ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС 8 глава

Звездная тьма над крышей, лес, море; посуда убрана, фитиль лампыприкручен. Я откинулся в шезлонге. Он помедлил, пока ночь тихо обволакиваланас, оттесняла ход времени; и повлек меня сквозь десятилетия. - Апрель пятнадцатого. До Англии я добрался без приключений. Но незнал, как вести себя дальше. Нужно было как-то оправдаться. В девятнадцатьлет человек не согласен просто совершать поступки. Ему важно их все времяоправдывать. Завидев меня, мать лишилась чувств. В первый и последний раз яузрел слезы на глазах отца. До самой встречи я собирался сказать им правду.Лгать было бы низко. Но лицом к лицу с ними... возможно, то была обычнаятрусость, не мне судить. Есть слова, произносить которые слишком жестоко. Ия сказал, что мне выпал счастливый жребий; теперь, когда Монтегю убит, ядолжен вернуться в родной батальон. Врал как одержимый. Без расчета, сизлишней изобретательностью. Заново выдумал битву под Нефшапелью, словноистина была недостаточно ужасна. Сказал даже, что рассматривается вопрос, некомиссовать ли меня. Поначалу удача мне улыбалась. Через два дня после приезда пришлоизвещение, что я пропал без вести, по-видимому, погиб на поле боя. Подобныеошибки случались слишком часто, чтобы родители что-нибудь заподозрили.Бумагу торжественно порвали. А Лилия! Видно, происшедшее помогло ей разобраться в своих чувствах комне. Во всяком случае, у меня больше не было повода для жалоб, что менявоспринимают скорее как брата, а не как любимого. Знаете, Николас, при всехотрицательных сторонах мировая война почти вытравила болезненный налет вотношениях между полами. Впервые с начала века женщина поняла, что мужчинаждет от нее кое-чего посущественнее монашеского целомудрия и bien pensant{Благонамеренного (франц.).} идеализма. Я не хочу сказать, что Лилия вдругпустилась во все тяжкие. Или что она отдалась мне. Но она уступила мне все,что могла. Эти часы наедине с нею... они придавали мне сил для дальнейшегообмана. И в то же время подчеркивали всю его низость. Вновь и вновь менятерзало желанье открыть ей правду, пока правосудие не настигло меня. Каждыйвечер я боялся застать дома полицию. И ярость отца. И, всего хуже, взглядЛилии. Но с нею я избегал вспоминать о войне. Ей казалось, что онадогадывается о причинах моей уклончивости. Была глубоко тронута, проявляланевероятную деликатность. Ее теплота. Я присосался к любви, как пиявка.Весьма разборчивая пиявка. Лилия превратилась в очень красивую девушку. Раз мы поехали на природу, к северу от Лондона - по-моему, неподалекуот Барнета; не помню, как назывался тот лес, но был он тогда крайнеживописен и безлюден, если учитывать близость города. Мы лежали на траве и целовались. Смейтесь, смейтесь. Да, всего лишьлежали и целовались. Сейчас вы, молодежь, делитесь друг с другом своимителами, забавляетесь ими, отдаетесь целиком, а нам это было недоступно. Нознайте: при этом вы жертвуете тайнами драгоценной робости. Вымирают нетолько редкие виды животных, но и редкие виды чувств. Мудрец не станетпрезирать людей прошлого за то, что те многого не умели; он станет презиратьсебя, ибо не умеет того, что умели они. В тот день Лилия призналась, что хочет выйти за меня. Без оглашения - аесли придется, и без согласия родителей, так что на сей раз, когда яотправлюсь на войну, наша плоть будет едина, как и - осмелюсь ли произнести"души"? - ну, по крайней мере, помыслы. Я жаждал спать с ней, войти в нее.Но подлая ложь разделяла нас, будто меч - Тристана и Изольду. И вот средицветов, среди невинных птиц и дерев мне пришлось изображать благородство.Как мог я отвергнуть се просьбу, если не посредством уверений, что впредвидении возможной смерти не смею принять этот дар? Она запротестовала.Разрыдалась. Мой лепет, жалкие резоны виделись ей в гораздо более выгодномсвете, чем того заслуживали. Вечером, на опушке, с такими торжественностью ичистотой, с таким предельным самозабвением, какие я не могу вам описать, ибоклятвы, что не требуют клятв в ответ, также принадлежат к сонму вымершихчудес, она сказала: "Что бы ни случилось, я выйду только за тебя".... Он умолк на мгновение, словно пешеход, занесший ногу над обрывом;возможно, то была пауза, специально рассчитанная на эффект, но мнепоказалось, что ночь и звезды ждут продолжения, будто рассказ,повествование, история венчают естественный ход вещей, будто вселеннаясуществует потому, что длится рассказ, а не наоборот. - Срок моей двухнедельной "побывки" истекал. У меня не было планадействий, точнее - было несколько десятков планов, что еще хуже. Порой явсерьез собирался вернуться во Францию. Но стоило вспомнить неверные желтыесилуэты, что пьяной походкой надвигались на меня из-за дымного полога... японимал, что значит для мира война и что значит для меня мир. Пыталсязакрыть на это глаза - и не мог. Я натянул форму; отец, мать и Лилия поехали проводить меня на вокзалВиктория. Они думали, что я получил назначение в военный лагерь под Дувром.Состав был набит солдатами. Я вновь ощутил мощный ток воины, ощутил, какменя подхватывает европейская воля к смерти. Сошел на каком-то полустанке вграфстве Кент. Два-три дня отсиживался в местной гостинице для проезжихкоммерсантов. У меня не было ни целей, ни надежд. От войны не скроешься. Оналезла в глаза и уши. Наконец я вернулся в Лондон, к единственному в Англиичеловеку, кто еще мог предоставить мне приют: к деду (на самом деле -двоюродному). Ведь он был грек, любил во мне сына своей племянницы; крометого, греки ставят семейные связи выше всех прочих соображений. Он выслушалменя. Встал, подошел вплотную. Я понял, что он собирается сделать. Онхлестнул меня по лицу, сильно, так сильно, что я до сих пор чувствую больудара. И сказал: "Вот что я об этом думаю". Я хорошо понимал, что при этом он подразумевает "хоть и собираюсь тебепомочь". Он вышел из себя, обрушил на мою голову все греческие проклятия. Но- спрятал. Может, потому, что я убедил его: даже если я вернусь в строй,меня расстреляют как дезертира. Наутро он отправился к матери. Кажется, онпредложил ей выбор - между гражданским долгом и материнским. Она пришлаповидаться; ее немногословие напугало меня сильнее, чем гнев папуса. Японял, что, когда отец узнает правду, достанется прежде всего ей. Они спапусом сговорились тайно вывезти меня из Англии, к аргентинскимродственникам. К счастью, папус располагал и деньгами, и полезнымизнакомствами в торговом флоте. Все было готово. Дата отъезда назначена. Я три недели безвылазно провел в его доме, мучимый припадками такогосамоуничижения и страха, что несколько раз хотел покончить с собой.Дополнительные страдания причиняла мысль о Лилии. Я обещал писать ейежедневно. И, конечно, не писал. Меня не волновало, что подумают другие. Ноей я обязан был доказать, что нормален - это весь мир сошел с ума. Доводы,что я заготовил, апеллировали скорее к рассудку, чем к житейскому опыту -обладают же некоторые безупречным нравственным инстинктом, способны жераспутать сложнейшую этическую шараду, как индийские крестьяне подчасмгновенно проделывают в уме многоходовые математические выкладки. Именнотакова была Лилия. И я искал оправдания из ее уст. Раз вечером я не выдержал. Выскользнул из своего убежища и отправился вСент-Джонс-вуд. Я знал, что сегодня Лилия пойдет в приходской кружок, гдераз в неделю женщины шьют и вяжут вещи для фронта. Я подстерег ее по путитуда. Стояли теплые майские сумерки. Мне повезло. Она была одна. Я выскочилна тротуар из ближайшего подъезда. Она побледнела от испуга. По моему лицу,по штатской одежде поняла: случилось что-то ужасное. Стоило мне увидеть ее,как любовь переполнила меня, вытеснила все фразы, которые я заготовил. Непомню, что в точности я говорил. В памяти осталось лишь, как я иду рядом сней сквозь сумрак к Риджентс-парку: мы оба стремились к темноте и уединению.Долгое время она не спорила, не произносила ни слова, не глядела в моюсторону. Мы очутились на берегу унылого канала, что пересекает севернуючасть парка. На скамейке. Тут она заплакала. Я не имел права ее утешать. Ясолгал ей. Это было непростительно. Не то, что я дезертировал. То, чтосолгал. Несколько минут она смотрела в сторону, на черную поверхностьканала. Потом взяла меня за руку, чтоб я замолчал. Наконец обняла - в полнойтишине. Будто все добро Европы охватило руками все ее зло. Но мы говорили на разных языках. Допустимо, даже естественно,чувствовать себя правым перед историей и кругом виноватым перед теми, коголюбишь. Когда Лилия нарушила молчание, выяснилось, что она ничего не понялав моих рассуждениях о войне. Что свою роль она видела в том, чтобы стать нежеланным ангелом прощенья, но ангелом-избавителем. Упрашивала вернуться вполк. Считала, что иначе меня ждет духовная смерть. Снова и снова твердила о"воскресении". А я снова и снова вопрошал: что будет с тобой и со мной? Ивот услышал ее приговор: она возвратит мне любовь только при условии, что явернусь на фронт - не ради нее, ради себя. Чтобы стать самим собой. Аклятва, которую она дала тогда в лесу, остается в силе: никого, кроме меня,не назовет она своим мужем. В конце концов мы замолчали. Вы должны понять, что Любовь - это тайна,пролегшая меж двумя людьми, а не сходство двоих. Мы находились на разныхполюсах человечества. Лилия - на том, где правит долг, где нет выбора, гдестраждут и взыскуют общественной милости. Где человек одновременно и распят,и шагает крестным путем. А я был свободен, как трижды отрекшийся Петр, ясобирался уцелеть любой ценой. До сих пор вижу перед собой ее лицо. Оно всеглядит, глядит во мрак, пытается проникнуть сквозь пелену мира сего. Насбудто заперли в пыточной камере. Все еще любящих, но прикованных кпротивоположным стенам, чтоб вечно смотрели и никогда не смогли коснутьсядруг Друга. Я не был бы мужчиной, если б не попробовал вытянуть из нее что-нибудьутешительное. Что она будет ждать, не осудит безоговорочно... и томуподобное. Но она остановила меня взглядом. Взглядом, который я до конца днейне забуду, ибо в нем сквозила чуть ли не ненависть, а ненависть так же нешла ей, как злость - богородице; это противоречило самой природе вещей. Мы молча пошли к воротам. Я простился с ней под уличным фонарем. Усадика, где буйно цвела сирень. Ни прикосновения. Ни единого слова. Два юныхлица, вдруг постаревших, обращены друг к другу. Миг из тех, что длятся ипосле того, как остальные звуки, предметы, вся та будничная улица отданыпраху и забвению. Бледные лица. Запах сирени. И бездонная тьма.... Он остановился. Голос его не дрогнул; но я вспомнил Алисон, еепоследний взгляд. - Вот и все. Четырьмя днями позже я полсуток прострадал в трюмнойсырости греческого грузового судна в ливерпульских доках. Молчание. - И вы больше с ней не виделись? В вышине запищала летучая мышь. - Она умерла. - Скоро? - не отставал я. - Ранним утром 19 февраля 1916 года. - Я вгляделся в его лицо, но былослишком темно. - Началась эпидемия брюшного тифа. Она работала в госпитале. - Бедняжка. - Все в прошлом. - Вы как бы воскрешаете это. - Он наклонился ко мне, не понимая. -Запах сирени. - Старческие сантименты. Прошу прощения. Он смотрел в ночь. Мышьпронеслась так низко, что ее силуэт на долю мгновения заслонил Млечный Путь. - Потому вы и не женитесь? - Мертвые живы. Чернота леса. Я напрягся: шагов не слышно. Предчувствие. - Каким образом? И снова он помолчал, будто молчание ответит мне лучше, чем слова; нокогда я уже решил, что ответа не будет, он произнес: - Живы любовью. Он обращался точно не ко мне, а ко всему окружающему; точно там, в тениу дверей, стояла и прислушивалась она; точно рассказ напомнил ему,подтвердил заново некий великий закон. Я не смог справиться с волнением и насей раз ничего не спросил. Через минуту он повернулся ко мне. - Рад буду видеть вас на той неделе. Если выберете время. - Когда вы приглашаете, ничто не может мне помешать. - Хорошо. Приятно слышать. - Но удовольствие он выражал скорее извежливости. К нему вернулось все его чванство. Он встал. - В кровать. Ужепоздно. Отвел меня в мою комнату, нагнулся, чтобы зажечь лампу. - Я не желаю, чтобы в деревне обсуждали мою биографию. - Это исключено. Выпрямился, посмотрел на меня. - Ну-с, в субботу мне ждать вас? Я улыбнулся: - Вы знаете, что да. Никогда не забуду эти два дня. Хоть и не понимаю,к чему призван. И за какие заслуги. - Может, как раз за неведение. - Главное, что понимаете вы. В любом случае это призвание делает мнечесть. Он заглянул мне в глаза, потом неожиданно вытянул руку, как тогда влодке, и отечески хлопнул меня по плечу. Похоже, я выдержал еще одноиспытание. - Хорошо. Мария приготовит вам завтрак. До субботы. И ушел. Я сходил в ванную, закрыл дверь, потушил лампу. Но раздеватьсяне стал. Ждал, стоя у окна. Минут двадцать все было спокойно. Кончис тоже сходил в ванную, вернулсяк себе. Воцарилась тишина. Такая долгая, что я, потеряв терпение, разделся,начал погружаться в сон. И почти уснул, как вдруг услыхал шаги. Кончис вышелиз комнаты - тихо, но не крадучись - и спустился по лестнице. Прошла минута,другая; я свесил ноги на пол, соскочил с кровати. Снова музыка, на сей раз снизу. Звук клавикордов, приглушенным звономотдающийся от каменных стен. Я было приуныл. Похоже, Кончису просто неспится или взгрустнулось, вот и решил поиграть сам себе. Но тут я расслышалиной звук и бросился к двери. Осторожно приоткрыл ее. Дверь в концертную,должно быть, тоже распахнута; можно разобрать, как клацают рычажкиклавикордов. Но холодом обдал меня нежный, призрачный посвист рекордера. Непатефонный, живой. Мелодия запнулась и полилась бойчее, на шесть восьмых.Рекордер заиграл соло, взял не ту ноту, потом еще раз; хотя музыкант былявно опытный и выделывал мастерские трели и украшения. Голый, я вышел на площадку и перегнулся через перила. У порогаконцертной лежал слабый отсвет лампы. Скорее всего, мне полагалось внимать,оставаясь наверху, но то было выше моих сил. Натянув брюки и свитер, ябосиком, на цыпочках спустился по лестнице. Рекордер умолк, зашелестелаперелистываемая страница. Пюпитр. Клавикорды начали длинный лютневый пассаж,третью часть сонаты, ласковую, как дождь, заполнившую дом таинственными,запредельными созвучиями. Медленным, печальным адажио вступил рекордер,сфальшивил, поправился. Я подкрался к распахнутой двери концертной, ночто-то меня удержало - подобный трепет охватывает ребенка, который не спит,когда велено. Дверь открывалась внутрь, загораживая клавикорды, а щельзаслоняла книжная полка. Соната закончилась. Отодвинули стул, сердце мое заколотилось. Кончистихо произнес какое-то короткое слово. Я прижался к стене. Шорох. Кто-тостоял на пороге концертной. Стройная, с меня ростом девушка лет двадцати двух. В одной рукерекордер, в другой - малиновая щеточка для его прочистки. Полосатоебело-синее платье с широким воротом и без рукавов. Браслет на запястье,расширяющийся книзу подол почти до щиколоток. Черты лица невероятнокрасивые, но не тронутые ни загаром, ни косметикой; прическа, одежда, прямаяосанка - все в ней дышало сорокалетней давностью. Я понял, что она изображает Лилию. Это, несомненно, была та же девушка,что и на фотографиях; особенно на снимке, стоявшем в кунсткамере. Лицо сполотна Боттичелли, фиалково-серые глаза. Глаза всего чудеснее; огромные,слегка асимметричные, прохладные, миндалевидные очи лани, таинственнооживляющие ее идеально прекрасный облик. Она сразу меня заметила. Я стоял как вкопанный. Сперва казалось, чтоона поражена не меньше меня. Но тут она тайком скосила большие глаза в тусторону, где, должно быть, сидел за клавикордами Кончис, опять взглянулапрямо мне в лицо. Поднесла к губам щеточку, помахала ей (не двигайся! молчи)и улыбнулась. Точно жанровая сценка, изображенная старинным художником -"Секрет", "Предостережение". Странная улыбка - будто "секрет" заключался втом, что не для старика, а именно в для нас с ней важнее всего не нарушитьиллюзию. Спокойная и лукавая, она и запутывала, и разоблачала; и обманывала,и рассеивала обман. Еще раз украдкой посмотрев на Кончиса, девушка подаласьвперед и толкнула меня щеточкой в плечо, словно говоря: уходи. Все это заняло не более пяти секунд. Дверь закрылась, оставив меня втемноте и обдав сандаловым ветерком. Наверное, будь она настоящим призраком,прозрачным и безголовым, я бы не так изумился. Она ясно дала понять, чтоэто, конечно, игра, но Кончис не должен о том догадаться; что маскарадзатеян ради него, а не ради меня. Метнувшись к входной двери, я отодвинул засовы. И выбрался подколоннаду. В одном из узких, закругленных сверху окон сразу увидел Кончиса.Тот опять заиграл. Я искал глазами девушку. Перебежать гравийную площадку застоль короткий срок невозможно. Но ее и след простыл. Я шел вдоль окон,просматривая все закоулки концертной. Ее там не было. Решив, что она вышлачерез фасад под колоннаду, я осторожно заглянул за угол. Никого. Музыка всезвучала. Я помедлил в растерянности. Она могла пробежать на зады виллы потому крылу колоннады. Приседая у окон и быстро скользя мимо открытых дверей,я добрался до огорода, обогнул его по периметру. Я был уверен, что онаскрылась именно в этом направлении. Но не слышал ни звука, не замечалникаких признаков жизни. Через несколько минут Кончис перестал играть.Вскоре лампа погасла, и он ушел к себе. Вернувшись под колоннаду, я уселсяна стул. Мертвая тишина. Лишь писк сверчков, будто вода капает в глубокийколодец. Я терялся в догадках. Странные люди и звуки, гнилостное зловониебыли настоящими, не сверхъестественными; ирреально разве что отсутствиетехнических приспособлений (потайных комнат, где можно укрыться) и хотькакой-то логики. Новая версия - "аттракционы" устраиваются не для одногоменя, для Кончиса тоже - окончательно меня запутала. Сидя в темноте, я ждал, что некто, хорошо бы "Лилия", вот-вот явится ивсе растолкует. Я вновь чувствовал себя ребенком, очутившимся средивзрослых, которые знают о нем что-то, чего не знает он сам. Да еще грустныйтон Кончиса ввел меня в заблуждение. Мертвые живы любовью; лицедейством,очевидно, тоже. Больше всего я надеялся, что вернется та, что исполняла роль Лилии. Мнехотелось познакомиться с обладательницей этого юного, смышленого,насмешливого, обаятельного северноевропейского лица. Выяснить, откуда она,что делает на Фраксосе, сорвать покровы тайн и докопаться до истины. Без всякого результата я прождал около часа. Никто не появился, нераздалось ни шороха. Наконец я взобрался на второй этаж. Но спал плохо.Проснулся в половине шестого от стука Марии квелый, как с похмелья. Но дорога в школу меня взбодрила. Прохлада, нежно-розовое, наливающеесяжелтизной, а затем синевою небо, серое и бесплотное, еще дремлющее море,гряды молчаливых сосен. Продвигаясь вперед, я в некотором смысле возвращалсяв действительность. События выходных дней блекли, окукливались, точноувиденные во сне; с каждым шагом мною все вернее овладевало незнакомое,порожденное ранним утром, полным безлюдьем и памятью о случившемся недавночувство, что я оказался в пространстве мифа; телесным опытом данное знание,каково одновременно быть и юным и древним, то Одиссеем, подплывающим кцирцеиным владениям, то Тесеем на подступах к Криту, то Эдипом, взыскующимсамости. Это чувство невозможно выразить. В нем не было ничего рассудочного,лишь мистическая дрожь от пребывания здесь и сейчас, в мире, где можетпроизойти все что угодно. Словно он, мир, был за эти три дня зановопересотворен, спешно, ради моей скромной персоны. Меня дожидалось письмо. Оно прибыло с воскресным пароходом. Дорогой Николас! Ты еще жив? Я опять одна. Ну, почти что. Гадала тут, хочу ли тебяувидеть. Пожалуй, хочу. Я как раз на афинском рейсе. Знаешь, никак несоображу: может, ты такая свинья, что снова с тобой связываться - идиотство.Но забыть тебя не могу даже с теми, кому ты в подметки не годишься. Нико, ятут выпила немного, так что письмо, видно, придется порвать. Короче, если получится задержаться в Афинах на несколько дней, дам тебетелеграмму. Прочтешь всю эту ерунду и видеть меня не пожелаешь. Не понятьтебе, как я тут живу. Получила твое письмо и решила, что ты написал мнепросто от скуки. Чтобы сесть за ответ, пришлось кирнуть для храбрости, вотужас-то. Льет как из ведра, я газ зажгла, согреться. Туман до того серый игнусный. Обои бэжевые (или бежевые? ну хрен с ним), все в зеленых сливах.Представляю, как тебя воротит это читать. А. Пиши на адрес Энн. Письмо пришло весьма некстати. Отложив его, я понял, что Буранипринадлежит мне одному, и я не собираюсь им делиться. Впервые узнав о нем идаже познакомившись с Кончисом - вплоть до явления Фулкса, - я не прочь былобсудить эту тему, и в первую очередь с Алисон. Теперь я благодарил судьбу,что не сделал этого, как благодарил ее, хоть и с оттенком раскаяния, что вписьмах к Алисон не больно-то распространялся о своих чувствах. За пять секунд в человека не влюбишься, но предчувствие любви можетзаронить в душу и пятисекундная встреча, тем более на фоне беспросветномужского населения школы лорда Байрона. Чем больше я думал о полночнойдевушке, тем умнее и красивее казалось ее лицо; я находил в немаристократизм, изящество, тонкость, что притягивали меня так же неуклонно,как безлунными ночами приманивают рыбу фонарики местных рыбаков. Я твердилсебе: обладая полотнами Модильяни и Боннара, Кончис достаточно богат, чтобысодержать молоденькую любовницу. Полностью исключать плотскую связь междуними было бы наивно; однако в том, как она оглядывалась на него,чувствовалось скорее нечто дочернее, мягко-заботливое, нежели страстное. В понедельник я перечитал письмо Алисон раз десять, не зная, как с нимпоступить. Отвечать, понятно, придется, но я пришел к выводу, что чем позжеотвечу, тем лучше. Лежавший на виду конверт не давал мне покоя, и, запихнувего в нижний ящик стола, я залез в постель, перенесся мечтой в Бурани, гдепредался возвышенно-чувственным играм с загадочной девушкой; несмотря наусталость, сон не шел ко мне. Когда я заразился СИФИЛИСОМ, это"преступление" заставило меня отбросить всякую мысль о сексе на многонедель; теперь же, после отмены приговора - а, полистав учебник, которыйКончис дал мне на прочтенье, я быстро убедился, что его диагноз верен, -природа вновь требовала свое. Ко мне вернулись эротические фантазии поповоду Алисон; я думал о пошлых воскресных забавах в какой-нибудь афинскойгостинице; о том, что синица в руках лучше журавля в небе; и, опомнясь, - оее одиночестве, бесплодном, суматошном одиночестве. В ее капризном ибесцеремонном письме мне понравилась только одна фраза, последняя: "Пиши на адрес Энн", и точка. Она смягчала хамство и застарелую обиду,которые водили рукой Алисон. Я сел за стол прямо в пижамных штанах и написал ответ, довольнодлинный. Но, перечитав, разорвал. Второй вариант вышел короче и, на мойвзгляд, удачно сочетал деловитое покаяние с приличествующей пылкостью иупованиями на то, что при удобном случае она не преминет забраться в моюпостель. Я сообщил ей, что в выходные дела не позволяют мне отлучаться из школы;и, хотя через две недели начнутся короткие каникулы, неизвестно, вырвусь лия в Афины. Но, если вырвусь, буду счастлив с ней повидаться. При первой возможности я поговорил с Мели с глазу на глаз. Я решил, чтокому-нибудь из учителей придется отчасти довериться. Если вы не дежурили ввыходные дни, обедать в ученической столовой не требовалось, и единственный,кто мог заметить мое отсутствие, был сам Мели, но он как раз ездил в Афины.В понедельник после обеда мы уселись в его комнате; точнее, он уселся застол и, в согласии с прозвищем, принялся макать ложку в кувшин с гиметскиммедом и рассказывать, каких благ и блаженств причастился в столице; а яслушал его вполуха, лежа на кровати. - А вы, Николас, как провели выходные? - Познакомился с г-ном Конхисом. - Вы... нет, вы шутите. - Никому об этом ни слова. Он протестующе замахал руками: - Конечно, но каким образом... не могу поверить. Я в усеченном виде описал свой первый, недельной давности визит,стараясь выставить и Кончиса, и Бурани с как можно более будничной стороны. - Не зря говорят, что он туп как пробка. И никаких женщин? - Ни единой. Даже мальчиков нет. - Что, и коз? Я кинул в него спичечным коробком. Частью по воле рока, частью отрокового безволия он признавал лишь два рода развлечений: совокупление ижратву. Лягушечьи губы расплылись в улыбке, и он снова налег на мед. - Он пригласил меня на следующие выходные. Одним словом. Мели, не моглибы вы, если я заменю вас на двух уроках... ну, подежурить за меня ввоскресенье с двенадцати до шести? - Воскресное дежурство самое легкое. Сидисебе в школе да раз-другой обойди этажи. - Ладно. Да. Посмотрим. - Облизал ложку. - И посоветуйте, что отвечать, если спросят. Пусть думают, что я где-тов другом месте. Помахивая ложкой, он задумался, а затем сказал: - Отвечайте, что едете на Гидру. Гидра - промежуточная остановка на афинском маршруте, хотя добратьсятуда можно не только на пароходе, но и наняв каик у кого-то из местных. Впоселке обитало несколько доморощенных художников; моя поездка к ним невызовет кривотолков. - Отлично. А вы никому не скажете? Он перекрестился. - Буду нем, как... забыл слово. - Могила, Мели. Кстати, лучшее место для вас. На неделе я не раз заглядывал в деревню: нет ли там новых лиц. Хотьприезжие - три-четыре женщины с маленькими детьми, отосланные мужьями изАфин на лоно природы, пара-другая пожилых супругов, высохших рантье,гуляющих по унылым холлам гостиницы "Филадельфия" - мне попадались, техтроих, что меня интересовали, я так и не встретил. В один из вечеров, не находя себе места, я спустился в гавань. Былооколо одиннадцати, и никто не мешал любоваться катальпамн и черной пушкойста тридцати двух лет от роду. Выпив в кофейне кофе по-турецки и рюмочкубренди, я отправился восвояси. За гостиницей, где кончался длинный, внесколько сотен ярдов, бетонный "променад", я увидел долговязого старика,который стоял посреди дороги и явно искал что-то под ногами. Заслышав моишаги, он разогнулся - и вправду невероятно высокий и слишком хорошо одетыйдля Фраксоса; очевидно, летний турист. На нем был светло-коричневый костюм сбелой гарденией в петлице, старомодная панама, белая с черной тесьмой.Козлиная бородка. Он держал наперевес трость с янтарной рукоятью и выгляделне просто унылым, но еще и раздосадованным. Я осведомился по-гречески, не потерял ли он что-нибудь. - Ah pardon... est-ce que vous parlez francais, monsieur? Да, сказал я,я немного говорю по-французски. Похоже было, что он потерял наконечник трости. Слышал, как тот упал ипокатился. Зажигая спички, я обыскал все вокруг и вскоре обнаружил медныйколпачок. - Ah, tres bien. Mille mercis, monsieur. Вытащил бумажник, и я было решил, что он собирается дать мне на чай.Был он мрачен, как персонаж Эль Греко, точно несколько десятилетий терпелневыносимую тоску - и, вероятно, сам такую же на всех нагонял. Вместо тогочтоб достать чаевые, он бережно засунул наконечник в одно из отделений иучтиво спросил, как меня зовут, а затем льстиво восхитился моим знаниемфранцузского. Мы обменялись несколькими фразами. Он прибыл на остров всегодва дня назад. Объяснил, что не француз, а бельгиец. Фраксос он находилpittoresque, mais moins belle que Delos {Живописным, но попроще Делоса(франц.).}. Выжав еще с десяток банальностей, мы поклонились друг другу иразошлись. Он выразил надежду, что за два дня, которые он здесь проведет, мыувидимся и наговоримся как следует. Но я сделал все, чтоб этого избежать. Наступила долгожданная суббота. Я дал два урока сверх расписания, чтобыосвободить воскресенье, и был сыт школой по горло. Закончив утренние занятияи перекусив, прихватил сумку и отправился в сторону деревни. Да, объяснил ястарику привратнику - лучший способ обнародовать ложные сведения, - уезжаюна выходные на Гидру. Как только школа скрылась за поворотом, я дворамиобогнул ее и устремился к Бурани. Но по пути сделал еще один крюк. Всю неделю я неустанно размышлял о Кончисе - сколь неустанно, столь ибесплодно. В "забавах" его выделялись два элемента - назидательный ихудожественный. Но что скрывалось за этими изощренными фантазиями, мудростьили безумие? Скорее последнее. Больше похоже на манию, чем на расчет. Я все чаще и чаще подумывал и о том, чтобы наведаться в поселок наАйя-Варваре, бухте к востоку от Бурани. Вдоль широкого галечного пляжа росливысокие атанаты, или агавы, повернувшие к морю причудливые двенадцатифутовыеканделябры соцветий. Я лесом подобрался к бухте, улегся в тимьяне надобрывом и принялся разглядывать домики в поисках чего-либо необычного. Ноувидел только женщину в черной одежде. При ближайшем рассмотрении не похожебыло, что "помощники" Кончиса обитают именно тут. Место слишком открытое,просматривается насквозь. Выждав, я спустился в поселок. Из дома выглянулребенок, приметил меня в зарослях маслин, позвал взрослых, и навстречу мневышли все обитатели селеньица - четыре женщины и полдюжины детей, несомненноместные. В придачу к стакану резервуарной воды, которой я попросил, мне страдиционным деревенским радушием предложили блюдечко айвового варенья истопку раки. Мужчины сейчас были на ловле. Услыхав, что я иду в гости ккирьосу Конхису, на меня воззрились с искренним изумлением. Он сюда заходит?Разом отшатнулись, словно я сказал непристойность. Мне пришлось занововыслушать историю казни - по крайней мере, самая старшая обрушила на меняпоток слов, среди коих я разобрал "староста" и "немцы"; а дети поднимали пальцы, как бы прицеливаясь. Ну, а Мария? Она-то заходит, так ведь? Да нет, они ее ни разу невидели. Она не с Фраксоса, заметил кто-то. А музыка, ночное пение? Они переглянулись. Какое пение? Я не слишкомудивился. Скорее всего, ложатся здесь с наступлением темноты. - А ты, - спросила бабка, - ты его родственник? - Они явно считалиКончиса иностранцем. Знакомый, ответил я. Тут у него нет знакомых, произнесла старуха и снесомненной враждебностью добавила: кто станет знаться с дурными людьми? Нок нему приходят гости, сказал я, - светловолосая девушка, высокий мужчина,девочка такого вот росточка. Они их видели? Нет, не видели. На мысу бывалатолько бабка, задолго до войны. Им надоело говорить о Бурани, и онипринялись задавать дежурные, детские, но подкупающе обстоятельные вопросы оЛондоне, об Англии. Наконец, приняв в подарок веточку базилика, я отделался от них и шелвдоль обрыва в глубь острова, пока не взобрался на хребет, ведущий к Бурани.По утоптанной тропке за мной увязались три босоногих мальчугана. С вершинылесистого холма мы увидели за верхушками деревьев плоскую крышу виллы. Детиостановились, точно дальше идти воспрещалось. Когда я обернулся, онизадумчиво стояли на том же месте. Я помахал им, но они не ответили.