Из наставления главы форпоста «Шива» вновь поступившим ученикам 1 глава




Андрей ДМИТРУК

ИСТОРИЯ СЕРДОБОЛЬНОГО ВАМПИРА

Довольно кровь сосать, вампиры…

Текст Э. Потье в переводе А. Коца, не вошедший

в окончательный вариант «Интернационала»

Во время археологических раскопок на острове Лесбос

в 1994 году были найдены тела двух молодых людей,

в спине, паху и лодыжках которых торчали

двадцатисантиметровые клинья. Так в XIX веке расправлялись

с теми, кого подозревали в вампиризме.

Из сообщений в Интернете

Часть первая

ЕДИНОКРОВНЫЕ

І.

 

Подвал был необъятен — целый подземный лабиринт. И в нём, возможно, обитали свои Минотавры.

Дом, под которым начинался подвал, ставили задолго до революции: с балконами-башенками, с закруглёнными сверху окнами в лепных рамах и тяжёлым пышным карнизом. Шестиэтажный доходный домина, — он был гордостью владельца, миллионера Холоденко.

Аэропланы тогда уже летали, и лётчики сбрасывали с них бомбы размером в бутылку для шампанского. Но бомбоубежищ ещё никто не строил. Остаётся непонятным, почему сахарозаводчик велел вырыть под домом сеть коридоров и комнат. Ходили разные слухи — например, о том, что хозяин вроде бы собирался заняться виноделием, а потому заранее подготовил место для бочек и складов продукции. Другая байка, более любезная народу, сообщала, что Холоденко принадлежал к некоему сатанинскому тайному ордену и под землёй оборудовал храм, где адепты с громкими дворянскими или финансовыми именами учиняли оргии, завершая их кровавыми жертвоприношениями князю мира сего. Однако в году восемнадцатом заводчик сбежал за границу, вероятно, прихватив с собой либо спрятав все причиндалы дьявольских церемоний.

«Схоронил, чёртов сын, и где-то там же, в своём бункере!» — четыре поколения подряд твердила молва. Но за это время к старым страшилкам прибавились более новые… В тридцатых годах подвал освоили некие спецслужбы, — тогда люди старались не дознаваться, какие именно. Во всяком случае, когда после войны и оккупации дом снова стали заселять, — должностные лица обнаружили, что лабиринт тщательно обновлён, старая кладка во многих помещениях забетонирована и оштукатурена. По некоторым данным, здесь, до захвата города немцами осенью сорок первого, размещалось убежище для городского руководства. Вот его, мол, и готовили спецслужбы. А когда руководство благополучно эвакуировалось, бункер для своих нужд приспособили как раз немцы. На таком варианте настаивал глава городского клуба «Патриот», легендарный искатель военных памятников Иван Лазутин.

Он, Лазутин, нашёл даже каптёрку часового с полусгнившей шинелью солдата вермахта в стенном шкафу, и немецкую зажигалку «IMCO», и пару входов телефонных линий, ведущих неведомо куда. Любители ролевых игр, исполненные мрачной романтики, придумали эпизод с телефонистом, которого, якобы, однажды привёл в подземелье неутомимый поисковик. Телефонист-де подключил к одному гнезду проводов, уходящих в стену, аппарат довоенного образца, снял трубку — и вдруг услышал резкий, лающий голос: «Reichskanzlei an Leitung*!..» В звонок сквозь время, конечно, мало кто верил, — но вот о том, что под холоденковским домом работала некая жуткая лаборатория, возможно, даже по созданию неуязвимых солдат-зомби, говорили упорно. Иван Прохорович не возражал. И, сам в глубине души веря в непростые немецкие игры, продолжал обшаривать подвал — искал тайное…

Изрядная часть подземелья, а именно расположенная под домом, из поисковых маршрутов была выведена. Там проходили важные коммуникации, и ЖЭК присматривала за ними. Дверь, ведущую туда из второго подъезда, обили жестью и запирали на висячий замок. Но существовали другие входы. Один из них, в ближнем сквере, прикрывала круглая чугунная крышка, похожая на канализационный люк. Вокруг неё сомкнулись высокие кусты бузины.

 

 

* R e i c h s k a n z l e i a n L e i t u n g — Рейхсканцелярия на проводе (нем.)

Эту-то крышку и сдвинул однажды в начале мая, на рассвете, рослый широкоплечий мужчина, одетый в тёмное, в нахлобученной на лоб кепке. Сдвигал осторожно, чтобы громко не заскрежетать.

Посветив вниз фонарём, он увидел вделанные в кладку колодца железные скобы лестницы. Подобрал с земли принесённую ношу — длинный, обвязанный верёвками свёрток. Повернув его стоймя, сбросил вниз, а затем и сам полез в колодец. Как только голова мужчины оказалась ниже люка, — одной рукой, без видимого усилия, пришелец вернул массивную крышку на место.

Быстро достигнув дна, он повёл лучом вокруг себя. На стенах большой квадратной комнаты

ещё сохранились следы голубой краски. Пол был покрыт слежавшимся слоем земли и мусора; едкий запах гнили стоял тут, словно вода в бассейне. Пустой дверной проём зиял напротив; другой такой же находился справа. Там и там луч спотыкался о плотную тьму.

После недолгой заминки мужчина выбрал путь направо. Вскинув свёрток на плечо, — играючи, словно тот был набит соломой, — он зашагал длинным прямым коридором. Что-то громко хрустнуло под ногой. Застыв на месте, мужчина опустил луч. Три-четыре крысы, ростом со щенка спаниеля, бесовски блеснув угольями глаз, отпрянули от скелета большой собаки. Клочья рыжей шести уцелели на костях…

Он постоял, вслушиваясь, — но безмолвен был лабиринт, и лишь гулко, размеренно падали где-то капли. Мужчина двинулся дальше.

Судя по всему, ночной гость отлично знал схему подвала. Несколько боковых входов миновал, не задерживаясь, — и, наконец, свернув в очередной коридор, оказался перед лестницей.

Подвал имел нижний уровень. Широкие, выщербленные временем кирпичные ступени вели во мрак. Здесь звук падающих капель был особо звонок. Подняв луч, пришелец увидел проросшие сверху корни деревьев, чёрные и мохнатые.

Внизу же, в большом помещении, был завал ржавеющего металла. На груде батарей отопления покоилась, без ножек, старинная кровать с сеткой. Перевёрнутая ванна въехала в кучу железин, будто сошедший с рельсов паровоз; к ней притулилась массивная чугунная труба. Капли били сверху в мятую жестяную миску — донн, донн…

Сойдя по ступеням, мужчина смело внедрился в путаницу металлолома — и, оказавшись в её сердцевине, наконец-то снял с плеча, опустил к ногам свою ношу.

Он совсем было уже собрался уходить, — но, словно желая в чём-то убедиться, ещё раз вплотную посветил на свёрток. Луч дёрнулся, мужчина невольно отпрянул. Видимо, по пути ослабели верёвки; развернулся и отпал угол плотной узорчатой ткани, похожей на диванное покрывало или на штору. На пол откинулась голая девичья рука — бледно-сизая, с короткими грязными ногтями.

Он стал лихорадочно прятать, запихивать обратно мёртвую руку. Сделав это, подоткнул ткань; развязал узел и заново затянул верёвку. Затем, пользуясь своей недюжинной силой, мужчина сорвал с места и бросил на свёрток секцию радиатора… другую, третью… В подвале загромыхало, разнеслось эхо.

Распрямившись, пришелец внезапно замер. Побыл так, спиной к лестнице, — и вдруг резко обернулся, светя фонарём вперёд и вверх.

Наверху, выставив ладонь, щурясь и отворачиваясь, стоял невысокий человек. На большом носу его блестели очки. Серая бейсболка была натянута до переносицы; куртка хаки и брезентовые штаны со множеством карманов облекали щуплое тело. Вновь пришедший также держал в руке фонарь.

Прошло с полминуты; новый гость, кашлянув, не без робости спросил:

— И-извините… вы здесь работаете?

Немного гнусавый, надтреснутый голос. Голос попугая из старого мультфильма.

Спрошенный медлил с ответом. Глаза его под козырьком кепки жёстко сузились, лицо мертвенно побледнело. Но ничего этого не заметил слепимый лучом собеседник.

— Я… я председатель городского клуба «Патриот», Иван Лазутин, — сказал он с оттенком заискивания — должно быть, считал, что перед ним сотрудник ЖЭК. — Вот, с вечера тут хожу. Районное начальство меня знает. Ищем следы Великой Отечественной войны. Документы, там, всякие, захоронения наших солдат. Материальные памятники…

Первый пришелец словно оттаял. Спокойнее стал его взгляд, разгладились складки над переносицей, разжался тяжёлый кулак.

— Так это вы, Иван Прохорович!..

Увеличенные сильными стёклами очков, глаза поисковика стали, будто у рыбы-телескопа.

— О, и вы меня знаете! Приятно…

— Да вы когда-то выступали у нас в школе. Давно, может, лет двадцать пять назад. Рассказывали о героях войны, о своих находках. Не помните? Сорок четвёртая школа, на Веры Засулич. Господи!.. — Мужчина замотал головой, радостно посмеиваясь. — Мы ещё потом вам помогали обустраивать тот дот, — ну, в лесу за Окружной, как ехать на Митрохино… Подметали там, собирали мусор, делали дорожку. А я всё мечтал найти настоящий немецкий автомат. Или, ещё лучше, утонувший в болоте танк. Читал где-то, что бывали такие случаи.

— Только не у нас! — Иван Прохорович указал в дальний угол. — Вон, смотрите, доски. В ногах правды нет…

Прежде, чем сесть, они смахнули платками пыль со старого штабеля. Фонари, утверждённые стоймя, лучами в потолок, сделали комнату чуть светлее. Знакомцы улыбнулись друг другу, и Лазутин достал примятую пачку «Винстона». Бывший школьник снял кепку, пригладил густые тёмные волосы.

— Покурим?

— Я некурящий.

— И непьющий?

У спрошенного дёрнулась щека.

— Нельзя сказать, чтобы совсем…

Издав старческий смешок, Иван Прохорович стал рассматривать собеседника. Даже сидя, тот был на голову выше Лазутина. Лицо большое, мясистое; нос с горбинкой массивен, подбородок молотом… такой рассердится — одним видом может навести страх.

Затянувшись, поисковик, из деликатности, пустил дым в сторону и спросил:

— Так как, вы говорите, вас зовут?

— А я пока не говорил. Вы всё равно не помните. Коля Стычинский, девятый «в» класс.

Лазутин печально покивал.

— Когда-то в нашем городе, помню, были в каждой школе классы «а», «б», «в», «г»… даже «к»! Много было детей. Теперь — кто уже помнит про эти классы с буквами…

Шумно вздохнул Стычинский; хотел что-то ответить, но передумал.

— А я тут третий день шарю, — признался Иван Прохорович. Глаза его сверкнули. — Есть данные: должен быть радиоузел. Может быть, рация, силовая установка… ты представляешь, какие находки?! — Лазутин спохватился. — Ох, простите! Перешёл на «ты»…

— Всё нормально, Иван Прохорович. Считайте, что я тот самый ученик… Так что — радиоузел?

— А-а… вот он! — Поисковик из внутреннего кармана добыл сложенный, истёртый по сгибам лист бумаги; развернув, провёл пальцем по бледным красным линиям чертежа. — Как раз в этой части, где мы с тобой сидим. Тут, правда, стёрлись волосяные. Но общее направление разобрать можно. Сюда, потом сюда…

Вдруг Лазутин, оторвавшись от чертежа, пристально глянул в глаза Стычинскому.

— Да я вижу, тебе мои поиски, как говорится, до фени… — Он вернул бумагу в карман. — Ты-то сам, Коля, что тут делаешь? Если не секрет, конечно. Не заблудился ли, часом?

— Я не заблужусь, Иван Прохорович, — глядя исподлобья, с видимым трудом ответил Николай. — Мне и чертежей не надо. Мы тут ещё пацанами играли, всё облазили — может, раз сто или больше. И потом… у меня, знаете, такая память, что…

— Завидую, – сказал поисковик, чуть отодвигаясь. Его вдруг обдало холодком тревожного предчувствия.

— Я, Иван Прохорович, сюда пришёл, чтобы не искать, а прятать. Прятать труп… убитого мной человека. Случайно убитого, понимаете?

Не сознавая, что он делает, — Лазутин снял бейсболку, ладонью огладил свой лысый, как яйцо, череп, снова надел шапочку и надвинул её поглубже. Глаза его не отрывались от твёрдых, гипнотизирующих зрачков Стычинского… Наконец, выдавил из себя:

— А зачем… почему ты мне это говоришь?

— Потому что мне некому… понимаете? Некому больше сказать. А сказать… рассказать надо! — Николай издал нечто вроде короткого всхлипа. — Я всегда как-то… по-сыновнему относился к вам, Иван Прохорович. Вы — особенный, чистый, честный… не такой, как все.

— Ну, что ты! — слегка успокоенный этими словами, махнул рукой Лазутин. — Я самый обыкновенный…

— Нет, нет! Я такие вещи чувствую. Слушайте…

ІІ.

— Мам, а мам! Мы поворот прозевали! — вертясь и волнуясь на заднем сидении, крикнул Мика.

— Знаешь, я тебе удивляюсь! — Руки Нины Матвеевны прочно лежали на руле, рот был сжат в ниточку. — Сколько раз уже ездили!.. Видишь, здесь два молодых дерева. А на нашем повороте растет одна cтарая липа. Может, запомнишь, наконец?

Мика примолк, но крутиться не перестал.

Обычно мама проводила на даче неделю-другую из своего отпуска; остаток свободных дней она посвящала далёкой поездке, как правило, настолько трудной, что ни одного из сыновей не могла взять с собой. Банального «отдыхательного» туризма Нина Матвеевна не признавала. Самым простым её маршрутом был пеший поход по заповеднику Красноярские Столбы. Мика же и Русик оставались со стариками до начала школьных занятий. Младший ещё помнил, как встречал здесь октябрьский листопад. Но куда денешься, — он уже перешёл во второй класс; значит, в город вернётся скоро, в конце августа.

Собственно, мальчик с июня и сидел на даче; однако вновь начались у Мики проблемы с зубами, вскочил на нижней десне волдырь — парадонтальный абсцесс… Пришлось на недельку вернуться в город, потерпеть пытки у стоматолога. Слава Богу, вырвались обратно. Пятница сегодня, — значит, мама пробудет с ним до утра понедельника. Отпуск у неё давно кончился, но в выходные даже главный редактор не сможет маму «припахать». Отлично!..

Возле старой липы Бортникова резко свернула. Потянулись распаханные колеями улицы, по сторонам — купы бурьяна, крашеные заборы; наружу выхлёстывают ветви яблонь и абрикосов, ешь — не хочу. В глубине садов виднеются скромные веранды, стены одно-, редко двухэтажек. На крышах — баки самодельных душей. Большинство участков ещё при Советской власти выделила своим сотрудникам академия наук, здесь её дачный кооператив.

Матвей Никонович Мятлев, отец Нины, профессор математики в университете, взял землю, которую никто другой брать не хотел. Шесть соток примыкали к озеру, чуть ли не половина площади гуляла под заболоченным берегом, под песком и руслом впадающего в озеро ручья; вряд ли без огромных затрат удалось бы сделать всё это пригодным для выращивания плодов земных. Но Матвею Никоновичу, от материальных забот далёкому, и горя было мало.

Построив дом на три комнаты, со скромной кухонькой и малюткой-верандой, чета Мятлевых затеяла освоение топкого озёрного мыса. Он был превращён в небольшой собственный пляж; там поставили тент и два лежака. Серафима Михайловна, Нинина мать, в сухой части усадьбы развела цветник; среди кустов роз воздвигли беседку, которую скоро увил виноград с мелкими, чёрными и тёрпкими ягодами. Тем и кончились все преобразования. Остальная территория зарастала буйными травами, шиповником да гигантским борщевиком, чьи белые зонты вымахивали выше ограды.

Выскочив из своего серого «БМВ», Нина Матвеевна растащила в стороны половинки низких дощатых ворот. Гаража на даче не было, она обычно ставила машину тут же, на дорожке, ведущей к дому.

— Мама, папа! — крикнула Нина, ускоряя шаг; Мика, вывернувшись из-за её ног, помчался наискось, по тропке между осыпающимися розами.

Через полминуты, прерывисто дыша, он подбежал к озеру. Сел на лежак передохнуть — и в который раз залюбовался.

«Я не хозяйчик, дорогие мои, — беря «безнадёжный» участок, говорил удивлённым членам профкома Матвей Никонович. — Я чеховский дачник; я не картошку разводить буду, а размышлять и бездельничать. Приезжайте, за чаем с водкой пофилософствуем…» Ветви громадных вязов и тополей смыкались над заливом. Сеть бликов и теней лежала на глади. Тишину нарушало лишь бормотание ручья, да по временам с жужжанием пролетали, вспыхивая золотом, насекомые.

Разувшись, сбросив футболку и шорты на лежак под брезентовым тентом, Мика вошёл в тёплую, затхло попахивающую воду. Сперва он плеснул себе в лицо, на плечи; радостно зажмурился. Затем, сделав пяток шагов по вязкому дну, погрузившись до бёдер, плюхнулся и поплыл. Можно было ещё долго идти мелководьем, но мальчику не терпелось. Он, конечно, хотел видеть бабушку и дедушку, однако ни о чём так не мечталось в дни зубных страданий, в душном городе, как об этом первом заплыве.

— Николай.

От неожиданности он разом ушёл под воду, захлебнулся и выскочил. Встал на дно. Мать редко называла Мику полным именем, разве что в особых, и не самых приятных, случаях. Сейчас она стояла в тылу насыпного пляжа, как-то так подняв плечи и сунув руки в карманы жакета, что мальчик сразу ощутил: пришла беда.

— Николай, выйди, пожалуйста. Иди сюда.

Не видя ничего, кроме строгого маминого лица, он поспешил к берегу. Задержался лишь, чтобы обмыть запачканные илом ноги. Всё делал механически, — а сердце трепыхалось, будто взятый в руку воробей…

— На.

Она бросила на лежак принесённое из дома вафельное полотенце.

— Сними плавки. Я отвернусь.

Наскоро промокнув тело, — чужими, ничего не чувствующими руками он оделся. Ноги теперь были в песке; Мика и их обтёр полотенцем, затем надел носки и кеды.

Поставив сына перед собой, Нина Матвеевна взяла его за плечи, прямо глянула в глаза. Мика поёжился от этого взгляда… но вдруг заметил, что на нижних маминых веках лежат, готовые, пролиться, слезинки.

— Николай… Обещай, будь любезен, что ты сделаешь всё в точности, как я попрошу.

Вконец перепуганный, он закивал.

— Прежде всего… когда ты услышишь то, что я сейчас скажу, оставайся на месте. Тебе… не надо это видеть. Обещаешь?

Мика снова кивнул. Его словно горячим жидким клеем окатывало, и клей этот застывал, сжимался, колко сдавливая кожу.

— Я вызвала милицию и «скорую помощь».

— Де… дедушка? — еле выдавил из себя он.

— Да. И бабушка тоже. Оба.

Мама быстро, истерично огляделась по сторонам:

— А Русик… где?

— Он придёт, — за порогом страха обретая некую, словно ему не принадлежавшую уверенность, сказал Мика. — Он всегда… Наверное, по грибы пошёл, или… за яблоками.

Нину Матвеевну эти слова слегка успокоили. Мысли о старшем сыне не покидали её даже сейчас, когда в доме, в притемнённой от солнца спальне лежали трупы её родителей. Нина не разбиралась в патанатомии, — но многое, и прежде всего липкий слащавый запах, говорило о том, что тела лежат не первый день. Её особенно, жутко поразил широко раскрытый рот Матвея Никоновича. Словно это было дупло, в него вползали и выбирались обратно мухи.

Рывком развернувшись, мама зашагала к дому. Мика ещё подумал, брать ли с собой мокрые плавки и полотенце, — оставив всё на лежаке, побежал следом.

В глубине души мальчик ничего так не хотел, как попасть в дом и глянуть на мёртвых. Он их никогда не видел. Мать даже от телевизора его оттягивала, когда слишком крупно и подробно показывали жертвы убийств. Но Мика знал: если даже удастся обойти мамин запрет и пробраться в страшную, манящую спальню, потом непременно последует расплата. Нет, его не били и не тиранили, для этого Нина Матвеевна была слишком рафинирована. Но, оставаясь сдержанной, не повышая голос, она умела становиться столь сухой и резкой, что Мика испытывал странное чувство. Будто он голой рукой хватает лезвие ножа. С Русиком мама никогда не бывала такой. Мамин голос таял, и вся она как-то размягчалась, делалась почти беспомощной, обращаясь к брату…

По воле Нины Матвеевны, Мика сидел в беседке и смотрел, как подъезжают машины. Сначала микроавтобус «скорой», затем — серо-голубая милицейская «волга». Мама продолжала действовать, словно самый лучший киборг: встречала тех, кто прибыл в серой униформе или в белых халатах; вводила их в курс дела, провожала в дом, порой на секунду оскаливаясь в улыбке. Однако пару раз, когда Нина Матвеевна пробегала мимо беседки, Мика заметил, что взгляд у неё, как у потерявшейся собаки.

Наконец, с головой прикрытое, на носилках из дому стали выносить первое тело; затоптались в тесноте крошечной веранды… Мальчик совсем было уже выскочил из беседки, чтобы вблизи глянуть хотя бы на то, что под покрывалом, — но тут на его плечо легла рука.

Русик был не слишком высок для своих тринадцати лет, но на редкость крепок и ширококостен. В кого он пошёл, оставалось загадкой: покойный отец его был долговяз и тощ, будто вешалка; мама же — небольшая, юркая, сплошные жилы и нервы… Белобрысый ёжик волос, соломенные ресницы и манера слегка смущённо улыбаться придавали подростку нечто трогательное и добродушное. Но холодный прищур глубоко посаженных глаз скоро рассеивал это впечатление. Нечто жестокое придавал пареньку и длинный шрам над левой бровью, — правда, самого мирного происхождения, полученный при падении с велосипеда.

— Во, видал? — сказал Русик, не здороваясь, и поднял разбухший пакет. — Помидоры офигенные. «Бычье сердце» называются. У Буштруков стырил. Они, холера, спят полдня, хоть всю усадьбу вынеси.

— Ты… — начал, таращась на старшего брата, Мика, и дыхание у него перехватило. — Ты знаешь, что тут… что дедушка и бабушка?..

— Да знаю, куда ж я денусь! — Русик сел на круговую скамью в беседке. — Со вторника уже. У пана профессора, видно, завод кончился.

— Что?!

— Ну… сердечко своё отработало, что ли. Бабуся думала, он спит, пошла завтрак делать. Я уже давно на пляже плескался; она меня звала, да на хрен мне её молочная каша… Потом слышу — вопит, как зарезанная. Наверное, пришла звать к столу, а он… В общем, я так думаю: у неё тоже сердце не выдержало. Когда увидела… ну… — Русик пожал округлыми, уже вполне мужскими плечами. — Так и лежали рядом, она его обняла.

— Так ты… видел?

— Ну, а как же. Выкупался, потом думаю: не зря же она орала, надо пойти посмотреть.

Мика не знал, что сказать, что подумать. Он мучился. Ему казалось, что он говорит не с родным старшим братом, а с инопланетянином, которому чуждо всё людское. Он, конечно, и раньше смутно понимал, каков Русик, — но не было ещё в восьмилетней жизни мальчика положений, подобных сегодняшнему, и братец столь откровенно себя не проявлял.

— И ты что… не позвонил маме, никого не вызвал?

Глаза брата стали совсем щёлочками; у облупленного загаром носа с двух сторон появилась бледность, признак злости.

— Она звонила, да я ничего не сказал. Не догоняешь, что ли?! Каникулы скоро кончаются. А тут — наедут… начнётся… мама домой заберёт, — надо мне это? Им уже спешить некуда. Вот, я два дня и выиграл.

Всё же в мозгу у Мики сказанное не укладывалось. И он спросил, не в силах удержаться:

— Но они же… в доме… и ты — там ночевал? Как ты мог?..

— Молча, братан, молча. Хочешь? — Достав из пакета громадный розово-красный помидор, Русик протянул его Мике, — но, встретив лишь раздражённый жест отказа, спрятал обратно. — Не бойся, я там не спал. Хотя, честно говоря, мёртвых не боюсь: это только в ужастиках зомби ходят, и всякое такое. Просто… запахло, брат, почти сразу. Ночи ещё тёплые: я на берегу, на лежачке себе стелил.

Судя по размерам накрытого тела, первой санитары вынесли бабушку; а с профессором почему-то завозились… Мать стояла с пожилой полной врачихой; та, похоже, утешала Нину Матвеевну. Милицейский капитан, крадучись, бродил вокруг дома, — искал следов криминала, что ли?.. Тут, краем глаза приметив, что в беседке уже двое, Нина сорвалась с места и быстро пошла к сыновьям.

В это мгновение Мика, размахнувшись, неловко и яростно ударил брата…

 

ІІІ.

—…Ну, я, конечно, тогда от него получил — мало не покажется! И мама потом добавила… на словах, но уж очень обидно! И телевизор не дала смотреть вечером. Но я был доволен…

За железным хаосом, вздымавшимся почти до потолка, скрежетнуло и покатилось по полу. Hиколай вскочил; Лазутин, наоборот, повинуясь известному «обезьяньему рефлексу», замер на месте. Он сразу вспомнил пугающее признание Стычинского. Что, если сейчас сюда ввалится погоня, начнётся перестрелка, словно в детективном фильме? Даром, что ли, его новый знакомый многозначительно держит руку под курткой, там, где герои помянутых детективов носят кобуру!..

Но ничего подобного не случилось. Подождав немного, Николай снова сел на доски.

— Крысы? — предположил Иван Прохорович.

— Надеюсь. Если тут, конечно, нет более крупных хищников.

Сочтя последнюю фразу шуткой, Лазутин сказал со смешком:

— Как будто не бывало… до сих пор. Разве что кошка бродячая заберётся. Так тут её скорее съедят, чем она кого-нибудь!..

Ещё раз оглядевшись по сторонам и погодя, — не зашумит ли, Стычинский продолжил.

— Да… Вообще, Русик, то есть Валерий, — он всегда такой был. Это он тогда ещё не развернулся… во всей красе! Тут вот что надо знать. У моей мамы было два мужа. Валерусик-Русик – от первого, Степана Кирилловича Бортникова. Он умер. Мама его страшно любила, а после его смерти перенесла всю свою любовь на Русика. Ему всегда всё позволялось, он и привык считать себя пупом земли. А вот со вторым своим, с моим, значит, отцом, она не поладила. С самого начала; даже фамилию его не взяла. Прожили год — и разбежались. Меня-то ещё не было, или титьку сосал, – потом соседи вспоминали: ни дня без скандала.

Мама у меня была боевая, властная, и Пётр Филиппович не уступал. Он был геолог, имел стаж полевой работы, руководил экспедицией, — в общем, воля та ещё… (Сжав объёмистый кулак, Стычинский потряс им.) Русика папа, Степан… я его тем более не застал, мне потом рассказывали… он, наоборот, был болезненный, тихий… Работал в управлении культуры. Они с мамой над Русиком вдвоём лепетали. А мой не такой, нет. Наверное, и милого пасынка пытался школить, — а маме же это нож острый!.. Когда они расходились, настояла, чтобы я тоже остался с ней. Я долго не понимал, — почему, зачем? Ведь меня ни капли не любила. Потом догадался: чтобы ему больно сделать! Вот, мол, и без сына останешься…

Пётр Филиппович и квартиру, и всё маме оставил. Сам завербовался в Тибет или Гималаи, в какую-то постоянную экспедицию Я его с тех пор и не видел. А потом сообщили, что погиб в горах… Двух мужей похоронила, в общем.

— И он тебя увидеть не захотел? Ни разу?.. — поднял брови Иван Прохорович. — Что за отец такой странный?.. Ты знаешь, я со своей первой тоже разошёлся, — но Лёньку вместе поднимали. Я там бывал почти каждый день; что надо, куплю, сделаю… Сейчас уже свои дети у него, двое. Студенты. Так мы вместе с Машей их навещаем…

— Идеальный вариант. Ну, а у меня иначе. Я думаю, это всё Нина Матвеевна… она умеет, когда хочет, быть такой… — Стычинский зажмурился. — Бр-р!.. Наверное, устроила ему тактику выжженной земли. — Помолчав, он гулко вздохнул. — Да, меня не любила никогда в жизни. Нет, нельзя сказать, чтобы была плохой матерью, — делала, что положено, в школу ходила, когда вызывали; водила по врачам, покупала всё, что надо… но – не больше! Никаких тебе милых сюрпризов, поцелуев на сон грядущий: это всё — Валерусику. Я маленький был, но чувствовал: обделяют! Сказать не умел, плакал, хватал её за руки… только раздражал. Ладно…

Новая пауза в рассказе затянулась настолько, что Лазутин деликатно покашлял.

— Дальше — больше, — с кривой ухмылкой сказал Стычинский. — Учился он через пень-колоду, выкидывал такое… думаю, мама прилично денег переносила директору школы, чтобы Русика не выперли. Потом ещё хуже: в вуз — ни в какую! Её стыдно, она дочь профессора, сама редактор журнала, — как это так, любимый сын, и без верхнего образования?! Бим-бом. «На лешего мне твой универ, время переводить…» Любимая поговорка: «Надо делать бабки, сразу и много».

Я не знаю подробностей, но из военкомата его почему-то не тревожили… Работать тоже не хотел, жил на мамины деньги. Иногда влезал в какие-то сделки, к концу восьмидесятых это было всё легче; гулял, покупал себе дорогие вещи, ездил куда-то, — но в дом ни копейки. Потом нашёл себя окончательно. Это были уже проклятые девяностые, когда всё рухнуло… Накачал в каком-то клубе мышцы, так что водолазка чуть не лопалась; нанялся вышибалой в армянский ресторан. Крутая была мафия: уж не знаю, чем он там ещё занимался, кроме как выкидывал строптивых клиентов… но вряд ли за это столько платили. А я ни до, ни после не видел таких пачек в бумажнике… Хотя не в этом дело. То, что он приходил домой пьяный; что водил девок, по две, по три сразу, и нас с мамой выгонял во двор, чтобы с ними как следует поразвлечься, — это ещё цветочки. Но с каких-то пор дорогой Русик пристрастился играть в казино. И продувался до копейки. А тогда…

Сведя брови и глядя под ноги, Стычинский вздохнул. Пришло долгое молчание, нарушаемое лишь ударами капель, с потолка падающих в миску.

— Можешь дальше не рассказывать. — Прикурив «от бычка» новую сигарету, взволнованный Лазутин выдул длинную струю дыма прямо в стоячий луч фонаря. — Тебе больно, а я уже всё понял.

— Да… Много чего было, Иван Прохорович: и деньги выгребались в доме из всех углов, с матом, с ломанием ящиков… и мама ходила с разбитым лицом, гримировалась, как клоун… Много чего. Однажды ночью я решил его убить. Он валялся бухой в дребезину; я взял кухонный секач… Нина Матвеевна учуяла; выскочила, как из-под пола. «Лучше меня ударь, но его не трогай!..» Русик даже и не узнал ни о чём. Никогда. Всё-таки, мама и меня берегла. Немножко…

Сдавленно всхлипнув, Николай снова умолк.

— И что, никто… ни разу… ни родственники, ни соседи, — ни в милицию не заявили, никуда?! — Глаза Ивана Прохоровича, расширяясь, достигли диаметра очков.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: