---------------------------------------------------------------
перевод Н.Волжиной
---------------------------------------------------------------
"В городе рассказывают об одной огромной жемчужине - о том, как ее нашли и как ее снова лишились. Рассказывают о ловце жемчуга Кино, и его жене Хуане, и о ребенке их Койотито. Историю эту передавали из уст в уста так часто, что она укоренилась в сознании людей. И как во всех историях, рассказанных и пересказанных множество раз и запавших в человеческое сердце, в ней есть только хорошее и дурное, только добро и зло, только черное и белое и никаких полутонов. Если это притча, может быть, каждый поймет ее по-своему и каждый увидит в ней свою собственную жизнь. Как бы то ни было, в городе рассказывают, что..."
I
Кино проснулся в предутренней темноте. Звезды все еще сияли, и день просвечивал белизной только у самого горизонта в восточной части неба. Петухи уже перекликались друг с дружкой, и свиньи, спозаранку начавшие свои нескончаемые поиски, рылись среди хвороста и щепок в надежде, что где-нибудь отыщется не замеченное ими раньше съестное. За стенами тростниковой хижины, в зарослях опунций, чирикала и трепыхала крылышками стайка маленьких птиц.
Кино открыл глаза и посмотрел сначала на светлеющий квадрат – это был вход в хижину, потом на подвешенный к потолку ящик, где спал Койотито. И наконец, он повернул голову к Хуане - к своей жене, которая лежала на циновке рядом с ним, прикрыв синей шалью ноздри, грудь и спину. Глаза у Хуаны тоже были открыты. Кино не помнил, чтобы, проснувшись, он когда-нибудь не встретил взгляда Хуаны. Ее темные глаза поблескивали маленькими звездочками. Она смотрела на него, и так бывало всегда, когда он просыпался.
|
|
Кино услышал легкий всплеск утренней волны на берегу. Слушать это
было приятно - Кино опять закрыл глаза, чтобы вникнуть в звучащую в нем
музыку. Может быть, так делал только он один, а может быть, так делали
все люди его народа. В давние времена люди его народа были великими
слагателями песен, и, что бы они ни делали, что бы они ни слышали, о чем
бы они ни думали - все претворялось в песнь. Это было очень давно. Песни
остались и по сию пору; Кино знал их все, а новых песен не прибавлялось.
Это не значит, что у каждого человека не было своей собственной песни.
Вот и сейчас в голове у Кино звучала песнь, ясная, тихая, и если бы Кино
мог рассказать о ней, он назвал бы ее Песнью семьи.
Ноздри у Кино были прикрыты краем одеяла, чтобы не дышать сырым
воздухом. Его глаза блеснули в сторону - на легкий шорох. Это почти
бесшумно вставала Хуана. Ступая крепкими босыми ногами по земляному
полу, она подошла к ящику, где спал Койотито, и наклонилась над ним и
сказала ему какое-то ласковое словечко. Койотито посмотрел на нее,
закрыл глаза и снова уснул.
Хуана подошла к ямке для костра, откопала уголек и стала раздувать
его, ломая и подкладывая в ямку сухие ветки.
Кино тоже встал, накинул одеяло на голову, на плечи и прикрыл им
ноздри. Он сунул ноги в сандалии и вышел смотреть восход солнца.
За дверью он присел на корточки и подобрал одеяло к коленям. Он
увидел, как высоко в небе над Заливом яркими пятнами вспыхнули маленькие
облачка. К нему подошла коза, она повела носом и уставилась на него
холодными желтыми глазами. Тем временем за спиной у Кино Хуана разожгла
|
|
костер, и яркие блики стрелами протянулись сквозь щели в стене
тростниковой хижины, легли зыбким квадратом через порог. Запоздалая
ночная бабочка порхнула внутрь, на огонь. Песнь семьи зазвучала позади
Кино. И ритм семейной песни бился в жернове, которым Хуана молола
кукурузу на утренние лепешки.
Рассвет занимался теперь быстро: белесая мгла, румянец в небе,
разлив света и вспышка пламени - сразу, лишь только солнце вынырнуло из
Залива. Кино посмотрел вниз, пряча глаза от сияющего блеска. Он услышал
позади похлопывание ладоней по лепешкам, сочный запах раскаленной
сковороды. На земле копошились муравьи - большие, черные, с глянцевитым
тельцем, и маленькие, пыльносерые, шустрые. С величавостью господа бога
смотрел Кино, как один пыльно-серый муравей отчаянно выкарабкивался из
ловушки, которую вырыл ему в песке муравьиный лев. Поджарая пугливая
собака подкралась к Кино и, услышав его ласковый оклик, свернулась
калачиком рядом с ним, аккуратно обвила хвостом лапы и грациозным
движением положила на них голову. Собака была черная, с
золотисто-желтыми подпалинами на том месте, где надлежит расти бровям.
Утро выдалось как утро, самое обычное, и все же ни одно другое не могло
сравниться с ним.
Кино услышал поскрипывание веревки - это Хуана вынула Койотито из
подвешенного к потолку ящика. Она умыла его и пристроила в провес шали
так, чтобы он был у самой ее груди. Кино видел все это не глядя. Хуана
тихо запела древнюю песнь, которая состояла всего из трех нот, с
|
|
бесконечной сменой интервалов между ними. И эта песнь была частью Песни
семьи. Каждая мелочь вливалась в Песнь семьи. И иной раз она взлетала до
такой щемящей ноты, что к горлу подступал комок, и ты знал: вот оно -
твое спокойствие, вот оно - твое тепло, вот оно - твое Все.
За тростниковой изгородью стояли другие тростниковые хижины, и
оттуда тоже тянуло дымком, оттуда тоже доносились утренние звуки, но те
песни были другие, и свиньи там были другие, и среди жен там не было
Хуаны. Кино был молодой, сильный, и черные волосы спадали ему на
бронзовый лоб. Глаза у него были теплые, ясные, взгляд их пронзительный,
усы - редкие и жесткие. Он отнял край одеяла от ноздрей, потому что
темный, ядовитый воздух теперь растаял и на хижину падал желтый
солнечный свет. Два петуха, растопырив крылья, распушив перья на шее,
припадали друг перед другом к земле у тростниковой изгороди и пугали
друг друга обманными наскоками. Где им, неумелым, драться. Они не
бойцовые. Минуту Кино смотрел на них, а потом перевел взгляд вверх -
туда, где от Залива к холмам мерцала в небе стайка диких голубей. Мир
проснулся, и Кино встал и вошел в тростниковую хижину.
Когда он появился на пороге, Хуана поднялась от пылающего в ямке
костра. Она снова положила Койотито в ящик, подвешенный к потолку,
расчесала свои черные волосы, заплела их в две косы и связала концы
узкой зеленой ленточкой. Кино присел на корточки у костра, свернул
трубкой горячую лепешку, обмакнул ее в подливку и съел. И еще он выпил
немного пульки, и это был весь его завтрак. Других завтраков ему есть не
приходилось, если не считать праздников да еще одного памятного дня,
когда он съел такое невероятное количество печенья, что чуть не умер.
Кино наелся, и тогда Хуана вернулась к костру и тоже позавтракала. Они
обменялись между собой двумя тремя словами, но стоит ли тратить слова,
особенно если говоришь не по необходимости, а по привычке. Кино
удовлетворенно вздохнул, и это было их беседой.
Солнце нагревало тростниковую хижину, длинными полосами проникая
сквозь щели в стенах. И одна такая полоска упала на ящик, где лежал
Койотито, и на веревки, тянувшиеся к потолку.
Движение, еле заметное, привлекло к ящику взгляд Кино и Хуаны. Они
застыли, каждый на своем месте. Вниз по веревке, на которой ящик
Койотито был подвешен к потолочной перекладине, легко и словно
пританцовывая, полз скорпион. Хвост с жалом был у него вытянут, но он
мог в любую минуту ударить им.
Дыхание со свистом вырвалось из ноздрей у Кино, и он открыл рот,
чтобы этого не было слышно. И тут испуг исчез из его глаз, оцепенелость
прошла. В голове у него зазвенела новая Песнь - Песнь зла, музыка
недруга, несущего горе семье, дикий, грозный, приглушенный напев, а
сквозь него жалобным плачем пробивалась Песнь семьи.
Скорпион легко полз вниз по веревке к ящику. Хуана чуть слышно,
сквозь сжатые зубы, прошептала древнее заклинание и еще "Богородицу". Но
Кино не мог больше оставаться в неподвижности. Его тело бесшумно
скользнуло по хижине - скользнуло бесшумно и плавно. Он шел, вытянув
перед собой руки ладонями вниз, и не сводил со скорпиона глаз. А
Койотито, лежавший в ящике, смеялся и протягивал к скорпиону ручонку.
Скорпион почуял опасность, когда Кино был совсем близко. Он замер, и его
хвост короткими рывками поднялся над спиной, и на хвосте полукругом
блеснуло жало.
Кино стоял не дыша. Он слышал, как Хуана снова прошептала древнее
заклинание, и он слышал злой вражеский напев. Он не смел двинуться, он
ждал, когда скорпион двинется первым, а тот насторожился, стараясь
разведать, откуда ему грозит смерть. Рука отца тянулась вперед, тянулась
медленно, ровно. Хвост с жалом дернулся кверху. И в эту минуту смеющийся
Койотито качнул веревку, и скорпион сорвался с нее.
Рука отца метнулась поймать, схватить, но скорпион пролетел мимо,
упал ребенку на плечо и, едва коснувшись его, вонзил жало. И тут Кино
поймал скорпиона и, хрипло вскрикнув, раздавил, расплющил его пальцами.
Он швырнул это месиво себе под ноги и ударил по нему кулаком, а Койотито
зашелся криком от боли. Но Кино бил, топтал врага до тех пор, пока на
земляном полу не остался только мокрый след. Зубы у Кино были оскалены,
глаза бешено горели, а в ушах гремела Песнь врага.
Но ребенок был уже на руках у Хуаны. Она нашла место укуса,
начинавшее краснеть. Она прижалась к ранке губами, сплюнула и снова
стала сосать, а Койотито все кричал и кричал.
Кино стоял рядом; он не знал, что делать, он только мешал Хуане.
На крик ребенка сбежались соседи. Они высыпали из своих хижин. Брат
Кино Хуан Томас и его толстая жена Аполония и четверо их детей
столпились в дверях, загородив вход, из-за них выглядывали другие, а
один маленький мальчик пробрался между ногами взрослых, чтобы как
следует все увидеть. И те, кто стоял впереди, передавали тем, кто стоял
сзади: "Скорпион. Ребенка укусил скорпион".
Хуана оторвала губы от места укуса. Ранка чуть увеличилась и,
обескровленная после высасывания, побелела по краям, но красный отек
распространился дальше, вздувшись твердым лимфатическим бугорком. Эти
люди знали, что такое скорпион. Взрослые тяжело болеют от его укуса, а
ребенку недолго и умереть. Они знали, что сначала будет отек, и жар, и
спазмы в горле, потом начнутся желудочные колики, а потом, если яд успел
глубоко проникнуть в ранку, Койотито умрет. Но жгучая боль от укуса
постепенно стихала. Крики Койотито переходили в стоны.
Кино часто дивился железной воле своей терпеливой хрупкой жены.
Она, такая покорная, почтительная, веселая, почти без единого крика
выгибала спину дугой, рожая ребенка. Усталость и голод она сносила чуть
ли не легче его самого. На веслах могла поспорить со взрослым мужчиной.
И вот сейчас она решилась на такое, чего он никогда не ждал от нее.
- Доктора,- сказала она.- Пойди приведи доктора.
Это слово дошло до соседей, теснившихся на маленьком дворике за
тростниковой изгородью. И они повторяли: "Хуана велит позвать доктора".
Удивительная вещь, небывалая вещь - вдруг потребовать доктора. А если
его приведут, это будет и вовсе чудо. Доктор никогда не ходит в поселок,
где стоят тростниковые хижины. Да и зачем ему.ходить сюда, если он
пользует богачей, которые живут в каменных и кирпичных городских домах,
и еле справляется с этим.
- Он не пойдет,- сказали те, кто стоял во дворе.
- Он не пойдет,- сказали те, кто стоял в дверях, и Кино сам так
подумал.
- Доктор не пойдет к нам,- сказал Кино Хуане.
Она перевела на него взгляд, холодный, как взгляд львицы. Койотито
был ее первенец - Койотито был для нее почти всем в мире. И Кино
почувствовал решимость Хуаны, и музыка семьи стальным тембром зазвучала
у него в ушах.
- Тогда мы пойдем к нему сами,- Сказала Хуана, и она оправила свою
темно-синюю шаль на голове, один конец ее перебросила на руку, положила
в провес стонущего ребенка, а другим концом прикрыла ему лоб, чтобы свет
не резал глаза. Люди, толпившиеся в дверях, подались назад, толкая тех,
кто стоял сзади, и пропустили ее. Кино последовал за ней. Они вышли из
калитки на изрезанную колеями дорогу, и соседи потянулись за ними.
Весь поселок принял участие в их беде. Бесшумно ступая босыми
ногами, люди быстро двигались к центру города - впереди Хуана и Кино, за
ними по пятам Хуан Томас и Аполония, колыхавшая на ходу своим огромным
животом, потом - соседи, а ребятишки бежали рысцой справа и слева.
Желтое солнце отбрасывало вперед на дорогу их черные тени, так что они
ступали по своим теням.
Процессия подошла к тому месту, где тростниковые хижины кончились и
начинался город с кирпичными и каменными домами, город, где на каждом
шагу были глухие ограды, голые снаружи, а изнутри, в прохладных садиках
с журчащей водой, сплошь увитые белыми, розовыми и яркокрасными цветами
бугенвиллеи. Из этих скрытых от глаз садиков доносилось пение птиц,
запертых в клетки, и плеск прохладной воды, струившейся на раскаленные
плиты. Процессия пересекла залитую слепящим солнцем площадь и миновала
церковь. Толпа росла и росла, и тем, кто второпях примыкал к ней,
рассказывали шепотом, что ребенка укусил скорпион, что отец и мать несут
его к доктору.
И новые участники процессии, особенно нищие с церковной паперти -
великие знатоки финансовых вопросов, быстро оглядывали старенькую синюю
юбку Хуаны, примечали прорехи на се шали, оценивали зеленую ленточку в
косах, безошибочно определяли, сколько лет служит Кино его одеяло,
сколько тысяч раз была стирана его одежда, и, убедившись, что они
бедняки, шли вместе со всеми посмотреть, какой оборот примет эта драма.
Четверо нищих с церковной паперти знали все, что делалось в городе. Лица
молодых женщин, спешивших к исповеди, были для них открытой книгой, и
когда женщины выходили из церкви, нищие сразу угадывали их грехи. Им
были известны все мелкие городские сплетни и многие крупные
преступления. Они спали в тени на паперти, не покидая своего поста, и
видели каждого, кто даже украдкой шел в церковь искать утешения в своих
скорбях. Доктора они тоже знали. Ничто не оставалось для них тайной - ни
его невежество, жестокость, алчность, ни его ненасытность, ни его грехи.
Они знали наперечет все неудачные аборты, которые он делал, знали, что
милостыню он дает скупо - медяками. Они видели, как вносили в церковь
тех, кого он отправлял на тот свет. И, поскольку ранняя обедня кончилась
и в делах было затишье, нищие-эти неустанные добытчики точных сведений о
ближних - примкнули к процессии, любопытствуя, как разжиревший,
обленившийся доктор поступит с ребенком бедняков, которого укусил
скорпион.
Процессия подошла к широкой калитке в ограде докторского дома.
Оттуда доносилось журчание воды и пение птиц, запертых в клетки, и
шарканье длинных метел по плитняку. Из докторского дома доносился и
вкусный запах поджаренной грудинки.
Кино в нерешительности стал перед калиткой. Этот доктор не был
сыном его народа. Этот доктор принадлежал к той расе, которая почти
четыре века избивала, и морила голодом, и грабила, и презирала
соплеменников Кино, и так запугала их, что бедняки униженно подходили к
этой двери. И как бывало всегда, когда Кино случалось сталкиваться с
людьми этой расы, он вдруг почувствовал себя слабым и вдруг испугался
чего-то и в то же время озлобился. Гнев и страх всегда шли рука об руку.
Кино легче было бы убить этого доктора, чем заговорить с ним, ибо
соплеменники доктора обращались с соплеменниками Кино, как с
бессловесной скотиной. И когда Кино поднял правую руку к железному
кольцу на калитке, гнев вспыхнул в нем, в ушах загремела музыка врага и
губы его плотно сжались, но левая рука сама собой потянулась к шляпе.
Железное кольцо громыхнуло о калитку. Кино снял шляпу и стал ждать.
Койотито негромко застонал на руках у Хуаны, и она ласково прошептала
ему что-то. Толпа сгрудилась вокруг них, чтобы ничего не проглядеть,
ничего не упустить.
Через минуту-другую широкая калитка чуть приотворилась. Кино увидел
в эту щель зеленую прохладу садика и маленький плещущий фонтан. Человек,
который выглянул оттуда, был его соплеменник. Кино заговорил с ним на
древнем языке их племени.
- Малыша... нашего первенца... укусил скорпион, сказал Кино.- Ему
нужен искусный лекарь.
Щель уменьшилась; слуга не пожелал говорить на древнем языке.
- Минутку,- сказал он.- Пойду узнаю,- и, притворив калитку, запер
ее изнутри на засов.
Слепящее солнце разбросало черные людские тени по белой каменной
ограде.
Доктор сидел на постели у себя в комнате. На нем был красный
муаровый халат, привезенный когда-то из Парижа и узковатый теперь в
груди, если застегнуться на все пуговицы. На коленях у доктора стоял
серебряный поднос с серебряной шоколадницей и чашечкой тончайшего фарфо-
ра, казавшейся до смешного маленькой, когда он брал ее своей огромной
ручищей и подносил ко рту, держа большим и указательным пальцами, а
остальные три растопырив, чтобы не мешали. Глаза его тонули в отечных
мешках, углы рта были брюзгливо опущены. С годами доктор стал тучным и
говорил хриплым голосом, потому что горло у него заплыло жиром. На
столике рядом с кроватью торчали в стаканчике сигареты и лежал маленький
восточный гонг. Мебель в комнате была громоздкая, темная, мрачная;
картины - все религиозного содержания, а фотография только одна, да и то
покойницы жены, вкушающей теперь райское блаженство, если этого можно
было добиться мессами, которые оплачивались по ее завещанию. В свое
время доктор, хоть и ненадолго, приобщился к большому миру, и всю его
последующую жизнь заполнили воспоминания и тоска по Франции. Тогда,
говорил он, я жил, как цивилизованный человек, подразумевая под этим,
что его скромные средства позволяли ему содержать любовницу и питаться в
ресторанах. Он налил себе вторую чашку шоколада и раскрошил пальцами
песочное печенье. Слуга подошел к открытой двери и остановился там,
дожидаясь, когда его заметят.
- Ну? -спросил доктор.
- Какой-то индеец с ребенком. Ребенка укусил скорпион,
Доктор осторожно опустил чашку на поднос, прежде чем дать волю
гневу.
- Только мне и дела, что лечить каких-то индейцев от укусов
насекомых. Я врач, а не ветеринар.
- Да, хозяин,- сказал слуга.
- Деньги у него есть?- осведомился доктор.- Да нет! Они все
безденежные. Я один во всем мире почему-то должен работать даром. Мне
это надоело. Пойди узнай, есть у него деньги?
Вернувшись, слуга чуть приотворил калитку и посмотрел в щель на
ожидающую ответа толпу. И на этот раз он заговорил на древнем языке:
- У тебя есть чем заплатить за лечение?
Кино сунул руку в потайной карман где-то под одеялом. Он вынул
оттуда бумажку, сложенную вчетверо. Он стал бережно разворачивать ее по
сгибам-один, другой, третий... и наконец там показались восемь мелких,
плоских жемчужин. Они были уродливые, серые, точно маленькие язвы, и не
имели почти никакой цены. Слуга взял их вместе с бумажкой и снова
затворил калитку, но на этот раз ждать его пришлось недолго. Он отворил
калитку ровно настолько, чтобы бумажка пролезла в щель.
- Доктор ушел,- сказал он.- Его позвали к тяжелобольному.- И быстро
захлопнул калитку, потому что ему было стыдно.
И стыд волной прокатился по толпе. Она стала таять. Нищие вернулись
на ступеньки паперти, слоняющиеся бездельники отправились слоняться
дальше, а соседи разошлись, чтобы Кино, которого так опозорили у всех на
глазах, нс было стыдно перед ними.
Кино долго стоял у ограды докторского дома, и рядом с ним стояла
Хуана. Медленно надел он свою просительно снятую шляпу. И вдруг наотмашь
ударил кулаком по калитке. И удивленно посмотрел на рассеченные суставы
и на кровь, струившуюся у него между пальцами.
II
Город теснился у широкого речного устья, подступая своими старыми
желтыми домами к самому берегу Залива. А на берегу лежали вытащенные из
воды найаритские лодки - белые и голубые лодки, служившие уже не одному
поколению, потому что их смолили особым водонепроницаемым составом,
секрет изготовления которого принадлежал ловцам жемчуга. Лодки были
высокобортные, стройные, с закругленным носом, закругленной кормой и
мидель-шпангоутом, где крепилась мачта с маленьким треугольным парусом.
Желтый песок подходил почти к самой воде, и там его сменяли
водоросли и измельченная прибоем ракушка. В песке сновали, копошились
крабы, а на отмелях среди битой ракушки то выскакивали, то снова
прятались по своим крохотным норкам маленькие омары. Морское дно кишело
всем ползающим, плавающим, тянущим ростки кверху. Тихая волна колыхала
бурые водоросли, покачивала длинные листья зеленой зостеры, за которые
цеплялись морские коньки. Ядовитые рыбы - пятнистые ботете - лежали на
мягком слое зостеры, а над ними шныряли взад и вперед разноцветные
крабы.
Голодные городские собаки и свиньи неустанно рыскали по берегу в
надежде на то, что наступающий прилив выбросит на отмель дохлую рыбу или
морскую птицу.
Утро было еще совсем молодое, но мглистый мираж уже возникал вдали.
Дрожащий воздух, который одно увеличивает, а другое стирает совсем,
стлался над Заливом, и в этой дрожащей зыби все казалось призрачным,
обманывающим зрение; все в ней - и море и земля - обретало и четкую
ясность, и смутность сновидения. Может быть, поэтому люди, живущие у
Залива, полагаются больше на то, что им подсказывает внутренний голос,
на то, что им подсказывает воображение, и не доверяют глазам - глаза
обманывают, они сокращают даль и видят резкие контуры там, где их нет. В
мангровой роще за городом с одного края стволы деревьев обрисовывались
четко, как в линзе телескопа, а с другого - расплывались черно-зеленым
пятном. Дальний берег Залива таял в зыбком тумане, похожем на воду. Во
всем, что охватывал глаз, не было ни малейшей достоверности, нельзя
было, положившись на зрение, знать, действительно ли ты видишь
что-нибудь или перед тобой пустота. И люди, жившие у Залива, считали,
что так бывает повсюду, и это не казалось им странным. Над водой нависла
медно-мглистая дымка, и знойное солнце пронизывало ее и заставляло
мерцать слепящими отсветами.
Тростниковые хижины ловцов жемчуга стояли в глубине отмели, справа
от города, и лодки были вытащены на берег неподалеку от них.
Кино и Хуана медленно спустились к берегу и подошли к своей лодке -
единственной ценности, которую Кино имел в этом мире. Лодка была очень
старая, дед Кино привел ее из Найарита, а после него она досталась отцу
Кино а от отца перешла к Кино. Эта лодка была одновременно и его
достоянием, и его кормилицей, ибо мужчина, имеющий лодку, может обещать
женщине, что у нее будет хоть какая-то еда. Лодка - это спасение от
голода. Каждый год Кино заново покрывал ее водонепроницаемым составом,
способ изготовления которого тоже достался ему от отца. И сейчас он
подошел к ней и, как всегда, нежно коснулся рукой ее носа. Он положил
водолазный камень, корзинку и веревки на песок. Потом свернул вдвое
одеяло и бросил его на нос лодки.
Хуана опустила Койотито на одеяло и прикрыла шалью, чтобы уберечь
от палящего солнца. Койотито молчал, не плакал, но отек поднимался у
него с плеча на шею и за ухо, лицо было опухшее, щеки горели. Хуана
сошла в воду. Она собрала со дна бурых водорослей, сделала из них
плоскую лепешку и приложила ее к отечному плечу мальчика, и это средство
было ничем не хуже, а то и лучше тех, которые мог посоветовать доктор.
Средству этому не хватало только одного - докторского авторитета, потому
что оно было совсем бесхитростное и ничего не стоило. Желудочные колики
не появились у Койотито. Вероятно, Хуана успела вовремя высосать яд из
ранки, но высосать вместе с ядом собственную тревогу за их первенца ей
не удалось. В ее молитвах не было прямой просьбы о выздоровлении ребенка
- она молила о том, чтобы Кино нашел жемчужину, которой они могли бы
расплатиться с доктором за лечение Койотито, ибо ход мыслей у людей,
живущих около Залива, так же зыбок, как мираж, что встает над ним.
Кино и Хуана протащили лодку по песку к Заливу, и, когда она
всплыла, Хуана села в нее, а Кино пошел рядом, подталкивая корму до тех
пор, пока лодка не скользнула по воде всем корпусом, чуть подрагивая на
прибрежной волне. Тогда они дружно опустили двусторонние весла, и лодка
с шипением рванулась вперед, покрывая морщинками морскую гладь. Другие
ловцы жемчуга уже давно вышли в море. Через несколько минут Кино увидел
их сквозь дымку, стоявшую над тем местом, где была жемчужная банка.
Солнечный свет проникал сквозь воду до самой банки, и там, на
каменистом дне, усеянном разломанными открытыми раковинами, лежали
фестончатые жемчужницы. Это была та самая банка, которая в прошлые века
вознесла короля Испании на первое место в Европе, банка, которая давала
ему деньги на ведение войн и одела богатыми ризами не одну церковь за
упокой его души. Серые жемчужницы с похожими на юбку фестончиками по
краям, облепленные рачками и маленькими крабами, оплетенные нитями
водорослей жемчужницы. Случайности подстерегают жемчужницу ежеминутно -
крохотная песчинка может попасть в складки мантии и вызвать там
раздражение, и тогда мякоть, защищаясь от песчинки, будет обволакивать
ее ровным слоем перламутрового вещества. И, раз начав, мякоть не
перестанет обволакивать инородное тело до тех пор, пока его не выбросит
оттуда волной или пока не погибнет сама жемчужница. Из века в век люди
ныряли под воду и собирали жемчужницы с банок и вскрывали их створки в
поисках песчинок, одетых слоем перламутрового вещества. Рыбы косяками
держались поблизости от этих мест, поблизости от раковин, брошенных
ловцами жемчуга, и выедали мякоть, заключенную под блестящей гладью их
створок. Но зарождение жемчуга - дело случая, такая находка - редкое
счастье, легкое похлопывание по плечу, которым удостаивает человека бог,
или боги, или все они вместе.
У Кино было две веревки: одна - привязанная к камню, другая - к
корзинке. Он сиял с себя рубашку и брюки и положил шляпу на дно лодки.
Вода была гладкая, словно подернутая маслом. В одну руку он взял камень,
в другую - корзинку и скользнул через борт ногами вперед, и камень увлек
его на дно. Пузырьки воздуха вскипели над ним и рассеялись, и толща воды
прояснилась. Наверху, сквозь ее волнистую зеркальную чистоту, он увидел
днища лодок, скользивших по ней.
Кино двигался осторожно, чтобы не замутить воду илом и песком. Он
продел правую ступню под веревку, которой был обвязан камень, и его руки
заработали быстро, срывая жемчужницы с их ложа то по одной, то сразу по
нескольку штук. Он клал их в корзинку. В некоторых местах раковины
сидели так тесно одна к другой, что отставали сразу целыми сростками.
Народ Кино пел обо всем, что с ним случалось, обо всем, что
существовало в мире. Он сложил песни рыбам, разгневанному морю и тихому
морю, свету и тьме, луне и солнцу, и песни эти таились в глубине
сознания Кино и его народа все до единой, даже забытые. И сейчас, когда
Кино наполнял свою корзинку раковинами, в нем зазвучала песнь, и ритмом
этой песни было его гулко стучащее сердце, которому подавало кислород
дыхание, задержанное в груди, а мелодией песни были стайки рыб - они то
соберутся облачком, то снова исчезнут,- и серо-зеленая вода, и кишащая в
ней мелкая живность. Но в глубине этой песни, в самой ее сердцевине,
подголоском звучала другая, еле слышная и все же неугасимая, тайная,
нежная, настойчивая и временами прячущаяся за основной голос. Это была
Песнь в честь Жемчужины, в честь Той, что вдруг найдется, ибо жемчужину
могла подарить любая раковина, брошенная в корзинку. Удача и
неудача-дело случая, и удача-это когда боги на твоей стороне. И Кино
знал, что в лодке, там, наверху, его жена Хуана творит чудо молитвы, и
лицо у нее застывшее, мускулы напряжены - она готова взять удачу силой,
вырвать ее из рук у богов, ибо удача нужна ей, чтобы отек на плече у
Койотито опал и не распространялся дальше. И так как нужда в удаче была
велика и жажда удачи была велика, тоненькая тайная мелодия жемчужины -
Той, что вдруг найдется,- звучала громче в это утро. Она ясно и нежно,
целыми фразами вплеталась в Песнь подводного мира.
Гордость, молодость и сила позволяли Кино без всякого напряжения
оставаться под водой больше двух минут, и он работал не спеша, выбирая
самые крупные раковины. Потревоженные моллюски лежали с плотно
сомкнутыми створками. Чуть правее от Кино громоздились камни, сплошь
покрытые жемчужницами, но молодыми, еще негодными. Кино поплыл к камням,
и там, под небольшим выступом, он увидел очень большую раковину, которая
лежала одна, без своих сородичей. Створки у этой древней жемчужницы были
приоткрыты, потому что ее охранял каменный выступ. И между похожими на
губы кожными складками что-то блеснуло призрачным блеском - блеснуло и
тут же исчезло, потому что створки раковины захлопнулись. Сердце у Кино
забилось тугими толчками, и в ушах у него пронзительно запела мелодия
Той, что вдруг найдется. Медленным движением он оторвал раковину от ее
ложа и крепко прижал к груди. Он высвободил ногу из веревки,
опоясывающей камень, и его тело поднялось на поверхность, черные волосы
сверкнули на солнце. Он протянул руку через борт и положил раковину на
дно лодки.
Хуана откинулась к правому борту, выравнивая лодку, пока он влезал
в нее. Глаза у него горели, но, подчиняясь требованиям приличий, он
вытянул из воды сначала камень, потом корзинку с раковинами. Хуана
почувствовала его волнение и отвела взгляд в сторону. Не годится слишком
сильно желать чего-нибудь. Иной раз это гонит удачу прочь. Желай, но не
очень настойчиво, и будь деликатен по отношению к богу или богам. Хуана
перестала дышать. Не спеша Кино открыл свой короткий острый нож. Он в
раздумье посмотрел на корзинку. Может быть, лучше вскрыть ту раковину
последней? Он вынул из корзинки маленькую жемчужницу, перерезал ей
замыкательный мускул, ощупал пальцем складки мантии и бросил жемчужницу
за борт. И тут он словно впервые увидел большую раковину. Он опустился
на корточки, взял ее в руки и осмотрел со всех сторон. Бороздки раковины
поблескивали на свету, переходя из черного цвета в коричневый, и на ней
сидели только два-три маленьких рачка. Кино не решался открыть се. То,
что он видел, могло быть просто отсветом, случайно приставшим
перламутровым осколком, а то и чистой игрой воображения. В этом Заливе с
его неверным светом иллюзий больше, чем реальностей.
Но взгляд Хуаны не отрывался от Кино. Хуана не могла больше ждать.
Она коснулась ладонью головы Койотито, прикрытой шалью.
- Открой,- чуть слышно проговорила она.
Кино ловким движением всунул нож между створок раковины. Он
почувствовал, как напрягся у моллюска мускул. Он повел черенок ножа
книзу, действуя им, как рычагом; замыкательный мускул, стягивающий обе
створки, лопнул, и верхняя створка отскочила прочь. Похожий на губы
моллюск съежился и тут же обмяк. Кино приподнял кожную складку, и там
лежала она - огромная жемчужина, не уступающая в совершенстве самой
луне. Она вбирала в себя свет и словно очищала его и отдавала обратно
серебристым излучением. Она была большая - с яйцо морской чайки. Она
была самая большая в мире.
У Хуаны перехватило дыхание, и она чуть застонала. А в ушах у Кино
звенела тайная музыка Той, что вдруг найдется, звенела чистая,
прекрасная, теплая и сладостная, сияющая и полная торжества. И в глубине
огромной жемчужины проступали его мечты, его сновидения. Он отделил ее
от умирающего моллюска, и положил на ладонь, и покатал на ладони, и
увидел, что она совершенна по форме. Хуана подвинулась к нему, не сводя
глаз с жемчужины, лежащей в его руке. Это была та самая рука, которую он
разбил о калитку в ограде докторского дома, и рассеченная кожа на се
суставах посерела от соленой морской воды.
И Хуана бессознательно потянулась к Койотито, спавшему на отцовском
одеяле. Она сняла примочку из водорослей и посмотрела на его плечо.
- Кино! - пронзительно крикнула Хуана.
Он отвел глаза от своей жемчужины и увидел, что отек у сына
спадает, что его тельце побороло яд. И тогда пальцы Кино сомкнулись над
жемчужиной, и он не совладал с собой. Он запрокинул голову и протяжно
взвыл. Глаза у него закатились под лоб, из горла вырвался крик, тело по-
вело судорогой.
Люди на других лодках испуганно оглянулись и тут же ударили веслами
и наперегонки понеслись к лодке Хуаны и Кино.
Ill
Каждый город схож с живым организмом. У каждого города есть нервная
система, голова, плечи, ноги. Города разнятся один от другого, двух
одинаковых не бывает. И эмоциональная жизнь их идет полным ходом. Каким
образом вести распространяются по городу - это загадка, разрешить
которую нелегко. Вести летят быстрее, чем мальчишки могут сорваться с
места и побежать раззванивать их; быстрее, чем женщины могут обменяться
ими, переговариваясь через ограду.
Не успели Кино с Хуаной и с другими ловцами жемчуга подойти к
тростниковым хижинам, как нервы города напряглись и завибрировали,
принимая поразительную весть: Кино выловил Жемчужину - самую большую в
мире. Не успели мальчишки, еле переводя дух, выговорить эти слова, как
их матери уже все узнали. Поразительная весть пролетела мимо
тростниковых хижин и пенящейся волной обрушилась на город с каменными
кирпичными домами. Она докатилась до священника, гуляющего по своему
саду, поселила задумчивость в его очах и напомнила ему, что церковь
нуждается в ремонте. Священник прикинул, сколько может стоить такая
жемчужина, и стал припоминать - крестил ли он младенца Кино, венчал ли
Кино с женой? Весть пришла к хозяевам магазинов, и они поглядывали на
залежавшуюся на полках мужскую одежду.
Весть пришла и к доктору, в то время как на приеме у него сидела
женщина, которую мучили не болезни, а старость, хотя ни она сама, ни
доктор не хотели признать это. И когда выяснилось, кто такой Кино,
доктор принял вид строгий, но доступный.
- Его ребенок - мой пациент,- сказал доктор. Я лечу его от укуса
скорпиона.
И он закатил заплывшие жиром глаза и вспомнил Париж. Комната,
которую он снимал в Париже, представилась ему роскошной, его скуластая
сожительница - прелестной, доброй девушкой, хотя про нее нельзя было
сказать ни того, ни другого, ни третьего. Доктор устремил взгляд куда-то