— Что это? — спросил принц в предвкушении.
— Достань кинжал и распори его! — подстрекнул его Талиесин, улыбаясь еще шире. — Только смотри, будь осторожен — что бы там внутри ни было, ему может не понравиться, ежели ты перережешь ему горло!
V
УТЕШЕНИЕ ЭЛЬФИНА
Наутро после пира в честь Калан Гаэф принц Эльфин и его спутник приехали к Корзине короля Гвиддно Гаранхира. Но, к разочарованию своему, увидел принц, что нет в ней ни единого серебристого лосося, ни даже пятнистой форели, один только кожаный мешок. По настоянию Талиесина, главы бардов, Эльфин подался в седле вперед, подтянул к себе мешок, осторожно разрезал шнур, затянутый вокруг его отверстия, и с любопытством заглянул внутрь. Велико же было удивление Эльфина, когда оттуда посмотрел на него ребенок. Крепенький, сияющий, с широким красивым лобиком.
Думаю, я слишком скромничаю, о король. И не нужно, о Кенеу Красная Шея, обладать моим умом, чтобы понять, кто именно был в мешке. Да, после сорока лет пребывания у Лосося из Ллин Ллиу в водном королевстве Манавиддана маб Ллира я попал в эту передрягу. В тот самый момент, когда я уж было подумал, что обещанное мне будущее того гляди завянет, не распустившись, меня спас этот удалой, пусть и не слишком умный, юный отпрыск короля. Я лучезарно улыбнулся ему, пытаясь высвободить свои пухленькие ручонки из мешка.
— Что это еще, Мабон подери? — фыркнул Эльфин, повернувшись к своим спутникам. — Ублюдок какой-нибудь шлюхи, которого швырнули на корм рыбам?
Хоть я и был благодарен принцу Эльфину, меня очень оскорбили эти обидные слова. Действительно, появление мое на свет было отчасти незаконным — на мой взгляд, точнее было бы назвать его «необычным», — но беспричинные грубые намеки такого рода обычно особо не задевали меня. Мы не отвечаем за то, каким путем появляемся из врат Иного мира, и для некоторых вступление в жизнь может оказаться более необычным, чем для прочих. Тем не менее я чувствовал себя слишком уж беззащитным (вдобавок я до сих пор не мог высвободить ручки) и подумал, что лучше уж будет успокоить вспыльчивого юношу, сказав ему что-нибудь хорошее.
— Добрый Эльфин, не печалься! — умоляюще начал я.
Ни к чему твоя обида —
Никогда такой добычи
Не было в Корзине Гвиддно.
И не сетуй на судьбину —
Ты ее еще не знаешь.
Должное получит Гвиддно.
Добрых Бог вознаграждает.
Хоть и корявы были эти вирши, моя не по годам взрослая речь так поразила принца, что он чуть не уронил мешок назад в воду. На его красивом лице отразилось веселое изумление, и Эльфин повернулся к Талиесину, ожидая объяснений.
— Малыш прав, — многозначительно подчеркнул бард. — Если тебе хватит ума, то ты будешь обращаться с ним почтительно, и, может быть, со временем и ты, и люди Севера узнаете из его уст многое о звездной науке, об игре в гвиддвилл, в которой ставки — судьбы мира, и услышите чудесные пророчества о грядущем Острова Придайн и Трех Прилегающих Островов. Кто знает, почему посадили этого ребенка в кожаное судно и отдали на волю волн? Не суди, пока ты его не расспросишь.
— Очень верно сказано, поэт! — самонадеянно пискнул я, хотя в душе и не очень-то был уверен в том, что именно он имеет в виду. — Видишь ли, мой принц, я очень даже могу пригодиться. Смею тебя заверить, меня стоит поберечь.
Мы взобрались по подрытому рекой илистому берегу туда, где ожидали спутники Эльфина, сгорая от любопытства — что же такое находится в том мешке, который он снял со сваи? Принц, уже начинавший приходить в себя, вытащил меня из мешка и усадил на луку седла впереди себя. Я весело окинул взглядом озадаченные физиономии князей и решил и их сбить с толку своей скороспелостью (откуда им было знать, что на самом деле мне сорок лет?). Я снова принялся за вирши:
Ты, Эльфин, будешь рад.
Нашел ты славный клад.
Напрасно горевать!
