Предисловие к французскому изданию
В разгар революции, когда ей было пятнадцать лет, волшебные стихи отвлекали ее от белоснежного уныния Мустамаки, финской деревушки, превратившейся в ковчег для богатых петербуржцев. Ее родители бежали от большевистского террора, и она мечтала — в своих стихах — о мести Белоснежки.
6 декабря 1937 года, почти двадцать лет спустя, Ирэн Немировски вновь откроет свою черную тетрадочку, содержащую ее первые литературные опыты. Она перечитывает одно четверостишие и трогательно комментирует: «Доченьки мои, если вы когда-нибудь это прочтете, вы меня сочтете полной дурой! Какой дурой я сама себе кажусь в том счастливом возрасте! Но надо с уважением относиться к своему прошлому. Поэтому я ничего не буду уничтожать». Этими несколькими строками она скрепила свою встречу с юностью, которая не была ни в полном смысле русской, ни (еще) французской, ни осознанно еврейской.
Итак, она ничего не уничтожает и тут же начинает поиск новых сюжетов, тщательно пронумеровывая их от 1-го до 27-го. Уже в 1934 году, вскоре после смерти отца, раскопки руин ее детства дали ей материал для трех романов и нескольких повестей, которые были небрежно набросаны ею в рукописном полудневнике-получерновике, прозванном ею «Чудовищем». Через четыре года этот сказочный зверь был обескровлен. Он дал пищу «Винным парам»[19], «Вину одиночества», «Иезавели» и даже роману «Двое», который будет опубликован в 1938 году, во время расцвета ее таланта.
Ирэн Немировски и сама истощена: начиная с 1927 года она ежегодно выпускает по роману, пишет дюжину новелл, с 1935 года находится в томительном ожидании резолюции властей на ее ходатайство о получении гражданства, от ее наследства практически ничего не остается из-за происков ее взбалмошной матери. Чтобы поддерживать свое положение в литературном мире, она вынуждена публиковаться в многотиражных журналах, невзирая на их политическую направленность: «Грингуаре», «Марианн», престижном «Ревю де Дё Монд», а вскоре и в «Кандиде». Доход ее мужа, банковского служащего, в три раза меньше ее собственного. Как выражался Чехов, «папе и маме нужно что-то кушать». В ее случае есть хотели две дочери — восьмилетняя Дениз и малышка Элизабет, родившаяся 20 марта 1937 года.
Иногда мужество ей изменяет. Тогда она приостанавливает работу и предается отчаянию: «Беспокойство, грусть, бешеное желание обрести уверенность. Да, именно это я ищу и не нахожу, дать мне это может только рай: уверенность. Вспоминаю Ренана: „На груди Бога, где ты покоишься“. Доверчивая и покойная, нашедшая пристанище на груди у Бога. А все-таки я люблю жизнь». (5 июня 1937 г.)
В тридцать четыре года вершина уже позади. Она это понимает, и найденный дневник погружает ее в меланхолию. Три новеллы, задуманные в тот период, являются размышлениями о разных возрастах и о беге времени. В «Признании» она воображает себя старой учительницей, обращающейся к своему драгоценному прошлому под аккомпанемент саркастических замечаний дерзкой ученицы Колетт; «и это, и ее усталость, и предчувствие скорой смерти, которой она боялась, наполняли ее тревогой и сильнее, чем когда-либо, заставляли всплывать старые воспоминания»[20]. В рассказе «Колдовство» она вспоминает тех русских из финской колонии, которые «вернулись на родину и исчезли, как будто в воду канули»[21]. В новелле «Бал» она намеревается затронуть тему «тщетного ожидания счастья на заре жизни», разрушения уютного царства детства и того ощущения, которое появляется в сорок лет, — «потери опоры, погружения в глубокие воды»[22]. Страх воды — постоянный мотив ее творчества, начиная со смерти Татьяны в «Осенних мухах» и до гибели аббата Перикана во «Французской сюите». В романе «Жар крови» этот страх отразился в описании падения в воду мельника Жана Дорена.
