Запись № 411:
Любимая моя летопись, прости старого ленивого дурака — ни единой записульки за столько месяцев кряду. Но ты, мать честная, не поверишь, за всю зиму на станции ни одной серьезной оказии. По мелочи было конечно — зверюги с поверхности перли, кое-кого из дозорных подранили даж, дед Василич отмучался, Ирина Михайловна в свои восемьдесят шесть годков шибко хворать стала, видать тож пред светлыми очами скоро предстанет, меня ревматизм гнет — спасу никакого.
Однако, что ж тебе по мелочам жаловаться, покуда живы — не помрем! Есть у меня, однако, весть благая. Всем весточкам весть — чудо чудное приключилося. К нему не спеша и перехожу.
За зиму-зимушку — не умер сам иль по чужой злой воле ни один ребятенок, ни детскадовский карапуз, ни школёнок, ни отрок. Ни один — когда ж такая радость была то! Но так это еще не всё — за три месяца ни одного выкидыша! Уж раньше как мёрли, оторопь берет…
А вчера — вот уж невидаль диковинная! Народился малыш!!! Живой, здоровый!!! Тьфу, тьфу, тьфу, стучу по дереву. Настоящий богатырь, одно, что девчушка — четыре с половиной кило! И красоты неописуемой, глаз не отвесть! Бабы все как одна рыдают на радостях, да что бабы, какой с них спрос, мужики слезы утирают, как дитяти малые. Да и сам, каюсь, немного воды пустил, расчувствовался… но я старенький, мне не возбраняется.
Вот такие дела… за столько-то лютых годин плач деточкин услышать… Ходоки знающие, по-нынешнему прозываемые сталкерами, говорят, не было такого еще ни на одной станции.
Вот и прославились — к нам гонцы со всех веток спешат, не верит никто! А у нас второй день гулянья да пиры, молодежь пляшет без устали. Комендантша наша — ух, баба—огонь, такого гопака выдает… во греховные мысли только старика вводит, прости Господи.
|
|
Красавицу нашу ненаглядную нарекли Настенькой. Молодой папаша супротив был шибко, на другие имена — забугорные — падок дурачок. Однако молодуха скалой встала: «Настя и всё тут! Мне это имя ангел нашептал!». Быть бы скандалу, да не стал новоиспеченный отец роженице перечить. Ну и молодцом.
Вот, однако, и меня старые ноги в пляс тянут. Пойду, тряхну плешивой сединой. Да чарочкой животворящей не побрезгую.
P.S: Теперича, любезная моя летописная тетрадочка, я тебя частенько своими загогулинами развлекать буду — как наша Настенька растет, хорошо ли кушает, спокойно ли спит… Первенец нового мира, как-никак.
ОХОТА
.
Левый тоннель, теперь направо, поднырнуть и резко вверх. Застываю. Растаявший, распавшийся на миллионы осколков мир, вновь обретает четкость, складывается в единую мозаику. Вокруг обманчивая тишина, переплетенная с коварной хищницей — вечной подземной ночью. Я не боюсь — ни тихую злодейку, ни обманщицу тьму. Теперь вы мои союзники…
Выкинуть всё лишнее, только концентрация — оборачиваюсь слухом и запредельным вниманием. Тоннели оживают: шорохи — осторожные крысиные лапки, движение воздуха и густо разлитый повсюду сладковатый запах смерти…
Мне хорошо здесь — в прохладной, уютной глубине, сокрытой от палящего, взбесившегося Солнца, вдали от безумных подземных королей — хрупких, неуклюжих и чудовищно опасных созданий. Я — охотник — и это мои угодья! И не приведи вас Бог попасть сюда непрошенным гостем… Нет во мне тупой, убийственной жажды крови, но нет и лживого милосердия. Нарушившим границы — жестокая кара, иным… да будет легким ваш путь.
|
|
Проснувшийся голод гонит меня всё выше и выше. Кто-то посягнул, кто-то посмел перейти невидимую грань. Мой друг — твоя смерть уже в пути.
Катакомбы — переплетение рукотворных лазов, широких тоннелей и убегающих в никуда ходов… Зачем подземные короли, подобно кротам, рыли вас… Легенды гласят — они поклонялись Праматери всех змей — Металлической Королеве, создательнице всего сущего. Когда-то она наполняла подземелье божественным светом и музыкой стремительного железа. То были счастливые, благословенные времена. Подземные владыки безропотно приносили себя в жертву Богине, она пожирала их тысячами… но всегда дарила новую жизнь — возрождала, извергала из себя нелепых карликов в самых разных уголках сокрытого от проклятого Солнца мира. Так продолжалось из года в год, из десятилетия в десятилетие… почему я родился сейчас, когда Королева мертва, а в её жилах больше не течет электрическая кровь?!
Но я не ропщу, судьба сделала меня сильным и удачливым охотником, наделила ловкостью и бесстрашием. Враги боятся меня… Даже карлики пугают мной своих глупых детей.
Чужой страх… пьянящий, одурманивающий, награда и цель. Я могу пить его бесконечно — пить и не напиваться… Негасимая жажда — кто познал азарт охоты, не забудет его никогда.
Я уже совсем близко — чувствую тебя.
По венам привычно растекается адреналин — он не сводит с ума, холодная кровь гасит ярость и агрессию — разум чист и спокоен. Только предвкушение, только уверенное движение к цели. Ненависти нет, есть неотвратимость. И голод, честный голод.
|
|
Здесь я бываю редко — слишком близко к поверхности. Забытые чувства — опасность, тревога, близкая беда. Это мерзкое Солнце — ты ослепляешь, сжигаешь дотла… хищная, безжалостная звезда. Но сейчас не твое время, на истончившемся небе правит бал младшая сестра — ночная Луна — тусклое, жалкое подобие твоего убийственного, испепеляющего безумия. Охота должна продолжаться, иначе голод — милосердный и справедливый господин — скрутит меня, подчинит несгибаемой воле и…
Она там — жертва с той стороны! За огромным «предельным» люком, ограждающим два мира. Меня пробивает легкая, неприятная дрожь. Туда нельзя! Табу, запрет! И угрожающий, шипящий шепот — мой Господин просыпается — и требует даров смерти. Ему нельзя отказать — Голод не терпит ослушания, он не привык ждать.
Мои глаза пылают во тьме, сила — могучая, страстная — она во мне, она торопит, она трепещет от возбуждения. Я свободен от страхов и запретов, я — могучий охотник, загоняющий обреченную жертву. Тебе не спрятаться, не укрыться!
Люк прямо над головой и — какое святотатство — он сдвинут. В еле заметную щель заглядывает усеченный лик луны. Сверху, нескладной какофонией, доносятся странные звуки, будто слабый порыв ветра перебирает деревянные четки… Жертва молится — своим неведомым богам, оставившим её в последний миг. Глупая — трусливые покровители принесли тебя на мой алтарь, задабривая одинокого охотника. Ты — дар и дань — я принимаю подношение.
Рывок — упругий, резкий — и люк отлетает далеко в сторону, отброшенный ударом моей головы. Могучий хвост, свернутый в тугую спираль, возносит меня на три метра над поверхностью — я молниеносен, я смертельно быстр. Раздвоенное жало — безотказное орудие убийства — разит и жалит… пустоту. Рефлексы быстрее сознания, быстрее зрения — язык продолжает напрасно молотить по месту, где я ожидал застать жертву, где слышал её! Ловушка!
Пройдет бесконечно долгое мгновение, прежде чем размазанное изображение на сетчатке превратиться в четкую картинку и я увижу две бьющиеся друг о друга деревянные баклуши, привязанные к ветке иссохшего дерева… Судьба пожалела для меня острого, быстрого зрения — во тьме привыкаешь полагаться на слух, осязание и интуицию…
И я «слышу» занесенный сзади — за моим раздувшимся капюшоном — «острый клык», он со свистом разрезает воздух — железная смерть, неотвратимо настигающая меня.
«Матерь всех змей», — разворачиваюсь, понимая, что не успеваю, — «защити меня… Матерь…».
* * *
Усталый сталкер, подняв забрало защитного шлема, утирает густой, вязкий пот. Гигантская змея на земле еще бьется в агонии, огромное тело сворачивается тугими кольцами, хвост ужасающим хлыстом молотит воздух. Но быстротечная битва двух охотников уже закончена. Давид в очередной раз побил Голиафа.
Сталкер тяжело садится, приваливаясь спиной к старому дереву. «Пятая тварь в этом месяце», — мысли его текут размеренной, неспешной рекой. Радость победы окупает животный ужас перед исполинскими жителями подземки… «Осталось три гада и сектор зачищен». Три боя, где охотники становятся жертвами. «Когда-нибудь трюк с деревяшками не сработает и я проиграю». Однако сейчас время для отдыха и триумфа.
ПО ТУ СТОРОНУ ЯНТАРЯ
Дыхание — сбивчивое, неровное. Воздуха не хватает — вдыхаю дикую смесь кислорода и углекислого газа и захожусь в мучительном, не приносящим облегчения кашле.
Осторожный вдох — легкие наполняются — в них газ — смерть пополам с жизнью. И жизнь с каждой минутой уходит, проигрывая всё сильней… Тяжелый, порывистый выдох — прочь, яд, прочь! Секунды облегчения.
Пытаюсь не дышать. Превратиться в столетнее, мудрое дерево, миллионами листьев перемалывающее углекислоту в благословенный, чистый кислород. Смеюсь и задыхаюсь смехом. Не думать о воздухе — смотрю на фосфоресцирующие стрелки часов — половина второго. Не знаю ночи или дня — абстрактное, больше никому не нужное время… сколько его осталось до конца, когда собственное дыхание убьет меня. Час или два, оно ускользает сквозь пальцы — песчинки тают на горячих руках.
* * *
Краска неопределенного, давно утраченного цвета, полопалась во многих местах и обнажила изъеденный ржавчиной, изуродованный металл. Подслеповатый фонарь безжалостно высвечивает язвы и проплешины на некогда солидной двери. Слабый лучик, направляемый неровной, подрагивающей рукой, будто вылизывает бесчисленные раны несчастного, измученного временем железа — я пристально высматриваю каждую прожилку, каждую — мельчайшую — царапинку… и почему-то неизменно представляю поверхность Марса, испещренного таинственными и величественными каналами. И чувствую себя отважным исследователем, покорителем неизведанного, первооткрывателем чужих, забытых тайн…
Минута сменяется минутой, часовая стрелка укоризненно приближается к новой отметке. Отдающий последние силы фонарик готовится к неизбежному — тусклая желтая лампочка затухает и дрожит, включаясь на все более короткие промежутки ускользающего времени.
Пора… тающий на глазах заряд аккумулятора приговаривает к действию, обрекает меня…
Пульсирующий, липкий страх, сдавливает сердце и берет за горло стальной хваткой. Трудно дышать, едкие капельки пота заливают слезящиеся глаза… Дверь — грань между прошлым, настоящим и будущим. Черта, невидимая, но осязаемая граница. Сейчас и здесь, с этой стороны двери — Настоящее: давно заброшенное бомбоубежище, со сломанной системой вентиляции, без электричества, запасов воды и пищи. Такое Настоящее существует, пока мерцает старый крошечный фонарик, пока скудные остатки кислорода еще могут наполнить сжавшиеся легкие. Убежище даровало жизнь — очень-очень короткую, длиною всего в три дня, а теперь готово забрать одолженное, поглотить в своих недрах…
За дверью — пока она заперта — Прошлое, каким мы его помним… Свет солнца и сияние луны, шелест ветра и шум дождя… и жизнь… такая разная: наполненная грустью и отчаянием, надеждами и любовью, слезами и детским, ангельским смехом. Я слышу, как смеются два ребенка — совсем крошечная девочка и её старший братик — трехлетний улыбчивый карапуз. Два голоса — настолько разные, настолько родные. Не вижу их лиц, только смех, беззаботный и живой… Нет! Думать о другом! Думать о другом!!!
Вспомни о красоте — в голове возникают картины вечного, непрекращающегося движения, калейдоскоп «обычных чудес» — юная сочная зелень весны сменяется зрелым, богатым летом; безумное разноцветье осени превращается в холодное величие безбрежной зимы. Щедрые снегопады истончаются до озорных весенних дождиков, обильно увлажняющих плодородную летную почву, затем вновь приходит черед мрачных, злых ливней, когда уставшая резвиться вода вмерзает в стылую осеннюю землю. И первая, долгожданная снежинка, предвещающая наступление ледяной королевы… Цикл бытия, гармония мира. Изменчивая, многоликая красота затейницы природы. Что я увижу за порогом…
Мне страшно и больно… я не хочу видеть могилу Прошлого под каменным надгробием беспощадного Будущего. Не хочу видеть гибель жизни, не хочу перестать слышать детский смех…
Настоящее не оставляет выбора, оно подталкивает в спину, протягивает мои руки к запертой двери, отворяет тяжелые засовы…
* * *
Ржавые петли визгливо заскрипели, в темный проем хлынул прохладный свежий воздух. Еще несколько шагов вверх по лестнице и бомбоубежище за спиной погрузится в песок времени — Настоящее обернется Прошлым, а Прошлое — былью, странной, красивой сказкой с печальным концом. Я телом ощущаю, как рвусь через пласты времени, чувствую, как скрипят шестерни вселенских часов, перемалывающих секунды и тысячелетия в пыль.
Уже виден отсвет яркого дневного солнца. Глазам, привыкшим к абсолютной, непререкаемой тьме подземелья — мучительно больно — ужасная режущая боль! от которой могут спасти только плотно сомкнутые веки. Дальше придется идти вслепую… Какое безумие… Будущее, спрятавшись за тонкой, почти прозрачной кожей век, вновь исчезает, ускользает от меня, я зависаю в безвременье, на перекрестке трех дорог.
Вокруг тишина… Люблю её — умиротворяющую, ласковую для уха, заботливую для сознания, ищущего отдохновения. Благословенную тишину можно пить, как нектар — и никогда не насытиться, ей можно дышать — полной, свободной грудью; сливаться, исчезать и растворятся без остатка. И чтобы во всем мире — ничего — ни шороха, ни скрипа, ни движения воздуха — только осторожный, ритмичный стук сердца — бум-бум, бум-бум — чтобы понимать — ты жив, это ты наслаждаешься тишиной, а не она тобой… Абсолютное, самое сладостное безмолвие скоротечно, минута — и появляется непрошеный шум в ушах, похрустывают суставы, пульсирует кровь в висках — и магия исчезает…
Однако есть и другая тишина, нет — тишь! Звенящая — как натянутый нерв, тревожная — как мертвый штиль, наполненная ожиданием — как змея перед прыжком. Тишь — квинтэссенция запредельного, подсознательного ужаса — это конвульсия и дрожь, вибрация иррационального, отупляющего страха, проникающего под самую кожу… Она непрошеной гостьей врывается в мозг, свирепой хищницей вгрызается в мысли и чувства и, подобно вампиру, высасывает из них свет и надежду, отравляет сознание отчаянием, парализует волю.
Как трудно сделать шаг. Ты всё понимаешь — пути отрезаны, сгоревшие мосты давно превратились в пепел и нужно сделать единственно возможное — на ощупь, вслепую пробиваться вперед… Однако мышцы отказываются повиноваться, ноги налиты свинцом. Успокоиться, восстановить дыхание, остановить обезумевшие, сорвавшиеся с цепи мысли и… переставить одну ногу. Я больше не чувствую твердой поверхности, по колено погружаюсь во что-то теплое, пышущее жаром. Только не смотреть, только не смотреть! Чуть приоткрывшиеся глаза — обнажившиеся из-под век всего на миг, на один предательский миг, мгновенно получают световой удар. Выжигающий, испепеляющий луч. Боль дикой вспышкой отправляет сознание в небытие… я падаю, падаю, падаю и не могу достичь дна этой боли…
* * *
Нечем дышать, повсюду — в носу, ушах, во рту — пепел. Боль здесь, всегда со мной, но удушье берет верх — заставляю безвольное, пораженное мучительной судорогой тело подняться. Голова, глаза налиты кровью, вены пульсируют с невозможной частотой, а сердце, готовое вырваться из груди, заходится в иступленной, самоуничтожающей истерике.
Слепец в царстве теней…
Вокруг беснуется осиротевший ветер. Он разговаривает со мной на все голоса, он кричит и молит, вздыхает и плачет, он спрашивает об исчезнувшей подружке-листве, которая так весело шелестела в его объятиях. Ему может ответить только вездесущий пепел, но он молчит — всегда молчит. Лишь взлетает и кружит в ритуальном танце смерти — сумасшедший шаман, оплакивающий сгинувшие в ядерном пожарище деревья, опустевшие дома, выжженный изнутри город. Я танцую вместе с ним, но мне не нужны движения — гибельный ритм внутри моего сердца.
«Они ушли» — это ветер.
«Сгорели» — неслышимый шепот немого пепла.
«Дотла» — стонет тишина.
«Всееее» — безумным хохотом заливается тишь.
Кладбище — на многие километры. Многоэтажные склепы, братские могилы…
Скрип детских качелей — одинокий, неуместный среди безмолвного погоста. Маленькая девочка — не вижу — знаю. Она улыбается, она смеется над моими закрытыми глазами:
«Живые слепы… стоит умереть, чтобы прозреть».
Морок, безумные игры безумного разума.
Бреду сквозь вездесущий пепел. Не понимаю куда, не ведаю зачем… Двигаться, чтобы ощущать себя… каким? живым? Но в царстве мертвых я — чужак, изгой, до времени отвергнутый бледной старухой. Я — упрек ушедшим… покинутый город смотрит на меня тысячами пустых оконных проемов, в каждом задавленный, лишенный голоса крик… и обвинение. Я «вижу» тени — за разбитыми стеклами — сотни, тысячи силуэтов. Тьма — в упор, не таясь — рассматривает меня… Чудовище с миллионом глаз — от него не спрятаться. Страшные, опаленные адским пламенем зрачки, найдут тебя повсюду, твоя душа под прицелом.
Сбросить наваждение, терпеть, держаться — до вечера, до наступления сумерек.
— Здесь всегда светит Солнце…
Вздрагиваю, голос кажется настоящим, живым.
— Кто здесь? — гортань не слушается, я шепчу на грани слышимости.
Голос в ответ смеется:
— Твой поводырь.
— Не понимаю, — странный собеседник страшит меня. Слепой, потерянный — я беззащитен перед ним.
— Понимание — непозволительная роскошь в мире, который сошел с ума.
Некоторое время мы идем молча, я не слышу Его шагов, не слышу дыхания, но Он здесь, совсем рядом…
— Куда мы идем? — глупый вопрос, под стать ситуации и тут же другой, — я тоже сошел с ума?
Поводырь заливается беззаботным, легким смехом, — разве посреди урагана возможно сохранить разум?
— Я ничего не вижу, — понимаю, что от незнакомца не добиться ничего, — что вокруг?
— Почему ты решил, что я зрячий?
Начинаю заводиться:
— Ты — поводырь, ты должен видеть!
Недолгая тишина в ответ, затем тихое:
— Здесь очень-очень яркий свет, повсюду… и нет нигде тени, но самого Солнца не видно — скрыто в собственном сиянии. Свет, везде свет… Слепит сильнее тьмы…
Мой собеседник говорит каким-то неестественным тоном, со странной интонацией, будто читает по книге.
— Я ощущаю пепел.
— Свет всё превращает в пепел, сжигает дотла.
В голосе моего спутника вдруг прорезаются живые нотки:
— Земля покрыта пеплом, как снегом. И «снег» идет и идет… иногда полностью закрывая небо… и кажется, наступила долгожданная ночь и можно отдохнуть от вечного рассвета. Однако новое Солнце не терпит противления и мрака — и ночи не вступить в свои права.
Внезапно страх покидает меня:
— Красиво излагаешь, как по писанному… зачем ты нашел меня?
* * *
Причудливая прогулка — двое путников в недрах мертвого, укутанного черным саванном города. Возродиться бы из пепла птицей Фениксом, окинуть зорким глазом новый мир — его границы и горизонты… Не хочу быть «рожденным ползать» кротом, не хочу на ощупь пробиваться через грязь и тлен, пресмыкаться под убийственными лучами беспощадной звезды.
Вокруг слишком ярко, чтобы ощущать собственную слепоту. Я не чувствую земли, делаю шаг за шагом, бреду без цели и смысла. Поводырь больше не беспокоит меня — он всего лишь часть декораций, деталь интерьера в театре абсурда. Мы молчим и наслаждаемся нашим молчанием. Двигаться, идти — прямо, прямо, прямо! Остановишься и круговерть вальсирующего в агонии города захватит, подчинит, лишит разума.
Что-то меняется, поводырь застывает на месте. Перезвон! Колокола! Но здесь не должно быть церкви — нет и никогда не было… Однако я слышу величественную музыку — биение железного сердца, а через секунду оживает божественный орган. Внеземное звучание, запредельная красота…
«Мелодия» мне знакома, однажды она подарила мимолетное, короткое счастье… Небольшая церковь в крохотной деревушке. Несколько десятков празднично одетых людей — их лица забыты, укрыты туманом времени. Два человека — узнаю себя — молодой, слегка нервничающий жених в строгом черном костюме, и — моя белоснежная принцесса, готовящаяся стать королевой… Они… мы… заходим внутрь церкви, исчезаем под сенью благодатных сводов. Пожилой священник — я помню его добрый, по-отечески мудрый взгляд — соединяет руки влюбленных. Церемония ускользает от меня, остается только волнение и ощущение сопричастности…
Обожженные глаза режет солью. Но мне не стыдно перед поводырем:
— Что ты видишь? Эта церковь должна находиться за много километров отсюда.
Мой спутник покорно отвечает:
— Ты в плену своего Прошлого, я вижу то, что тебе хочется показать. Ты был тогда… там… счастлив?
Пожимаю плечами, — возможно…, - и тут же киваю. — Сейчас, знаю, что — да.
Судьба подарила мне много светлых моментов. Когда-то это воспринималось, как данность — случайная встреча, неудержимый водоворот чувств, бешеный ураган страстей, тихое таинство венчания и спокойная семейная жизнь, размеренная повседневность… до новый вспышки: в мир пришел беззащитный, крошечный человечек, удивленно взирающий по сторонам. Первые слезки, улыбки, бессонные ночи и тревожные дни, первые неуклюжие шаги и «па-па», от которого кружится голова и замирает сердце… А потом появился ангелочек — улыбчивая кудряшка с серьезным взглядом зеленых глаз…
— Прекрати! Прекрати всё это! — я ору изо всех сил, пытаюсь руками найти поводыря, ударить наотмашь, но ловлю лишь пустоту, — зачем, зачем ты мучаешь меня?!
Ничто больше не нарушает кладбищенского покоя, набат умолк, орган никогда не звучал. Лишь ветер нашептывает одному ему известные мантры, да слабеющее эхо вторит чужим словам — «в плену Прошлого, в плену Прошлого»…
* * *
Обида и злость — две сестры. За что мы прикованы к земле, зачем нам руки, которые не в силах поднять наши тела в воздух?
Завуч — женщина неопределенного возраста с простым и честным прозвищем «Грымза», брызжет на меня слюной, из хищной, ощерившейся клыками пасти выползают на свет ядовитые слова-змеи: «хулиган», «двоечник», «позор класса»…
А я хочу взмахнуть крылами, оседлать дикий, непокорный воздух и взмыть неудержимой птицей над школьным двором, чтобы кружиться, стремительно взлетать и подобно ястребу пикировать вниз, пугая смешных, нелепых узников земли. Хочу, чтобы от моего победного клёкота содрогались и лопались стекла по всей округе, чтобы…
Но у меня нет крыльев, только слабые, потеющие от стыда и бессилия руки. Я должен забиться в кокон… оказаться по ту сторону янтаря… Янтарь — отец привез мне его с юга — крошечный, прозрачный «камушек» неправильной формы — но внутри него навсегда поселилось неизвестное насекомое с хрупкими, аккуратными крылышками. Я знал — оно живое, затаившееся, миллионы лет безропотно ждущее окончания бессрочного заточения. Вокруг янтаря сменяются эпохи, тысячелетия пролетают секундами, отступают и вновь возвращаются грозные ледники — лишь пленник камня всегда по ту сторону — неподвластен времени — смеется, издевается над смертью. Мне нужно туда…
Не знаю, почему память явила мне школьную экзекуцию. Унижения стараешься загнать поглубже, положить неугодные воспоминания на самую дальнюю, покрытую паутиной забвения полку… Детский талисман давно сгинул, бесследно затерялся в годах. Только в юные годы возможно прорыдать всю ночь над пропавшим другом, живущем в окаменевшем кусочке смолы. Сейчас — пожимаешь плечами и немедленно забываешь о плененном насекомом… Где ты? Как пройдет для тебя очередной миллион лет? Увидишь ли новых людей или планета, тяжело переболев радиацией, навсегда отринет безумных существ, пораженных жаждой смерти?
«Мы пришли», — Поводырь нарушает таинство тишины и молчания, — «дальше ты сам».
Мне не хочется удивляться и спорить с ним. Деликатность за деликатность.
«Подожди, возьми вот это», — в мою раскрытую ладонь ложится нежданный «подарок». Ощупываю его: «Ножницы?» Наверное стоит высмеять нелепый дар, однако Поводырь серьезен: «Пора перерезать пуповину Прошлого».
Я не слышу, как он уходит, нет ни шагов, ни звуков, даже пепел не взлетает вслед странному путнику…
* * *
Слепоте не скрыть от меня собственного дома. Огромная двадцатиподъездная «змея», уходящая на девять этажей в небо.
Я не один. Самые важные на свете люди уже ждут меня — любимая королева — всегда прекрасная, неугомонный трехлетний принц-«почемучка» и непоседа-принцесса с улыбкой, дарованной самими ангелами…
«Па-па! Папочка!». Этим словам не всколыхнуть застывший, мертвый воздух, не сорвать с тела Земли черный траурный покров, не вдохнуть жизнь в город-призрак, оплакивающий собственную смерть… Эти слова только для меня — для уставшего, отчаявшегося сердца, для невидящих глаз, почти разучившихся плакать, для…
Я бегу им на встречу, спотыкаюсь, падаю, смеюсь от счастья и снова бегу.
Они совсем рядом — слышу их. Протянуть руку — коснуться, обнять! Не нахожу. «Папочка». Ладонями режу воздух. «Папа!» Хватаю пустоту. «Спаси нас!».
Голоса ускользают, теперь они глухие, еле слышимые. Мои руки молотят по металлическим, гулким дверям… лифта. Господи, нет, молю тебя, нет, не надо! Только не снова!
Обесточенный лифт, застрявший между жизнью и смертью. Снаружи — повсюду, со всех сторон — воют сирены противовоздушной тревоги, надсадные, истеричные громкоговорители взывают: «всем укрыться в подвалах и бомбоубежищах». Мимо меня пробегают перепуганные, растерянные люди. В общем хаосе я почти не различаю три слабых, отчаянных голоска, заточенных в недрах мертвого подъемника. «Папочка, пожалуйста!». Я скребу израненными, кровоточащими ногтями по упрямому, неподдающемуся железу. «Папочка, здесь темно и страшно!». Мои ноги выбивают из равнодушного металла громоподобную дробь. «Спаси нас!». Трясущиеся, дрожащие от нечеловеческого усилия кисти напрасно пытаются разъять намертво сомкнувшиеся челюсти адского «капкана»…
«Не бросай нас…» Я кричу. «Не оставляй нас одних». Это больше не крик — превращаюсь в ярость, в кипящий гнев. Лифт содрогается под моим отчаянием, лютая ненависть гнет прочные, неуступчивые листы, нечеловеческая, запредельная злоба оставляет на гладкой поверхности зачарованных дверей глубокие, рваные борозды.
Но силы на исходе, тело кричит и молит о пощаде — я проигрываю…
«Папа, открой глаза, посмотри на нас, пааапоооочкааа!»
Я не оставлю вас больше, не оставлю!
Увидеть, всего лишь увидеть… Веки не слушаются, тонкой кожи на глазах больше нет — только костяной нарост — ороговевший панцирь. Глаза запечатаны страшным проклятьем — это кара, наказание.
«Ты знаешь за что».
— Знаю.
«Прими это».
— Нет!
«Тебе не нужны глаза, которые не в силах увидеть Свет».
— Не тебе решать! Уйди!
Я пытаюсь сорвать костяную пластину, закрывшую лицо страшным бельмом. Напрасно — она не поддается, мои ногти даже не оцарапывают её.
«Тебе не помочь своей семье, ты — слеп».
— Уходи!
«Их не спасти, беги, спасай свою жизнь».
— Уходиииии!!!
«Ты оставил их один раз, теперь будет проще».
Это тишь — тишь говорит со мной, вливается в уши, успокаивает умирающие от боли мышцы, баюкает…
«Всё уже случилось, ты не мог им ничем помочь. Так бывает, так случается. Человек слаб — слабее судьбы, слабее обстоятельств».
Я нащупываю холодное острие ножниц, подаренных Поводырем. Слабый, далекий голос: «Пора перерезать пуповину».
Тишь ласкает меня, шепчет, нежно заглядывает в закрытые глаза: «Пойдем со мной, нам предстоит очень долгая дорога».
Улыбаюсь. Мне страшно, но я улыбаюсь. Руки, держащие ножницы, бьет тяжелая, нервная дрожь… Знаю, куда ведет долгая дорога… нам не по пути.
Прижимаю острия к лицу — удар — панцирь хрустит и скалывается. Удар — и крошечные трещинки бегут по ороговевшей поверхности. Удар, удар, удар! Ножницы застывают у самых глаз…
Остается последний шаг — самый важный, самый страшный.
Зачем взгляд, в котором нет ангелов, зачем жизнь, наполненная лишь пустотой, зачем память, в которой только упрек… Я сам выношу себе приговор, но как же тяжело привести его в исполнение…
Металл приятно холодит истонченную кожу век. Какие хрупкие, почти не ощутимые оковы, кандалы для моей грешной души… Пришло время перерезать «пуповину»…
Господи, как же мне страшно, Господи…
* * *
В моем мире нет ничего, кроме боли. Нет даже тишины и темноты, в которые я погружен навечно. Во вселенском вакууме появляется первородный атом — начальный элемент. Он — сосредоточие всего и вся: Бытие и Сущее, Альфа и Омега, Начало и Конец.
Как обидно, что я — это он — крошечная частица, а он — безграничная, ничем не ограниченная боль, вобравшая в себя время и пространство… Мне хочется кричать, но звук еще не рожден, мне хочется умереть, но жизни не существует. Пленник в клетке собственных иллюзий, узник страстей, превратившихся в пыль…
Невидимое веретено времени наматывает на себя нити из миллионов лет — спираль за спиралью. Космическое безбрежье насыщается секундами, время пульсирует — я ощущаю его ритм — вселенская пустота приходит в движение. Тектонические плиты мироздания — Абсолютное Ничто Пространства сталкивается с Великим Ничем — молчаливым Хозяином песочных часов. Детонация и ВЗРЫВ…
Всё меняется. Теперь я слышу Голос. И узнаю его — Поводырь!
Тайные слова — наполненные смыслом и состраданием, молитвы — шелест уставших губ.
И несуществующие стены моей темницы, сотканной из страданий и кошмаров, истончаются и исчезают. Ощущаю теплое, осторожное прикосновение — ладонь Поводыря ложится поверх моих глаз и я, наконец, вырываюсь из ледяных оков свирепой боли — она уходит без возврата.
Здесь нет света, густая тьма пустых глазниц. Но я чувствую это место — старое бомбоубежище — однажды покинутое, но вновь дождавшееся меня.
— Как я оказался здесь… опять? — голосовые связки не слушаются меня, вместо слов — утробный хрип, вместо звуков — только стон.
— Ты никуда не уходил, ты всегда был здесь.
— Но я помню, мы… Что со мной?
— Умираешь — от удушья и потери крови. Ты заклинил дверь, перекрыл вентиляцию, а потом лишил себя глаз.
Речь его — жестокая и хлесткая, как плеть, но нет в ней металла и злобы.
— Зачем?
Он молчит, нам больше не нужны слова.
«Несешь свой крест. Ты хотел чувствовать, что чувствовали Они. Темноту, отчаяние, отсутствие надежды… Глаза мешают видеть».
— Что… видеть?
— «Самого себя».
— Почему ты здесь, со мной?
«Ты — один. Справедливому суду был нужен свидетель, обвинитель и защитник. Судья не может вершить правосудие в одиночку. И ты придумал меня».
— Судья — это я?
«И палач тоже».
Эмоций нет, ни сожаления, ни печали. Ничего.
— Приговор приведен в исполнение?
«Почти. Скоро кончится кислород. Осталось недолго».
Мне не страшно, только немного грустно. И это светлая грусть — странная, невозможная, противоречащая всем инстинктам. Впервые в жизни я не боюсь… Какое тихое спокойствие… мой путь пройден до конца. Вот и всё.
Поводырь смеется:
«Это только начало».
Хороший, добрый смех — нет в нем ни угрозы, ни предупреждения. Только чистый, ясный свет.
Я знаю, запертая дверь скоро откроется и за её порогом будут ждать… те, кто простил меня.
Нас разделяет всего лишь дыхание… несколько глубоких вздохов. Ничтожное расстояние. И я улыбаюсь.
ИСТОРИЯ ПОЭТА
Примечание: рассказ написан при поэтической поддержке Майка Зиновкина.
«Мы в город Изумрудный
Идем дорогой трудной…»
Шум погони становится всё отчетливей.
«Идем дорогой трудной,
Дорогой непрямой…»
Уже слышны человеческие голоса и резкий, до звона в ушах, собачий лай.
«Заветных три желания
Исполнит мудрый Гудвин…»
Я слышу, как ругаются и сквернословят мои преследователи. Им страшно, очень страшно — так глубоко в запретные тоннели они никогда не забирались.
«И Элли возвратится
с Тотошкою домой».
Однако охотничьи псы уже встали на след жертвы, запах свежей крови кружит и туманит голову — как мне это знакомо — законная добыча совсем рядом, «глупо упускать её».
Азарт… Какое могучее и коварное чувство — сильнее страха, сильнее инстинктов. Оно способно подчинить собственного хозяина, превратить в раба. Когда-то азарт привел меня на край пропасти и… я не удержался… рухнул прямиком в преисподнюю… Скольких жертв и лишений стоило возвращение обратно — в мир охотников и гончих псов… лучше не вспоминать. Но до свободы еще 540 нелегких шагов. Сегодня, надеюсь, мне удастся сделать хотя бы несколько… Когда твоя душа в залоге — все пути превращаются в тернистые заросли, сдирающие кожу и мясо с незадачливых и очень опрометчивых путников.
Моих преследователей пока не видно, можно различить три или четыре голоса, да лай собак. Средненький улов, да и шавки не в счет. Наконец вижу огни — факелы и пару фонариков — всего пять светящихся вдалеке точек… Черт бы побрал эти жалкие пятерки, в прошлый раз меня преследовали двадцать отборных вояк, вот это была потеха…
Погоня подходит к концу, осталось преодолеть небольшой, резко уходящий вниз тоннель и всё — мы у цели. Как банально и просто… разочаровывающе. Ни кипящего адреналина, ни страха смерти, ничего. Сегодняшняя охота вышла скучной, ничем не запоминающейся. Надоело…
Достаю из заплечной сумки противогаз — последний штрих в нашем недолгом «совместном» путешествии. Вот теперь точно всё — вы проиграли, мои неведомые друзья-«охотнички». Жду, когда они подойдут поближе, а собаки наконец почуют моё присутствие. Разворачиваюсь, подставляя преследователям защищенную бронежилетом спину, и со всех ног несусь к нужному тоннелю. Надеюсь, вы не перепутаете проходы, как умудрились ваши не слишком умные и наблюдательные предшественники.
Сзади раздается автоматная очередь. Да, нервы у вас слабоваты, зачем же разбазаривать столь дефицитные патроны…
Выстрелы немного подзадоривают меня, не хочется словить шальную пулю в затылок. Знакомый до миллиметра проход — как всегда темный и мрачный, однако мне открыта его торжественная величавость — ему нравится встречать разгоряченных запахом крови охотников — уверенных, ощущающих собственное непогрешимое превосходство. И провожать их — уже обреченных жертв, не ведающих о скорой участи. Всего лишь тридцать метров — коротких, ничем не примечательных… И в легкие проникнет незаметный газ. Он не смертельный, совсем нет — никто ничего не почувствует. Только через несколько шагов ноги откажут, а руки обвиснут безвольными плетьми…
Собаки проявляют неожиданную прыть и посреди тоннеля почти настигают меня — слышу их тяжелое, смрадное дыхание прямо за своей спиной. Тупые псины всего лишь расходный материал, целиком идущий в отходы — без жалости разряжаю в них свой ТТ. Драгоценные секунды потеряны, в проходе появляются первые всполохи от факелов. Как же вы спешите, мои алчные любители круглых сумм… Вам абсолютно неинтересно, за что на моем фотопортрете, щедро развешанном по всем закоулкам метро, начертана огромная цифра в тысячу патронов. Вам наплевать, что совершил «опасный преступник», разыскиваемый по всему подземному миру. В ваших глазах застыла только огромная россыпь обещанных в награду боеприпасов. Жадность… хорошая приманка, почти безотказная.