Нет ответа. Сет подумал, не дать ли парнишке денег на сладости или сигареты, но вспомнил, что наличных не осталось. Сет вздохнул и развернулся, чтобы уйти.
– Бывало и похуже.
– Ты хотя бы встань под крыльцо, промокнешь же до костей.
– Отстань от меня.
– Твоя мать вряд ли обрадуется, если ты схватишь воспаление легких.
– У меня нет матери.
– Нет матери? Ну, тогда отец.
– Оставь меня в покое, приятель.
Может, он всем так говорит, чтобы завоевать сочувствие?
– В любом случае лучше отправляйся домой. Ночь для прогулок неподходящая.
По улице шли две девушки без плащей, со светлыми волосами, собранными на затылке, и Сет подумал, смогут ли дождевые капли просочиться сквозь такую тугую прическу. Когда волосы так затянуты, они сами по себе кажутся мокрыми. На девушках были спортивные туфли на босу ногу, плотные черные трико и мешковатые куртки, на груди которых красовался логотип фирмы «Рибок». Они курили одну сигарету на двоих. Девушка повыше сжимала в унизанных кольцами пальцах бутылку коктейля «Бакарди бризер». Обе уставились на Сета и захихикали. В их веснушчатых лицах угадывалось что‑то собачье – влажное, сопящее.
– Что ж ты сам тогда шатаешься по улицам? – спросила, подражая его тону, та, у которой на веках были густые зеленые тени.
– Что?
– Вам лучше бы последовать собственному совету, мистер, – подхватила вторая, с бутылкой.
– Я не с вами разговариваю.
Девушки притормозили.
– А с кем же?
– Брось, Шелл, – захихикала ее подружка.
– Вот с ним. – Сет кивнул на мальчика в капюшоне.
Девушки посмотрели в ту указанную сторону, после чего засмеялись, сухо и невесело.
– Да пошли вы, – пробормотал Сет.
Стоит лишь на минутку остановиться посреди улицы, и к тебе обязательно кто‑нибудь привяжется. Почему не пройти мимо?
– Сам иди, – ответила девушка повыше.
От нее пахло ананасом. Подружки побрели дальше, смеясь и жуя резинку.
– Не бойся их, – сказал Сет мальчику.
– Отстань от меня. Хватит уже.
Сет развернулся к пабу, и его интерес к гуляющему по ночам ребенку испарился.
– Ладно, мне все равно пора идти.
– Мне ничего не сделают.
– А?
– Эти девчонки ничего бы мне не сделали. Не смогли бы. И парни тоже.
– Рад это слышать.
Сет пошел прочь. Мальчик увязался следом. Сет мысленно простонал, осознав ужасную ошибку, какую совершил, когда заговорил с несносным ребенком. Надо было игнорировать его, как все остальные. Теперь придется общаться с беспризорником каждый раз, выходя из дома.
Парнишка подошел совсем близко и встал рядом с Сетом в дверях, его капюшон склонился так низко, как будто невидимые глаза внимательно изучали собачье дерьмо под массивными ботинками.
– Прости, но тебе нельзя внутрь. Отправляйся домой.
– У меня нет дома.
– Что?
– Я хожу, где захочу.
Мальчик вынул руку из кармана, и Сет увидел страшные ожоги и изуродованные пальцы – именно то, что ожидал.
– Я… – Ему пришлось откашляться. – Я тебя знаю?
Ребенок в капюшоне кивнул.
– Но откуда?
Сет вышел обратно под дождь. Лучше стоять в холоде, на ветру, чем вдыхать запах серы и горелого мяса, который сгустился в замкнутом пространстве между дверьми.
– Виделись пару раз.
Теперь в голосе и наклоне головы угадывалось какое‑то лукавство. Сет догадался, что мальчишка улыбается в темных глубинах своего капюшона. От головы до ног Сета пронзил электрический разряд.
– Помнишь, я обещал, что скоро все вокруг изменится? – произнес мальчик.
Сет затряс головой и закрыл глаза, затем снова открыл. Ребенок все еще был здесь, стоял на мокром тротуаре, глядя на него.
– Ты же видел – в магазине, пока тебя не вытолкали взашей.
Сет не мог выговорить ни слова, не мог даже глотнуть. Он пошел к проезжей части. Мальчик последовал за ним.
– И это только начало. Будет еще хуже, Сет.
Тот вышел из ступора.
– Ты знаешь, как меня зовут. Это что, розыгрыш? Просто дурацкий розыгрыш? – Голос Сета упал до шепота.
Парнишка помотал головой.
– Это то, чего ты сам хотел. Ты воспользовался выпавшим тебе шансом.
Сет отошел в сторону, пропуская пожилого человека с зонтом.
– Прошу прощения.
Старик вопросительно поглядел на него, его обрюзглое лицо всколыхнулось.
– Вот этот ребенок. – Сет указал на мальчика, который обернулся, чтобы взглянуть на старика. – Вы ведь его видите?
Пожилой господин опустил голову и обошел Сета, но через несколько шагов остановился и обернулся, глядя на него со смесью раздражения и любопытства.
– Вот его! – выкрикнул Сет, тыча ребенку в грудь.
Мужчина отвернулся и поспешил убраться прочь.
Мальчик хихикнул в капюшон.
Сет заставил себя вежливо улыбнуться индианке, которая проходила мимо, согнувшись под тяжестью пакетов с покупками.
– Прошу прощения, мэм.
– Да? – отозвалась женщина.
Она готова была улыбнуться, но вдруг насторожилась.
– Тут мальчик заблудился.
– Что?
– Мальчик, который стоит рядом, заблудился. Я хочу ему помочь.
– Вы заблудились? – переспросила она. – А куда вам надо?
– Нет, со мной все в порядке. Я говорю о ребенке. Вот об этом мальчике. Вы не знаете…
Женщина посмотрела в ту сторону, куда он указывал, после чего перевела на Сета взгляд, в котором сначала отразилось изумление, а затем испуг. Секунду помолчав, она произнесла:
– Пропустите меня. Я иду домой. У меня ничего нет.
Она торопливо пошла дальше.
Сет посмотрел на мальчишку и сглотнул комок в горле.
– Не может быть, – проговорил он и кинулся обратно к двери паба.
Лихорадочно заталкивая ключ в замок, Сет уронил продукты. Подняв пакет с супом и отбеливателем, он ввалился в дом и с грохотом захлопнул за собой дверь.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
«По временам мне кажется, будто я отмечена неким клеймом, и я докрасна тру кожу. Иначе как бы он смог всюду следовать за мной? Я не в силах смириться с предположением, что он умеет читать мои мысли и знает обо всех моих планах наперед. Неужели он выходит из дома каждый раз, когда выхожу я, терпеливо дожидаясь меня под дверью, словно какой‑то злобный пес? Или же он постоянно находится рядом со мной в квартире, все время с того момента, когда мы видели его в последний раз? Я начинаю рассуждать как ты, дорогой мой».
Эйприл сидела на постели со вторым дневником, изучая новую порцию параноидальных фантазий и отчетов о неудавшихся поездках. Рассказы о том, как Лилиан и ее приятелей терроризирует некто, становились все более безумными. Их преследовало привидение человека, чьего имени бабушка так ни разу и не упомянула.
Когда Эйприл в час ночи разговаривала с матерью, она ни словом не обмолвилась ни о сумасшествии Лилиан, ни о дискомфорте, какой сама ощущала в ее квартире. И, к восторгу матери, она даже намекнула, что, возможно, вернется в Нью‑Йорк в намеченный раньше срок. Эйприл повесила трубку и забралась под пуховое одеяло, захватив с собой чашку ромашкового чая с медом и пообещав себе, что только откроет третью тетрадку и сразу ляжет спать. Завтра в десять утра придет антиквар, в полдень явится аукционист, поэтому будильник заведен на половину девятого.
Но два часа спустя, погрузившись в чтение, Эйприл поняла, что заснуть в этой спальне она просто не в состоянии.
«Милый, последние две недели я пыталась выбраться отсюда через парки. Но и там все переменилось. Как будто одной болезни и приступов паники ему недостаточно, он теперь, как мне кажется, расставил часовых, чтобы не выпускать нас за установленные границы.
В понедельник я вышла из дома в пять, как только забрезжил свет, собираясь проверить, влияет ли как‑нибудь время суток на успех моих попыток к бегству. Но я почувствовала тошноту уже на середине Конститьющн‑Хилл. Решительно настроенная и пораженная тем, что прошла так мало и уже ощутила приступ болезни, я повернула на север, собираясь выйти через Грин‑парк на Пикадилли. И как раз тогда я заметила женщину, которой не должно быть в парке. Не только в это время суток, но, честно говоря, и ни в какое другое время тоже.
Ее появление повергло меня в такой шок, что я не выходила из квартиры до утра воскресенья и просила портье покупать для меня продукты.
Даже после всего, что мне пришлось пережить, я до глубины души потрясена масштабом его влияния. Я до сих пор задаюсь вопросом, что именно видела, и до сих пор ежеминутно перехожу от полного отрицания к безоговорочному смирению, однако же, должна признать, эти новые видения означают изменение стратегии, к какой он прибегал до сих пор, чтобы держать нас в установленных границах.
Принимая во внимание свои расшатанные нервы, я была готова склониться к мысли, что та женщина в Грин‑парке какая‑то актриса. Возможно, где‑то рядом снимают кино. Или же она принадлежит к числу странных молодых людей, помешанных на переодевании, о которых я читала в газетах. Однако же, исходя из внешности женщины, я отнесла бы ее ко временам королевы Виктории, а вовсе не к современным лондонцам, какими бы экстравагантными они ни были.
Подол ее черного платья подметал дорожку, а шляпка совершенно скрывала от взгляда лицо. И разве я бы смогла вообразить в таких подробностях траурные ленты на шляпе? Именно детали убедили меня, что эта безмолвная, неподвижная фигура существует в реальности. Однако же женщина казалась слишком высокой и неестественно худой в своем глухом платье, и я даже заподозрила, что передо мной какой‑то шутник на ходулях, решивший попугать редких прохожих. Перед собой она толкала коляску. Старомодную громоздкую коляску с колесами как у телеги.
Я отвернулась и сделала вид, будто не замечаю ее, но, когда пошла дальше, женщина будто бы выдвинулась из завесы тумана у подножия дерева и стала приближаться к дорожке, которую мне требовалось пересечь, чтобы выйти на Пикадилли. И как бы я ни замедляла шаг, как бы ни ускоряла его, было очевидно, что мы обязательно встретимся на перекрестке.
Я резко свернула вправо, однако она не отставала, тогда я пошла прямо вперед, пытаясь избежать столкновения, которое, как я интуитивно понимала, не сулило мне ничего хорошего. К этому времени я уже начала спотыкаться, терять равновесие, потому что чувствовала себя совершенно разбитой. Волосы растрепались и упали на лицо, я была в ужасающем состоянии, но, милый, я все равно не оставляла попыток. Я действительно старалась.
Когда я дошла до дорожки, женщина уже поджидала всего в нескольких шагах. Она почти перешла на мою сторону, безмолвная, но явно намеренная, как я догадалась, поприветствовать меня. Я лишь взглянула на нее, но так и не смогла рассмотреть ничего под шляпкой. Конечно, голова у нее опущена, подумала я, но все‑таки где же лицо? Единственное, что я успела увидеть, – кисти рук, сжимавшие ручку коляски. Дальше я не смогла сделать ни шагу.
Там были только кости. Коричневые, в пятнах, а вовсе не белые, какими обычно их представляют. И как раз в этот миг женщина наклонилась и протянула руки к коляске. Она сняла с купола черную вуаль и сунулась внутрь, причем кости громыхнули, как будто бы тонкие пальцы были унизаны деревянными кольцами. Этот звук показался мне еще страшнее самого зрелища. А при виде содержимого коляски я не сдержалась. Помню, я услышала собственный визг со стороны, словно кричал кто‑то другой. Голос просто не был похож на мой.
Наверное, я потеряла сознание, потому что, когда очнулась, лицо согревали солнечные лучи, а женщина с жуткой коляской исчезла. Ко мне подошел бродяга и спросил, что со мной. Он тоже меня напугал, и я кинулась домой вся в слезах.
Через неделю я предприняла еще одну попытку. Я собиралась сначала сесть на поезд до Брайтона с вокзала Виктории, затем перейти реку по Альберт‑бридж, который не могу преодолеть уже несколько лет. Но соглядатаев оказалось еще больше. Они поджидали меня.
Рядом со станцией Виктория меня поприветствовал некто сутулый в фуражке. Из‑под козырька виднелись только клацающие желтые зубы. А спустя три дня на Чейн‑Уок у меня едва не разорвалось сердце, когда впереди вдруг возникли три маленькие безволосые девочки со странными деформированными головами, долговязые и тощие. На них были операционные халаты, завязанные на шее, и они исполняли жуткий танец на своих тонких, как спички, ногах прямо на тротуаре у меня перед глазами. Мне показалось, что под халатами тела их сшиты друг с другом. Но то, как они двигались…
Я пыталась обойти их и выбежать на мост, но тут увидела, как что‑то зацепилось за дерево. Мне показалось, это змей, но нет, это было лицо. С язвочками от оспин на коже и без глаз. Оно болталось в ветвях, охваченное горем, и взывало ко мне.
Такое ощущение, будто я застряла в кошмаре и не могу проснуться. Вряд ли я еще раз отважусь двинуться в южном направлении. Там дела обстоят хуже, чем где‑либо еще.
Конечно, я схожу с ума. Я понимаю. Точно так же, как и ты под конец, мой дорогой. Однако же мы оба знаем, где видели подобных персонажей раньше. Это он притащил их сюда, в дом, в наши жилища. Нам никогда не избавиться от них. Только не теперь, когда все сгорело».
Эйприл закрыла тетрадь. Уже два часа ночи, она не в силах читать дальше. Лилиан страдала шизофренией. Но почему болезнь так долго оставалась незамеченной, когда она наблюдалась сразу у нескольких докторов? Возможно, это был Альцгеймер. Кажется, при нем тоже мерещится всякое? Только вот знали ли в те времена о болезни Альцгеймера?
На площади под окном уже не ездили машины. Только шуршание шин по мокрой мостовой и составляло Эйприл компанию, пока она лежала в постели, включив все осветительные приборы. С такими тусклыми лампочками, что они едва освещали комнату. Эйприл теперь не знала, чего ожидать от больших платяных шкафов, она даже подумывала встать и запереть их дверцы на ключ.
Она перевела взгляд на потолок: краска вокруг люстры потрескалась. Эйприл трижды чувствовала, как куда‑то проваливается, но каждый раз заставляла себя разлепить веки. Она ужасно устала, но не хотела засыпать, потому что во сне теряешь бдительность. Однако, когда глаза закрылись в четвертый раз, Эйприл уже не смогла вырваться из объятий Морфея.
Вдруг она услышала, как в далеком‑далеком мире за пределами дремы открылась и закрылась дверь. Дверь внутри квартиры. Следом кто‑то стремительно прошагал по половицам в коридоре.
Эйприл села на постели, чувствуя, как сердце колотится где‑то в горле, а тело каменеет от испуга. Переводя взгляд на дверь, она краем глаза увидела зеркало, все так же развернутое к стене, и в нем – портрет Лилиан и Реджинальда Еще долго Эйприл не могла оторваться от картины: там, где раньше было всего две фигуры, теперь стало три. И та, что появилась посередине, между двоюродной бабушкой и ее мужем, отличалась ужасающей худобой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В полночь Сет все еще метался по комнате, бегал от холодных окон к теплой батарее и обратно. Его пальцы подносили к губам сигарету за сигаретой, пока не накатила тошнота и не стало тесно в груди.
Господи, он видит то, чего нет. Приехали!
Сет присел на край кровати и уставился в пол невидящим взглядом. Сердце билось слишком часто. В подмышках стыл кисло пахнущий пот. Сет поднялся и снова зашагал по комнате. Наконец собственное мельтешение сделалось невыносимым, и тогда он настежь распахнул окно, чтобы глотнуть из темноты сырого воздуха. Он отрезвил настолько, что Сет захотел немедленно бежать из своей комнаты, вырваться на волю, нестись прочь, лишь бы заглушить гул сердитых пчел, поселившихся у него в голове и груди.
Однако он не рискнул уйти дальше уборной на первом этаже, где пришлось собрать все оставшиеся силы, чтобы простоять столько, сколько требовал процесс мочеиспускания. Когда последние прозрачные капли канули в забитый разбухшей туалетной бумагой унитаз, тревожные мысли о мире за стенами паба и о том, что может поджидать его на углу улицы, погнали Сета вверх по лестнице, обратно в комнату. Под желтым потолком колыхалась густая пелена табачного дыма.
В надежде успокоиться Сет заговорил сам с собой, но шепотом, чтобы не услышали соседи. Он, словно мантру, повторял простые предложения, как будто речевая деятельность была чрезвычайно важна; будто могла удержать его тело от взлета под потолок, где оно стало бы корчиться в клубах дыма и раздирать собственное брюхо длинными грязными ногтями, чтобы покончить с царящим внутри хаосом.
Сет пытался отвлечься. Необходимо срочно придумать что‑нибудь, чтобы дать выход электричеству, скопившемуся под кожей, пока его живот, а затем и все тело не воспламенились. Сет вспомнил снимок женской ноги, которая торчала из кучи золы рядом с газовой плитой. В детстве он видел эту картинку в книге о непостижимых явлениях. Если кто и способен испепелить себя одной лишь мыслью или переживанием, то это он.
Сет хмыкнул.
Бессмысленно сопротивляться желанию, которое копилось внутри так долго. В последнее время оно снова начало потихоньку вскипать и вот теперь прямо‑таки бурлило. И, не размышляя больше, к чему это приведет, кому нужно и что означает, Сет открыл картонные коробки, полные бумаги, красок, карандашей, и в воздух поднялось облачко пыли.
Сет взял толстый кусок угля, большую папку для набросков, и его сейчас же захватила лихорадка созидания. Он прерывался только для того, чтобы размять скрюченные пальцы и немеющие запястья. Останавливаясь перед столом или усаживаясь на пол со скрещенными ногами, он выставлял перед собой лист в поисках наилучшего освещения или передвигался, чтобы утихомирить боль в вялых нетренированных мышцах, но при этом ни на секунду не переставал работать.
Яростно, спешно, не раздумывая, Сет выплескивал образы на бумагу непрерывным потоком, словно какое‑то колоссальное, все нарастающее внутреннее давление отыскало крохотную дырочку, лазейку к свободе, и ручеек превратился в лавину.
Выдергивая из папки один лист за другим, кидая наброски рядом с собой на жесткий ковер, он порождал все новые и новые рисунки в попытке придать очертания, выражения давившим на него лицам, образам и кошмарам или же в точности запечатлеть свои сны. Когда руку накрепко сводило судорогой, Сет стискивал от боли зубы, силясь сохранить толпу персонажей в своем воображении: он боялся, что те растворятся раньше, чем карандаш зафиксирует их в линиях и штрихах хотя бы частично.
Он казался мимолетным и ужасающе живым, этот мощный водоворот образов, звуков и запахов, круживший его. Сет был уверен, что никогда еще не воображал ничего столь значительного с такой отчетливостью и силой. Это было ни на что не похоже. Господи, он обрел самобытность!
Делая короткие перерывы, чтобы сменить позу, Сет оглядывал получившиеся рисунки, разбросанные по всему грязно‑коричневому ковру, и каждый раз вздрагивал, поражаясь абсурдности и нечеловечности того, что запечатлел. Он остановился только тогда, когда карманный будильник показал восемь. Все еще ослабленный болезнью и обалдевший от недосыпа, Сет рассеянно выронил карандаш и упал на постель.
Булькнув, включились батареи центрального отопления. Наверху заиграло радио. Но стоило Сету погасить лампу, как в следующий миг он уже спал, так и не сняв уличной одежды.
– Нам нельзя здесь находиться.
– Я хотел кое‑что показать тебе.
Шепот Сета звучал в сыром воздухе напряженно и торопливо.
– Это же чужая квартира, частная территория.
Сет стоял рядом с мальчиком в капюшоне на свободном пятачке пола на чердаке.
– Мы можем ходить, куда захотим.
Потолок под сводом крыши загибался полукругом. Было темно, но сквозь одинокое стрельчатое окно над кроватью просачивался мутноватый желто‑серый свет. Мерцание проходило сквозь подтеки на оконном стекле, и хотя казалось, что оно умирает там же, рядом с подоконником, задушенное завесой спертою воздуха и тенями обшарпанных стен, его все‑таки хватало, чтобы различить очертания мебели и мусор на полу. Черные споры грибка проступали из‑под слоя краски, а ковер был такой колючий, что хрустел под ногами, словно засохшие крошки. Когда глаза привыкли к сумраку, Сет разглядел больше. Гораздо больше.
Молочные бутылки разной степени опустошенности торчали среди растрепанных газетных кип, разбросанной одежды, разнородных столовых приборов и кухонной утвари, грязных тарелок и стальных кастрюль, тусклых от жира и пыли, от которых поднимался почечный запах. Зажмурив глаза, Сет закрыл рот и нос рукавом в тщетной попытке не пустить вонь в легкие.
– Мне показалось, тебе стоит это увидеть.
Сет оглядел мятые, грязные простыни и наволочки из разных комплектов, грубые одеяла на кровати. Матрас не был застелен. Красные и вишневые полоски, словно складки горной породы, проглядывали меж скомканными засаленными тряпками, среди которых спал Арчи. Из‑под оранжевого тканого покрывала торчала его беззубая шишковатая голова. Она казалась невероятно огромной, слишком большой для цыплячьего тела. Сет рассмотрел очертания тощих голых конечностей. Наверное, скверное освещение сыграло с ним шутку: руки и ноги Арчи, казалось, поросли длинной светлой шерстью.
Мальчик в капюшоне шагнул к кровати.
– Смотри.
– Не надо!
Слишком поздно. Ребенок сгреб в кулак покрывало и махровую простыню, похожую на полотенце, и поднял над спящим.
Желтые кости, сформировавшиеся в копыта, явились вполне естественным завершением тощих лодыжек Арчи. Крупные коленные суставы, похожие на выбеленные половинки грецких орехов, торчали из густой шерсти, которая ковром покрывала худосочные ноги и старческий пах. Но хуже всего был кошмарный запах хлева – сырой соломы, соплей, застарелой мочи, – который вырвался из‑под покрывала и жарко шибанул Сету прямо в нос. Закашлявшись в попытке прочистить горло, тот отступил назад и опрокинул бутылку – на ковер выплеснулось скисшее молоко.
Арчи пошевелился. Не просыпаясь, он вскинул огромные кисти в желтых пятнах вокруг ногтей и зашарил ими в попытке вернуть исчезнувшее одеяло. Синие самодельные татуировки, похожие на синяки, проглядывали сквозь шерсть на иссохших предплечьях. Арчи перевернулся на другой бок: его сонный разум старался обрести утраченное тепло в смене позы.
Краем глаза увидев позвоночник, выпирающий под ярко‑розовой кожей и поросший пучками все той же белесой шерсти, Сет шатко отвернулся и принялся дышать через ладонь. Он ведь здесь живет, этажом ниже старого козла, который мочится в свою подстилку.
– Я хочу уйти. Он может очнуться, – проговорил Сет слабым голосом.
– Мы же во сне старого негодяя, приятель. Когда он умрет, то вернется сюда. И застрянет здесь надолго, очень надолго.
– Меня тошнит.
– Но мы еще не все увидели.
– Пожалуйста, хватит.
– Ну еще немного. Посмотри внимательнее на руку.
Между двумя раздутыми бараньими костяшками, служившими Арчи пальцами, поднималась струйка синеватого дыма самокрутки. Матрас был сплошь в черных дырочках и подпалинах.
– Господи, он же всех нас убьет! – воскликнул Сет.
– И твои картины сгорят дотла.
Теперь Сет почуял запах жженого дерева и заметил яркую вспышку, промелькнувшую как раз в тот миг, когда в голосе мальчика зазвучали низкие нотки.
– О чем это ты?
Посреди темной комнаты мальчик развернулся к Сету лицом. В непроницаемых глубинах капюшона угадывалась улыбка.
– Ты здорово рисуешь, Сет. Но этим уродам наплевать. Всем наплевать. Твои картины ничего для них не значат. Они с радостью бы их спалили. Точно так они и поступили с его картинами. Но ты все равно должен рисовать все, что видишь. Так мне сказал наш друг. Ты станешь лучшим.
Сет густо покраснел. Первый раз за многие годы он слышит слова одобрения.
– Честное слово. За тобой присматривают. Он тебе поможет.
– Я не понимаю. Кто он?
– Он велел кое‑что тебе передать. – Мальчик в капюшоне проговорил эти слова медленно, словно отрепетировал их заранее. – Он за тобой наблюдает. И за тем, что живет внутри тебя, спутанное и туго затянутое. Он просил показывать тебе всякое, чтобы потом ты это рисовал. Ты уже и сам обо всем знаешь.
Ребенок указал на кровать, где вырисовывался силуэт Арчи.
– Ты всегда это знал. Но ты был слишком напуган, чтобы рисовать. Ты очень долго просидел в одном месте, за решеткой. Я же обещал… Теперь ты знаешь, каков этот мир на самом деле. Тебе повезло его увидеть, приятель. Ты станешь лучшим, каким был наш друг, пока те гады все не уничтожили. Поэтому с нашей стороны вполне естественно ожидать, что взамен ты кое‑что сделаешь и для нас, дружище.
– Что?.. То есть что я могу сделать?
Мальчик в капюшоне уверенно протопал по пожелтевшей газете и скрылся за дверью, Сет последовал за ним Арчи у него за спиной взбрыкнул во сне копытом.
Сет оказался в месте, в котором узнал свою собственную комнату. На эти самые стены он смотрел часами, не видя их, потому что его разум созерцал совсем иное. Но сейчас Сет заметил, что краска не свежая и не такая водянисто‑желтая – она гуще и плотнее и даже походит на ванильное мороженое. К тому же лампочка закрыта цветастым абажуром.
Зато окна всё такие же грязные. И холодильник тот же, только с красными пятнами на дверце внизу – то ли суп, то ли смородиновое желе. Занавески прежние, только плотнее, ярче, и ковер мягкий. Сет увидел, что дверцы шкафа вновь целы. Он понял, что находится в своей комнате, какой она была когда‑то давно.
Все то, что он передумал и перечувствовал в этих стенах, показалось вдруг до ужаса тривиальным. Его полное тревог пребывание здесь теперь сделалось на удивление незначительным.
Мальчик в капюшоне заговорил:
– Все остается на своих местах, даже старье застревает. Ничего отсюда уже не исчезнет. Если постоять подольше, то услышишь голоса из прежних времен и разглядишь некоторые лица. Правда, в этой комнате я постоянно вижу одно и то же.
Сет уставился на парнишку, на его промокший капюшон, отороченный жидким мехом.
– Посмотри на кровать, – спокойно сказал ребенок.
Он был уверен в себе, сознавал свою правоту и гордился тем, что может подтвердить свои слова.
Сет обернулся и вздрогнул, когда одинокая фигура соскочила с места. Секундой раньше она сидела, привалившись к изголовью кровати, пластиковая обшивка которого сделалась грязно‑кремовой от множества сальных рук.
– Кто это такая?
Гладкие каштановые волосы незнакомки падали на плечи розового кардигана. Девочка сидела на кровати, закинув ноги в сандалиях на коричнево‑желтое покрывало. Упершись острым подбородком в ободранные коленки и обхватив руками тонкие лодыжки, обтянутые гольфами, она пристально смотрела на дверь. На бледном лице явственно читалось угрюмое ожидание. Девочке было не больше десяти, однако глаза ее зияли пустотой. Сет увидел худые бедра, до самых хлопковых трусиков испещренные малиновой сыпью, и быстро отвел взгляд. Во всей ее позе таилось что‑то непристойное, хотя она того не сознавала. Казалось, она не чувствует на себе чужих взглядов. По ее лицу были размазаны слезы и сопли, вокруг воспаленных глаз залегли красные круги. Рядом с подолом серой плиссированной юбки валялись обертки от шоколадок. На столике у кровати лежал старомодный фотоаппарат, металлический, выкрашенный в черный цвет, и еще моток зеленой бечевки, какую Сет, насколько он смог припомнить, видел в саду у родителей, когда они жаркими летами его детства подвязывали розовые кусты. Жесткая волокнистая веревка горчила, словно креозот. Порвать ее было невозможно, как ни тяни, она только больно впивалась в пальцы.
– Она часто приходила сюда, дожидаясь одного мужчину.
Сет улыбнулся, пытаясь подавить нехорошее предчувствие, переполнявшее его. Он сглотнул, но не смог ни заговорить, ни сдвинуться с места.
– Полиция его арестовала.
Сет вспомнил рассказ Арчи. У него задергалось веко.
– Самые маленькие и самые старые не хотят уходить. Они накрепко застревают. Даже если бы она стала старше, а она так и не стала, однажды она все равно вернулась бы сюда.
– Хватит! Выведи ее отсюда. Тебя же вытащили из той трубы, ты сам вытащил меня из склепа, ну так выведи ее отсюда!
– Сет, нельзя выпустить всех. Их слишком много, приятель. Нельзя, чтобы они вот так запросто болтались вокруг. Что эта девчонка сможет для нас сделать? Она вообще ничего не понимает. Лучше оставить ее. Она знает только, что сейчас конец дня, и она ждет своего отчима, который должен вернуться из паба.
– Сколько она уже здесь?
– Не знаю, – равнодушно ответил мальчик. – Довольно давно. Такие сандалии сто лет никто не носит. Но если тогда она прождала его несколько часов, то для нее и сейчас это несколько часов. И так будет всегда. Пока не стемнеет.
– А где сейчас он?
– Я же сказал, сидит внизу, в пабе.
– А нас она видит?
– Иногда. Но от этого все равно никакого толку. Вот, смотри.
Мальчик в капюшоне подошел к кровати и присел в ногах девочки, затем поерзал немного на месте, словно испытывая на прочность пружины матраса.
– Как ты?
– Нормально, – отозвалась девочка, не отрывая взгляда от двери.
– Не хочешь уйти?
– He‑а. Скоро придет мой папа. Он велел, чтобы я ждала.