— Сделать? — ответил мой друг (я до сих пор считал его Другом). — Они ничего не сделают с тобой. Эти глупые люди оставляют морю доделать их нечестивое дело — caeci educti a caetis, foveam cadetis. Слепые, ведомые слепыми, в яму упадете.
— Значит, они собираются утопить меня?
— Они тебя топить не собираются. Они боятся убивать тебя. Ты останешься здесь, в завязанном мешке, пока прибой не унесет тебя и вечно отверстая утроба моря не поглотит тебя.
Перспектива такого медленного и страшного конца показалась мне еще более ужасной, чем даже незамедлительная смерть от рук грубых королевских копейщиков.
— А ты можешь сделать что-нибудь, святой отец? — малодушно взмолился я. — Почему они боятся меня и почему они не убьют меня прямо на месте?
Аббат улыбнулся.
— Послушай, сын мой. Может, дело еще не так безнадежно, как кажется. Король действительно намеревался заколоть или удавить тебя, пока я не указал ему на одну вещь, ускользнувшую от его внимания.
— И что же это было?
Король что-то гневно выкрикнул, и на лице аббата появилось опасливое выражение.
— Я не должен больше говорить, — прошептал он, — чтобы этот тиран-богохульник не переменил своего решения Я просто спросил его, дорогой мой мальчик, вправду ли он уверен в том, что в тебе таится его смерть. «Конечно же, — сердито ответил он. — с чего же еще мне возиться с ним?»
«В этом случае, — сказал я, — не лучше ли тебе поостеречься, о король? Поскольку если этот младенец действительно должен послужить причиной твоей смерти, то отсюда непременно следует, что ты умрешь раньше его. Убей его — и если дихенидд воистину должен свершиться, то сначала должна случиться твоя смерть — хотя бы мгновением раньше!»
Великолепно! Почему я сам не подумал об этом? Но аббат Мауган нетерпеливо поднял руку. Король почти обезумел от нетерпения. Он колотил древком дротика по скале, на которой стоял, и орал на аббата, чтобы тот заканчивал побыстрее.
— Потому, видишь ли, — быстро продолжал мой покровитель, — прикончить тебя оставят морю. Океан — не король отнимет твою жизнь. Но не страшись, — возгласил он, — у тебя есть то, что убережет тебя от смерти в воде, если я не ошибся.
Он показал на маленький мешочек на кожаном шнурке, который повесил мне на шею во время первой нашей встречи. Если ты помнишь, в нем была та самая шапочка из плоти, которую добрый аббат снял с моей головы после моего рождения, заявив, что каким-то волшебным образом она наверняка спасет меня от утопления.
Позади нас раздался крик, затем послышались бессвязные вопли. Мы с моим собеседником в изумлении оглянулись. Король Кустеннин, вне себя от гнева и страха, шагнул к краю своего каменного наблюдательного пункта, крича аббату, чтобы тот немедленно заканчивал.
— Завяжи мешок, и пусть море исполнит приговор! — проревел он, перекрывая ветер. — Ты что, не видишь, что волны уже плещут о подножье моей морской крепости? — Он указал своим дротиком туда, где белопенные волны снова начали бросаться на подножье скальной стены, над которой на фоне стылого неба возвышалась темная Башня Бели, окутанная 
туманом твердыня волшебства, чародейства и смертоносного гормес Острова Могущества.
Неожиданно аббат Мауган громко рассмеялся. Море, которое снова вернулось и билось теперь о скалистый берег Керниу, лизало и берег рядом с нами. Я ощутил холод, когда прилив коснулся моего кожаного мешка.
— О, глупый Ффараон! — с пугающей храбростью воскликнул церковник. — Ты нарек этого младенца! Смотри — океан омыл его ноги, и «морская твердыня» назвал ты его! Отныне «морская твердыня», Мирддин, будет имя его. И станет он защитником благороднейшей морской твердыни в мире, утесами окруженного Острова Могущества! Первая часть дихенидда свершилась!
Король Кустеннин побелел лицом от страха и ярости и в бездумном гневе шагнул вперед. И тут вдруг нога его подвернулась на длинной зеленой пряди морской водоросли — из красных водорослей и морских поясков некогда сделал чародей Гвидион суденышко, в котором божественное дитя Ллеу по волнам доплыл до прекрасного звездного чертога Арианрод и нашел там пристанище. Лихорадочно тыча дротиком, чтобы найти опору, Кустеннин так неудачно попал дротиком в расселину скалы, что блестящий наконечник прошел сквозь его грудь и сердце, выйдя между лопатками.