Когда 6 декабря 1937 года в ее воображении внезапно возникает замысел романа — или, быть может, новеллы, она еще не уверена, — у него еще нет названия «Жар крови». Но основные контуры уже очерчены. «Сюжет нов. ром. Я думала о Молодых и Старых. Для романа (а лучше бы для пьесы). Суровость, чистота родителей, которые в свое время были молоды и грешны. Невозможность понять этот „жар крови“. Возможное действие. Неудобство: нет четко вылепленных типов». Отсутствие взаимопонимания между поколениями легло в основу сюжета «Признания», где наибольшим злом была признана забывчивость родителей, неспособных узнать себя в ошибках детей. По крайней мере в двух ее романах цитируется Иезекииль: «Родители ели зеленый виноград, а у детей от него оскомина». В данном случае речь идет о Франсуа и Элен, недоверчивых зрителях спектакля собственной молодости; «так старые псы смотрят на пляски мышей». Однако в какой степени их лицемерие является причиной несчастья, обрушившегося на их дочь? В романе «Двое», выходившем в журнальной публикации с апреля по июль 1938 года, Антуан и Марианна, в свою очередь, наблюдают за тем, как их дети прокладывают колеи для любви и случая, уверенные, что они сами выбирают свой путь. Если бы только молодость знала…
В течение лета 1938 года Ирэн Немировски перечитывает «Под сенью девушек в цвету» Марселя Пруста. Она находит там «замечательную вещь», которую давно искала и которая, кажется, наилучшим образом передает занимающий ее сюжет: «Мудрость нельзя получить в дар, ее обретают самостоятельно в конце пути, который никто не может ни пройти за нас, ни избавить нас от него, так как он формирует точку зрения на вещи. Восхищающая вас жизнь людей, поведение, которое вы считаете благородным, не было передано отцом семейства или учителем, ему предшествовало совсем другое начало, на него повлияли зло и пошлость окружающей действительности. Это результат сражения и победы».
Ирэн Немировски называет этот полный случайностей маршрут в полумраке жизни «жаром крови». Это гордость генов, уголь, тлеющий в золе порой долгие годы, прежде чем уничтожить терпеливо выстроенную жизнь. Другое название любви — «пламя мечты», поглощающее собственное жилище. Этот «глухой потаенный огонь» сжигает Брижит и Марка и разоряет Сильвио. Эта таинственная жажда жизни, «тяжкий и тщетный труд молодости», загадочное желание, которое подрывает добродетельные намерения и приводит к болезненному смирению. Сжигаемый изнутри, даже закаленный человек терпит крах; его нравственность краснеет, бледнеет и наконец смиренно уступает. «Кто не претерпел по вине этого огня странное искажение течения своей судьбы в направлении, противоположном естественному, глубинному руслу?»
Капризная кровь дает о себе знать в произведениях Ирэн Немировски. Подземная и буйная река превращает собак в волков, сирот в убийц, девочек в женщин. Она согревает дремлющее сердце старого дяди. Она вносит раскол в семьи, отводит в сторону покойное течение традиций, питает притоки, увлекая романы-эпопеи далеко от их истоков. «Его губительные последствия мы осознаем позднее». Вся жизнь строится под влиянием крови. Она знает это уже давно.
1931 г.: «И я тоже была молодой, Люличка. Это было уже давно, но я помню до сих пор, как в моих жилах пылала юная кровь. Думаешь, это можно забыть?»[23]
1934 г.: «Замечательный возраст — двадцать лет. Умеют ли все девушки относиться к нему, как я, ощущать это счастье, это рвение, это буйство, этот жар крови?»[24]
1935 г.: «Я не могу изменить свое тело, погасить огонь, горящий в моей крови»[25].
1936 г.: «Будь благословенно то зло, будь благословенна та лихорадка, которая нежно развязывает телесные узы и дарит большую мудрость, более тонкое понимание, жар, который оживляет кровь»[26].
Слепое столкновение мертвого и живого, желания и рока, молодости и старости — для этого универсального сюжета нужна сцена. И такой сценой послужил городок в Морване, куда писательница отправилась в поисках няни для Элизабет. Впервые в ее рабочем дневнике упоминание об этой деревне появляется 25 апреля 1938 года: «Возвращение из Исси-л’Эвек. 4 дня безграничного счастья. О чем же еще просить? Благодарность Богу за это и надежда». Она вернется туда в поисках покоя, возможного лишь вдали от парижской суеты.
Мы не должны ошибиться: в «Гостиницу путешественников» посреди повествования входит не кто иной, как сама Ирэн Немировски: «И вот я в кафе, где в темном, покрытом гарью камине мерцает красное пламя, в зеркалах отражаются мраморные столики, бильярд, диван с продырявленной в нескольких местах кожей, календарь 1919 года, на котором изображена уроженка Эльзаса в белых чулках, стоящая между двумя военными. […] В зеркале напротив я вижу, как в раме, свое покрытое морщинами лицо, лицо, изменившееся за последние годы столь таинственным образом, что я с трудом его узнаю». В этом портрете есть предчувствие, но как смогла она об этом узнать? В этой гостинице она будет жить в первые месяцы оккупации, здесь начнет писать «Французскую сюиту», свой последний роман, в котором кровь будет пылать, как адское пламя. В нем обманывают, предают и убивают мужчины, женщины и дети, достигшие температуры кипения крови.
Со времени молниеносного успеха романа «Давид Гольдер» в 1930 г. вплоть до ареста в 1942 г. Немировски, кажется, никогда не удивлялась своей судьбе. Еще в дни революции 1917 года ничто человеческое, а особенно бесчеловечное, не было ей чуждо. «Конечно, — подчеркивал Анри де Ренье, — тот человеческий материал, с которым работает госпожа Немировски, довольно отвратителен, но она наблюдает за ним со страстным любопытством, и ей удается передать нам это любопытство. Интерес оказывается более сильным, чем отвращение»[27]. Из-за этого любопытства она иногда слишком близко подходила к судьбе, в то время как надо было держаться подальше от ее ударов. Но, как говорит Сильвио, «именно этого нам хотелось. Гореть, растрачивать себя, поглощать наши дни, как огонь пожирает лес».
Задуманный как система последовательных разгадок, роман «Жар крови» изображает в привычном и натуралистическом ключе хищный мир исключительного притворства. И вот появляются «четко вылепленные типы», которых поначалу не хватало, молчуны, которые рождаются только во французской провинции! «Каждый живет отдельно, в своем имении, не доверяет соседям, убирает урожай, подсчитывает свои денежки, а до всего остального ему и дела нет». Хотя на Брижит и показывают пальцем, в деревне царит терпеливая недоброжелательность. Молчание держит под контролем ужас. «Эта провинция действительно отличается уединением и дикостью, изобилием и подозрительностью, как и во времена седой старины». Место действия уже готово для драмы «Французской сюиты». Как не отметить на последующих страницах «удивительно деятельную недоброжелательность» деревенских жителей? Это станет сюжетом в «Dolce», второй части «Французской сюиты», изображающей жизнь во французской деревне в годы оккупации. И деревня эта — Исси-л’Эвек.
Во время этой тайной войны жизнь чувств продолжается. По мере того как глаз привыкает к темноте, читатель начинает различать притаившихся в тени повествования зверей, которые в конце выпрыгнут, прорвав при этом декорации, изображающие веселенький сельский пейзаж. Повествование, сначала наивное, затем запутанное, постепенно углубляется и к концу обнажает укоренившиеся формы семейной (если не племенной) ментальности. Но хотя романы Немировски и полны различных цитат, здесь мораль всплывает во время беседы: «Ах, милый друг, задумываетесь ли вы о первопричине того или иного события своей жизни, о той завязи, из которой оно произросло? Не знаю, как объяснить… Представьте себе поле во время посева и все, что содержит в себе одно зернышко, — всю будущую жатву… Так вот, в жизни все именно так». В этом эпизоде, разворачивающемся в Бургундии, она вспоминает украинскую поговорку, которую всегда любила повторять: «Человеку в жизни достаточно одного зернышка успеха, но без него он ничто». Ведь в романе «Жар крови» она пытается разгадать загадку и своей собственной судьбы: стала бы она автором «Давида Гольдера», если бы ее происхождение не было столь необычным? Если бы не пожиравшая ее великая гордость, последовала бы она примеру своей матери, окаменевшей в своей фальшивой молодости с помощью кремов, достатка и скупости? Смогла бы она настолько глубоко проникнуть в мир крестьян, так тщательно описать их труды и дни без того «страстного любопытства», которое сразу разгадал в ней Анри де Ренье?
Ирэн Немировски не изменила ни название гостиницы, ни название мельницы Мулен-Неф, расположенной у пруда на расстоянии одного километра от Исси по пути на ферму Монже. Решилась ли бы она на это, если бы «Жар крови» был опубликован при жизни? Хотя его замысел восходит к концу 1937 года, роман, видимо, был написан в течение лета 1941 года в Исси-л’Эвек. С конца мая 1940 года писательница живет с Дениз и Элизабет в «Гостинице путешественников». От скуки она может себе позволить вдоволь понаблюдать за персонажами, чьи имена даже не всегда изменены. В своем дневнике она дважды проводит параллель между «Жаром крови» и «Пленом», который должен был стать третьей частью «Французской сюиты» и от которого остались одни наброски. Поэтому вполне возможно, что она до 1942 года работала над этой притчей о победе чувств над фальшивой мудростью.
Долгое время были известны лишь начальные страницы этого произведения. Закончив роман, Ирэн Немировски, как обычно, отдала его мужу, Мишелю Эпштейну, чтобы он напечатал его на машинке. Но отпечатанный им текст прерывается на середине фразы. Казалось, сохранилось лишь самое начало рукописи. Возможно, Мишель перестал перепечатывать роман после ареста жены 13 июля 1942 года. Как и «Французская сюита», эти страницы составили литературное наследие писательницы, на протяжении шестидесяти лет хранимое ее дочерью Дениз Эпштейн. Таким образом, «Жар крови» остался бы незаконченным, если бы весной 1942 года Ирэн Немировски не решила припрятать целый ворох черновиков и рукописей, которые были забыты вплоть до их передачи в 2005 году в архивы ИМЕК (Институт документов современного издания). Среди этих бумаг находился ее рабочий дневник, который она вела с 1933 года, и разные редакции многих романов, включая «Давида Гольдера», а также и утраченную часть романа «Жар крови»: тридцать страниц, исписанных от руки, покрытых плотными строчками, похожими на машинопись, лишь с небольшим количеством исправлений. Эти страницы и помогли завершить деревенскую трагедию.
В Исси-л’Эвек Ирэн Немировски нашла французскую Аркадию, придавшую «Жару крови» ни с чем не сравнимый аромат земли и воды, который она до последних мгновений будет вдыхать в лесах и лугах, куда отправлялась писать, — «резкий и терпкий аромат, наполняющий счастьем мою грудь». И все же — и в этом весь смысл книги — она не забывала, что и в Аркадии урожай не гарантирован. Ведь «заранее зная, каков будет урожай, кто стал бы сеять?»
Оливье Филлиппонна и Патрик Лиенхардт
Посвящаю этот последний роман моей матери Оливье Рубинштейну, Оливье Филлиппонна, Патрику Лиенхардту и всем, кто был причастен к «Жару крови».
Дениз Эпштейн
Мы пили легкий пунш, как когда-то во времена моей молодости. Все сидели у камина: мои родственники супруги Эрар, их дети и я. Был осенний вечер, и над вспаханными, мокрыми от дождя полями стояло красное зарево; огненный закат предвещал на завтра сильный ветер; каркали вороны. В этом огромном ледяном доме дует отовсюду, и воздух отдает чем-то терпким и фруктовым, как всегда в это время года. Моя кузина Элен и ее дочь Колетт дрожали, закутавшись в кашемировые шали моей матери, которые я им одолжил. Придя меня навестить, они, как обычно, спросили, как я могу жить в такой дыре, а Колетт, которая собирается замуж, начала расписывать мне прелести Мулен-Неф, где она намерена поселиться и где, по ее словам, она надеется часто видеть своего дядю Сильвио, то есть меня. Она смотрела на меня с жалостью. Я ведь стар, беден, я мужчина; я заживо похоронил себя в крестьянской лачуге, в самой чаще леса. Всем известно, что раньше я путешествовал, что я растранжирил свое наследство. Когда я, блудный сын, наконец вернулся в отчий дом, то и сам жирный телец уже умер от старости, тщетно прождав меня долгие годы. Супруги Эрар, мысленно сравнивая мою судьбу со своей, не могли не простить мне все те деньги, которые я одолжил у них и так никогда и не вернул. Они вторили Колетт:
— Милый друг, вы здесь ведете дикий образ жизни. Вы должны навестить девочку, когда она обживется на новом месте, и провести у нее какое-то время.
Тем не менее в моей жизни бывают приятные моменты, хотя они об этом даже не подозревают. Только что выпал первый снег. Этот регион в Центральной Франции отличается одновременно дикостью и богатством. Каждый живет отдельно, в своем имении, не доверяет соседям, убирает урожай, подсчитывает свои денежки, а до всего остального ему и дела нет. Здесь нет замков, здесь некуда отправиться на экскурсию. Тут царит буржуазия, все еще очень близкая к народу, еще связанная с ним тесными узами; у нее вязкая кровь, и она ценит плоды земли. Мои родственники густо расселены по всей провинции: Эрары, Шаплены, Бенуа, Монтрифо. Среди них есть крупные фермеры, нотариусы, служащие, землевладельцы. Их добротные, стоящие на отшибе дома специально построены подальше от городка. За огромными шершавыми дверями с тройным замком, как на воротах тюрьмы, они ощущают себя в полной безопасности. Перед домом обычно простирается сад, в котором цветы редки, зато растут овощи и фруктовые деревья, посаженные в шахматном порядке, чтобы давали больше плодов. Гостиные битком набиты мебелью и всегда заперты, так как вся жизнь проходит на кухне ради экономии дров. Разумеется, я не говорю о Франсуа и Элен Эрар; я не знаю более приятного и гостеприимного жилища, более уютного, веселого и теплого дома. И все же для меня ничто не может быть лучше, чем вечер, проведенный в полном одиночестве, как сегодня после ухода родственников. Служанка, которая живет в городке, только что загнала кур и отправляется домой. До меня доносится постукивание ее башмаков по дороге. А мне остается трубка, сидящая у моих ног собака, мышиная возня на чердаке, посвистывающий огонь, и никаких газет, никаких книг, лишь бутылка божоле, потихоньку согревающаяся у камина.
— Почему вас называют Сильвио? — спросила в тот вечер Колетт.
Я ответил:
— Одна влюбленная в меня красотка находила, что я похож на гондольера, так как в то время, тридцать лет назад, у меня были закрученные кверху усы и черные волосы, и она изменила мое имя Сильвестр на Сильвио.