Пускай я слаб и мал,
Пусть Дилана злой вал
Мной яростно играл —
Ты не кляни судьбу!
И знай — когда-нибудь
Тебе я помогу!
Одобрительные крики были ответом на этот незатейливый стишок, который люди стали весело повторять вслед за мной. Теперь и Эльфин вроде бы смирился со своим странным уловом и повернулся к Талиесину, чтобы окончательно успокоиться.
— Ты вправду думаешь, что этот бесенок принесет мне удачу, о бард? — серьезно спросил он. Талиесин коротко кивнул и, повернувшись, пронзительным взглядом посмотрел мне в глаза. Этот взгляд сразу мне не понравился — я понял, что имею дело с человеком, почти столь же умным, как и я сам. Поскольку мне не улыбалось полететь обратно в реку, я решил быть начеку.
Глаза Талиесина вдруг начали закатываться, пока расширившиеся зрачки не скрылись за веками. Его губы задвигались, будто бы он что-то бормотал, на них появилась пена — и вот послышались слова. Князья почтительно осадили коней — они видели, что ауэн неожиданно осенил божественного стихотворца и что к нему пришло вдохновение. Слова барда были обращены ко мне, и по истинности и проницательности их понял я, что они действительно исходят из Котла Поэзии.
Черен конь твой, черен твой плащ,
Черна голова твоя, черен ты сам,
Черноголовый, ты ль — Одержимый?
Я буркнул в ответ:
Я Одержимый, сведущий в книгах,
Но не ведающий обмана.
Церкви сжигал я, коров угонял, 
Книгу сгубил я — грех всех страшнее!
Кара за это ужасной будет.
Боже. Опора моя, прости мне!
Преданы мы одним предателем
Муки терпел я год бесконечный,
Вися на столбе в плотине Гвиддно,
Черви морские меня глодали.
Знал бы я то, что ведаю ныне,
Если бы видел это, как вижу
Ветер, свистящий в ветвях деревьев,
Я не свершил бы греха такого!
Никто не понял нашего разговора, да я и сам не уверен, что понял его. Если ты выслушаешь мою историю, о король, то, может быть, ты со временем разгадаешь его значение. Главное, что он пошел на пользу. На принца Эльфина наша болтовня произвела большое впечатление, поскольку, как и большинство людей, он верил, что чем непонятнее речь, тем глубже смысл.
Итак, я трясся на луке седла Эльфинова коня, пока мы наконец торжественно не въехали во Врата Гвиддно. Все сбежались посмотреть, что такое привез их принц из зачарованной Корзины своего отца, и, сгорая от любопытства, пялились на меня во все глаза. Я, конечно же, вел себя примернее некуда — глупо улыбался, кивал, к вящему удовольствию всех собравшихся, особенно женщин. После того как меня показали всему двору и король Гвиддно Длинноногий покачал меня на своей длинной ноге, а принц Рин маб Мэлгон подбросил высоко в воздух, меня поднесли к епископу Сервану, чтобы я получил от него благословение.
Добрый старик сидел в своем уютном кресле с высокой спинкой. Хотели, чтобы он окрестил меня, и придворный священник все для этого приготовил. Епископ, по-моему, выглядел довольно неважно после всех треволнений прошлой ночи, что в его возрасте неудивительно. Во время приготовлений он откинулся в кресле, уставившись тусклым взглядом в потолок. Потом, когда меня представили ему лицом к лицу, он повел себя еще более странно. Он устало взял миро и готов был уже помазать им мой «лучезарный лоб» (как любезно говорили дамы), как вдруг он резко выпрямился в кресле и изумленно воскликнул.
— Кто это дитя? — вскричал он. Ему повторили рассказ о том, как меня нашли в Корзине Гвиддно, но святой сердито замотал головой. — Нет, нет! — негодующе кричал он. — Этот ребенок уже прошел крещение! Законы Святой Церкви запрещают повторное крещение! Унесите его!
«Ну и прозорлив же», — думал я про себя, пока прочие болтали, разбившись человек по шесть-семь. Как ты уже слышал, меня действительно окрестил в земле Керниу вскоре после моего рождения аббат Мауган. Но ведь это было сорок лет назад. Неужели печать крещения все еще лежит на мне, после того как я столько пробыл в океане? Однако волноваться я не собирался. За эти сорок лет я столько претерпел под водой, что другим и в жизни не испытать, и в настоящий момент я был более чем доволен, что мне не придется нырять снова — пусть даже в теплую, святую или какую там еще воду.
Но когда на епископа обрушился целый град вопросов, я быстро прикинул, что старик вовсе не такой уж колдун, как я подумал, и что он просто-напросто ошибся. Он меня принял за другого! Путаный рассказ пожилого клирика о том, как он крестил того ребенка, что был со мной на одно лицо, произвел на всех огромное впечатление. Еще когда он служил в своей церкви в Пен Келин в королевстве фихти, поведал епископ, довелось ему как-то раз после службы молиться в одиночестве. И вдруг он услышал хор ангелов, певший замечательно нежно, так что он присоединился к хору (у него, боюсь, это получилось не столь мелодично) в песнопении «Тебя, Боже, хвалим».
Затем в его рассказе возникли какие-то пастухи (мне показалось, что где-то я уже слышал эту историю), которые нашли молоденькую девушку, спавшую у их костра, обнимая завернутого в лохмотья младенца. Они накормили ее и отвели к святому, чей рот был «наполнен смехом духовным» (так он сказал, заквохтав и беззубо ухмыльнувшись, чтобы показать, как это было).
— Это было прелестнейшее дитя, — продолжал святой, смущенно кивнув в мою сторону, — и я окрестил его именем Киндайрн, что означает «глава вождей», поскольку мне показалось, что однажды он им и станет для нашей Матери Церкви. У него была странная история — его мать Танеу, как она сама сказала мне, была девственницей, которую отправил в кожаном коракле в море жестокий король, поступив в этом как сущий Ирод. Но Господь, который охранил Иону во чреве кита и трижды спас апостола Павла от кораблекрушения, вел это утлое судно, доколе оно не достигло отмели под нашей церковью. Во сне у пастушьего костра несчастная девушка родила этого чудесного ребенка, которому я предсказал множество великих свершений. Монахи моей обители принесли в жертву Господу тельцов уст своих, и с тех пор Он отмечал дитя всяческими знаками. Помню, как-то раз он вылечил любимую мою малиновку. В другой раз он поднял из мертвых нашего замечательнейшего повара (который к тому же уже лежал в могиле), как раз к ужину.
Это была странная история, во многом вовсе не похожая на мою. Казалось, к епископу вернулись силы, и он продолжал рассказывать анекдоты об этом парне Киндайрне, который явно был его любимчиком. Король Гвиддно, которому все это в конце концов поднадоело, вместе со своей свитой удалился, оставив меня выслушивать нескончаемую историю об этом молодом, да раннем юноше, которого никто из нас и в глаза не видел. Я чувствовал себя прямо как в ловушке — пока не догадался блевануть на колени старику. Тогда он с удовольствием от меня отделался, хотя, удаляясь, я слышал, как он все еще разливался перед двумя молодыми монахами, пока те вытирали его.
Так завершилось это не слишком-то удачное свидание, и теперь мне предстояло уже полное и окончательное вступление в обыденный мир. Эльфин отнес меня в шалаш друида Сайтеннина, который, к облегчению моему, не стал путать меня с какими-то другими похожими на меня детьми. Последующий обряд был очень прост. Рабы друида отнесли меня к главному очагу зала и уложили на шкуру теленка в неудобной позе — с коленями, поднятыми к подбородку. Затем друид поклонился резным изображениям Блистающего (Белатгера), что был над южным входом, и Рогатого (Кернуна) над северным. Потом он изрек длинное пророчество в стихах, которое здесь я привести не могу, поскольку слишком многое из него оказалось верным — и незачем говорить, что это лишило бы мой рассказ неожиданности.
Затем было самое важное, без чего я не мог бы считаться по-настоящему существующим. Я был наречен в честь самих Врат Гвиддно — судьба у меня такая, видно, быть связанным с королевскими крепостями. Теперь меня звали Мирддин, «морская твердыня». Очень удачно, поскольку, как ты помнишь, меня именно так и назвали прежде! Итак, я стал с тех пор зваться Мирддин, хотя мне предстояло получить вдобавок и другие имена. Впереди были и такие времена, когда многие и вовсе боялись называть меня хоть как-нибудь. Но это злое время, и я лучше вернусь к прежнему рассказу. «Черный Одержимый» — так назвал меня Талиесин на плотине. Думаю, он знал кое-что о том, что должно произойти.
Вот так был я принят при дворе короля Гвиддно, и первый мой дом был среди народа Кантрер Гвэлод. Меня отдали на воспитание придворным дамам, и я стал их любимчиком. По ночам я спал в постели супруги Эльфина, принцессы, где спали также и ее служанки. Они называли меня бедным малышом и очень смеялись моим проказам, которые я вытворял по ночам, когда они лежали, томно раскинувшись во сне и ничуть не остерегаясь. Это, как ты понимаешь, о король, было для меня отнюдь не плохое время! Обилие нежных ручек и ножек, мягкие белые груди, как у моей матери, которую я едва знал.
До праздника Надолик я редко видел своего покровителя, принца Эльфина, который большую часть времени пребывал на охоте со своими псом и ястребом. Я боялся, что он забыл о неожиданно свалившейся ему на голову обязанности опекуна, поскольку был он довольно ветреным молодым человеком, и решил привлечь к себе его внимание, как только подвернется случай.
Мой час настал во время Надолика, праздника в честь Йессу Триста, целомудренного сына женщины, не знавшей мужчин. Как обычно, меня оставили на женской половине, и потому я издали слышал веселые звуки пирушки, на которую меня, бедного, не взяли. И горше всего мне было, когда шум внезапно затих и я услышат одинокий голос, запевший песнь. Поскольку я и сам в чем-то был поэтом, мне так захотелось оказаться там, когда ауэн отворил сокровищницу Котла Поэзии. Ведь этот Талиесин был аж целым поэтом с половиной! Его слова заклятьем ложились на всех нас, даже на тех, кто, как и я, не был допущен послушать его пение. Они обретали образ, и образы эти накладывались на явь, покуда хвала королям, оплакивание королей, трубный глас славы угону стад, молчание покинутого поля битвы и славный, пьяный поход героев, беспрепятственно въезжавших в пенистый водопад Деруэннидда, не доводили слушателей до возвышенною исступления, как и самого барда.
Затем играл он мелодию печали, такую, что все пирующие плакали, печалились и тосковали, умоляя его прекратить. Тогда играл он мелодию веселья, так что все смеялись до тех пор, пока легкие чуть ли не выворачивались наизнанку. Наконец, играл он сонную песнь, сладостную, как пение Птиц Рианнон, так что все засыпали до следующего дня.
На тот Надолик золотой пьянящий мед, как всегда, дурманил головы собравшихся князей. Споры за геройскую долю при дележке кабана были яростнее обычного, и похвальба была чрезмерной даже для прославленных копьеметателей Севера. Когда пирушка наконец улеглась, многие не смогли даже найти своих мест и преспокойно прохрапели всю ночь прямо на тростнике.
Для тех, кто оставался в темном зале, епископ Серван, прежде чем удалиться, произнес в назидание слова сурового упрека пророка Иоиля:
— «Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте о виноградном соке, ибо отнят он от уст ваших!»
И воистину от многих уст были отняты радость и довольство, ибо высохли они, как тростник, и от многих голов также, потому как в голове было у них муторно и тоскливо, как жизнь в изгнании, да и на желудке не лучше — там крутило и мотало, словно хрупкую рыбачью лодчонку на волне.
Мы (мы с принцессой, в смысле) внезапно пробудились рано утром от того, что кто-то резко отбросил завесу на нашей двери. В опочивальне все еще тускло горела свеча, и в свете ее увидели мы принца Эльфина, что, пошатываясь, стоял в дверях. Думая, что он пришел к ней, принцесса быстро сунула меня в руки своей служанке (очень хорошенькой девушке по имени Хеледд) и знаком приказала унести. Но принц Эльфин поднял руку, словно позволяя мне остаться. Шатнувшись к кровати, он тяжело сел и с глубоким стоном обхватил голову руками.
— Что мучит тебя, господин мой? — спросила моя принцесса, подойдя к нему и положив руки ему на плечи. — Чем я могу помочь тебе? Скажи только слово, и, если я смогу, я сделаю все, чего бы это ни стоило.
Принцесса была очень красивой и очень юной. Волосы ее были желтее цветов ракитника. Кожа ее была белее пены морской, ладони и пальцы ее были белее цветов звездчатки на песчаном берегу морском. Ни глазу линялого ястреба, ни глазу трижды перелинявшего сокола не сравниться было блеском с очами принцессы. Грудь ее была белее лебединой, краснее цветов наперстянки были щеки ее, и все, кто видел ее, загорались любовью к ней.
Принц Эльфин, несмотря на свой норов, нежно любил свою супругу и не выказывал ни малейшего желания взять вторую жену. Не поднимая глаз, он снова застонал.
— Ах, жена моя, — сказал он наконец, — ты меньше всего можешь помочь мне. Моя честь погибла, и никогда после этой ночи не ходить мне с высоко поднятой головой среди мужей Севера. Барды Придайна станут слагать обо мне хулительные песни, каждая ценой в сто оленей за честь. Или еще хуже — прыщи позора, стыда и поношения вскочат от них на лице моем! Ох, если бы я не дожил до этой ночи!
— Расскажи мне, мой принц! — воскликнула она, обняв его за шею, целуя его в уста и щеки и отбрасывая с его пылающего лба волнистые волосы. Но принц Эльфин громко всхлипнул от гнева и раскаяния и сделал движение, словно собирался отшвырнуть ее прочь. Я решил, что пора вмешаться и помочь этой очаровательной юной чете, что была так добра со мной.
— Прости мне мое вмешательство в то, что на первый взгляд кажется твоим личным делом, господин мой, — начал я, встав перед ними обоими и почтительно поклонившись. — Но, может, ты расскажешь мне о том, что стряслось? Может, я смогу помочь тебе?
Не разнимая своих объятий, принцесса повернула голову и посмотрела на меня. Слезы катились по ее нежным щекам, но она слегка улыбнулась, увидев мое уверенное лицо.
— Поведай нашему мудрому дитяти о том, что тревожит тебя, господин мой! — сказала она. — Я не раз убеждалась в том, что он куда ученее, чем можно подумать по его годам.
Эльфин третий раз застонал.
— Я трижды дурак, — страдальчески пробормотал он. — Дурак и пустой хвастун. Слушай же и узнай о позоре принца Эльфина, которому после этой ночи никогда не стать королем Кантрер Гвэлод!
Я ничего не сказал, просто уселся на табурет и стал слушать. Моя госпожа одарила меня благодарным взглядом, отчего сердце мое запрыгало так, что я испугался, как бы кто чего не заметил. Довольно об этом.
Принц Эльфин, уставившись в пол, рассказал нам, на мой взгляд, действительно печальную историю. Похоже, что в самый разгар попойки он начал хвастаться Корзиной Гвиддно — что будто бы из Тринадцати Сокровищ Острова Могущества это самое большое, что когда в нее кладут пищу на одного человека, то в ней потом находят пищи на сотню и что Сайтеннин-друид предсказал великие дела младенцу (мне то есть, даже незачем объяснять), найденному в ней на Калан Гаэф.
Люди Кантрер Гвэлод радовались всему сказанному, но тут главный гость двора Гвиддно принял слова Эльфина за вызов. Принц Рин маб Мэлгон, молодой человек столь же гневливый и непредсказуемый, как и наш собственный принц, вскочил и спросил, почему это король Гвиддно в таком случае подарил ему то, что считается менее ценным. На что Мантия Тегау Эурврона еще не женатому принцу?
— Я сказал ему, что он, несомненно, вскоре женится, и тогда Мантия будет очень кстати при испытании девственности его невесты, — робко произнес Эльфин.
— Совершенно верно! — воскликнул я. — И что потом?
— Он вспыхнул, заявив, что его внимание угрожает невинности чужих жен, а не его собственной. «Более того, — продолжал он, — хотелось бы мне знать, является ли эта Мантия достойным подарком наследнику Гвинедда. Почему бы не испытать нам ее силу этой же ночью?» Тогда понял я, к чему он клонит и что он давно уже намеревался это сделать. Я видел, как смотрел он на тебя, жена моя, и горе мне, что так легко попался я в его ловушку!
Мы с принцессой переглянулись. Теперь мы легко догадались об остальном (должен подчеркнуть, что она была намного умнее своего супруга, пусть и носил он золотую гривну). Принц Рин потребовал, чтобы ему позволили провести ночь с юной женой своего хозяина. И тогда наутро будет видно, станет ли Мантия Тегау по-прежнему укрывать ее до пят или только по колено. Услышав это, юная женщина вспыхнула от гнева, затем побледнела и с вызовом посмотрела на мужа.
— Если ты дал слово, господин мой, то я должна подвергнуться испытанию. Но обещаю тебе, господин мой, что, сколько бы он ни пробыл со мной, от меня он не получит ничего такого, что хотя бы на волосок укоротило Мантию! И не нужно даже меча класть между нами, чтобы защитить твою и мою честь, господин мой! Иди, приободрись, — сказала она, погладив его по щеке. — На какую ночь спать мне с этим назойливым гостем?
Сердце мое устремилось к этой отважной женщине, но по несчастному лицу принца Эльфина понял я, что это испытание будет не так легко пройти, как она воображала. Он с жалким видом огляделся.
— Если бы это было так просто, — прошептал он. — Это должно быть нынешней ночью.
— Нынешней? — вырвался у нее испуганный возглас.
— Нынешней, — мрачно ответил принц. — Уже сейчас рабы расчесывают его волосы, и вскоре он придет. Ох, дорогая моя, — он зарыдал и прижал ее к груди, — он знатный принц, он пьян и горит от желания.
— Но ведь не возьмет же он меня силой? — воскликнула принцесса, внезапно испугавшись. — Твой отец король никогда этого не позволит!
— Мой отец король стар и слишком обязан Уриену Регедскому, который, в свою очередь, очень многое ставит на союз между людьми Севера и Мэлгоном Гвинеддским. Сомневаюсь, что он пожелает в это вмешиваться.
Я понял всю сложность положения и начал быстро соображать. Времени явно нельзя было терять. Я очень хотел вытащить молодую чету из этой грязной истории. Ты можешь подумать, что у меня были собственные виды на молодую женщину, но поверь, мне тогда было не до этого.
— Тогда, принц Эльфин, — резко приказал я, — немедленно возвращайся на свое место в королевском зале и позаботься, чтобы плотники крепко заколотили дверь. Иди сейчас же и запомни это, чтобы в другой раз не хвастать на пиру!
Эльфин начал задавать вопросы, а молодая женщина принялась ломать руки, так что мне пришлось призвать их к повиновению. В тот раз я впервые действовал как Мирддин маб Морврин. Мне жаль было пугать их, но времени на сложные придворные королевские изыски не было. Эльфин ушел довольно быстро, остановившись бросить последний, умоляющий взгляд на супругу — я вынужден был взять его за руку и силой вытащить из комнаты. Я уже слышал суматоху в жилище Рина маб Мэлгона и понимал, что у нас с прелестной юной принцессой остался всего один миг.
Три последующих дня небеса над Вратами Гвиддно были серыми и хмурыми. Временами с Регедского моря наносило дождь. Стаи прежде невиданных больших черных птиц кружились над коньковыми балками и зубчатыми стенами, молча устремляясь к соленым болотам Абер Идон. Настроение при дворе короля Гвиддно было столь же хмурым и подавленным. Люди никак не могли оправиться от страха, причиненного им посещением Гвина маб Нудда и его адского воинства. Ничего необычного не было в том, что Дикая Охота неслась высоко в ночном небе над жилищами людей во время Калан Гаэф, но никогда прежде Черный не являлся к королевскому двору и не беседовал с королем, как на этот раз.
Друид Сайтеннин много часов просидел, прикрыв голову плащом. Те, кто осмеливался приблизиться к нему, слышали, как шепчет он о большем зле, что постигнет эту землю еще до того, как окончится год. Повторялись смутно запомнившиеся строфы из разговора между королем и демоном, но, хотя смысл их был, безусловно, зловещим, никто, ко всеобщему удовольствию, не мог их истолковать. Талиесин, глава бардов, ушел в темную комнату, где, пожевав сырую свинину, лег в ожидании вдохновения, прижав ладони к щекам и уставившись в пустоту. Мальчик, сидевший у его двери, не знал, придет ли прозрение к хозяину в течение двух, трех или девяти дней. Раз было слышно, как бард что-то громко забормотал, но никто не мог сказать, что означали эти слова. Только потом стали рассказывать, будто бы Талиесин слагал смертную песнь Уриену Регедскому, который тогда был величайшим из Тринадцати Владык Севера. Но в этом усомнились, когда вскоре в Каэр Лливелидд прибыли гонцы от самого короля Уриена, требуя дани (на этот раз, конечно, безрезультатно) после ежегодного открытия Корзины Гвиддно.
За эти три дня ни принца Рина маб Мэлгона, ни жены принца Элъфина при дворе не видели. Люди из свиты Рина стояли на страже у дверей покоев принцессы, ухмыляясь и перебрасываясь чрезвычайно обидными для владык Кантрер Гвэлод шуточками. И только строжайший запрет короля Гвиддно Гаранхира не давал вспыхнуть открытой ссоре и испортить праздник. Что же до принца Эльфина, то он бродил подальше от глаз людских по двору и крепостному валу, словно тень прежнего беззаботного юноши. Он не ел и не спал. Ни с кем не говорил, и один только раз за все это время я наткнулся на него. Я играл возле кузницы, когда он прошел мимо меня, бесконечно расхаживая туда-сюда. Мы случайно встретились взглядами, и я навсегда запомнил ту боль и укор, с которыми он тогда на меня посмотрел.
Король Гвиддно тоже был хмур и обеспокоен. Он отправил гонца в Каэр Лливелидд и до его возвращения поселился в охотничьем домике. Но каким бы ни был ответ, он принес королю некоторое удовлетворение. Он вернулся в зал, и снова сел на свое место, и стал вместе со всеми пить желтый пьянящий мед.
Так обстояли дела в последний день празднования Калан Гаэф. Все собрались, как обычно, и среди людей Гвинедда много было веселья. Но люди Кантрер Гвэлод были унижены, посрамлены и обесчещены, и вожди сидели мрачные, не разговаривая с соседями и не опуская спицы своей в котел. И тут вдруг вошел домоправитель короля Гвиддно и объявил о появлении принца Рина маб Мэлгона.
Люди Гвинедда радостно приветствовали его. Он был великолепно разодет. Волосы его блестели, лицо пылало румянцем. Он с величайшим самодовольством вошел в зал и низко поклонился королю и епископу, затем сел на свое место напротив короля. С тревогой глянув на принца Эльфина, я увидел, как тот смертельно побледнел, и решил сделать все, что в моих силах, чтобы поправить дело как можно скорее, прежде чем в королевском зале свершится страшное злодейство.
— Какие новости, господин мой? — воскликнул глава свиты Рина, подмигивая и пихая локтем своего соседа. Люди Гвинедда разразились громким долгим смехом, когда их принц встал, поднял окованный серебром турий рог и с улыбкой обвел взглядом собравшихся.
— Новости? — воскликнул он в ответ, в хвастливой гордости высоко подняв голову. — Новости, друзья мои, таковы, что супругу принца Эльфина этой зимой Мантия Тегау Эурврона вряд ли согреет!
Затем, осмотревшись с ликующей усмешкой, он вытащил из-за пазухи туники маленький сверточек и показал его всем. Во мне боролись великое удивление и любопытство — такого я не ожидал.
— Принц Эльфин, у меня есть для тебя подарочек! — звонко воскликнул Рин, и голос его эхом подхватили черные бесенята, что в это время года таятся по закоулкам в королевском зале. Эльфин не поднимал взгляда, а остальные замолкли б ожидании. Даже старый епископ всхрапнул и очнулся от дремы.
— Принц Эльфин, — повторил Рин, — думаю, ты понимаешь, что мужчине глупо верить в честность своей жены, когда она не на глазах у него. И то, что случилось с тобой, ничуть не хуже, чем с другими. Во всем Придайне нет девушек прекраснее и целомудреннее, чем в Гвинедде, и все же ни одна во владениях моего отца не смогла отказать принцу Рину в том, чтобы приютить его на своей перине. Так чего же тебе стыдиться и опускать голову? Вот что скажу я тебе: никогда под сенью листвы в Гвинедде не проводил я время столь приятно, как в эти три прошедшие ночи. Прекрасен красно-клювый снежногрудый лебедь, что свил себе гнездо в жилище принца Эльфина маб Гвиддно, слаще песен Птиц Рианнон были ночи, что провел я в обществе ее, и сохраню я их в сокровищнице своей памяти.
Громким долгим хохотом разразились люди Рина в ответ на его выходку, и еще бледнее и отчаяннее стало лицо несчастного Эльфина. Поднялись разговоры о вечной неверности женщин, мужи весело или мрачно покачивали головами в знак согласия, воображая в таком положении себя и свою жену.