.
Но ее непосредственные наблюдения за жизнью французской провинции, за динамикой отношений между оккупационными немецкими войсками и местными жителями отразились прежде всего в незаконченном романе «Французская сюита», над которым она работала вплоть до ареста. Из пяти задуманных частей написаны были две («Июньская буря» и «Dolce»), сохранились наброски третьей («Плен») и предположительные названия двух последних: «Битвы» и «Мир». Уникальность «Французской сюиты» состоит в том, что, хотя писался этот текст по живому материалу (причем автором, который был не просто свидетелем, но и жертвой происходящих вокруг драматических событий), в результате был создан не «человеческий документ», а высокохудожественное произведение. На протяжении всего романа Немировски не позволяет себе эмоционально вторгаться в повествование. 2 июня 1942 года она записывает в дневник: «Ни на минуту не забывать, что война пройдет, и вся историческая часть потускнеет. Стараться сделать максимально возможное из событий, дебатов […], которые смогут заинтересовать людей в 1952 или 2052 году»[8].
В романе оказались представлены самые разные типы людей и социальные слои, включая крупную буржуазию, интеллектуальную элиту, мелких служащих, крестьян, провинциальную знать. В первой части создано динамичное полотно массового исхода из Парижа в июне 1940 года, вызвавшего столпотворение на дорогах Франции. Во второй части действие происходит во французской деревушке, оккупированной немцами, название которой — Бюсси-ла-Круа — перекликается с Исси-л'Эвек. Война и оккупация оказываются лакмусовой бумажкой для проверки человеческого потенциала разных персонажей, описанных со свойственной Немировски иронией. Как и прежде, для нее главным является не история или политика в целом, а человек. В результате роман читается как медитация о человеческой природе,