Применив «военную хитрость», мотивировочная тенденция нашла новые пути проявления — смысловой и морфологический. В результате у этой тенденции стало три возможных способа действия (вместе с фонетической мотивированностью), и ее позиции в борьбе с тенденцией к произвольности чрезвычайно укрепились.
Но и тенденция к произвольности не собирается отступать. Слишком явная и жесткая мотивировка ограничивает свободу развития слова, не дает слову оторваться от конкретного предмета или от конкретного слова. Поэтому тенденция к произвольности постоянно атакует мотивировочную тенденцию, расшатывает, ослабляет все виды мотивировки. Особенно уязвимыми в этой борьбе оказываются, как ни странно, смысловая и морфологическая мотивировки.
Смысловая мотивированность постепенно ослабляется в результате затемнения, забывания «смысловой родословной» слова. Мы уже «забыли» цепочку смысловых переносов, например, для слова бюро. Нужен специальный этимологический анализ, чтобы установить, что когда-то это французское слово обозначало название ткани. Такой тканью покрывали столы, и поэтому столы тоже стали называться бюро. Столы стояли в учреждениях, и учреждения получают то же наименование (бюро заказов, справочное бюро). В учреждениях за столами сидят люди — название переходит на них: всё бюро в сборе.
Смысловая мотивировка сильна, но неустойчива, активна, но непостоянна. Ее сила в сочетании с неустойчивостью и непостоянством ведет к произволу и угрожает анархией в развитии значения.
Расшатывается и морфологическая мотивировка. Она наиболее широка, но расширение владений не проходит даром — оно ведет к ослаблению силы ее действия в каждом конкретном случае. Например, в «Попутной песне» Глинки поется о том, как «мчится пароход, мчится поезд в чистом поле». Что за странность? Как это пароход может мчаться в поле? Оказывается, сначала пароходом называли паровой локомотив (т. е. паровоз), а теперь — только паровое судно. Значит, в словах паровоз и пароход мотивированным можно считать только общее значение «движимый силой пара», но конкретные — «паровое судно» или «паровой локомотив» — оказываются произвольными.
Приставка пере- может обозначать не только «движение через что-то» (переход), но и «повторное действие» (переделать). Так что слово переходить может быть понято и как «пересекать улицу», и как «сделать иной, повторный ход» (в шахматах). Паль-чик — это «маленький палец», но лет-чик — вовсе не «маленький лет». Так что и суффикс -чик неоднозначен. Ну а когда морфологическая форма подсказывает лишь грамматический класс и некоторые грамматические признаки слова (как в глокой куздре), то конкретное значение, конечно, уж и совсем не угадать.
Морфологическая мотивировка может стать настолько общей и слабой, что в некоторых случаях значение слова даже начинает
своевольничать, вырываться из-под власти морфологической значимости и не только не считается с нею, но и противоречит ей. В результате в языке обнаруживаются весьма курьезные случаи. Например, оказывается, что такие «мужественные» слова, как мужчина, воевода, старшина, юноша, имеют... женское морфологическое оформление. Правда, мотивировочная тенденция противится такому своеволию. Поэтому таких слов немного, да и тем, которые есть, живется в языке не слишком вольготно: слово мужчина еще держится, а вот воевода уже ушло в пассивный запас, старшина — в профессиональную лексику. Особенно не повезло слову юноша. Мало того, что «женственное» звучание мешает его жизни, так еще и грамматическое значение у него «женское». Вот и погибает слово на наших глазах из-за двойного — фонетического и морфологического — несоответствия его формы содержанию.
Слабость морфологической мотивированности проявляется еще и в том, что морфологическая родословная довольно быстро забывается и только специальный этимологический анализ помогает нам узнать, что первоначально ошеломить —это «ударить по шлему (шелому)», что сосед — это «рядом сидящий», а предмет — «брошенный перед».
Слово может утратить мотивировку и по другим причинам. Например, один из крупных и сильных хищников назывался когда-то примерно как рыктос. Почувствовали фонетическую мотивировку? Рыкающий, рычащий зверь! Хищник этот был опасен; встреча с ним была страшной. И чтобы не привлекать к себе его внимания, люди старались не произносить его имени. А вместо него придумали имя покрасивее, чтобы угодить страшному зверю. Поэтому назвали его иносказательно, описательно — медоед. Это его новое имя было мотивированным уже морфологически. Со временем звучание слова изменилось, оно стало произноситься как медведь. Морфологическая мотивировка погасла, а содержательность новой фонетической формы не только не соответствовала прежнему значению, но и противоречила ему, так как звучит это слово «нежно», «красиво», «безопасно». Но не кажется ли вам, что теперь слово вновь становится фонетически мотивированным благодаря изменению его признакового значения? Медведя мы теперь чаще всего встречаем отнюдь не на охоте, не на лесной тропе. И для огромного большинства из нас он теперь уже не грозный хищник, а игрушечный плюшевый мишка, добродушный сказочный персонаж, забавный зоопарковский зверь или цирковой артист. Так что его «хорошее», «безопасное» звучание уже не противоречит его новому признаковому значению. На этот сдвиг сейчас уже реагирует и морфологическая мотивировка, поддерживая новое признаковое значение: во всех «безопасных» ситуациях мы чаще всего заменяем слово медведь словом мишка, придавая ему дополнительный «уменьшительно-ласкательный» оттенок.
Этот пример показывает, что фонетическая мотивировка хотя и слаба, почти неосознаваема, но зато устойчива и постоянна. Это скрытая пружина жизнедеятельности слова Какая-то иная сила
может временно сжать эту пружину и как бы устранить ее действие, но как только влияние иной силы ослабевает, фонетическая пружина начинает действовать вновь.
Разумеется, и фонетическая мотивировка, как и любая другая, не является жесткой. Она очерчивает лишь некоторую «зону притяжения», лишь некоторый круг наиболее предпочтительных соединений звучания и значения. Иначе говоря, если мотивировка реализуется по линии звучания, то в результате устанавливается лишь общее соответствие значения и звучания, но в рамках этого соответствия остается достаточно простора для произвольного выбора.
Скажем, звуковой комплекс лилия лучше всего подойдет для называния чего-либо «нежного», но выбор того, что именно из «нежных» явлений или предметов будет так названо, произволен. И то, что так назван именно цветок, не предопределено заранее звучанием слова — это вполне могло быть и что-либо другое.
Как видите, взаимодействия и противодействия мотивировочной тенденции и тенденции к произвольности сложны и многообразны. Жизнь слова протекает как бы между двумя силовыми полюсами — полюсом мотивированности и полюсом произвольности. Одни слова располагаются ближе к полюсу мотивированности, другие — ближе к полюсу произвольности, третьи — в зоне равновесия этих сил. А ведь на слова действуют еще и многие другие силы, управляющие развитием языка. Поэтому слова между полюсами находятся в постоянном движении. От полюса мотивированности слово может перекочевать к полюсу произвольности, и наоборот.
Но действие всех многочисленных сил, определяющих функционирование и развитие языка, не приводит к хаосу или полной случайности результатов, поскольку все эти силы направлены к одной цели — обеспечить наибольшую эффективность функционирования каждого элемента языка. И все, что служит этой цели, сохраняется в языке на любом этапе его развития.
ДЛЯ ЧЕГО ВСЕ ЭТО НУЖНО
Когда эта книга готовилась к первому изданию, в ней была заключительная глава с таким названием. Однако весьма уважаемый мною филолог, прочитав рукопись, посоветовал снять главу как «ненаучно-фантастическую» и даже слегка пошутил по поводу моих необоснованных прогнозов. И действительно, многое, о чем я тогда писал, трудно было себе представить в конкретной реализации. Я и сам не был полностью во всем уверен, а потому главу снял.
Однако развитие кибернетики идет столь стремительно, что за десять лет после выхода первого издания книги не только осуществилось многое из предполагавшихся практических возможностей фоносемантики, но и возникли такие, о которых можно было только смутно догадываться. Так что сейчас эта глава, с добавлением новых материалов, входит в книжку с полным основанием.
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
Практическое использование научных теорий — дело совсем не простое. Говорят, что наука — это способ удовлетворения своей любознательности за счет государства. Шутка шуткой, а в ней скрыт вопрос — для чего нужны научные теории? Ответ, казалось бы, ясен: для того, чтобы применить их на практике, получить от них практическую пользу. Но значит ли это, что каждый ученый, разрабатывая научную теорию, должен точно представлять все возможности ее применения? Оказывается, далеко не всегда.
Если, например, ученый разрабатывает теорию создания какой-то вакцины, то он, конечно, с самого начала точно знает не только область практического применения полученных результатов, но и совершенно определенно представляет аспекты и тонкости такого применения. Да и вся медицинская наука очень четко и непосредственно ориентирована на практику.
Но когда математик выводит новую формулу, он не всегда думает о том, где эта формула может быть использована на практике. Бывает, однако, что ученый даже отдаленно не может предположить,
где, когда и зачем понадобятся его теоретические изыскания. Скажем, Лобачевский не мог указать область практического применения своей геометрии. Не мог знать, что именно по законам геометрии искривленного пространства будут летать космические корабли. Тем более не догадывались об этом его современники, считавшие странным чудачеством занятия ученого «бесполезной» научной теорией.
В гуманитарных науках дело обстоит еще сложнее. При защите диссертаций по любой науке существует обязательное для диссертанта формальное правило: он должен сам определить «практическую ценность» своей работы (то-то досталось бы Лобачевскому — скорее всего, не защитился бы). Так вот, специалистам по техническим наукам это требование выполнить очень просто, а гуманитариев оно просто в дрожь бросает. Ну как определить практическую ценность исследования прилагательных в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»? Вот и пишет загнанный в угол диссертант, что эта самая ценность состоит в возможности включения его наблюдений в спецкурсы и спецсеминары по языку И. С. Тургенева. Получается вроде так, как если бы видеть практический смысл закона Ома в том, что этот закон можно изучать в школе.
Что греха таить, в области гуманитарных наук много пустопорожних исследований, от которых нет никакой пользы. (Одно утешение, что и вреда гораздо меньше, чем от физических или химических теорий, порождающих ядерную или ядохимикатную практику.) Но, с другой стороны, нельзя от гуманитарных наук требовать той же практической выгоды, что и от технических. Технические науки и возникли как обслуживание практики, они изначально и однозначно направлены на решение конкретных практических задач. Гуманитарные науки потому так и называются, что направлены на человека (от франц. humanitaire — человечный), на его душу и разум, на ту его сущность, которая отличает человека от животного.
И в этом случае по-другому понимается практическая польза. Она не в том, чтобы увеличить поголовье скота или разработать экологически чистый автомобиль, а в том, чтобы развивать интеллект человека, делать человека более мудрым, более гуманным, а значит — вести его к той цели, ради которой он и появился на Земле. Более того, как раз гуманитарные науки и должны «очеловечить» вышедшую из-под контроля людей технику, иначе практическое применение технических теорий приведет человечество к самоуничтожению.
В один из периодов нашей истории популярной была песня со словами:
Нам разум дал стальные руки-крылья, А вместо сердца — пламенный мотор.
Так вот, задача гуманитарных наук — вернуть этому монстру со стальными руками и механическим сердцем его человеческий облик, его теплые, живые руки и доброе, отзывчивое сердце.
Другое дело: пока трудно сказать, как очеловечить технику, как сблизить гуманитарные и технические науки. Сейчас не только не заметно этого сближения, но, наоборот, науки все больше обособляются и даже в каждой из них идет дробление на мелкие направления. По этому поводу Бернард Шоу сказал, что человечество знает все больше и больше о все меньшем и меньшем, так что скоро мы будем знать все... ни о чем. В этом парадоксе угадываются тревоги современного науковедения: действительно, знание дробится на все более узкие, все более специализированные научные области, которые развиваются вглубь, теряя связь между собой.
Скажите: кем был М. В. Ломоносов по сегодняшней научной классификации? Лингвистом? Или литературоведом? А может быть, химиком? Или минералогом? Да ведь он еще и стихи писал, рисовал картины... На самом деле он был энциклопедистом, т. е. человеком разносторонних, всеобъемлющих знаний.
А сейчас даже в пределах одной науки существует множество направлений, настолько разъединенных, что представитель одного направления не понимает представителя другого. И это вполне объяснимо: каждая область знаний активно развивается, научный материал стремительно накапливается, и уже ни один человек не в состоянии овладеть всей суммой знаний даже в области одной науки, не говоря уже о нескольких.
В результате получается, что левая рука науки не ведает, что творит правая. Изобретателю аэрозольных баллончиков и в голову не могло прийти, что заключенный в них газ будет «съедать» озоновый слой атмосферы, делая нас беззащитными перед жестким излучением солнца. Супругам Кюри даже в кошмарном сне не могли присниться атомные взрывы или последствия Чернобыля. Примеры можно умножать без конца. Но ведь так не может продолжаться!
Не знаю готовых рецептов, но возможно, что теперь появился путь, который в XXI веке позволит успешнее преодолевать противоречия такого рода. Думаю, что такой путь открывает компьютер.
Сейчас много споров вокруг этого интеллектуально-технического детища XX века. Одни считают его очередным техническим злом, более страшным, чем все предыдущие, поскольку до сих пор машина угрожала лишь телу человека, его физическому здоровью, тогда как компьютер механизирует и разум, лезет в самую душу человека.
Другие полагают, что это первая машина, способная оказать не физическую, а интеллектуальную помощь человеку, что она возьмет на себя «черную» работу по освоению накопленных людьми знаний в самых разных научных областях, освободит разум для творчества, для решения общенаучных проблем, снова позволит стать человеку мыслителем-энциклопедистом. Возможно, компьютер объединит гуманитарные и технические знания, поднимет человека над границами научных направлений.
Будет ли так или снова мы обманемся в наших надеждах на технику? Как знать... Но в области фоносемантики подобные процессы, мне кажется, идут уже вполне определенно.
ЗДРАВСТВУЙ, ЧЕЛОВЕК!
Техника возникла и развивалась для того, чтобы увеличить наши физические силы и возможности. Человек медленно передвигается — автомобиль увеличивает скорость его передвижения во много раз. Человек не умеет летать, плохо плавает — самолет несет его быстрее птиц, корабль помогает переплыть океаны. Человек не может поднять тяжелый груз — за него это делает кран.
Компьютер — первая машина принципиально иного типа: он увеличивает не физические, а интеллектуальные возможности человека. Сначала электронно-вычислительные машины только очень быстро считали, теперь же компьютер вплотную подошел к постижению основы человеческого интеллекта — языка.
Сейчас компьютер понимает только специальные языки программирования — Бейсик, Фортран, Паскаль и т. п. Языки эти крайне примитивны, просто убоги по сравнению с любым человеческим языком. Поэтому и возникла задача «общения» с компьютером на естественном, настоящем языке человека. Это главная проблема современной кибернетики, и от ее решения во многом будет зависеть развитие не только самой кибернетики, но и всей технологии, и даже всей человеческой цивилизации.
Уходящий XX век был веком энергии, т. е. силы. Непотому ли он оказался таким жестоким? Приближающийся XXI век откроет новый путь — путь информации. Куда он нас приведет? Конечно, информация, как и сила, может быть направлена и на созидание, и на разрушение, она может служить и добру и злу. И все же сам принцип развития с опорой на информацию, а не на силу, более гуманен, более человечен. Ведь уже сейчас человечество начинает все больше осознавать, что «горячие» проблемы лучше решать не силовым путем, а информационным (путем переговоров).
Главное средство передачи, хранения и переработки информации — язык. Вот почему он необходим компьютеру. И чем более полноценен язык, тем выше информационная мощь компьютера. Так что машина учит язык не для того, чтобы поболтать с человеком (хотя и в этом есть свой глубокий смысл, скажем, при изучении иностранных языков), а для того, чтобы стать человеку опорой в новом, информационном веке.
Компьютер на первых порах осваивал язык довольно успешно. Ведь ему ничего не стоит запомнить всю лексику, все правила грамматики. Он очень быстро научился писать (хоть на экране, хоть на бумаге), а сейчас учится все лучше говорить.
Один из первых отечественных синтезаторов речи начал свой монолог с приветствия: «Здравствуй, человек!» Эта обычная, казалось бы, фраза в данной ситуации глубоко символична: впервые машина
обратилась к человеку с помощью речи, впервые она поприветствовала его как друга, впервые пожелала ему добра и здоровья!
Так что же, выходит, компьютер уже владеет русским языком? К сожалению, нет. Когда ваш знакомый говорит вам «здравствуйте!», вам и в голову не приходит задуматься над тем, понимает ли он, что говорит. Само собой разумеется, что понимает. А вот с компьютером все обстоит совсем по-другому. В том-то и заключается сложность обучения компьютера, что машина не понимает ни того, что говорит, ни того, что пишет, ни того, что говорят и пишут ей. Более того, компьютер, сколь бы совершенным он ни стал, никогда не будет мыслить в нашем, человеческом понимании итого слова, никогда не будет понимать язык так, как это дано человеку. Он сможет лишь «делать вид», что понимает, лишь имитировать понимание.
Дело в том, что человеческое мышление -— это порождение наших целей, стремлений, желаний, проявление нашей духовной жизни. Чтобы машина мыслила так же, как человек, она должна иметь такое же тело, такую же кровь, те же стремления и желания, те же возможности и ограничения, ту же физическую и духовную организацию. Иначе говоря, она должна быть просто-напросто... человеком.
Но имитировать какие-то аспекты мышления компьютер вполне способен, и этого достаточно, чтобы стать могучим информационным помощником человека.
Может компьютер имитировать и понимание языка. Только для этого недостаточно владеть фонетикой, морфологией и синтаксисом. Главное — оперировать с языковым значением, т. е. имитировать владение языковой семантикой.
Но даже такая задача оказалась чрезвычайно сложной, и на ее решении заметно притормозилось сейчас стремительное и триумфальное развитие кибернетики.
Фразу «Здравствуй, человек!» компьютер не сам придумал и не сам изъявил желание ее сказать. Ему эту фразу напечатали на клавиатуре создатели синтезатора речи, машина только прочла ее вслух. Но в принципе можно заложить в компьютер программу, по которой он, услышав от вас (или прочитав) слово здравствуйте, как бы «сам» поздоровается с вами. Это будет уже имитация понимания вашей речи.
А если вы скажете ему не «Здравствуйте!», а «Привет!» или «Доброе утро!»? Чтобы он вас «понял», нужно в его память ввести все эти формы приветствия, и не только эти. Мы можем поприветствовать другого человека самыми разными словами и выражениями:
Здравствуйте! Здравствуй! Здорово! Привет! Приветствую! Приветик! Доброе утро! Добрый день! 142
Добрый вечер!
Я вас приветствую!
Мой вам привет!
Разрешите вас поприветствовать!
Позвольте с вами поздороваться!
Рад вас приветствовать!
Рад с вами поздороваться!
Здравия желаю!
И еще многими другими способами.
Ну хорошо. Помучились мы немного, внесли в память все мыслимые формы приветствия. Все? Ничего подобного. Как быть, если приветствие сопровождается и другими словами? Скажем, «Привет, дорогой!» или «Здорово, железяка!». Дать указание компьютеру, чтобы он реагировал только на известные ему слова приветствия, а других слов просто бы «не замечал»? Но тогда могут возникнуть самые разные непредвиденные казусы. Допустим, в какой-то ситуации вы говорите компьютеру:
— После приветствия здравствуйте нужно ставить восклицательный знак.
А компьютер отвечает вам на это:
— Привет!
Да и во многих других случаях компьютер не сможет даже поздороваться разумно.
Если, к примеру, поздним вечером нашему компьютеру, умеющему здороваться, сказать Доброе утро!, он не заподозрит подвоха и бесстрастно поприветствует вас в ответ. А человек?
Представьте себе, скажем, такую (разумеется, совершенно невероятную) ситуацию: вечером на уроке ученик заснул. Учитель громко произносит его фамилию, он просыпается, и учитель говорит ему:
— Доброе утро!
Ответ «Доброе утро!» или «Здравствуйте!» будет здесь не только совершенно неуместен, но даже дерзок. Корректным был бы ответ «Извините!» или «Прошу прощения!».
Конечно, можно обучить компьютер по часам определять, когда утро, когда вечер. Но такие семантические задачи придется решать почти с каждой другой формой приветствия. Какое множество разнообразных значений можно вложить хотя бы в форму «Приветик!».
Можно, в конце концов, и вовсе не здороваться с компьютером, это в общем-то ни к чему. Но ведь это простейшая, стандартная речевая ситуация. И если даже в ней компьютер в языковом отношении оказывается не на высоте, то что же говорить о дальнейшем течении диалога!
Нет, пример с приветствиями показывает, что прямое, «лобовое» решение проблемы «осмысленного» речевого общения с компьютером не получается. Нельзя заранее дать компьютеру готовые речевые подсказки на все случаи жизни, нужно основательно обучать его языковой семантике.
СЕМАНТИЧЕСКОЕ ЯДРО И СЕМАНТИЧЕСКИЕ ОРЕОЛЫ
Вспомним рисунок на с. 28. На нем видно, что центральной, основной, наиболее важной частью значения слова является понятийное ядро. Оно окружено ореолами качественно-признаковой и фонетической семантики. Только вместе, в единстве все эти аспекты составляют полноценное значение слова. Заметьте, что существенной частью понятийного ядра на рисунке является штриховка, идущая от ореолов. Уберите штриховку, которой обозначен фоносеманти-ческий ореол,— и оставшиеся аспекты значения обеднеют, их штриховка станет реже. Если же убрать также и штриховку качественно-признакового ореола, то оставшееся понятийное ядро станет совсем бледным. Конечно, понятийное ядро — главная часть значения, но все же только часть. И хотя компьютеру особенно важно освоить именно понятия, нельзя забывать и о других сторонах значений слов.
Понятийное ядро—самая определенная, явная, осознаваемая всеми говорящими часть значения слова. Понятийные значения слов достаточно полно и подробно описаны в толковых словарях. Казалось бы, ничего не стоит «объяснить» их компьютеру. Действительно, нетрудно заложить в память компьютера словарное определение:
Дом — здание, строение, предназначенное для жилья, для размещения различных учреждений и предприятий.
Теперь по простенькой программе компьютер на вопрос Что такое дом? скажет:
— Дом — это здание, строение, предназначенное... и т. д.
Конечно, если бы таким образом занести в память компьютера весь (скажем, 17-томный) толковый словарь русского языка, то это было бы очень хорошо. Чтобы отыскать слово в большом словаре, нужно в нем порыться, а компьютер выполнит эту задачу моментально. Можно снабдить слова переводами на другие языки, и тогда какое было бы облегчение переводчикам и всем, кто изучает иностранные языки! Набрал слово на клавиатуре — тут же его перевод, да еще и с любыми необходимыми пояснениями, примерами и т. п.
Но пытаться говорить с такой программой — все равно что беседовать со словарем. Никакой беседы, кроме словарных определений, не получится. Можно сказать, что такой способ описания понятийных значений обеспечивает компьютеру имитацию знания их, но не обеспечивает владения ими. У человека знание слова и владение им, по сути дела, одно и то же, поскольку человек понимает значение слов. Для компьютера это, оказывается, разные вещи: он может «знать» значение слов, но не знать, как их употреблять в речи, т. е. не уметь оперировать ими. Причем речь здесь не о правилах грамматики, не о том, как правильно соединить слова в предложении (этому компьютер можно научить), а о том, как построить осмысленное предложение, как словами выразить мысль.
Только способен ли справиться с такой задачей компьютер, если мыслей-то у него и нет?
Вот в чем дело! Понятия — это то, что понято, осмыслено, а как раз понять, осмыслить что-либо компьютер не в состоянии. Потому и не поддается компьютеризации такой как будто бы простой, очевидный аспект значения слова. Работа в этом направлении идет, но в основном она все еще никак не выйдет за словарные рамки. Компьютер производит различные операции со словарными материалами, но выйти со своим огромным словарным запасом в живую речь никак не может.
Ну что ж, с понятийными ядрами дела у компьютера пока не очень ладятся. А может, и неспроста? Может, не с того компьютер начал? Ведь чтобы добраться до ядра ореха, нужно сначала разгрызть скорлупу. Так не заняться ли сначала семантическими ореолами? Возможно, это и будет путь к семантическому ядру.
Очень и очень существенную роль в действующей, функционирующей языковой семантике играет качественно-признаковый ореол. Ведь когда мы говорим, то для нас и для слушающих зачастую важны не только и не столько понятия, сколько оценки, суждения, которые характеризуют наши представления о понятиях, передают наше отношение к ним.
Например, когда мы говорим силач, то мы подчеркиваем, что это нечто сильное, а конкретно это может быть и человек, и трактор, и' кран. В нашей речи гора — это не только «значительная возвышенность» (как определяет словарь понятийное ядро этого слова), это что-то вообще большое (отсюда выражение гора фактов), что-то тяжелое (поэтому говорят гора с плеч), что-то неподвижное (отсюда выражение гора с горой не сходятся), что-то трудное для преодоления (умный в гору не пойдет) и т. д.
А каково различие между словами борьба и драка? Толковый словарь так определяет их понятийные ядра:
БОРЬБА (1-е значение) — рукопашная схватка двоих, в которой каждый старается осилить другого.
ДРАКА — ссора, стычка, сопровождаемая взаимными побоями.
Если ориентироваться только на эти определения, то различия этих слов кажутся незначительными. В конце концов, драка тоже «рукопашная схватка, в которой каждый старается осилить другого». Но ведь мы никогда не допустим в речи замены этих слов одно на другое, например, в выражениях борьба за мир и они затеяли безобразную драку. Мы чувствуем, что, кроме понятийных значений, здесь есть что-то еще. Для нас борьба — нечто возвышенное, благородное, а драка — низменное, отвратительное. Иначе говоря, у этих слов при сходстве понятийных ядер резко различные качественно-признаковые ореолы.
Или такой пример: разведчик и шпион. Вполне может оказаться, что это один и тот же человек, все дело в том, кто его называет — «свои» или «чужие». Понятийно это «агент разведки»,
но если он свой, то разведчик, тогда он «хороший, смелый», а если чужой — то «плохой и зловредный» шпион.
Ну хорошо, разведчика от шпиона компьютер отличит, но что это нам дает для содержательной беседы с машиной? Оказывается, кое-что любопытное намечается.
Допустим, в памяти компьютера есть такой словарь качественно-признаковых значений:
Компьютеру задана такая программа:
| Башня— большая, высокая, тяжелая, неподвижная. Весельчак— хороший, веселый. Заяц— быстрый. Лягушка— маленькая, слабая. | Мячик- маленький, легкий, подвижный. Пенек— низкий. Преступник— плохой, опасный. Трактор— большой, сильный, тяжелый. Черепаха— медленная. | ||||
| действия | можно | нельзя | |||
| дружить | хорошее | плохое | |||
| прыгнуть | низкое | высокое | |||
| поднять | легкое | тяжелое | |||
| догнать | медленное | быстрое | |||
| справиться | слабое | сильное | |||
| сдвинуть | легкое, подвижное | тяжелое, | неподвижное | ||
Теперь поговорим с компьютером. Мы спрашиваем:
— Можно ли дружить с преступником?
Компьютер по своей программе находит действие «дружить» и обнаруживает, что можно дружить с чем-то хорошим и нельзя — с чем-то плохим. Он нам так и отвечает:
— Нет, нельзя.
— Почему? — допытываемся мы.
— Потому что он плохой и опасный.
— Ас весельчаком?
— С весельчаком можно, он хороший и веселый.
Что же, совет компьютера вполне разумен. Продолжим беседу:
— Можно ли догнать зайца?
— Не стоит пытаться, он быстрый.
— А черепаху?
— Не составляет труда.
Точно так же компьютер объяснит нам, что мы легко можем поднять мячик и не можем — тяжелый трактор, нам не стоит прыгать с башни, поскольку она высокая, а вот с пенька — пожалуйста, это не опасно.
На том же материале можно построить программу, по которой компьютер будет сравнивать предметы и явления и легко установит,
что весельчак лучше преступника, заяц быстрее черепахи, а трактор сильнее лягушки.
Как видим, компьютер, не зная понятийных значений слов, не имея ни малейшего представления о том, что такое башня, мячик и заяц, беседует о них так, как будто он понимает, о чем идет речь. Иначе говоря, он неплохо имитирует именно владение семантикой слов, что нам и нужно.
Конечно, наш пример показывает сам принцип работы компьютера с качественным ореолом значения. А если вдаваться в детали беседы с компьютером, то здесь все не так-то просто. Вот компьютер считает, что с весельчаком дружить можно, потому что он хороший и веселый. Но ведь хорошим и веселым может быть и что-то другое, например карнавал. Тогда совет машины дружить с карнавалом выглядит странновато. Или не дружить с ужасом, поскольку он плохой и опасный.
Такой семантический конфуз машины в данном случае возник из-за того, что мы дали ей возможность опираться лишь на один аспект значения слова — качественный. Подключение сюда еще и понятийного ядра сразу же заметно повысит «сообразительность» компьютера. В простейшем варианте для этого можно задавать словарь машине не списком, как мы только что сделали, а разбив его на понятийные группы. Например, образовать группы «человек», «явления», «состояния» и т. п. Например:
| «Человек» Весельчак— хороший, веселый. Преступник— плохой, опасный. «Явления» Карнавал— хороший, веселый. | Лето— хорошее, приятное. Радуга— хорошая, красивая. «Состояния» Радость— хорошая, веселая. Ужас— плохой, опасный. |
В компьютерной программе нужно закрепить глагол дружить только за группой «человек», а к другим группам подобрать иные подходящие слова:
| дружить («человек») нравится («человек», «явления») приятно («состояния») | можно нравится приятно | нельзя не нравится неприятно |
| хорошее | плохое |
Теперь на вопрос:
— Можно ли дружить с карнавалом? — компьютер ответит:
— Дружить можно с человеком, а карнавал может нравиться, потому что он хороший и веселый.
С такой программой компьютер способен и на более тонкие языковые реакции. Если вы его спросите:
— Нравится ли вам ужас?—то он вполне резонно ответит:
— Лучше сказать, что ужас мне неприятен.
Разговор, как видим, уже гораздо больше похож на беседу с человеком.
Как и следовало ожидать, чем большее число аспектов семантики охватывает компьютерная программа, тем эффективнее компьютер оперирует с языковым значением, тем лучше он имитирует понимание человеческой речи и владение ею.