— Да нет же, вы скорее напоминаете фавна, — сказала Колетт, — фавна с выпуклым лбом, курносым носом, остроконечными ушами, смеющимися глазами. Сильвестр, обитатель лесов. Это имя вам очень подходит.
Из всех детей Элен Колетт — моя любимица. Она не красавица, но в ней есть то, что мне больше всего нравилось в женщинах во времена моей молодости: огонь. У нее смеющиеся глаза и большой рот; ее легкие черные волосы мелкими кудряшками выбиваются из-под шали, которой она покрыла голову (ей кажется, что в затылок тянет холодом). По общему мнению, она похожа на Элен в молодости. Но я не помню. С тех пор как родился ее младший сын, маленький Лулу, которому сейчас уже девять, она сильно поправилась, и эта сорокавосьмилетняя женщина с нежной увядшей кожей вытесняет из моей памяти двадцатилетнюю Элен. Сейчас с ее лица не сходит выражение счастливого умиротворения. Этим вечером в моем доме мне был официально представлен жених Колетт. Это некий Жан Дорен из тех Доренов, что живут в Мулен-Неф, где все мужчины становятся мельниками. У подножия этой мельницы течет чудесная зеленоватая бурная речка. Я, бывало, ловил там рыбу, еще когда жив был старик Дорен.
— Ты будешь нам готовить вкусные рыбные блюда, — говорю я.
Франсуа отказывается от моего пунша: он пьет только воду. У него седая остроконечная бородка, которую он иногда слегка поглаживает. Я замечаю:
— В отличие от меня вам не придется сожалеть о мире после того, как вы его оставите, или, скорее, после того, как он вас покинет…
Дело в том, что у меня иногда возникает ощущение, что я, словно прибоем, выброшен из жизни. И вот я очутился на грустном берегу, как старая, но все еще крепкая лодка, правда, выцветшая и изъеденная солью.
— Вам не о чем будет сожалеть — вы не любите ни вино, ни охоту, ни женщин.
— Я буду сожалеть о свой жене, — говорит он, улыбаясь.
В этот момент Колетт, сидящая рядом с матерью, решается ее попросить:
— Мамочка, расскажи о своей помолвке с папой. Ты никогда не рассказывала о вашей свадьбе. Почему? Я знаю, что это была романтическая история, что вы давно уже были влюблены друг в друга… Но почему-то ты никогда об этом не рассказывала.
— Потому что ты меня никогда об этом не просила.
— Ну а сейчас я прошу.
Элен со смехом отмахивается:
— Тебя это не касается.
— Ты не хочешь об этом рассказывать, потому что ты стесняешься, и явно не дяди Сильвио — он, должно быть, все знает. Неужели ты стесняешься Жана? Но завтра он станет твоим сыном, мама, и нужно, чтобы он знал тебя так же хорошо, как я тебя знаю. Мне бы хотелось, чтобы мы с ним жили так же, как вы с папой! Я уверена, что вы никогда не ссорились.
— Меня не Жан смущает, — говорит Элен, — а эти верзилы. — С улыбкой она указывает на сыновей.
Они сидят на полу, бросая в камин еловые шишки, которыми набиты их карманы. Попав в огонь, шишки взрываются с громким и чистым хлопком. Жорж и Анри, которым сейчас одиннадцать и тринадцать лет, отвечают:
— Если это из-за нас, то давай, рассказывай, не стесняйся.
— Нас ваши любовные истории не интересуют, — презрительно добавляет Жорж ломающимся голосом.
Что до малыша Лулу, то он дремлет.
Однако Элен качает головой, не желая рассказывать. Жених Колетт робко произносит:
— Вы образцовая супружеская пара. Я тоже надеюсь… может, рано или поздно… мы…
Он говорит бессвязно. С виду он неплохой малый; у него худое и доброе лицо, красивые беспокойные заячьи глаза. Забавно, что и Элен и Колетт, мать и дочь, подобрали себе в мужья мужчин одного и того же типа: чувствительных, деликатных, почти женственных, которых легко подчинить, и в то же время сдержанных, замкнутых, чуть ли не целомудренных. Боже правый! Я таким совсем не был! Сидя немного в стороне, я оглядываю всех Эраров. Мы ужинаем в гостиной, это единственное жилое помещение в моем доме помимо кухни; сплю я в своего рода мансарде на чердаке. В гостиной всегда царит полумрак, а этим ноябрьским вечером в ней так темно, что, когда огонь угасает, ничего не видно, кроме громадных котлов и висящих на стене старинных грелок для постели, на медной поверхности которых отражаются мельчайшие световые блики. Когда пламя вновь разгорается, оно освещает безмятежные лица, доброжелательные улыбки, руку Элен с золотым кольцом на пальце, ласкающую кудри маленького Лулу. На Элен платье из голубого фуляра в белый горошек. Ее плечи покрывает кашемировая шаль с разводами, которую раньше носила моя мать. Рядом с ней сидит Франсуа, и оба любуются детьми, расположившимися у их ног. Я хочу снова разжечь свою трубку и поднимаю кусочек горящей лучины, свет от которой падает на мое лицо. Надо полагать, не я один наблюдаю за всем происходящим, от внимания Колетт тоже ничто не ускользает. Она вдруг вскрикивает:
— Какой же у вас насмешливый вид, дядя Сильвио, я часто это замечаю!
Затем она поворачивается к своему отцу:
— Я все еще жду рассказа о ваших любовных похождениях, папа.
— Ладно, я вам расскажу о нашей первой встрече с мамой, — отзывается Франсуа. — Ваш дедушка жил тогда в городе. Как вам известно, он был женат дважды. Ваша мама была его дочерью от первого брака, и ее мачеха тоже имела дочь от своего первого мужа. Чего вы не знаете, так это того, что мне прочили в жены именно ту, другую девушку, то есть сводную сестру вашей матери.
— Забавно, — говорит Колетт.
— Видите, что такое случай. Впервые в их дом меня приволокли родители. Сам я боялся женитьбы как огня. Но моя матушка очень хотела, чтобы я остепенился, — бедняжка! — и своими мольбами добилась этого свидания, которое, как она подчеркивала, ни к чему меня не обязывало. Мы входим. Представьте себе самую суровую и холодную гостиную в провинциальном доме. На камине стояли две бронзовые лампы, изображающие пламя Амура, и я до сих пор с ужасом их вспоминаю.
— Что уж обо мне говорить! — смеется Элен. — Это холодное и неподвижное пламя имело вполне символическое значение для гостиной, которую никогда не топили.
— Вторая супруга вашего дедушки, откровенно говоря, была наделена характером…
— Замолчи, — перебивает Элен, — она ведь умерла.
— К счастью… Но мама права: мир усопшим. Это была крупная рыжая женщина, с огромным красным шиньоном и очень белой кожей. Ее дочь была похожа на челнок. Во время моего визита она беспрестанно сжимала и разжимала на коленях руки, обмороженные и распухшие, при этом не произнося ни слова. Была зима. Нас угостили сухим печеньем из вазы для фруктов и шоколадом, посеревшим от старости. Моя мать, которая вообще всегда мерзла, без конца чихала. Я постарался по возможности сократить визит. Когда мы уже наконец выходили из дома, на улице шел снег, и я увидел возвращающихся из соседней школы детей. Среди них, скользя на снегу, бежала девочка, которой тогда едва исполнилось тринадцать лет. На ней были большие деревянные башмаки и красная пелерина, ее черные волосы совсем растрепались, щеки разгорелись, на кончике носа и на ресницах лежал снег. Это была ваша мама: ее преследовали мальчишки, бросая ей за шиворот снежки. Оказавшись в двух шагах от меня, она обернулась и обеими руками схватила охапку снега, а затем, смеясь, бросила ее прямо перед собой. Затем она сняла полный снега башмак и, стоя на одной ноге, задержалась на пороге. Черные волосы упали на ее лицо. Вы не можете себе представить, насколько живой и соблазнительной показалась мне эта девочка после ледяной гостиной и чопорных хозяев. Мать объяснила мне, кто это. И именно в тот момент я решил жениться на ней. Вы можете смеяться, дети. Это было не столько желание, сколько своего рода предвидение. Я представил себе, как через несколько лет она выйдет со мной из церкви, уже на правах моей супруги. Она не была счастлива. Ее отец был стар и болен, а мачеха ею не занималась. Я устроил так, чтобы ее приглашали к моим родителям. Я помогал ей делать уроки, давал ей книги, придумывал пикники или маленькие вечеринки только для нее одной. Она ни о чем не подозревала…
— Как бы не так, — произнесла Элен, и ее глаза озорно блеснули из-под седых волос, а на губах появилась улыбка молодой женщины.
— Я уехал, чтобы закончить в Париже образование: нельзя же предлагать руку и сердце тринадцатилетней девочке. Уезжая, я говорил себе, что вернусь через пять лет и сделаю ей предложение, но она вышла замуж в семнадцать. Ее мужем стал один добрый малый, гораздо старше ее. Она готова была выйти за первого встречного, лишь бы покинуть дом мачехи.
— В последние годы, — сказала Элен, — она стала настолько скупой, что у нас с сестрой была лишь одна пара перчаток на двоих. Когда мы шли в гости, нам приходилось надевать их по очереди… Но мачеха устраивала так, чтобы наказывать меня каждый раз, когда мы готовились к выходу, и перчатки надевала ее дочь. Это были красивые лайковые перчатки! Мне очень хотелось иметь такие перчатки, и поэтому мысль о том, что после замужества у меня будет своя собственная пара, заставила меня сказать «да» первому же претенденту, которого я совсем не любила. В молодости иногда делаешь такие глупости…
— Я был очень огорчен, — продолжал Франсуа. — Когда я увидел прелестную молодую женщину, в которую превратилась моя маленькая подружка, я по уши влюбился… Она, со своей стороны…
Он замолчал.
— Ах, как они краснеют! — закричала Колетт, хлопая в ладоши и попеременно указывая то на маму, то на папу. — Ну же, рассказывайте все до конца! Роман начался именно тогда, не так ли? Вы открылись и поняли друг друга. Он уехал с камнем на сердце из-за того, что ты не была свободна. Он хранил верность и ждал, а когда ты овдовела, он вернулся и женился на тебе. Вы жили долго и счастливо, и у вас родилось много детей.
— Ну да, именно так, — сказала Элен, — но, боже мой, сколько было до этого тревог, сколько слез! Казалось, ничто не складывается, совсем нет выхода! Как же давно все это случилось… Когда мой первый муж умер, ваш отец был в отъезде. Я думала, что он забыл меня и уже не вернется. В молодости мы так нетерпеливы. Каждый потерянный для любви день повергает вас в отчаяние. Но в конце концов он возвратился.
За окном совсем стемнело. Я встал и закрыл массивные ставни из крепкого дерева, которые в тишине издали скорбный и жалобный звук. От этого стона все вздрогнули, и Элен сказала, что пора собираться домой. Жан Дорен покорно поднялся и пошел в мою спальню за дамскими пальто. Я услышал, как Колетт спросила:
— Мамочка, а что стало с твоей сводной сестрой?
— Она умерла, моя радость. Помнишь, семь лет назад мы с отцом ездили на похороны в Кудрэ, в Невер? Это и были похороны нашей бедной Сесиль.
— Она была такая же злая, как ее мать?
— Она? Да нет же, бедняжка! Не было более доброй и услужливой женщины. Она меня нежно любила, и я ее тоже. Мы жили как настоящие сестры.
— Странно, что она никогда не приходила нас навестить…
Элен не ответила. Колетт задала еще вопрос, но и на него мать не дала ответа. Колетт настаивала, и наконец Элен сказала:
— Ах, это все было так давно! — И вдруг ее дрогнувший голос зазвучал странно и отдаленно, как будто она произносила эти слова в забытьи.
Жених принес пальто, и мы вышли. Я пошел провожать своих родственников. Они жили в симпатичном домике в четырех километрах отсюда. Мы шли по узкой и грязной дорожке: мальчики с отцом впереди, за ними жених и невеста, а мы с Элен позади.
Ей хотелось поговорить о молодых.
— Он с виду хороший парень, этот Жан Дорен, как ты думаешь? Они уже давно знают друг друга. У них есть все для счастья. Они проживут свою жизнь, как и мы с Франсуа, спокойно, достойно, в согласии… особенно спокойно… без потрясений, без бурь… Неужели так трудно быть счастливым? Мне кажется, что в Мулен-Неф есть что-то умиротворяющее. Я всегда мечтала о доме на берегу реки, чтобы просыпаться ночью в теплой постели и слышать журчание воды. Скоро у них появится ребенок, — продолжала она мечтать вслух. — Боже мой, если бы знать в двадцать лет, как проста жизнь…
Я распрощался с ними перед садовой оградой; ворота открылись с громким скрежетом, а закрылись, издав суровый низкий звук, похожий на гонг, который доставляет уху особое удовольствие, подобное тому, какое испытываешь, попивая старое бургундское в старинном замке. Дом оплели густые виноградные лозы, трепетавшие при малейшем ветерке. Но в это время года осталось лишь несколько сухих листьев, сквозь которые поблескивала в лунном свете железная сетка. Когда Эрары вошли в дом, мы с Жаном Дореном на минуту задержались на улице. Я увидел, как одно за другим зажглись окна гостиной и спален. Они озаряли ночь мирным светом.
— Мы можем рассчитывать на ваше присутствие на церемонии бракосочетания? — с беспокойством спросил жених.
— Ну а как же! Уже добрых десять лет я не пировал на свадьбе, — сказал я, припоминая все свадьбы, на которых мне довелось присутствовать: все эти бесконечные деревенские застолья, разгоряченные вином лица; молодых людей, взятых напрокат в соседнем городке вместе со стульями и настилом для танцев, пломбир на десерт, жениха, изнывающего в слишком тесных ботинках; но особенно вылезших изо всех щелей и уголков родственников, друзей, соседей, не видевших друг друга уже много лет и вдруг всплывших, как поплавки на воде; при этом каждый извлек из глубин памяти ссоры, истоки которых теряются во тьме веков, любовные истории и смертельную злобу, расстроенные и забытые помолвки, истории наследств и судебных процессов…
Старый дядя Шаплен, женившийся на своей кухарке, две девицы Монтрифо, две сестры, которые живут на одной улице, но не разговаривают друг с другом уже больше четырнадцати лет, потому что одна из них как-то раз не захотела одолжить другой таз для варенья, а также нотариус, чья жена живет в Париже с коммивояжером, и… Боже мой, какое же это сборище призраков — деревенская свадьба! В больших городах люди встречаются постоянно или же никогда — это гораздо проще. А здесь… Поплавки на воде, говорю вам. Оп-ля! Вот они появляются и увлекают с собой в водоворот целую уйму воспоминаний! Затем они идут ко дну и не подают признаков жизни еще лет десять.
Свистом подозвав собаку, следовавшую за нами, я коротко простился с женихом и вернулся домой. У меня хорошо. Огонь почти потух. Когда пламя перестает играть, бросать во все стороны сияющие лучи, испускать тысячи искр, теряющихся в свете огня, когда оно никому не дает больше ни тепла, ни пользы, удовлетворяясь тем, что заставляет тихонько кипеть воду в кастрюльке, — вот тогда становится по-настоящему хорошо.
Колетт вышла замуж в полдень 30 ноября. Все семейство собралось на обильное пиршество, за которым последовали танцы. Я вернулся домой уже под утро, пройдя через лес Мэй, дорожки которого в это время года покрыты таким плотным слоем листьев и таким глубоким слоем грязи, что ступать по ним можно только с большим трудом, как по болоту. Я задержался у родственников допоздна. Я ждал: мне хотелось посмотреть, как танцует одна особа… Мулен-Неф находится по соседству с Кудрэ, где раньше жила Сесиль, дочь мачехи Элен; она умерла, оставив имение в наследство своей воспитаннице, которую она подобрала ребенком и которая сейчас уже замужем. Ее зовут Брижит Декло. Я подозревал, что между Кудрэ и Мулен-Неф налажены добрососедские отношения и что я увижу молодую женщину среди гостей. И действительно, она явилась.
Она высокая и очень красивая, излучающая силу, здоровье и дерзость. У нее зеленые глаза и черные волосы. Ей двадцать четыре года. На ней было короткое черное платье. Из всех присутствующих женщин только она не принарядилась по случаю свадьбы. У меня даже сложилось впечатление, что она специально так просто оделась, чтобы продемонстрировать свое презрение к мнительному деревенскому обществу, от которого она всегда держалась на расстоянии. Все знают, что она лишь приемная дочь, ничуть не лучше, чем воспитанницы детского дома, работающие на наших фермах. Кроме того, она вышла замуж за мужчину, мало чем отличающегося от крестьянина, старого, скупого и хитрого. Он владеет самым роскошным поместьем в наших краях, но говорит на диалекте и сам пасет своих коров. Должно быть, она умеет транжирить его денежки: на ней парижское платье и несколько колец с огромными бриллиантами. Я хорошо знаком с ее мужем: это он постепенно скупил все мое убогое наследство. По воскресеньям я иногда встречаю его на дороге. В ботинках и в картузе, чисто выбритый, он идет любоваться лугами, приобретенными у меня, где сейчас пасется его скот. Он облокачивается на ограду, втыкает в землю толстую суковатую палку, без которой он больше не может обойтись, подпирает подбородок своими большими сильными руками и смотрит прямо перед собой. Ну а я прохожу мимо. Я гуляю с собакой или иду на охоту; в сумерках я возвращаюсь и вижу, что он все еще стоит там же, неподвижно, как межевой столб. Он вдоволь налюбовался своими владениями, он счастлив. Его молодая жена никогда ко мне не подходит, а мне хочется ее видеть. Я даже расспрашивал о ней Жана Дорена.
— Значит, вы ее знаете? — спросил он. — Мы с ней соседи, а ее муж — один из моих клиентов. Я приглашу их на свадьбу, и потом придется их у себя принимать, но я бы не хотел, чтобы она сдружилась с Колетт. Мне не нравится ее свободное обращение с мужчинами.
Когда молодая женщина вошла, Элен стояла недалеко от меня. Она была растрогана и утомлена. Только что закончился банкет. Обед на сто персон был накрыт на танцплощадке, привезенной из Мулена и установленной на улице, в большой палатке. Стояла теплая, мягкая погода, было влажно. Время от времени занавес палатки приподнимался и открывался вид на большой сад Эраров: голые деревья, полный облетевших листьев бассейн. В пять часов столы были убраны и начались танцы. Гости все прибывали: в основном молодежь, которая не любила ни есть, н<