(Именно это и предсказывал благословенный Гильдас Мудрый, когда поносил нечестивых королей следующими словами: «Quid mimicorum vice propriis te confodis sponte ensibus hastis?» Почему ближних тебе вместо врагов поражаешь ты мечами и копьями? Ибо был у святого дар истинного предвиденья, в котором Господь отказывает лживым пророкам идола Баалова, друидам и гадателям. А пишу эти слова я, Кинвэл, писец класа Майвода, а мой острокогтый кот Белая Шейка играет рядом со мной на солнышке).
Я лишь мельком увидел это удивительное зрелище — тело короля, похожего на пронзенного стрелой ворона, его застывший взгляд устремлен на гальку внизу, вся злоба покинула его. Капюшон плаща упал ему на плечи, и бугорчатые рога на его лбу стали из кроваво-красных бледными, как черви. В следующее мгновение аббат Мауган грубо затолкал меня в мешок и крепко завязал его над моей головой. Я услышал приглушенные растерянные крики и в то же время ощутил внезапный холод, когда набежавшая волна подхватила меня и стремительно понесла в море.
В моих ушах стоял рев, словно стонала сама бездна. И посреди этого грохота я услышал прощальный крик моего благородного друга:
— Сын мой, три воды крещения омыли тебя!
Когда море заплескалось вокруг меня и я ощутил, что плыву, я понял, что именно так и случилось. Не такого омовения я ожидал, и нельзя сказать, что я был очень доволен. Мне было всего двенадцать дней от роду, а я был один, в кожаном мешке среди дикого океана! Вокруг меня стонали волны, словно в муке кричал утопленный Дилан Аил Тон. А я в моем кожаном мешке, ничего не соображая, качался на волнах: на волне зеленого острова Иверддон, на волне Манау, на волне Севера, на волне самого Острова Придайн.
Куда несли меня бурные волны, белогривые кони Манавиддана маб Ллира? О Блистающий, Лучезарный, думаю, один Ты можешь спасти меня ныне! Протяни мне Крепкую Руку Твою, молю Тебя, и вытащи меня отсюда, спаси меня! Неужто буду я оставлен, беспомощный, безотчий, или все же Ты воистину Отец мой?
III 
ЗМЕЙ БЕЗДНЫ
Редко видывал я времена хуже. Только что был я со своими друзьями (честно говоря, лишь один не питал ко мне вражды, но все они как-то вдруг стали мне дороги) на песчаном берегу. И вот — через мгновение я замкнут в непроглядной тьме, подпрыгивая на чем-то бесформенном и неизвестном. Долго потом не смолкал у меня в ушах ужасный рев. Меня мотало так и сяк, пока голова не пошла кругом, иногда подбрасывало высоко в воздух и бросало вниз, словно бездна вот-вот сглотнет меня — в такие мгновения душа в пятки уходила. Иногда меня словно медленно перекатывала чья-то игривая рука. Мне повезло, что я был не в простом мешке, но, как я позже узнал, в чудесно изготовленном самим Гофанноном маб Дон, который год и один день тяжко трудился во тьме рядом с пламенным жаром своею кузнечного горна.
Я не могу сказать, сколько минуло времени, день был или ночь, был ли я все еще в маленьком заливе, над которым возвышается Башня Бели. Только много времени спустя узнал я те слова, которые могли бы развязать узел, что затягивал мой мешок, но, когда я это сделал впервые, в ту же минуту над океаном пронеслась знаменитая буря. Ах, помнишь ли Ты, как я взывал к Тебе, умолял Тебя протянуть мне Верную Руку Твою и спасти мою жалкую жизнь?
О, Ты, Луны повелитель,
Солнца король непреклонный,
Ведущий звездную песню
На струнах Реки Гвидиона!
Король мирового потока,
Что землю всю обегает,
Владыка небес светлоокий,
Чело Твое мир озаряет!
В пурпуре и короне.
Радугой осиян,
Ты держишь в своих ладонях
Девять частей бытия.
Я также предпринял отчаянную попытку прошептать несколько молитв, которые нараспев читал надо мной аббат Мауган, хотя видимой помощи от них не было. Может быть, некоторые из них случайно и пошли на пользу, поскольку в должное время буря улеглась, все утихло, и я в моем мешке почти неподвижно завис посреди стихии. Осторожно выждав, я снова произнес необходимые слова и опасливо выглянул наружу. Стояла ночь, но на небосводе прямо надо мной ярко горела прибывающая луна. Звездные гроздья блистали так, как я в жизни не видел, даже ярче зеркального мерцания луны. Звезды смотрели на меня отовсюду, и сама луна протянула дрожащую дорожку через весь уснувший океан прямо ко мне.
Все мироздание застыло в молчании, одно мое сердце тихонько билось. Иногда за окоемом вспыхивали отблески Дальних зарниц, обрисовывая грань мира. Ее темный изгиб еще несколько мгновений стоял у меня перед глазами после того, как быстрая вспышка гасла. Я не ощущал страха, напротив, меня утешало то, что мое маленькое сердечко трепещет в самой середине этого усыпанного драгоценностями молчания. Я знал и то (а как я мог не знать), что это Ты Верной Твоей Рукой держишь все это в совершенной гармонии и что биение моего сердца лишь эхо биения Твоего.
Через все это блистающее великолепие протянулся надо мной широкой мерцающей рекой Каэр Гвидион, аркой изгибаясь по куполу небес. Если сам небосвод был цветущим звездами лугом и глаза звезд моргали от незримого солнца, то Каэр Гвидион казался мне лентой из осыпанной росой паутины, что бьется на кончиках травинок среди тающих утренних туманов. На самом верху Река петлей изгибалась вокруг своего средоточия, Гвоздя Небес, центра небесного жернова. Когда-нибудь и я поплыву по этой Реке, но тогда q чувствовал, что, прежде чем придет моя пора, мне предстоит сделать еще очень многое.
Так я плыл в одиночестве, понимая, что я — единственный, кто не спит сейчас в этом мире, и мне одному дано созерцать ту книгу, прочесть которую могу лишь я. Я не знал, да и не мог знать, есть ли какая земля на юге, севере, востоке или западе. Я был один в сердце пустынного спокойного моря, бесконечно простирающегося во все стороны. Из-за самого дальнего его края поднимались стены шатра небесного, сквозь прорехи в котором сияли те светильники, что вели со мной немой разговор. Я прислушался — не поймаю ли слабое эхо их бесподобной музыки, что и сейчас звучит в невыразимой высоте поднебесной. Пару раз мне показалось, что я уловил несколько упавших нот этой далекой мелодии. Затем я опомнился, осознав, что это всего лишь запавшие мне в память чарующие звуки песни дрозда, что пел в кустах у подножья Башни Бели. И все горести, и печали, и страдания ушли из души моей, не оставив и следа.
Пока мы со звездами смотрели друг на друга и предавались воспоминаниям, спокойствие мирозданья дрогнуло: с неба, оставив рану в куполе небосвода, сорвалась звезда и, промелькнув огненной змеей, исчезла. Несмотря на весь покой, что в тот миг переполнял и душу мою, и чашу небесную, я ощутил, что этот огненный вымпел предвещает мне приближение бед.
Сама Луна пребывала в то время в Доме Рыб. Прежде чем попасть к самим Вратам, предстоит мне пройти двенадцать домов по всему Каэр Гвидион, и кто знает, что за опасности подстерегают меня на этом пути? Это останется скрытым от меня, пока не придет пора, но сейчас, когда в Дом Рыб упала звезда, я понял, что это предвещает начало моего странствия, странствия, из которого не будет возврата. Это гвиддвилл, в который там, в небесах, играют боги с теми, кто наложил Напасть свою на эту землю, и это Твоя Верная Рука протянулась в первый день года, чтобы сделать первый ход.
Внезапно меня охватил панический страх. Мрачный зеркальный лик океана, что раньше был мне опорой, полом, в котором отражалось небо, вдруг обратился в пустоту, столь же безграничную, как и та, что была надо мной. Более я не был средоточием всего, что поддерживает Твоя Верная Рука, а лишь пылинкой, бесконечно плывущей по течению бытия. Я не знал, куда смотреть, ибо разум мой не ведал пути. Я был мал и глуп, горяч и безрассуден. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, если бы я тогда уже прочел книги Мата и Гвидиона, я бы остановился. На мне был дихенидд, как и на короле Кустеннине Горнеу, и был он записан в книгах и в сверкающих письменах неба.
На поверхности моего сознания промелькнуло страшное видение: окровавленная голова великого короля, кровь течет из рассеченных жил и глотки. Позвонки мощной шеи его на сколе сверкают белым — Древо, срубленное топором лесоруба Смертоносной Руки. Была ли то голова Артура. Мэлгона или Уриена — мне неведомо. Но я догадывался, какая ужасная задача стоит предо мной, какое страшное дело предстоит мне, какие страдания перенесу я, когда придется мне поддерживать Остров Могущества в равновесии на грани времен, пространства и судеб.
Луна, созвездия и планеты, казалось, начали вращаться все быстрее и быстрее, пока не слились в уходящую в бездну спираль. Отражение ее в океане тоже вращалось, и я ощутил великое возмущение вод в глубине.
Меня затягивало внутрь, в бездну ужаса. Воды, из которых я только-только вышел, — воды чрева матери моей — сомкнулись над моей головой. Я погружался все глубже и глубже, луна над моей головой задрожала и разбилась на мелкие осколки, свет ее распался, погас в лишенной образа тусклой мгле, и туда меня и затянуло. Все померкло. Мрак был таким густым, что ни свет, ни жизнь не могли проникнуть сквозь него. Или я просто думал так, считая себя уже погибшим, — как вдруг увидел очертания стремительных серебристых созданий, что весело скользили вокруг меня. Блестящие рыбки подхватили меня и закружив в хороводе, понесли прочь. Глядя на них, я видел тысячи могучих, облаченных в сверкающую чешую воинов. Их было так много, что они показались мне единым изменчивым морским созданием, что скользило и изгибалось так и сяк.
Так вышло, что меня забрали подружки мои селедки, и я стал одним с ними. Может, кто и сочтет странным и даже непристойным то, что я некогда был простой рыбкой. Если так, то они очень мало знают о той жизни, что я вел эти годы! Разве есть что-то низкое в создании, бока которого отливают изумрудом и сапфиром, напоминая поверхность самого океана, и чье серебристое брюшко под стать совершенству игры пятен тени и света той стихии, в которой оно живет? Разве нельзя гордиться тем, что его светящиеся формы меняют свой яркий цвет так же, как вечно переменчивое море, — густой золотисто-коричневый незаметно переходит в воздушный зеленовато-серый. Что по сравнению с этим панцирный доспех Артура? Может ли сам Гофаннон маб Дон сплести кольчугу, столь же славную своим совершенством?
Я не буду тебя утомлять подробностями своей жизни в образе сельди, о король, поскольку вижу, как все беспокойнее ты сидишь на моем горседде, — но подумай о том, как ты сам обеспокоил меня! Одно скажу — твои дни и дни твоих друзей-князей проходят в тяготах и борьбе. Даже и сейчас ты пришел сюда, чтобы узнать, как будут сражаться твои войска этим летом против людей Бринайха. Разве не так? Это не все — в этом году ты воюешь с морскими разбойниками, заклятыми врагами Тринадцати Князей Севера. Они чужестранцы, захватчики, лживые лисы, их черное воинство в каждом устье, они поклоняются своему одноглазому демону, которого они зовут Воденом. Но разве в прошлом году не бился ты со своими родичами в Аэроне, а за год до того — с людьми Стратклуда, с князьями, которые говорят на том же языке, что и ты, поклоняются тому же богу, что и ты? А на кого ты нападешь и кого убьешь на следующий год? Может, это будет твой двоюродный брат Морган Щербатый, с которым вы обменялись клятвами в вечной дружбе? Вижу, я напугал тебя. Ладно, будь что будет.
Я ничего не скажу о твоих войнах и убийствах, я довольно насмотрелся их во время битвы при Ардеридде. Но вот что я тебе скажу. Сколько было нас в нашем косяке? Тысяча миллионов? Десять тысяч миллионов? Не могу сказать. Одному Манавиддану маб Ллиру это ведомо. Хотя верно говорят, что нас — как песчинок на дне океана. Каждый год мы проплываем тысячу или более миль от Оркнейских островов[6] до наших нерестилищ в южном проливе моря Удд. Думаешь, на нашем пути длиной в два месяца или дольше хоть раз усобица разбивает наши ряды? Разве мы воюем за наши угодья, пусть они и невелики, или деремся за место для нереста? Когда мы возвращаемся на север, с течением, что обегает море Удд, бывает, что мы сталкиваемся с другим таким же большим косяком. Разве мы набрасываемся друг на друга с копьями и мечами, горя жаждой битвы?
Я говорил тебе, что среди сельдей никогда не бывало и не будет усобиц. Среди сельдей не бывает ни осад, ни похищений стад. Сельди не берут заложников. Но зачем говорить об усобицах? Представь себе мириады созданий, что мчатся сквозь глубины, тесно сбиваясь вместе, но все же не касаясь друг друга. Их слабое зрение позволяет им видеть не более двух десятков соседних рыбин. Каждая, поблескивая во мраке, все время рыщет в поисках пищи, не сталкиваясь с другими. Затем, когда наше пастбище оскудевает или нерест заканчивается, мы, как единое тело — стоит напомнить, в сотню миль длиной и в полсотни шириной, — поворачиваемся и плывем к следующей нашей цели. Никто не дает нам приказа — мы знаем, мы чувствуем и действуем. Мы не имеем ни королей, ни советников, и все же совершенная гармония устремления и исполнения — наш гвир дейрнас — царит среди нас.
Так прожил я сорок лет. Сорок раз мы обогнули море, сорок раз тысячи миллионов рыбок отложили каждая по десять тысяч икринок, и сорок раз в радости поднимались мы к поверхности моря, чтобы повеселиться под полной луной Нос Калан Гаэф, Осенних Календ. Но теперь приближалось мое время, и меня манили неводы Гвиддно. Однажды, когда я торил свой бесконечный путь сквозь глубины подводных дворцов Манавиддана, я вдруг оказался один. Однако ненадолго, поскольку ко мне приблизилась огромная рыбина, прекраснейшая из всех, каких только видел я во время своих странствий.
Я понял, что это Лосось из Ллин Ллиу, старейший изо всех тварей, который приобрел мудрость, поедая орехи, что всплывали из Источника Ллеуддиниаун. Он был огромен, плыл тяжело, бока его были покрыты шрамами, но яркие глаза горели неувядаемой юностью. Мы не обменялись ни словом, но я прекрасно понимал, что он приплыл за мной. Меня притянуло к его боку, там я и остался, повторяя все его повороты и рывки. Я не знал, куда он вел меня, но хорошо понимал, что свершается то, что было предсказано при моем рождении, и мне ничего не остается, кроме как подчиниться моему дихенидду.
Все дальше и дальше в океан стремил свой путь Лосось из Ллин Ллиу, а я плыл рядом с ним. Мы скользили над огромной, покрытой илом, бесформенной равниной, на серо-черной поверхности которой не было ни деревца, ни холма, ни озера, ни реки.
Там ничего не росло, разве что редкие маленькие растения, подобные папоротникам, что беспокойно метались в струях глубинного течения. Мы плыли не слишком глубоко под теми водами, в которых обычно плавали мои недавние сотоварищи селедки, макрели, кильки и прочие жители верхних вод, с которыми я познакомился в наших ежегодных странствиях. Теперь нам встречались мириады светящихся рыб, чьи глаза горели как раскаленные угли, когда поднимали они взор и смотрели, как мы проплываем мимо. Нас миновали еще более обширные косяки рыбок, крошечных серебряных дисков, сверкающих, словно монеты, сыплющиеся из королевских сундуков Ривайна и Каэр Кустеннина.
Мы плыли в глубине над поверхностью подводной равнины, ровной и безликой, тянущейся под нами миля за милей. Я чувствовал, что мы плывем все дальше на запад, туда, где отдыхают скакуны Бели, после того, как его золотая колесница, завершив дневной путь, погружается в море, но я и не думал о том, чтобы спросить своего сотоварища о том, куда мы плывем. Его спокойно-задумчивый вид говорил мне, что не просто так забрал он меня из привычного общества сельдей и увел в этот неведомый мир, далеко от знакомого моря Удд. Рядом с ним я чувствовал себя в безопасности — воистину, в этих пустынных глубинах я не видел никакой угрозы. Прямо под собой временами я видел, как над илом медленно всплывали облачка грязи, там, где неуклюже пробирались амфиподы или каракатицы выбрасывали свои длинные щупальца, чтобы схватить несчастную креветку. Легкие завихрения ила поднимались там, где торопливо зарывались в грязь щетинчатые черви или морские ежи, замечавшие приближение наших легких теней.
Внимательный глаз мог бы найти красоту даже здесь, в этом диком мире. Здесь были свои необычные растения — одни плавучие губки походили очертаньями на сирень или на эльфийские колпачки, другие были совсем как росянка, которую ты, о король, мог видеть неподалеку отсюда, на болотах у горы Невайс. Повсюду росли желтые, красные, пурпурные морские веера, султаны, папоротники, ползучий мох. Мягкие, яркие морские звезды томно изгибались и вытягивали на дне свои бугорчатые конечности.
И лишь когда мы начали пересекать бесконечную с виду равнину, я вдруг с неприятным чувством осознал, что в этой спокойной глуши, как и везде, таится опасность. Меня забавляли ужимки быстрых кальмаров, которые по нескольку раз меняли цвет в возбужденном ожидании нашего приближения А когда мы почти настигали их, они сердито выпускали струю чернильной жидкости и исчезали за черным облаком. Моя снисходительная насмешливость, однако, быстро прошла, когда мне дали понять, насколько все в этой жизни зависит от пропорций. Внезапно чуть правее от нас появился другой кальмар, совершенно иного рода. От своего тупого хвоста до концов двух вытянутых вперед щупальцев был он, наверное, футов пятьдесят, а то и шестьдесят в длину. Восемь щупальцев покороче еле заметно согнулись и разогнулись, когда мы проплывали мимо, но, кроме этого, он ничем не показал, что заметил наше присутствие. И все же мне ужасно не понравился взгляд его наглых глаз и изгиб его клюва среди волнующихся щупальцев.
Почти сразу же после этой неприятной встречи безликая илистая равнина, над которой мы уже несколько недель плыли к какой-то цели, вдруг резко оборвалась. Я потерял понятие о времени и расстоянии, хотя смену дня и ночи кое-как можно было различить даже на той глубине, в которой мы теперь продолжали наш путь И вдруг знакомая картина дна под нами исчезла, уступив место непроглядно-черной пустоте Наверное, это были Воды Аннона, с тревогой подумал я. Надо вернуться назад, пока еще не слишком поздно. Но от взгляда спокойного всевидящего ока Лосося из Ллин Ллиу моя паника улеглась.
И так могуча была власть надо мною этого необычного древнего создания, когда он неторопливо повернул и погрузился во все более густеющую тьму, что я тут же последовал за ним. Некоторое время, пока мы погружались все глубже и глубже, я ничего не видел. Затем, когда мои глаза постепенно стали привыкать к этому царству вечной ночи, я увидел вокруг тысячи точечек света. Одни были яркими, как звезды, что улыбались мне тогда, когда я плыл в моем мешке по морю Хаврен после освобождения из Башни Бели. Другие светили слабо, как смотрящие из чащи леса на пастухов у костра внимательные, мрачные глаза.
Я быстро понял, что меня окружают мириады светящихся рыб. У одних были светящиеся полоски или пятна на боках или брюшках, у других были внимательные, мерцающие глаза. Некоторые испускали лучи, словно светильником освещая себе дорогу. Следя за этими мелькающими огоньками, я постепенно осознал, что мы спускаемся вдоль склона огромной черной скалы. Когда мы нырнули вниз, все вокруг сразу похолодало, потемнело, замерло. Мир стал совершенно другим, чем тот, наверху.
Сколько времени мы спускались, я не могу сказать. Скажи кто — недели или месяцы, не стану спорить. Я знаю только то, что мы в конце концов добрались до дна, покрытого черной слизью, — мы добрались до дна пропасти!
Я не стану описывать тебе в подробностях дальнейшие наши странствия. Вряд ли у тебя будет возможность когда-нибудь посетить эти страшные места, а если такое и случится, то я в любом случае буду твоим поводырем Довольно и того, что пять раз по пять веков мы все плыли и плыли вперед над мрачным каменистым дном, над горными хребтами и холмами, перемежающимися участками совершенно ровного ила, к которому мы привыкли во время первой части нашего странствия над равниной.
Тот край, который во много-много раз обширнее земли, где мы живем, — самый нижний уровень Вод Аннона. Там нет ничего истинно упорядоченного. Там сидят или ползают твари, состоящие только из пасти и заднего прохода. Они постоянно пожирают грязь и тут же тонкой струей выбрасывают ее сзади. Они — живое олицетворение этой пустынной бездны, где все лишь огромная затхлая куча мусора. С высоты тысяч футов, с поверхности великих вод вниз постоянно опускаются останки жизни, падают на мертвую поверхность этого отхожего места земли. Миллионы миллионов лет оно принимает все, что отвергает земля, — не просто пыль, прах и камни падают вниз с тающих ледяных островов, но испражнения и трупики миллионов миллионов птиц, рыб, морских тварей и — временами — трупы людей. Все это затягивает бесформенная слизь, чья поверхность во тьме незаметно поднимается. Если нога моряка вдруг неудачно соскользнет с планшира, упадет с небес подстреленная птица или пылающая огненная гора выплюнет в небо клубы дыма и копоти — все, все это уйдет под воду и все затянет ровная первозданная трясина, и все будет вечно поглощаться и исторгаться с мускусной слюной свернутых спиралью червей, ползающих в слизи.
Но в хаосе лежат девять начал творения. Было время, когда я мчался прямо, как стрела, к теплым землям юга, к границам Срединного Моря, где живет народ Гроэгуйр. И там я говорил с мудрым человеком, с лливрауром. Это был мудрейший из своего народа в те времена. Это он мне показал, что вначале нет целых форм, но есть лица без шей, руки без плеч, глаза без лиц, тупые, тяжело ползущие, тысячерукие — все бесплодные, без потомства.
— Многие головы, — сказал он, — рождаются без шеи. Но потом приходит ночь, а в ночи — огонь, из которого выходят прекрасные тела мужей и дев, естественные, сплетенные не в хаосе, а в благословенном восторге любви. Это любовь приносит превращение — любовь, что блистающая Арианрод питала к сыну своему Ллеу Ллау Гиффсу, Друстан — к прекрасной Эссилт, и в свой черед и я (возможно, и ты также испытаешь, о король) — к сестре моей Гвенддидд.
Но я ничего не знал об этом во время своего ученичества у древнего Лосося из Ллин Ллиу. И с возрастающим с каждой милей отвращением и страхом начал я понимать, что мы приближаемся к нашей цели. Хотя мы не перемолвились ни словом, я ни разу не усомнился, что мой поводырь вел меня туда для некой необыкновенной цели. Ты должен припомнить, о король, что светлый мир, в котором живешь ты и люди твоего королевства, по сравнению с Иным миром на вершине Каэр Гвидион не более чем ползучий мрак морской по сравнению с этим миром.
Наконец мы приплыли к могучему горному хребту, мимо чьих крутых, заросших гроздьями ракушек склонов мы скользили все быстрее и быстрее. Теперь мы добрались до самого хребта, переплыли через него. Под собой я увидел искореженную землю — там были горы, чьи впалые вершины говорили о том, что когда-то они изрыгали серный огонь и камни, что взлетали даже над поверхностью моря, гневно грозя небесам.
Вскоре я увидел, что внизу все резко изменилось. Душный покров осадков, что покрывал вершины и склоны всех подводных гор и холмов, устилая невероятно глубоким слоем все равнины и долины, начал истончаться, пока вдруг как-то сразу не исчез. Теперь мы видели нагие, скалистые вершины гор, более острые, чем кто-либо когда-нибудь видел. Всюду громоздились чистые скалы, с оплавленными скользкими склонами, потеками плавленого камня, который, казалось, не так уж и давно изливался из острых гребней этих потухших кузниц. То, что извержения были не слишком давно, было ясно по теплу, тянувшемуся от лавовых долин, где некогда раскаленные камни, охлажденные водой, тотчас после извержения спеклись в округлые подушки с боками, изрезанными извилистым узором.
Над этой открытой, чистой, но угрожающе бесформенной землей мы и плыли. Больше мы не следовали изгибам холмов, как прежде, но шли прямо над вулканами. Временами теплые течения оттесняли нас в сторону, и я думал — неужели горы там, дальше по хребту, еще извергаются, прорывая тонкую корочку? Один раз земля заметно содрогнулась, ее очертания на миг расплылись перед моим испуганным взором. Несмотря на доверие к моему вожатому, я беспокоился все сильнее и раза два, признаюсь, подумывал о том, чтобы удрать.