— Куда едешь? — спросил он, садясь через проход от неё.
— Ты что, дядя, трахнуть меня хочешь? — поинтересовалась девица, достав зеркальце и пальцами пытаясь поправить косметику.
— Я накормить тебя хочу, для начала. Ты сколько дней уже не ела, — честно?..
Она не ела уже очень давно. Раз в день перехватывала «тошнотик» — самый дешёвый пирожок с мясом, или что-нибудь в этом роде. Вообще, аппетита не было; покурила «травку», а если повезло, кольнулась «винтом»*, — и не хочется есть. Но в обществе большого и уютного, словно медведь, Николая, — на девушку почему-то, как она потом выразилась, «напал жор». Когда они со Стычинским сели в кафе, Светка жадно стрескала тарелку супа, жаркое с гречневой кашей, а на десерт потребовала банановый мусс. Сам Николай следил за всем этим, посмеиваясь и попивая сок красных апельсинов.
Наконец, насытившись и отбросив мятую салфетку, — тускло-голубые глаза проснулись и заблестели, — Светка опять спросила, на сей раз не без кокетства:
— Ну, а теперь чего? Поедем трахаться?..
— Бросай их, – вновь посерьёзнев, сказал Стычинский. — Козлов этих, с которыми ты была. От них тебе будет одно горе.
— А где мне других взять? — В потёртой, также клеёнчатой сумочке девицы зазвучали блатные «три аккорда»; вытащив мобильный, она взглянула на него и снова спрятала. — Вот падло, звонит уже… Да они ничего, добрые. Дурные просто… а где взять умных?
— Да хоть у нас, в заповеднике. Ты, вообще… работаешь где-то?
— Какая сейчас работа! Маманя, если не всё пропьёт, так пришлёт что-то… она у меня в Соборном, в райцентре, в магазине уборщицей. Ну, пацаны подкинут, у них бизнес. А где других взять?..
Эта фраза у девушки явно прилипла к языку.
— Говорю же, у нас в заповеднике. У нас ребята хорошие, трезвые, воспитанные. Вылечим тебя… от дури этой своей — отвыкнешь. И работу там же найдём. — Николай заглянул ей в самые зрачки. — Ну, ты же бывала у нас? Хоть в школе, с экскурсией? Знаешь? Такие церкви красивые… тихо, звон колокольный… и река рядом.
— Чтоб утопиться, что ли?.. — Взгляд Светки вдруг стал жёстким, неприязненным; со звоном бросила она на стол ложку. — Слушай, Коля, — короче, на хера я тебе? Ты мужик видный, не бедный… наверное, и тёлки у тебя классные, из заповедника твоего… А может, ты маньяк? Извращенец? Сейчас вот — покормишь, напоишь, лапши на уши навешаешь, а потом — раз!..
И ребром ладони чиркнула себя по горлу.
— Ну, что у тебя в мозгах делается… триллеров насмотрелась? — Стычинский укоризненно
* Принятое среди наркоманов название наркотика первитина, или метамфитамина.
покачал головой. — Ты что, не допускаешь, что один человек… может просто захотеть помочь другому?
Она сделала гримаску.
— Не знаю… Короче, какой тебе с меня навар?
— Никакого. Просто… ну, как тебе сказать… детей у меня нет. Вообще, никого нет. Только заповедник. Иногда хочется…
— Завёл бы собаку, — снова попыталась цинично сострить Светка, — но голос был уже
другой, смягчённый. — Смотрю, дядя, шизуха тебя давит… блин! Ты что, и неженатый? И не был?
— Нет, не был.
У неё губы иронически дрогнули... Предчувствуя следующий вопрос, он поспешил уточнить:
— Нет… если ты думаешь… смешно даже. Я здоров, абсолютно здоров. Нормальный мужик.
Вдруг — словно свет в тёмной комнате, что-то, буквально со щелчком, включилось в мозгу у Николая. То ли человеческая память сработала с запозданием, то ли вампирское чутьё сделало своё дело. Вот откуда и неожиданный интерес к уличной девчонке-наркоманке, и жалость, принудившая
кормить, заботиться…
— Свет… а твою маму, случайно, не Галей зовут?
Кровь отхлынула у неё от лица; задрожали, взметнувшись, грубо крашенные ресницы.
— Да, Галей. А ты, это… ты чего, знаешь её?
— И не на Белинского, 14, вы жили? Квартира 46?..
— Ну да, жили, это… Маманька в Соборное уехала, а мне туда на хера? Осталась. Правда, квартира накрылась, она продала, сучка… блин, с тех пор я по хат а м, как бомж… школу на фиг бросила…
Внезапно и Светку осенило. Глаза чуть не выпрыгнули из орбит, рот округлился. Подняв дрожащую руку, она указала на визави:
— Дядь Коля! Господи! Ты!..
И, завизжав, чуть не опрокинув стол, бросилась обнимать.
IХ.
— Всё, всё, хватит! Да отпусти же, тебе говорят!..
У Агнессы хватило сил сорвать с себя ручищи Николая и оттолкнуть его на другой край дивана. Вообще, она была на диво сильна; порой Стычинскому казалось, что при желании возлюбленная могла бы переломать ему кости. Освободившись, села — стройная, золотистокожая, в одних узеньких плавках — и через плечо весело глянула на обескураженного вампира.
— Но почему? В чём дело? Мы ведь, вроде, взрослые люди… и, кажется, нравимся друг другу.
Также сев, он обнял руками голые колени.
— А ты считаешь, что этого достаточно?..
Вспотевший, ещё охваченный возбуждением, Николай выдавил из себя улыбку:
— Другим вроде достаточно.
Она откинула с лица волнистую медно-рыжую прядь.
— Но мы же не другие. Мы особенные. Правда?..
Гибко встав, она накинула клетчатую рубаху Стычинского — и вернулась на диван, где ещё пять минут назад они чуть-чуть не дошли до главного.
— Но всё-таки, почему…
— Да по кочану! — Чтобы скрасить свою резкость, Агнесса легко тронула губами его пересохшие губы. — Шучу. Ты милый. Другой бы после такого набросился на меня с кулаками, и пришлось бы его… нейтрализовать.
— Как Сашу Жопу-Морду?
— Примерно. Но, конечно, не с такими тяжёлыми последствиями. Любовь не заслуживает наказания…
Она вновь поцеловала Николая, — но, когда тот попытался обнять, ускользнула и села в кресло. Заметив, куда направлен взгляд Стычинского, одобрительно кивнула:
— Вот-вот, лучше лежи и любуйся моими ногами. — Повертела в воздухе узкой безупречной ступнёй. — Честно, они мне и самой нравятся. Прежние были хуже…
— Что ты имеешь в виду? Я чего-то…
Обернувшись, Агнесса посмотрела каким-то новым для Николая, пугающе-упорным взглядом расширенных немигающих глаз. Он хорошо знал эти зеленовато-серые, с плавающими искринками, глаза Елены Горобец. Но их выражение было совсем другим.
— Вот это я и хотела тебе объяснить. Тогда бы ты, кстати, лучше понял, почему я… почему сегодня — не захотела с тобой.
И добавила, проговорив медленно, веско:
— Ты ещё недостаточно крепок, чтобы иметь дело с такими, как я.
— Я? Недостаточно?! — Николай поискал глазами, на чём бы показать свою мощь. Агнесса помахала пальцами:
— Нет, нет, не в этом смысле. Не в физическом. Ну, раздавишь ты сейчас в кулаке этот стакан… это совсем не то. — Она доверительно наклонилась к другу. — Иной уровень, понимаешь? Даже не энергетический… в людском языке нет соответствующих понятий. Мы условно говорим — эффузия, поглощение.
Стычинский взялся за лоб.
— Фу ты! Ничего уже не понимаю…
— Значит, придётся объяснить. — Одним углом рта она усмехнулась. — Тебе — можно. Всё равно ты наш. А станешь рассказывать кому-то…
— Что, нейтрализуешь?
Агнесса фыркнула:
— Ха! Зачем? Просто не поверят. Скажут, сказка. Фантастика.
— Ладно, давай. — Поднявшись, Николай в стаканах на журнальном столике сделал новую порцию смеси, которую они пили — водка пополам с консервированной кровью. Напиток предложила Агнесса, как любимый в некоем «круге избранных». («Только там, понимаешь, кровь не консервированная…») Звался он — «кровавая Эржебет». Подав стакан возлюбленной, со своей порцией вновь опустился на диван. Отпил большой глоток. — Ну, просвещай меня.
— Просвещай? — На секунды складка легла между её безупречными, не выщипанными бровями. — От слова «свет», да… Но в этом случае, с мещанской точки зрения, я бы скорее применила слово, связанное с тьмой.
— «Затемняй», что ли?
— Хотя бы… за неимением лучшего. Так вот…
* * *
— Не знаю, — может быть, вы в это тоже не поверите, Иван Прохорович. У меня самого по сей день — в голове не укладывается. Несмотря на то, что… можно сказать, потом всё подтвердилось.
Лазутин безнадёжно махнул рукой.
— Ничего, говори. Я уже во всё поверю. Раз есть на свете настоящие вампиры, значит, что угодно может быть. Вот, сейчас сюда войдёт привидение…
И, глядя в подозрительную темноту над лестницей, сам вздрогнул от того, что сказал.
— Ну, в общем, она объяснила так. Вампиризм — это не способ питания, а свойство души. Он есть у всех — в небольшой степени, но не всегда проявляется. Только когда попадает в подходящие условия. Я когда-то правильно догадался: похоже на горсточку раковых клеток… Скажем, родители ребёнка балуют; он привыкает считать, что он самый главный в мире, а все остальные ничего не значат. Ну, вот, как мой пропавший братец. Если это продолжается… допустим, очень богатая семья, все желания удовлетворяются и в пять лет, и в десять, и в двадцать… вполне может развиться уже вампиризм в серьёзной форме. Так называемая вторая ступень, когда человек высасывает чужую энергию, чужое здоровье…
— Так это что же, — выходит, что все сынки и дочки олигархов… или там, министров, президентов…
— Не обязательно, — строго сказал Стычинский. — Но шансов у них больше.
— И что же… и кровь начинают сосать?
— Нет. Это — ступень третья. Однако не последняя.
Поисковик наморщил лоб:
— Значит, первая ступень… это что?
— Балованный ребёнок. Ничего не хочет знать, кроме себя самого и своих капризов. «Белый пудель» Куприна читали? Там был такой барчук, который на землю бросался и вопил благим матом, если ему чего-то не давали… а вокруг все танцуют, уговаривают, родители, бонны, лакеи…
— Знаю и я таких, — с недоброй улыбкой кивнул Иван Прохорович. — Барчуки… Они и при Советской власти были, а теперь и подавно… крапивное семя! Ну, а вторая ступень?
— Готовый агрессивный эгоист и эгоцентрик. Всё только для меня, люди — мои инструменты; на первом плане моя выгода, а на остальное плевать.
— Ага… А третья, стало быть…
— Кровосос. Вампир классический, Стивена Кинга энд Анны Райс.
Стокера Лазутин не читал, даже не слышал о таких, но кивнул с видом понимания.
— А четвёртая?
— Ну, тут надо вас подготовить…
Стычинский помолчал, щурясь на освещённый, с обвалившейся штукатуркой, круг потолка. Начал снова:
— Скажу так. Вампиризм — штука жутко заразная. На третьей ступени, когда начинаешь питаться кровью, другого человека заражаешь укусом. Вот, как меня заразили. А на низших уровнях заражение чисто психологическое; сначала, скорее, просто подражание. Как в народе говорят… они даже не знают, насколько точно: «Дурной пример заразителен»… Сами понимаете, как завидна судьба какого-нибудь баловня, который заставил всех себе служить. Хочется и самому так же роскошно жить, ездить по миру, покупать дорогие вещи. За этим счастливцем тянутся, подражают. В чём? Да прежде всего, в его «крутизне»: пытаются быть такими же беспощадными, напористыми, лишёнными сочувствия к более слабым. А очажок вампиризма только этого и ждёт. Раз, и пошли клеточки множиться, захватывать сначала психику, потом перестраивать организм… — Стычинского передёрнуло, будто от холода. — Ну, а вампир четвёртой ступени — высшего уровня — уже никого заразить не может. Там другое: полная эффузия, абсолютное поглощение…
— Чего?..
— Говорю же, подготовить вас надо. С ходу не поймёте. И не потому, что вы глупый, — я вас таким не считаю: просто… уж очень оно далеко от всего человеческого…
Иван Прохорович думал некоторое время. Вампир, докурив, тщательно растоптал окурок.
Лазутин закурил сам — и вдруг поинтересовался:
— Слушай, Николай, — а это… Ну, там, на первой ступени или позже… Остановить-то это — можно?
— Что?
— Да как ты сказал… развитие?
— Хороший вопрос. Вы, как всегда, в самую точку… — Стычинский ласково усмехнулся старику. — Очень трудно, но, кажется, есть шансы. Как я понял, именно на ранней стадии можно ещё помочь воспитанием, психологическим воздействием. Она, правда, не говорила прямо, но всё-таки отпустила пару намёков… с такой, знаете, злостью: можно, конечно, сделать ребёнка хлюпиком… Да, если рано начать, — в принципе, вампиризм… излечим, что ли. Главное, вмешаться вовремя. Чуть пропустил момент, и уже поздно.
Стычинский умолк, переводя дыхание.
Не в первый раз уже он ловил себя на том, что, хотя ещё и не избавился от влюблённости в Агнессу, но уже испытывал к ней и другие чувства. Глухая, мучительная тяга к женщине —сталкивалась с категорическим неприятием Агнессиных принципов, мнений, самого отношения к жизни. Ей безусловно нравился вампиризм. Она была уверена: хищник, заставляющий людей привязываться к себе, порабощающий, отнимающий у них энергию, кровь, а на энном уровне и нечто большее, — это венец человеческой расы. Род людской по определению делится на охотников и добычу. Первых меньше, но они ярки и великолепны. Надо равняться на них…
Раньше Николай думал, что любовь заставляет принять и образ мыслей любимой. Выяснилось: он ошибся. Тело тянулось к желанной, а душа полнилась отвращением к ней…
Он ещё раз вздохнул, припомнив вкус губ Агнессы… Затем ушли все посторонние чувства и мысли. Вампир сосредоточился, напрягая свой сверхчеловеческий слух.
Тишина стояла полная. Видимо, исчерпалась вода, сквозь потолок капавшая в жестяную миску. Но от того, что исчез этот напряжённый звон, — «донн, донн», — не легче на душе, а тягостнее стало. В беззвучии — похрустывало, пошёптывало. Крепло ощущение того, что вокруг, в коридорах, стягивается кольцо небыстрой, крадущейся погони.
Глянув на собеседника, Иван Прохорович тоже прислушался, огляделся… себе же на беду! Сильно вздрогнув, он стал вглядываться в груду металлолома. Как будто царапанье донеслось оттуда, а вслед за ним — глухой, сдавленный стон.
Не в силах переносить кошмар, Лазутин придвинулся поближе к огромному Стычинскому:
— Так о чём бишь ты хотел мне…
— Вы стихи любите? — внезапно перебил Николай. — Я вам прочту одно.
Лазутин, не интересовавшийся поэзией уже с полсотни лет, с тех пор, как в школе его заставили выучить к празднику «Стихи о советском паспорте», тем не менее, охотно кивнул. Лишь бы не молчать, не слушать тихие звуки подземелья…
— Ну, вот... Моё любимое. Любил ещё до того, как… и даже наизусть выучил, чтобы читать в компании.
Жил-был дурак. Он молился всерьёз
(Впрочем, как вы и я)
Тряпкам, костям и пучку волос –
Всё это пустою бабой звалось,
Но дурак её звал Королевой Роз
(Впрочем, как вы и я).
О, года, что ушли в никуда, что ушли,
Головы и рук наших труд –
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем – не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Что дурак растранжирил, всего и не счесть
(Впрочем, как вы и я) –
Будущность, веру, деньги и честь.
Но леди вдвое могла бы съесть,
А дурак – на то он дурак и есть
(Впрочем, как вы и я).
О, труды, что ушли, их плоды, что ушли,
И мечты, что вновь не придут, –
Все съела она, не хотевшая знать
(А теперь-то мы знаем – не умевшая знать),
Ни черта не понявшая тут.
Когда леди ему отставку дала
(Впрочем, как вам и мне),
Видит Бог! Она сделала всё, что могла!
Но дурак не приставил к виску ствола.
Он жив. Хотя жизнь ему не мила.
(Впрочем, как вам и мне.)
В этот раз не стыд его спас, не стыд,
Не упрёки, которые жгут, –
Он просто узнал, что не знает она,
Что не знала она и что знать она
Ни черта не могла тут.
— Хороший стих, — ненатурально сказал Иван Прохорович. — Чей это?
— Редьярда Киплинга. Перевод Константина Симонова.
— О! Этого знаю! — блеснул эрудицией Лазутин. — «Жди меня, и я вернусь…» А вот того первого… Американец, что ли?
— Англичанин. Да вы и его знаете, «Маугли»… Не в том дело. Симонов назвал свой перевод — «Дурак». Но у Киплинга вещь называлась иначе.
— И как же?
— «Вампир»…
Х.
Искать пришлось довольно долго, — слава Богу, что Николай вышел из автобуса заранее. По указанному адресу находился частный особняк, один из тех, что в последние десятки лет по воле скоробогачей воздвиглись в самых лакомых местах города. Никто в тех широчайших слоях народа, к которым принадлежал и Стычинский, даже не представлял себе, какая жизнь идет за этими, тёсаного камня, оградами, за коваными узорами ворот, в хоромах с рыцарскими башенками, выросших на месте каких-нибудь старых добрых молочных или «Промтоваров». Представляли нечто, виденное в фильмах, с зимними садами и картинными галереями, — но не удивились бы, узнав, что хозяева развлекаются, заманивая прохожих в подвалы с камерами пыток. Особняки внушали людям больше трепета, чем некогда — овеянный мрачными слухами серый дворец КГБ: тот хотя бы имел отношение к закону, а за воротами «крутых» домов мог царить непостижимый произвол...
Вот такой особняк, полный загадочной и зловещей жизни, стоял на холме, в переплетении кривых улочек окраины, среди старых усадеб частного сектора с домишками, которые были по пояс белокирпичному замку. Вечерело: немного помявшись, Николай позвонил в звонок сбоку от ворот. Наискось сверху на него глядел равнодушный объектив телекамеры. Звука Стычинский не услышал — и через пару минут снова нажал кнопку. «Ещё одна попытка, и убирайся отсюда», сказал под черепом тонкий, словно птичий голос. Николай вздрогнул, но всё же опять потянулся к звонку. И в этот миг изнутри заскрежетало; открылась дверца в одной из стальных, покрытых рельефной вязью створок. Пригнувшись, он вошёл.
Агнесса не дала ему ничего, похожего на пригласительный, не сообщила и какого-либо особого пароля. Николай полагал, что ему надо просто представиться. Но не успел он и рта раскрыть, как привратник, баскетболист во фраке, пытливо глянул гостю в глаза — и, вежливо склонив лакированную голову, предложил следовать за ним...
Стычинскому смутно запомнились в огромном, с бассейном, вестибюле кусты с крупными, точно подсолнухи, розами красно-белой тигровой раскраски. «Может быть, их поливают кровью?» — пискнул тот же птичий панический голос. Сквозь ячеистые стёкла дверей лился жёлтый свет; было видно, как движутся мужские фигуры в чёрном и женские в длинных платьях — сиреневом, багряном, белом. Там звенел хрусталь и раздавался слишком резкий, хищно-визгливый смех.
Агнесса вышла навстречу, гибко лавируя между гостей, шурша, будто жук надкрыльями, перламутрово-зелёным блестящим платьем. Её волосы были подобраны кверху; безупречной формы плечи и грудь почти до сосков обнажены, на статной шее искрилось гранатовое колье.
— А вот и ты, беанчик*, — сказала Агнесса, протягивая обе руки. — Давай, я тебя со всеми познакомлю.
Полный восторга, Николай пожал её руки (сталь под бархатом кожи).
— Господа! — Голос Агнессы был чист и звонок, словно она запела бодрую песню. Все обернулись к ним двоим. — Па-азвольте представить вам нового члена нашей Общности, Стычинского Николая Петровича. Я о нём говорила… — Скупые, но радостные аплодисменты. — Так случилось, что он был удостоен священного укуса без принятого у нас торжественного ритуала. Это, конечно, упущение. Но вы помните, что Великий Старец благословил пополнение субрасы здоровыми, сильными особями. (От слова «особь» в применении к нему Николая чуть передёрнуло.) Как видите, выбор крёстного отца был хоть и случаен, но чрезвычайно удачен. Поприветствуем единокровного!
В следующие несколько минут Николаю пришлось пожать с полтора десятка крепких, словно тиски, мужских и нежных, но странно твёрдых под кожей женских рук. Его представили людям самым разным, молодым и в летах, полным и спортивно сложённым; аккуратному песочно-ветхому джентльмену в дымчатых очках, разряженной краснолицей толстухе самого базарного вида (её грудь смахивала на витрину со скифским золотом — была такая в родном заповеднике Николая) и двум её мрачным мужеподобным дочерям, залитым бриллиантами. «Люсьена», пропела толстуха, лебедем простирая руку с пальцами-сардельками в перстнях... Некоторых Стычинский даже знал в лицо, они принимали участие в телепрограммах вроде «Именно тот» или «Громкое имя». Депутат парламента, крупный чин налоговой полиции, модный кутюрье...
Гости были несхожи внешне, но очень подобны друг другу какой-то закрытостью, отстранённостью, словно каждого облегал невидимый прочный лак. Стычинского доселе никто так торжественно не принимал; на службе он был почти что никем, славным скромным парнем, всегда готовым помочь... Он тревожился оттого, что видел в друзьях Агнессы— чуждые, отделённые непреодолимым барьером существа. Ему было тоскливо и муторно. Несколько раз лишь присутствие любимой, продевшей голую руку ему под локоть, удержало от поспешного и постыдного бегства.
…Это приглашение он получил напоследок в тот единственный раз, когда Агнесса побывала у него дома; когда их взаимные ласки дошли почти что до последнего предела, но были решительно прерваны женщиной. «У нас с тобой всё будет», сказала она. «Всё, что ты захочешь, и даже намного больше. Но сначала ты должен побывать в одном месте. И кое с кем встретиться. И сделать кое-что. Вот тогда…» — «Посвящение, что ли?» — «Посвящение ты, считай, прошёл. Теперь инициация», с комичной таинственностью сказала Агнесса, натягивая чулки. «Древнейший в мире клуб…» Она носила не колготки, а, как бабушки в юности, прозрачно-чёрные чулки со швом и подвязками; они возбуждали Николая чуть ли не до потери сознания…
Две недели прошли в горячке. Стычинский сделал занятное наблюдение над собой: со дня превращения его мало интересовали «человеческие» девушки, а вот Агнесса произвела другое впечатление, настоящий чувственный ожог. То и дело вспоминал бедняга, как прижимался её горячий рот к его рту, как надевала она свои чулки…
Однажды позвонила злосчастная Светка. В первый раз они расстались, многократно обнявшись и поцеловавшись, обещав видеться, — но девчонка, само собой, «загуляла»: на один звонок вообще не ответила, в другой раз — взяла трубку, однако бормотала такое, что Николай сам отключил связь… И вот — возникла.
Встретились. Конечно же, со своими «пацанами» Светка не порвала и явилась, украшенная свежими багровыми царапинами на горле. Как и прежде, глаза были расширены и туманны от «травки». Однако что-то человеческое в ней теперь проглядывало. Жадно съев обед в ресторане, долго ходила под руку с Николаем и явно пыталась произвести на него хорошее впечатление. Говорила о сложных материях, о Боге, о будущем человечества, — коряво, наивно, однако всё же пыталась не упасть со взятой высоты. «Была бы ты моей дочкой, я бы из тебя сделал человека»,
* Б е а н ч и к — от «беан», прозвища новичка в старинных немецких университетах; слово употреблялось также, как обозначение человека, впервые попавшего на сатанинский шабаш.
сказал, прощаясь, вампир. Она только вздохнула — и ушла, подняв воротник неизменной клеёнчатой куртки. Выла нежданная апрельская метель, гоня сухой снег по асфальту. Стычинский радовался, что подарил Светке шерстяной шарф…
Наконец, последовал звонок Агнессы, с сообщением даты и адреса.
Пока слуги наскоро завершали сервировку фуршета, песочный джентльмен и ещё один ветхий, но зловеще подвижный и болтливый гость сводили новичка в покой, где вампирам второй ступени их крёстные отцы или матери даровали священный (или преображающий) укус. По дороге и в самой комнате узнал Стычинский, что коллективное сознание единокровных, именуемое Общностью, старается повсюду отслеживать развитие в детях и в молодых людях подлинно вампирских качеств. Не следует ни спешить, ни запаздывать с посвящением в кровососы… Укус же имеет несколько назначений. Прежде всего, он закрепляет и усиливает уже развитые, агрессивно-хищные свойства души, поскольку для человека становится обязательным способ питания, предполагающий насилие и убийство. Затем, укушенный и преобразившийся собрат получает все привилегии вампирского круга, включая обширную денежную помощь и весьма полезные связи в высоких кругах.
Покой преображения походил на небольшую домовую часовню. Стены были затянуты тёмно-вишнёвым бархатом с золотым шитьём; большие киноварные свечи на головах статуй улыбающихся сатиров, служивших напольными подсвечниками, стояли вокруг застеленного алым ложа. Николаю указали на динамики, через которые во время обряда звучала соответствующая музыка. Покивав и поулыбавшись, он сделал всё возможное, чтобы поскорее убраться оттуда.
Фуршет накрыли в зале, где под мраморной стеной, между парами коринфских полуколонн стояли вишнёвые бархатные оттоманки, а напротив них — столики на фигурных ножках.
Рассеянный свет лили люстры, напомнившие Николаю о театре. (На спектакли он хаживал — один; до встречи с Агнессой — желая с кем-нибудь познакомиться из театралок, интеллигентных барышень.) К удивлению Стычинского, правда, ничем не выраженному, не все подошли к столам, уставленным бокалами с «кровавой Эржебет». Добрая половина гостей превосходным образом поглощала бутербродики с мясом и зеленью, икру, осетрину и прочие деликатесы, запивая всё это
виски и коньяком. Агнесса тоже поклевала того-сего, хватив перед тем порядочный стакан «Louis XIII» «Чёрная жемчужина»; «Восемь тысяч долларов бутылка!», гордо сказала ей хозяйка дома, сухощавая дама без подбородка, зато с изрядным носом, несмотря на роскошный розовый парик, напоминавшая гусыню. Наконец, ему стало по-настоящему жутко: вряд ли у стола собрались люди на ранних стадиях вампиризма, даже третья ступень — кровососы; скорее, сверхвампиры, уже в чужой крови не нуждавшиеся. Как назвала их тогда… ох!.. лёжа рядом ним, Агнесса: Особые…
Подкрепившись, по приглашению хозяйки перешли в другое помещение, с камином, где горели настоящие душистые дрова (вытяжка была идеальной). В широких пышных багетах темнели по стенам картины, явно старинные: потускневшие натюрморты с обилием битой дичи и рыбы, с разрезанными окороками и чудовищными омарами.
Расселись кружком в глубокие кресла, вокруг вделанной в узорный паркет девятиугольной звезды из жёлтого, с чёрными прожилками камня. Агнесса села рядом с Николаем. Тихо мурлыкала нежная, чуть приторная музыка. Было в ней и что-то опасное, подкрадывающееся. Стычинский никогда не слышал подобной. Должно быть, написал композитор-вампир.
Гости, беспечно болтавшие вокруг Николая и Агнессы, все как один выглядели предельно холёными, просто излучали благополучие. Разговор, под лепет коварной музыки, звучал самый лёгкий, но не без скрытого подтекста. Так, Агнесса, призвав общее внимание к новичку, заявила:
— Ничто случайно не происходит, братики-сестрички! Смотрите, какой красавец Николай, какой он высокий, сильный... да он бы и без превращения добился очень многого! Но вот — судьба привела его в нашу компанию. Значит, случай выбирает не кого попало? Значит, это вообще не случай?..
— Ты права, дорогая, — зашелестел старец в дымчатых очках, известный адвокат, вынимая изо рта большую сигару. — Мы об этом, судари мои, беседовали еще с этим... ну, как его? С этим...
— С Наполеоном! — брякнула Люсьена и сама первая захохотала. Её, впрочем, никто не поддержал, а обойдённые вниманием дылды-дочки пуще прежнего насупились.
— Да нет, раньше, намного раньше... Но, кажется, таки во Франции! До Раскола или после? А, неважно... Алхимик он был, что ли, или лекарь... Он был смелый, — не из наших, но хотел познакомиться. Кровью вообще занимался, да...Спрашивал, почему, там... один умирает от укуса, другой превращается. Я ещё был на той стадии, кровушку потреблял… Ну, и объяснил ему — вероятность, статистика. Да... Хилый, если его хорошо куснуть, — он просто подохнет. А вот крепыш…— Старец поднял сжатый кулак. — Другое дело. Естественный отбор, судари мои!
— Так это ж класс! — обрадовался депутат, пузатый лысеющий коротышка в полосатом костюме, все время дрыгавший ногой, положенной на колено. — Вот... всякая дрянь не попадает в единокровные. Отборная, можно сказать, гвардия... элита!
(«Если б это было так, то какой бы чёрт занёс тебя в это общество!» — сдержав улыбку, подумал Николай.)
Далее, следуя банальным интеллигентским руслом, беседа пошла о том, что сама природа, или Бог, или слепая судьба не уравняли на Земле расы, народы, да и отдельных индивидуумов. Никто не высказывал противоположного мнения, — наоборот, все точно соревновались, соглашаясь друг с другом: ну, конечно, какое там равенство и братство! Бред, утешение для слабаков и бездарей... Вспоминали римских патрициев и российских дворян: «Вот уж где культура передавалась по наследству!» — «Да-а, барские имения — это очаги...» — «Любые таланты развивай себе свободно, а стол тебе накроют и тарелки вымоют». Николаю приспичило сказать, что ведь с кого-то это наследование начиналось; кто-то первым усвоил «культуру», чтобы передать её потомкам, а до того был хам хамом. Однако, опять же, сдержался...
— Ну, это к нам отношения не имеет, — вдруг задорно сказала Агнесса. — Я сама не из графьёв, и большинство тут, прямо скажем... (Шумное одобрение хозяйки.) Разве нам надо быть чьими-то сыновьями или внуками? Мы сами себе дворяне! Вот, господина Стычинского укусом в дворянство пожаловали…
— Э-э, матушка, не скажи! — Подняв руку в сухих коричневых пятнах, адвокат погрозил пальцем. — К превращению, судари мои, надо быть готовым; надо уже кем-то быть, может, и по наследству... А! — Он легонько хлопнул себя по лбу. — Сбили меня с толку! Не Франция это была, — Англия. Да... Ну, говорили мы, понимаете, о крови, о кругах кровообращения. Клянусь Общностью, они тогда ни шиша не знали, врачи эти. Я ему мно-ого чего рассказал, — того, что нашим известно. Гарвей* его была фамилия, да!..