Неожиданно я подумал, не умирает ли этот человек? Горло забито распухшим языком, и он не в силах попросить о помощи, и лишь взгляд его вопиет о горечи последних минут. Бесполезно. Там совершенно пустое пространство – иди куда хочешь. Сколько бы он ни взывал, никто не обернется и не посмотрит на человека, которого не существует.
Но тут человек как ни в чем не бывало быстро поднимается и как ни в чем не бывало смешивается с толпой.
– Последняя фотография… очень уж она неприятная, кажется мне… и у того, кто снимал, но это уж ладно, и у той, которую снимали, нервы как то по особому устроены, что ли?
Слово «неприятная» не совсем подходит. Если говорить о ее откровенности, то есть сколько угодно еще более нескромных. Фон черный, и на этом черном фоне женщина стоит на коленях, центр тяжести она перенесла на левую ногу и сильно подалась вперед; волосы закинуты назад, и правой рукой у поясницы она их придерживает. Поза настолько неестественна, что даже не волнует. Она вызнает физиологической протест не только против того, что изображено на фотографии, но и против безмерных физических страданий натурщицы. Плоская белая поясница никак не вяжется с вывороченными руками и ногами и так же невыразительна, как панцирь краба. И этим панцирем женщина прикрывает невообразимую позу. Действительно, бессмысленная фотография. Она попросту неестественна и, не вызывая никаких эротических чувств или садистских побуждений, оставляет лишь неуютное ощущение, как если бы живые цветы посадили в перевернутый горшок. Поражала лишь необыкновенная готовность, с которой натурщица приняла такую позу. Если объяснять это стремление продемонстрировать безграничную власть над натурщицей, тогда, пожалуй, можно понять появление такой фотографии…
– Тасиро кун, вы, наверно, решили показать эту натурщицу, с какой то определенной целью?..
– Нет, я бы этого не сказал. Просто это одна из неизвестных сторон жизни начальника отдела, и я считал своим долгом познакомить вас с ней…
– Однако начальник отдела, видимо, очень доверял вам, если поручил даже хранить подобные фотографии.
– Да, дело в том, что начальник отдела был тяжелым человеком и поддерживать с ним отношения было нелегко. В обычном, так сказать повседневном, общении он был хорош с людьми, но внутренне принадлежал, как мне кажется, к тем, кто никому не доверяет.
– В ближайшее время мне, видимо, будет необходимо заглянуть к вам домой, если вы, конечно, позволите. Среди вещей, которые дал вам на сохранение начальник отдела, может оказаться и такая, которая вам представляется ничего не значащей, мне же, если я взгляну на нее, не исключено, поможет напасть на след.
– Нет, по правде говоря, – он в некотором замешательстве сощурился за стеклами своих очков, – они были не у меня дома. В фотолаборатории, о которой я вам говорил вчера, начальник отдела имел собственный шкаф…
– Но он, наверно, заперт?
– Конечно, шкаф запирается…
– Как же вы его открыли?
– Да, видите ли, отмычкой… владелец фотолаборатории ведь мой приятель…
– И вы открыли без разрешения?
– Газету вот тоже, честно говоря, я нашел в этом шкафу. Вам не кажется, что этот факт имеет глубокий смысл? Газета от конца июля или начала августа. Как раз когда начальник отдела исчез. Может быть, эта заметка и послужила толчком. Если пропадают без вести восемьдесят тысяч человек, то он мог решить, что прибавить к ним еще одного – невелика важность…
– И все таки вы открыли без разрешения?
– Но ведь это может пойти на пользу начальнику отдела… если в комнате заперся человек, готовый покончить жизнь самоубийством, выломать дверь – не значит, я думаю, совершить преступление.
– Я и не собираюсь вас обвинять. Просто уточняю факты.
– Для чего?
– Я имею в виду топливную базу в городе F., где я вчера был. Почему вы с самого начала скрыли, что речь шла о топливной базе? Не говорите только, что не знали. Вам не хватает прямоты. Может быть, вы и сейчас скрываете что то важное?
Его бледное лицо начинает окрашиваться в багровый цвет. Он оттопыривает губы и вызывающе разворачивает плечи:
– Зачем вы говорите такие вещи? Вы уже растаптываете добрые намерения человека. Возьмите хоть эти фотографии, я ведь по собственному почину… не рассчитывая ни на какое вознаграждение… промолчи я, кто бы узнал… чепуху то не надо говорить…
– Странное заявление. Вы пользовались особым доверием Нэмуро сан, верно? Так разве же не естественно, что по собственному почину вы хотите мне помочь?
– Нет, все не так просто, как вам кажется. – И с мрачным видом покусывая верхнюю губу: – Вы все это говорите потому, что такая у вас профессия… но, наверно, не всегда разумно гнаться за сбежавшим человеком… иногда правильнее помочь ему спрятаться.
– Но ведь человек не всегда исчезает по собственной воле. Его могут убить или силой куда нибудь затащить…
– Не говорите такого, чему даже дети не поверят.
– Может, вы и прячете его?
– Разве у меня сил на это хватит? Лично я, думается мне, хочу, чтобы начальник отдела вернулся. Но говорить об этом я не имею права. Если бы мы где нибудь встретились, не знаю, хватило ли бы у меня смелости окликнуть его… наверно, захотел бы окликнуть, но вряд ли смог бы… а уж если бы окликнул, то, уж наверно, попытался заговорить с ним, пообещав, что никому не расскажу о встрече… естественно, меня он очень интересует… сильный человек… я бы не смог…
– Для этого не нужно быть сильным.
– Ну а вы бы смогли?
– К сожалению, я еще не стал начальником отдела.
– Я бы не смог… эта мерзкая фирма… я буквально убить себя готов, как подумаю, что ради этой фирмы торгую человеческими жизнями… а а, куда ни посмотришь, везде одно и то же… служу там, а что меня ждет? Стану начальником отделения, потом начальником отдела, потом начальником управления… а если и об этом не мечтать, то жизнь еще горше покажется… товарищей обойди, к начальству подлижись… кто не следует этому правилу, того кто угодно ногой пнет, с такими, как с отбросами, обращаются…
– И среди них затерялся человек, пропавший без вести в каком то другом мире.
Собеседник смотрит на меня с удивлением. Не поправляя сползшие к кончику носа очки и стараясь смотреть на меня сквозь них, закидывает голову вверх, и на кадыке поднимается несколько невыбритых волосков.
– Возможно… – и, вздохнув с облегчением, точно надеясь на что то, он чуть понижает голос: – Ну да, сколько людей без конца куда то отправляются… и у каждого из них определенная цель… сколько же этих целей?.. вот и я люблю, сидя здесь, наблюдать за тем, что делается снаружи… никому не нужный, тоскуя, с тяжелым сердцем. Все идут и идут без отдыха, а у тебя цель потеряна, и остается только смотреть, как идут другие. От одной мысли об этом судорогой сводит ноги… становится как то тревожно и грустно… ради какой угодно, даже самой ничтожной цели идти, просто идти – какое это счастье, я ощущаю это всем своим существом…
Без всякой связи мне вдруг приходит в голову мысль: почему женщина, простившись с братом, не захотела присутствовать на кремации? Хотя она и говорила, что товарищи брата взяли на себя все заботы, но ведь она единственный человек, состоявший с ним в кровном родстве. И было бы совершенно естественно, если бы она, не дожидаясь приглашения, приняла участие в траурной церемонии. Может быть, она боялась, хотела избежать этого страшного зрелища? Ее состояние можно понять, но все равно такое поведение неестественно. Однако в этой неестественной ситуации она вела себя настолько естественно, что там, в храме, даже я ничего не заподозрил. Или, может быть, женщина уже в то время, когда брат был жив, считала его мертвым, ушедшим из жизни. С этим объяснением можно согласиться, если ее веру в брата, близкую к безоговорочной, считать панихидой по усопшему. Мне кажется, я начинаю понимать, почему в тот самый миг, когда тело вынимали из гроба в предавали огню, она в десяти минутах ходьбы от храма возбужденно разговаривала со мной о брате, не проронив ни единой слезинки. В гостиной, наполненной фантастическими видениями и разговорами, которые она бесконечно ведет сама с собой, незримо присутствует покойный, и ей нет нужды что то менять в своем поведении. Значит, и в отношении его, исчезнувшего…
– Это было давно, но я до сих пор с отвращением, с содроганием вспоминаю ту сцену. – И через равные промежутки времени, примерно три раза в секунду, переводя взгляд от окна на меня и обратно, Тасиро продолжает доверительно: – Я тогда отдыхал, сидя на скамейке в каком то парке. На соседней скамейке спал нищий, но расстояние между нами было больше трех метров, солнце пекло нещадно, и я решил терпеть его соседство, пока не выкурю сигарету. Вдруг неподалеку послышался шум – показалась огромная колонна демонстрантов с красными и голубыми флагами. Одни пели песни, другие кричали в мегафоны, третьи, взявшись за руки, делали вид, что бегут, – и все это продолжалось бесконечно. В какой то момент проснулся нищий и тоже стал смотреть. Но сразу же заплакал. Он лил слезы в три ручья, скривив губы, вцепившись руками в грудь, выглядывавшую из под рваной рубахи… весь трясся… ни прежде, ни потом – никогда я не видел таких горьких рыданий… он плакал, глядя на демонстрацию… он был нищим, а значит, грязным, пропыленным, и поэтому с его подбородка капали слезы, черные, как вода, стекающая с половой тряпки… так тоскливо и горько стало ему, когда он увидел идущих людей…
– Может быть, пойдем куда нибудь в другое место и выпьем по стаканчику? Я угощаю.
– Смотрите, а то, может, не стоит.
– Нет, нет, я хотел вас еще кое о чем спросить…
– А, о шантаже хозяина топливной базы, о котором вы мне говорили, или о чем нибудь в том же роде?
– Пойдемте куда нибудь. Есть приличное местечко, причем не очень дорого?..
– Что ж, пошли в бар при студии, где работает Саэко. Клиенты пьют и поджидают в этом баре выбранную ими натурщицу. Студия и бар – одно и то же заведение, поэтому клиентам делается скидка. Хотите встретиться с Саэко?
– Вы постоянный посетитель этого бара?
– Ну что вы… разве моего жалованья на это хватит?
Может быть, оттого, что с наступлением вечера небо заволокло тучами, стало не так холодно. Ветер прекратился, и навис туман, неоновый свет реклам и свет уличных фонарей смешались, будто смотришь сквозь запотевшее стекло, слиплись, как подмокшие леденцы. На главной торговой улице магазины уже начали закрываться, но на боковой улице, куда мы свернули, начиналось самое оживленное время. Большие и маленькие кафе, патинко, пивные, закусочные… а между ними – магазин подержанных фотоаппаратов, букинистический магазин, магазин европейской одежды, а потом очень уютный магазин грампластинок… дальше снова бар, кафе и, наконец, аптека. Пересекаем еще одну широкую улицу и оказываемся на улочке, где чуть ли не вплотную друг к другу выстроились бары, пивные, кабаре. Неоновый туннель окрашивает небо за нами, но у угла огромного здания он кончается, и небо становится непроглядно темным, а мужчин, толпой запрудивших всю улицу, уже почти невозможно различить. Впереди еще одно здание, ярко сверкающее неоном, – там турецкая баня и гостиница для парочек. Тут мы сворачиваем налево и идем по узкой дорожке за ветхим кинотеатром.
– Люди, деловито снующие здесь, если подумать, тоже временно пропавшие без вести. На всю ли жизнь, на несколько ли часов – разница лишь во времени…
– Пожалуй, верно. Я то же самое хотел сказать, когда мы проходили мимо патинко. В патинко человек переживает состояние пропавшего без вести. Черт, какая противная музыка… постойте, около того телеграфного столба, чуть в глубине, вроде бы должен быть бар с малопривлекательным входом… одному в нем лучше не показываться… может быть, потому, что испытываешь какое то постыдное чувство, будто играешь в пропавшего без вести…
Дверь с молотком вместо звонка… отчаянно скрипящие петли… вышедшие из моды светильники, резко очерчивающие тени… стойка с высокими табуретами и рядом три столика – ничего лишнего, только самое необходимое. Неприветливость бармена за стойкой переходит все границы. Оставив меня у стойки на неудобном высоком табурете, Тасиро идет к двери в глубине бара, чтобы договориться о приглашении Саэко. Хоть он и не постоянный посетитель, но здешние порядки знает слишком уж хорошо. Двойное виски с содовой… бармен, не отвечая ни слова, взбивая коктейль, продолжает дергать локтем, движения у него быстрые и уверенные… посетителей только двое, за столиком у входа… судя по тому, как они склонились друг к другу, почти упираясь лбами, и поглощены беседой, один из них не посетитель, а, возможно, служащий этого бара, и они о чем то договариваются… бармен ставит передо мной стакан и, отвернувшись, включает проигрыватель. В тот же миг раздается музыка, такая громкая и в таком бешеном темпе, что начинает ходуном ходить пол, и теперь этой музыкой я заперт в пространстве, ограниченном метром в окружности.
– Все в порядке, скоро придет. Мне тоже с содовой.
Потирая руки и улыбаясь во весь рот, Тасиро снимает пальто и садится рядом со мной.
– Пока мы ее ждем, может быть, поговорим?.. о том самом шантаже… допустим, что хозяина топливной базы действительно шантажировали… что позволило это сделать?
– У вас, видимо, есть конкретный вопрос: возможно ли, чтобы начальник отдела был замешан в шантаже?..
– Нет, я могу поклясться, что Нэмуро сан не имел никакого отношения к шантажу… вообще вся эта история с шантажом весьма проблематична… просто во всем есть оборотная сторона, невидимая людям, находящимся снаружи, как у той двери, через которую вы только что проходили… и если не знать этого, невозможно понять истинного содержания происходящего… потому то мне и нужно в той или иной мере быть знакомым со всеми обстоятельствами, согласны? Шантаж похож на тараканов, кишащих на черной лестнице… что делает шантаж возможным?.. если подойти к происшедшему с этой стороны, может быть, удастся сразу же восстановить всю картину в ее истинном виде… часто мы бываем лишь исполнителями…
– После нашего телефонного разговора я много думал… конечно, не в полном объеме, как вы только что сказали… только о том, какая могла существовать возможность…
– Ну что же, пусть хоть о возможности.
– В деловом мире существуют комиссионеры, занимающиеся куплей продажей специальных соглашений, заключенных с торговыми предприятиями, есть люди, специализирующиеся на добавлении в бензин различных примесей. Дело в том, что в зависимости от сорта бензина резко колеблется процент налоговых отчислений, и с помощью подобных примесей они наживаются. Поэтому и в розничных топливных базах в довольно значительных масштабах, особенно если позволяет их географическое положение, занимаются подделкой сортности. Может быть, и на этой базе было что нибудь в таком роде?
– Я перескакиваю с одного на другое, но мне хотелось бы спросить: вы не были знакомы с братом жены Нэмуро сан?
– С братом?.. С женой вот я два раза виделся.
– Такой грубый на вид парень, широкоплечий, ходил вразвалку. Неужели вы у Нэмуро сан никогда не бывали дома?
– Нет, я его не знаю…
– Прошлой ночью его убили.
