Джон Фаулз. Волхв
--------------------------------------------------------------- Вторая редакция романа с предисловием автора Перевел с английского Борис Кузьминский (boris@russ.ru) Фаулз Дж. Волхв, М.: Независимая газета, 1993 OCR: Проект "Общий Текст"---------------------------------------------------------------ПРЕДИСЛОВИЕ
В этой редакции проблематика и сюжет "Волхва" не претерпелизначительных перемен. Но правку нельзя назвать и чисто стилистической. Рядэпизодов практически переписан заново, один-два добавлены. Такую, казалосьбы, бестолковую работу я проделал не в последнюю очередь потому, что извсего мной написанного самый сильный интерес публики - если авторская почтачто-то доказывает - возбудила именно эта книга. Мне не давала покоя мысль отом, что повышенным спросом пользуется произведение, к которому и у меня, иу рецензентов накопилось столько профессиональных претензий. Я закончил "Волхва" в 1965 году, уже будучи автором двух книг {Роман"Коллекционер" (1963) и цикл афоризмов в духе Паскаля "Аристос" (1964).(Здесь и далее, кроме помеченного на стр. 8, - прим. перев.)}, но, еслиотвлечься от даты публикации, это мой первый роман. Предварительные наброскиотносятся к началу 50-х; с тех пор сюжет и поэтика не раз видоизменялись.Сначала в них преобладал мистический элемент - в подражание шедевру ГенриДжеймса "Поворот винта". Но четких ориентиров у меня тогда не было, ни вжизни, ни в литературе. Здравый смысл подсказывал, что на публикацию моихписаний рассчитывать нечего; фантазия же не могла отречься от любимогодетища, неуклюже и старательно тщилась донести его до ушей человеческих;хорошо помню, что мне приходилось отвергать один фрагмент за другим, иботекст не достигал нужной изобразительной точности. Несовершенство техники ипричуды воображения (в них видится скорее неспособность воссоздать ужесуществующее, чем создать не существовавшее доселе, хотя ближе к истиневторое) сковывали меня по рукам и ногам. И когда в 1963 году успех"Коллекционера" придал мне некоторую уверенность в своих силах, именноистерзанный, многажды перелицованный "Волхв" потеснил другие замыслы,выношенные в пятидесятых... а ведь по меньшей мере два из них, на мой вкус,были куда масштабнее и принесли бы мне большее уважение - во всяком случае,в Англии. В 1964-м я взялся за работу: скомпоновал и переделал ранее написанныекуски. Но сквозь сюжетную ткань "Волхва" все же проглядывало ученичество,путевые записки исследователя неведомой страны, полные ошибок ипредрассудков. Даже в той версии, которая увидела свет, куда большестихийного и недодуманного, чем полагает искушенный читатель; критикаусерднее всего клевала меня за то, что книга-де - холодно-расчетливая пробафантазии, интеллектуальная игра. А на самом деле один из коренных ее пороков- попытка скрыть текучее состояние ума, в котором она писалась. Помимо сильного влияния Юнга, чьи теории в то время глубоко меняинтересовали, "Волхв" обязан своим существованием трем романам. Усерднеевсего я придерживался схемы "Большого Мольна" Алена-Фурнье - настолькоусердно, что в новой редакции пришлось убрать ряд чрезмерно откровенныхзаимствований. На прямолинейного литературоведа параллели особоговпечатления не произведут, но без своего французского прообраза "Волхв" былбы кардинально иным. "Большой Мольн" имеет свойство воздействовать на нас(по крайней мере, на некоторых из нас) чем-то, что лежит за пределамисобственно словесности; именно это свойство я пытался сообщить и своемуроману. Другой недостаток "Волхва", против которого я также не смог найтилекарства, тот, что я не понимал: описанные в нем переживания - неотъемлемаячерта юности. Герой Анри Фурнье, не в пример моему персонажу, явственно ибезобманно молод. Второй образец, как ни покажется странным, - это, бесспорно, "Бевис"Ричарда Джеффриса {Роман "Бевис. История одного мальчика" (1882) - самоепопулярное произведение писателя и натуралиста Ричарда Джеффриса. В этойпространной книге скрупулезно описывается пребывание малолетнего героя народительской ферме. Большую часть времени мальчик предоставлен самому себе;фермерский надел для него превращается в замкнутую, таинственную страну,населенную растениями, животными и даже демонами.}, книга, покорившая моедетское воображение. Писатель, по-моему, формируется довольно рано, сознаетон это или нет; а "Бевис" похож на "Большого Мольна" тем, что сплетает изповседневной реальности (реальности ребенка предместий, рожденного взажиточной семье, каким и я был внешне) новую, незнакомую. Говорю это, чтобыподчеркнуть: глубинный смысл и стилистика таких книг остаются с человеком ипосле того, как он их "перерастает". Третью книгу, на которую опирается "Волхв", я в то время не распознал,а ныне выражаю благодарность внимательной студентке Ридингскогоуниверситета, написавшей мне через много лет после выхода романа и указавшейна ряд параллелей с "Большими ожиданиями". Она и не подозревала, что этоединственный роман Диккенса, к которому я всегда относился с восхищением илюбовью (и за который прощаю ему бесчисленные погрешности остальныхпроизведений); что, работая над набросками к собственному роману, я снаслаждением разбирал эту книгу в классе; что всерьез подумывал, не сделатьли Кончиса женщиной (мисс Хэвишем) - замысел, отчасти воплощенный в образег-жи де Сейтас. В новую редакцию я включил небольшой отрывок, дань уваженияэтому неявному образцу. Коротко о паре более заметных отличий. В двух эпизодах усилен элементэротики. Я просто наверстал то, на что ранее у меня не хватало духу. Второеизменение - в концовке. Хотя ее идея никогда не казалась мне стользашифрованной, как, похоже, решили некоторые читатели (возможно, потому, чтоне придали должного значения двустишию из "Всенощной Венере" {Анонимнаяримская поэма второй половины II - первой половины III вв.}, которымзавершается книга), я подумал, что на желаемую развязку можно намекнуть ияснее... и сделал это. Редкий автор любит распространяться об автобиографической основе своихпроизведений - а она, как правило, не исчерпывается временем и местомнаписания книги, - и я не исключение. И все же: мой Фраксос ("островзаборов") - на самом деле греческий остров Спеце, где в 1951-1952 годах япреподавал в частной школе, тогда не слишком похожей на ту, какая описана вкниге. Пожелай я вывести ее как есть, мне пришлось бы написать сатирическийроман {Существует и еще один, весьма любопытный, роман об этой школе: КеннетМэтыоз, "Алеко" ("Питер Дэвис", 1934). Француз Мишель Деон также выпустилавтобиографическую книгу "Балкон на Спеце" ("Галлимар", 1961). (Прим.автора).}. Знаменитый миллионер, купивший участок острова, не имеет никакогоотношения к моему, вымышленному; г-н Ниархос появился на Спеце гораздопозже. А прежний владелец виллы Бурани, чьими внешностью и роскошнымиапартаментами я воспользовался в романе, ни в коей мере не прототип моегоперсонажа, хотя, насколько мне известно, это становится чем-то вродеместного предания. С тем джентльменом, другом старика Венизелоса, мывиделись лишь дважды, оба раза мельком. Запомнился мне его дом, а не он сам. По слухам, - мне бывать там больше не доводилось, - сейчас Спеце совсемне тот, каким я изобразил его сразу после войны. Общаться там было почти нес кем, хотя в школе работали сразу два преподавателя-англичанина, а не один,как в книге. Счастливый случай познакомил меня с чудесным коллегой, нынестарым другом, Денисом Шароксом. Энциклопедически образованный, он отличнопонимал греческий национальный характер. Это Денис отвел меня на виллу. Онвовремя отказался от литературных притязаний. Поморщившись, заявил, что,гостя в Бурани прошлый раз, сочинил последнее в своей жизни стихотворение.Почему-то это подстегнуло мою фантазию: уединенная вилла, великолепныйландшафт, прозрение моего приятеля; очутившись на мысу и приближаясь квилле, мы услышали музыку, неожиданную среди античного пейзажа... неблагородные плейелевские клавикорды {Игнац Плейель (1757-1831) - композитор,основатель фабрики клавишных инструментов в Париже.}, как в романе, а нечто,весьма некстати приводящее на ум валлийскую часовню. Надеюсь, этафисгармония сохранилась. Она тоже многое мне подсказала. В те дни чужаки - даже греки - были на острове большой редкостью.Помню, к нам с Денисом примчался мальчуган, спеша сообщить, что с афинскогопарохода сошел какой-то англичанин, - и мы, как два Ливингстона, отправилисьприветствовать соотечественника, посетившего наш пустынный остров. В другойраз приехал Кацимбалис, "марусский колосс" Генри Миллера {"Марусский колосс"(1941) - очерковая книга Генри Миллера о поездке в Грецию. Кацимбалис -поэт, представитель афинской богемы, сопровождавший Миллера в странствиях поЭлладе и, в частности, в плавании на остров Спеце. Здешний пейзаж, видимо,не произвел на автора "Тропика Рака" особого впечатления. "У деревни былбледный вид, будто дома страдали морской болезнью и их только что вывернулонаизнанку", - вскользь бросает Миллер.}, и мы поспешили засвидетельствоватьему почтение. Тогдашняя Греция трогательно напоминала одну большую деревню. Необитаемую часть Спеце воистину населяли призраки, правда, бесплотнее(и прекраснее) тех, что я выдумал. Молчание сосновых лесов было, как нигде,бесхитростно; будто вечный чистый лист, ожидающий ноты ли, слова. Там выпереставали ощущать течение времени, присутствовали при зарожденьи легенд.Казалось, уж тут-то никогда ничего не происходит; но все же нарушь некоеравновесие - и что-то произойдет. Местный дух-покровитель состоял в родствес тем, какой описан в лучших стихах Малларме - о незримом полете, о словах,бессильных пред невыразимым. Трудно передать все значение тех впечатленийдля меня как писателя. Они напитали мою душу, отпечатались в ней глубже,нежели иные воспоминания о людях и природе Эллады. Я уже сознавал, что входво многие сферы английского общества мне заказан. Но самые суровые запреты увсякого романиста - впереди. На первый взгляд то были безотрадные впечатления; с ними сталкиваетсябольшинство начинающих писателей и художников, ищущих вдохновения в Греции.Мы прозвали это чувство неприкаянности, переходящее в апатию, эгейскойхандрой. Нужно быть истинным творцом, чтобы создать что-то стоящее средичистейших и гармоничнейших на Земле пейзажей, к тому ж понимая, что люди,которые были им под стать, перевелись в незапамятные времена. ОстровнаяГреция остается Цирцеей; скитальцу художнику не след медлить здесь, если онхочет уберечь свою душу. Никаких событий, напоминающих сюжет "Волхва", кроме упомянутых, наСпеце не происходило. Реальную основу сюжета я позаимствовал из своегоанглийского житья-бытья. Я сбежал от Цирцеи, но выздоровление оказалосьмучительным. Позже мне стало ясно, что романист нуждается в утратах, что ониполезны книгам, хоть и болезненны для "я". Смутное ощущенье потери,упущенного шанса заставило меня привить личные трудности, с которыми ястолкнулся по возвращении в Англию, к воспоминаниям об острове, о егобезлюдных просторах, постепенно превращавшихся для меня в утраченный рай, взапретное поместье Алена-Фурнье, а может, и в ферму Бевиса. Вырисовывалсягерой, Николас, тип если не современника вообще, то человека моегопроисхождения и среды. В фамилии, которую я ему придумал, есть скрытыйкаламбур. Ребенком я выговаривал буквы th как "ф", и Эрфе на самом делеозначает Earth, Земля - словечко, возникшее задолго до напрашивающейсяассоциации с Оноре д'Юрфе и его "Астреей". Сказанное, надеюсь, снимает с меня обязанность толковать "смысл" книги.Роман, даже доходчивее и увлекательнее написанный, не кроссворд сединственно возможным набором правильных ответов - образ, который я тщетнопытаюсь ("Уважаемый мистер Фаулз! Объясните, пожалуйста, что означает...")вытравить из голов нынешних интерпретаторов. "Смысла" в "Волхве" не больше,чем в кляксах Роршаха, какими пользуются психологи. Его идея - это отклик,который он будит в читателе, а заданных заранее "верных" реакций, насколькоя знаю, не бывает. Добавлю, что, работая над вторым вариантом, я не стремился учестьсправедливые замечания об излишествах, переусложненности, надуманности ит.п., высказанные маститыми обозревателями по поводу варианта первого.Теперь я знаю, читателей какого возраста привлекает роман в первую очередь,и пусть он остается чем был - романом о юности, написанным рукоювеликовозрастного юнца. Оправданием мне служит тот факт, что художник долженсвободно выражать собственный опыт во всей его полноте. Остальные вольныпересматривать и хоронить свое личное прошлое. Мы - нет, какая-то частьнашей души пребудет юной до смертного часа... зрелость наследует простодушиемолодости. В самом откровенном из новейших романов о романистах, впоследнем, горячечном творении Томаса Харди "Возлюбленная", немолчно звучитжалоба на то, что молодое "я" повелевает вроде бы "зрелым", пожилымхудожником. Можно скинуть с себя это иго, как сделал сам Харди; нопоплатишься способностью писать романы. И "Волхв" есть поспешное, хоть и невполне осознанное, празднество возложения ярма. Если и искать связную философию в этом - скорее ирландском, нежелигреческом - рагу из гипотез о сути человеческого существования, то искать вотвергнутом заглавии, о котором я иногда жалею: "Игра в бога". Я хотел,чтобы мой Кончис продемонстрировал набор личин, воплощающих представления обоге - от мистического до научно-популярного; набор ложных понятий о том,чего на самом деле нет, - об абсолютном знании и абсолютном могуществе.Разрушение подобных миражей я до сих пор считаю первой задачей гуманиста;хотел бы я, чтобы некий сверх-Кончис пропустил арабов и израильтян,ольстерских католиков и протестантов через эвристическую мясорубку, в какойпобывал Николас. Я не оправдываю поведение Кончиса во время казни, но признаю важностьвставшей перед ним дилеммы. Бог и свобода - понятия полярно противоположные;люди верят в вымышленных богов, как правило, потому, что страшатсядовериться дьяволу. Я прожил достаточно, чтобы понять, что руководствуютсяони при этом добрыми побуждениями. Я же следую основному принципу, которыйпытался заложить и в эту книгу: истинная свобода - между тем и другим, а нев том или в другом только, а значит, она не может быть абсолютной. Свобода,даже самая относительная - возможно, химера; но я и по сей деньпридерживаюсь иного мнения. 1976 Джон Фаулз* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС
Школе лорда Байрона (Фраксос, Греция) с октября месяца требуетсямладший преподаватель английского языка. Семейных и не имеющих высшегообразования просят не беспокоиться. Знание новогреческого не обязательно.Жалованье 600 фунтов в год в любом эквиваленте. Контракт заключается на двагода с последующим возобновлением. Плата за питание взимается в начале и вконце контрактного срока. Прилагаемый проспект конкретизировал объявление. Фраксос - остров вЭгейском море, милях в восьмидесяти от Афин. Школа лорда Байрона - "один изизвестнейших пансионов Греции, который ориентируется на традиции английскогосреднего образования", - отсюда название. Ученикам и преподавателям, похоже,предоставляются все мыслимые удобства. Учитель дает не более пяти уроков вдень. - У этой школы великолепная репутация. А сам остров - просто райземной. - Вы что, там бывали? Ей было лет тридцать. Прирожденная старая дева, до тогонепривлекательная, что в своих модных тряпках и обильном макияже выглядитпросто жалкой, будто незадачливая гейша. Нет, она не бывала, но все такговорят. Я перечитал объявление. - Что ж так поздно спохватились? - Ну, если мы правильно поняли, они уже приглашали кого-то. Не черезнас. В итоге - скандал за скандалом. - Я снова заглянул в проспект. -Вообще-то мы раньше с ними не работали. Так что сейчас просто оказываем имлюбезность. - Она искательно улыбнулась; передние зубы явно крупноваты. Всамых утонченных оксфордских традициях я пригласил ее позавтракать. Дома я заполнил бланк, который она принесла в кафе, сразу же вышел иопустил его в почтовый ящик. По необъяснимой причуде судьбы, в тот же вечеря познакомился с Алисон. Эпоха вседозволенности еще не наступила, и по тем временам я в своигоды имел, по-моему, солидный любовный опыт. Девушкам - пусть и известногопошиба - я нравился; у меня была машина - чем тогда мог похвастаться редкийстаршекурсник - и кой-какие деньжата. Я не был уродом; и, что еще важнее,был сиротой - а любой ходок знает, как безотказно это действует на женщин.Мой "метод" заключался в том, чтобы произвести впечатление человека состранностями, циничного и бесчувственного. А потом, словно фокусник -кролика, я предъявлял им свое бесприютное сердце. Я не коллекционировал победы, но к концу учебы от невинности меняотделяла по меньшей мере дюжина девушек. Я не мог нарадоваться на своимужские достоинства и на то, что влюбленности мои никогда не затягивались.Так виртуозы гольфа в душе относятся к игре чуть-чуть свысока. Играешьсегодня или нет - все равно ты вне конкуренции. Большинство романов язатевал на каникулах, подальше от Оксфорда, ибо в этом случае начало новогосеместра позволяло под удобным предлогом сбежать с места преступления.Иногда следовала неделя-другая назойливых писем, но тут я запихивалбесприютное сердце обратно, вспоминал об "ответственности перед собой иокружающими" и вел себя как настоящий лорд Честерфилд. Обрывать связи янаучился столь же мастерски, как и завязывать их. Все это может показаться - да и вправду было - холодным расчетом, нодвигало мной не столько бессердечие как таковое, сколько самолюбиваяуверенность в преимуществах подобного образа жизни. Облегчение, с каким ябросал очередную девушку, так легко было принять за жажду независимости.Пожалуй, в мою пользу говорит лишь то, что я почти не врал: прежде чем новаяжертва разденется, считал своим долгом выяснить, сознает ли она разницумежду постелью и алтарем. Но позже, в Восточной Англии, все перепуталось. Я начал ухаживать задочерью одного из старших учителей. Она была красива английской породистойкрасотой; как и я, ненавидела захолустье и охотно отвечала мне взаимностью;я с опозданием понял, что взаимность небескорыстна: меня собирались женить.Я запаниковал: элементарная телесная потребность грозила сломать мне жизнь.Я даже едва не капитулировал перед Дженет, круглейшей дурой, которую нелюбил и не мог полюбить. С оскоминой вспоминаю бесконечную июльскую ночьнашего прощания: попреки и завывания в машине на морском берегу. К счастью,я знал - и она знала, что я знаю, - что она не беременна. В Лондон я ехал ствердым намерением отдохнуть от женщин. Большую часть августа в квартире этажом ниже той, которую я снимал наРассел-сквер, никто не жил, но как-то в воскресенье до меня донеслись шаги,хлопанье дверей, потом музыка. В понедельник я встретил на лестнице двухдевушек, не пробудивших во мне энтузиазма, и, спускаясь, отметил, что вразговоре они произносят открытое "е" как закрытое - на австралийский манер.И вот наступил вечер того дня, когда я завтракал с мисс Спенсер-Хейг - вечерпятницы. Часов в шесть в дверь постучали. Это была та из виденных мною девушек,что покоренастее. - Ой, привет. Меня зовут Маргарет. Я внизу живу. - Я пожал еепротянутую руку. - Очень приятно. Слушай, у нас тут выпивон намечается. Неприсоединишься? - Понимаешь, я бы с радостью, но... - Все равно не уснешь - шуму будет! Обычное дело: лучше уж пригласить, чем потом извиняться за неудобство.Помедлив, я пожал плечами. - Спасибо. Приду. - Отлично. В восемь, ладно? - Она пошла вниз, но обернулась. - Сдевушкой придешь или как? - Я сейчас один. - Ничего, мы тебе что-нибудь подыщем. Пока. И ушла. Лучше бы я не соглашался. Услышав, что народ собирается, я выждал немного и спустился, надеясь,что все уродины - а они всегда приходят первыми - уже распределены. Дверьбыла нараспашку. Я пересек маленькую прихожую и встал в дверях комнаты,держа наготове подарок - алжирское красное. Я пытался отыскать среди гостейдевушек, встреченных на лестнице. Громкие голоса с австралийским акцентом;шотландец в юбке, несколько уроженцев Карибского бассейна. Компания явно нев моем вкусе, и я уже собирался потихоньку смыться, как вдруг кто-то вошел иостановился позади меня. Девушка примерно моего возраста, с рюкзаком за плечами и с тяжелымчемоданом. На ней был светлый плащ, мятый и потершийся. Лицо загорело дочерноты; чтобы добиться такого загара, нужно неделями жариться на солнце.Длинные волосы выгорели почти добела. Смотрелись они непривычно, ведь в модебыла короткая стрижка, девушки вовсю канали под мальчиков; а вокруг этойвитал аромат Германии, Дании - бродяжий дух с налетом извращения, греха.Отступила в глубину прихожей, подзывая меня. Давно я не видел такойнатянутой, лживой, вымученной улыбки. - Пожалуйста, отыщите Мегги и позовите ее сюда. - Маргарет? Она кивнула. Я продрался сквозь толпу и поймал Маргарет на кухне. - А, явился. Привет. - Тебя там зовут. Девушка с чемоданом. - Здрасьте пожалуйста! - Переглянулась с какой-то женщиной. Запахлоскандалом. Она поколебалась и поставила большую бутылку пива, которуюсобралась открывать, на стол. Ее мощные плечи расчистили нам путь назад. - Алисон! Ты же обещала через неделю. - У меня деньги кончились. - Бродяжка посмотрела на старшую девушкубегающим, настороженно-виноватым взглядом. - Пит вернулся? - Нет. - И, предостерегающе понизив голос: - Но здесь Чарли и Билл. - Ах, черт. - Оскорбленное достоинство. - Умру, если не приму ванну. - Чарли ее всю забил пивом, чтоб охладилось. Загорелая поникла. Тут вмешался я. - У меня есть ванна. Наверху. - Да? Алисон, познакомься, это... - Николас. - Вы правда позволите? Я только что из Парижа. - С Маргарет онаговорила почти как австралийка, со мной - почти как англичанка. - Конечно. Я покажу, где это. - Сейчас, только возьму что-нибудь переодеться. В комнате ее встретили приветственными возгласами. - Ото, Элли! Какими судьбами, подружка? Рядом с ней оказались два илитри австралийца, каждого она чмокнула. Маргарет - толстухи всегдапокровительствуют худышкам - живо их растолкала. Алисон вынесла сменуодежды, и мы отправились наверх. - Господи боже, - сказала она. - Эти австралийцы. - Где путешествовали? - Везде. Во Франции. В Испании. Мы вошли в квартиру. - Надо выгнать из ванны пауков. Выпейте пока. Вот там. Когда я вернулся, в руках у нее был бокал с виски. Она сноваулыбнулась, но через силу: улыбка сразу погасла. Я помог ей снять плащ. Отнее шибало французскими духами, концентрированными, как карболка;светло-желтая рубашка сильно засалилась. - Вы внизу живете? - Угу. Вместе снимаем. Молча подняла бокал. Доверчивые серые глаза - оазис невинности напродажном лице, словно остервенилась она под давлением обстоятельств, а непо душевной склонности. Остервенилась и научилась рассчитывать только насебя, но при этом выглядеть беззащитной. И ее выговор, уже не австралийский,но еще не английский, звучал то в нос, с оттенком хриплой горечи, то снеожиданной солоноватой ясностью. Загадка, живой оксюморон. - Ты один пришел? Ну, в гости? - Один. - Держись тогда за меня сегодня, хорошо? - Хорошо. - Зайди минут через двадцать, я управлюсь. - Да я подожду. - Нет, лучше зайди. Мы неловко улыбнулись друг другу. Я вернулся в нижнюю квартиру. Маргарет вскочила. Похоже, она меня дожидалась. - Николас, тут одна англичаночка очень хочет с тобой познакомиться. - Боюсь, твоя подружка меня уже застолбила. Она уставилась на меня, оглянулась по сторонам, вытолкнула меня вприхожую. - Слушай, не знаю как объяснить, но... Алисон, она невеста моего брата.А тут, между прочим, его друзья... - Ну, и? - У них с ней старые счеты. - Опять не понимаю. - Просто не люблю мордобоя. Мне хватило одного раза. - Я притворилсяидиотом. - Она должна быть верна ему, и друзья об этом позаботятся. - Да у меня и в мыслях нет! Ее позвали в комнату. Уверенности, что меня удалось вразумить, у нее небыло, но она явно решила, что дальнейшее от нее не зависит. - Веселая история. Но ты хоть усек, что я сказала? - Вполне. Она понимающе взглянула на меня, уныло кивнула и ушла. Я минут двадцатьпостоял в прихожей, выскользнул, поднялся на свой этаж. Позвонил. Последолгого перерыва из-за двери донеслось: - Кто там? - Двадцать минут прошло. Дверь открылась. Алисон собрала волосы в пучок и завернулась вполотен