– Убили?
– В двух трех километрах от топливной базы в том самом городе F.
– Почему то такие люди… все без исключения, живут своей особой жизнью… неужели я один не знаю о случившемся?
Настороженный, пытливый взгляд за очками становится бегающим, испуганным. Чуть толкнуть – опрокинется. Лучше всего поверить ему. Видимо, шантаж преследовал единственную цель – выманить деньги. Если бы даже он и имел хоть малейшее отношение к фирме «Дайнэн», этот осторожный и подозрительный служащий ни за что не проронит ни слова, даже если незаконные сделки и производились.
– Простите, что заставило вас ждать.
Эти слова, прервавшие наш разговор, произнесла деловым, сухим тоном бледнолицая девушка с выдающимся вперед подбородком, в длинной вишневой накидке с темно синим кантом. За исключением распущенных волос, ничто в ней не напоминает натурщицу на фотографиях. Отдельные ее части на фотографии не имеют ничего общего с оригиналом. Аккуратный, чуть вздернутый нос, в остальном же толстые, будто надутые, губы, следы прыщей на щеках, припухшие нижние веки – кажется, только нажми, потекут слезы, – слишком грубое лицо, хотя оно и продается как объект для фотографирования. Но лицо девушки еще не объясняет его пристрастия к фотографированию сзади. Оставив лицо за кадром, можно найти сколько угодно других частей тела для фотографирования. Кроме того, если бы к тем позам, которые она так охотно принимала, добавилось еще и соответствующее им выражение лица, они, не исключено, выглядели бы совершенно по иному.
– Можно сразу пройти в студию.
– Выпейте стаканчик, я угощаю. – Отодвинув табурет, предлагаю ей место между мной и Тасиро. – Пива или чего нибудь покрепче?
– Не тратьте зря время. Или, может, деньги для вас ничего не значат?
– Не беспокойтесь.
Насмешливо хмыкнув, она взбирается на высокий табурет, и в этот момент накидка распахивается и оголяются ноги, чуть ли не до бедра. Прекрасные ноги, даже нельзя себе представить, что у нее могут быть такие ноги, когда видишь ее лицо или вспоминаешь фотографию, где ее фигура деформирована. И хотя кожа не очень уж белая, ноги прекрасной формы, развитые, как у спортсменки. И лишь его непонятное, ничем не объяснимое пристрастие к съемкам со спины могло исключить такие ноги из объекта фотографирования. Саэко – это уж, наверно, чисто профессиональное – выставила длинные голые ноги и кончиком туфли без задника стучит по стойке в такт музыке.
– Бармен, следите за временем. Что я выпью? Если можно, «джинфиз».
– Вас рекомендовал мне человек по имени Нэмуро.
– Кто кто?
– Вы его должны знать. Он показывал ваши фотографии. Все до единой.
– Который меня снимал?.. тогда, значит, это тот клиент, что с собой меня забирал… вы, наверное, знаете, в студии фотографировать не разрешают.
– А что же там делают?
– Разве не ясно? Оценивают прелести моего обнаженного тела. Но только глазами.
– Но зато чего стоят позы на тех фотографиях. Прямо хватает за душу.
– Да, с работой здешних желторотых не сравнить. Но в последнее время я не езжу сниматься. Скоро замуж собираюсь. Сами понимаете, поездки на съемку, там что хочешь может случиться, да и жениху это не нравится.
– Очень рад за вас. Но если это произойдет, многие клиенты, наверно, будут огорчены.
Бармен, сохраняя полнейшую невозмутимость, ставит перед женщиной коктейль. Из за лопающихся пузырьков газа его поверхность кажется гладью бездонного озера, над которой поднимается белый туман. Стакан Тасиро уже пустой, и он, держа во рту большой кусок льда, блуждает вокруг рассеянным взглядом, непонятно, слушает он наш разговор или нет; скорее всего, он мысленно провожает глазами безжалостные толпы прохожих, идущих мимо и покидающих его… Я тоже залпом осушаю стакан и заказываю у бармена еще две порции виски с содовой… Тасиро с опаской смотрит на меня.
– Нэмуро сан, наверно, больше всех будет огорчен… – говорю я громким голосом, чтобы перекричать пластинку, но, судя по тому, что Тасиро никак не реагирует на мои слова, видимо, стены таинственной комнаты, воздвигнутые музыкой, толще, чем можно было предположить, и наш разговор до него, наверно, не доходит.
– Может, попросить, чтобы сделал потише?
– Нет, ничего. Громкая музыка тоже имеет свои преимущества.
Девушка ехидно улыбается, потягивается, опершись руками о стойку, и, высоко подняв голое колено, закидывает ногу на ногу. Ляжка, ставшая еще аппетитнее и толще от такой позы, занимает все пространство от стойки до табурета. Перенеся центр тяжести на руку, в которой зажат стакан, она наклоняется ко мне, сократив наполовину расстояние между нами.
– Это он и есть, который рядом сидит?
– Нет, не он. Но и его вы, должно быть, видите не в первый раз. Припоминаете?
– Разве каждого клиента в лицо упомнишь? Когда на тебя все время направлены юпитеры, глаза прямо переполняются светом, и клиент кажется черным черным, как ворона в непроглядную ночь.
– Но согласитесь, фотографии Нэмуро сан ужасны… – Я слегка касаюсь пальцем ее ноги и, убедившись, что она не противится, смело кладу всю ладонь на большую белую округлость. А Тасиро, косивший в нашу сторону, поспешно опускает глаза и подносит к губам только что поставленный перед ним новый стакан, чуть ли не вцепляясь в него зубами. – Разрешить фотографировать в таких позах – разве это не доказывает вашу близость?
– А чем занимается этот человек?
– Наш начальник отдела.
– Вот оно что… да простому служащему не потянуть… когда меня нанимают для съемки, это стоит очень дорого… я получаю много, но зато и делаю все, что скажут… – Она залпом допивает коктейль, который до этого тянула маленькими глотками, будто лизала, и тут же отдает бармену стакан для новой порции. – Я же говорила, что скоро у меня свадьба. И мне хочется, чтобы она была богатой. Наряд невесты напрокат – ни за что. В самом дорогом отеле соберу всех своих подруг. Пусть за мой счет пьют ночь напролет…
– Подруги – тоже натурщицы? А жених знает, чем вы занимаетесь?
– Вам то какое дело. – Видимо, я коснулся больного места. Девушка сердито отбрасывает мою руку. – Работа эта нелегкая, ради удовольствия заниматься ею не станешь. Вот хотя бы я, о чем только я не мечтала! Да вот счастье не улыбнулось. Но я не покорилась. Если вы меня жалеете, давайте поспорим, у кого больше на книжке. Рекламированием универмагов по продаже вещей в рассрочку или демонстрацией купальников – этим ничего не заработаешь. Заниматься таким делом можно лет до двадцати пяти – двадцати шести самое большее, а на книжку ничего не отложишь.
– Ваш жених может вами гордиться.
– Конечно, от меня ему никакого убытка не будет. И расходы на свадьбу, и взнос за квартиру – у меня на все отложено. Умолять, чтобы на мне женились, – благодарю покорно.
– Выходит, те фотографии приобретают сейчас большую ценность.
– Что то вы уже очень заумно, а о каких фотографиях то речь?
– О тех, где вы со спины сфотографированы. Помните, наверно? Только со спины… так и чувствуется похотливый взгляд человека, фотографировавшего вас… вот о них я и говорю… – Вытащив из кармана один из снимков, заранее приготовленный мной, я сую его под нос девушке. Выражение ее лица моментально меняется, голос становится отчужденно резким.
– А откуда известно, что это я?
– Известно… – Я снова кладу руку на ее ногу и через ладонь впитываю в себя собеседницу. – Ну, прежде всего, волосы…
– Волосы? – Она вдруг истерически рассмеялась и так же неожиданно подозрительно нахмурила брови: – Странные вещи вы говорите. Не всегда, конечно, но по просьбе клиентов я пользуюсь париком. Вот и теперь заказали, чтобы были длинные черные волосы…
Девушка быстро поворачивается в сторону Тасиро и, встряхнув длинными распущенными волосами, сует ему их под нос. Высокий пронзительный голос, но слов я не разбираю. И лицо Тасиро, прежде чем я успеваю разглядеть его выражение, быстро прячется за девушку. Вот оно что, парик? Конечно, одного этого мало, чтобы доказать, что натурщица на фотографии и эта девушка не одно и то же лицо… взять хотя бы ту странную позу, где у нее свешивается хвост волос – вряд ли можно утверждать, что нельзя сделать такое и с париком… например, можно зажать губами и принять позу, в которой это не будет видно…
– И я вас предупреждаю. – Я сравниваю ногу, которой сеть голубых жилок, проступающих на ее белизне, придает неповторимую прозрачность, с покоящейся на ней рукой, похожей на огромного красного паука, а девушка продолжает нападать на меня: – Бросьте свои нелепости. Так специально и задумано, чтобы мои снимки были оригинальными. Но только не ошибитесь. Думаете, мы позволим фотографировать нас так, чтобы потом можно было доказать, кто это? Мы ведь не простушки какие нибудь. Посмотрите, и вы все поймете.
Девушка неожиданно поднесла пальцы к тому месту, где ее волосы соединялись с париком, и сняла его, точно кожуру со зрелого персика. Длинным пучком накладных волос, превратившихся как бы в новое живое существо, она больно бьет меня по руке и кладет их на колено. Бармен чуть меняет позу, и теперь профиль его становится удивительно широким, застывает. Под волосами, на виске – может быть, свет так падает – виднеется тень, точно от вмятины, а возможно, это след ножевой раны. Была ли его мрачная бесстрастность лишь внешней особенностью лица или неизлечимым недугом, проникшим вглубь и достигшим самого сердца? Во всяком случае, вряд ли стоило оставаться здесь, игнорируя такое предостережение. Когда я отнял руку от ноги девушки, она точно впервые замечает ее, судорожно сводит колени и злобно смотрит на меня, будто перед ней лютый враг.
– Мне, наверно, нечего надеяться, что вы пригласите меня на свадьбу.
– Так что мы будем делать? Если мы прямо сейчас не пойдем в студию и не поторопимся, то времени совсем не останется.
Меняется пластинка. Секундная тишина разрывает уши, и последние слова девушки, точно крылья огромной птицы, нависают над баром. Двое за столиком у входа удивленно поворачиваются в нашу сторону. Потом снова играет музыка
– соло на гитаре, – и воздух вокруг теряет свою плотность, и мы уже не отделены от остальных. Допив остаток виски с содовой, я поднимаюсь с табурета.
– Должен извиниться перед вами. Вспомнил, что у меня еще срочное дело.
– Прибавляя немного к обещанной сумме, я кладу на две приготовленные тысячеиеновые бумажки столбик из стоиеновых монет. – Очень благодарен вам, прекрасно провел время, но, к сожалению, должен идти. Кажется, еще осталось оплаченное мной время, и, если вы не возражаете, я уступлю его Тасиро кун. У вас, видимо, никаких особых дел нет?
Багрянец, которым алкоголь окрасил лицо Тасиро, разлился по шее, и только кончик носа и подбородок, будто прижатые к стеклу, остались белыми. Он пребывал в странном состоянии, не отказываясь и не соглашаясь, но в конце концов, похоже, согласился.
– Вы, наверно, одинокий. – Повернувшись к Тасиро, девушка, не скрывая издевки: – Надо бы хоть на рубахе пришивать пуговицы нитками одного цвета. Вам это не кажется?
Однако Тасиро, вытирая кончиком пальца за очками, сидит как чурбан, ничего не отвечая. Бармен все так же безмолвно опускает передо мной мягко, как пушинку снега, счет за выпитое и раньше, чем взять деньги, дает сдачу. Пройдя мимо столика, за которым сидят те двое, погруженные в какие то серьезные переговоры, я берусь за ручку двери, но в этот момент меня неслышно догоняет девушка – запах дешевой косметики наводит на мысль о жалкой девичьей постели.
– Ладно, я вам пришлю приглашение на свадьбу.
Шепнув это, она абсолютно спокойно распахивает на секунду свою накидку. Под ней она совершенно голая. Худощавый ее не назовешь, но тело кажется не крепко сбитым, упругим, а скорее рыхлым. Судя по пушку внизу живота, она действительно совсем не та, что позировала для фотографий.
– Работа, – говорит она важно, с деланным смешком. – Вам, может, покажется странным, но я честная. А вот жених все равно не хочет, чтобы я сюда ходила. По нему, самое надежное – это дом. Может, вы еще разочек зайдете, перед моим замужеством?
Тасиро, точно искусно сделанная марионетка, стоит на том же месте, не изменив позы. Сжав слегка пальцы девушки, открываю дверь. Дверь пищит, как вспугнутая птица. Пронизывающий ветер лезет за воротник, в рукава. Музыка отдаляется, переходит в бормотание, превращаясь чуть ли не в галлюцинацию, и с каждым шагом все больше сливается с серым шумом бескрайнего города. Мои ощущения тоже растворяются, рассыпаются в этой тьме. Торопливо иду туда, где неоновое небо. Стараясь как можно быстрее подстроиться к походке прохожих, стремящихся к определенной цели…
Однако чем больше я ускоряю шаг… да, я слышу чужие шаги, шаги человека, несомненно, имеющего цель, пытающегося нагнать меня. Улица перед кинотеатром не особенно людная, зато в потоке такси нет ни просвета… но я продолжаю идти… может быть, потому, что не пустых такси, а может быть, я хочу, чтобы следующие за мной шаги быстрее догнали меня.
Вскоре слышится тяжелое дыхание человека, идущего в ногу со мной. Не меняя шага, не оборачиваясь, я продолжаю игнорировать его, будто это моя собственная тень. Слабый, жалобный голос, как писк голодного комара, начинает точить мое замерзшее ухо.
…В чем дело?.. девушка не в вашем вкусе?.. я считаю, у нее прекрасные ноги… даже в летний зной тело у нее, наверное, прохладное… неужели не в вашем вкусе?.. почему вы молчите?.. вы, конечно, поражены… но что мне было делать… я не из дурных намерений… наоборот, я изо всех сил старался угодить вам… малодушный я, да?.. я сам себе противен… вот так всегда, и ведь прекрасно знаю, что потом буду раскаиваться, хоть в петлю лезь… почему только я таким уродился?.. противно, забудьте, что вам говорил о примесях… по глупости наболтал… по правде говоря, не обычной розничной базе выгодно торговать, даже когда дела ведутся честно. А с опасностью для жизни ходить по проволоке – это, знаете ли… если уже делают махинации, то, как правило, с помощью двойной бухгалтерии, чтобы избежать налога… никто заранее не думает, что один неверный шаг – и тебя схватят за руку… я правду говорю. Потому натягивается, так сказать, предохранительная сетка: создается фиктивная компания, и, если ее выследят, фирма никакого урона не понесет… так что все равно не докопаться… сколько ни разнюхивай, не докопаться…
Я не отвечаю. Не соглашаясь, не возражая, продолжаю идти тем же шагом. Постепенно людей становится все больше. Точно ночные бабочки, они тянутся туда, где искусственный свет. Притихший было Тасиро, не выдержав моего молчания, нетерпеливо продолжает: