Выбить противника из деревни и атаковать его было приказано 2-му и 3-ьему батальонам.
Не успел А. П. закончить последнее приказание, как с юго-западной стороны дер. Мшаны показалась пехота 3-ьей дивизии.
— Куда идете?
— Отходим. Другие части дивизии еще ночью ушли.
— Кто впереди вас перед противником?
— Нет никого.
Только пулеметные команды полков входящей дивизии, да две батареи остались в подмогу Преображенцам.
К командующему полком один за другим подбегают с докладами посланные для связи из разных батальонов:
— Батальон по тревоге поднять...
— Все построения сделаны...
— К атаке готовы...
— Прекрасно, — слышится басок командующего.
В эти напряженные минуты, когда цепи противника уверенно вливались в деревню, из 3-ьего батальона донеслись сигналы атаки.
Штаб-горнист 2-го батальона тотчас подбегает к своему батальонному командиру.
— Ваше Высокоблагородие, в третьем батальоне играют атаку, слышно в ротах ее принимают, прикажете и нам принять?
— Принимай!
На середину улицы выбежали горно-флейтисты.
Засверкали медным отливом поднятые горны и затрубили — слушай-те все...
{37} В утреннем воздухе где-то на буграх отдало эхом слушайте все...
На мгновение все замерло.
С последней вдали умирающей нотой снова сверкнула медь, и могучие звуки 12-ти горнов уже властно звали гвардейцев в атаку.
Раздались отрывистые команды. Затопали тысячи ног. Через заборы, плетни, из боковых проходов устремились Преображенские штыки навстречу германцам. В воздухе задрожало ура... Победный крик подхватили роты, стоявшие в резерве, и без команды бросились туда же.
Германские цепи дрогнули, не выдержали и порвались.
8-й гренадерский Императора Александра I Баварский полк был отброшен на 2 - 2 ½ версты от деревни.
Атака шла за атакой.
На выстрелы к родным Преображенцам поспешал 2-ой батальон Семеновцев.
Командующий Преображенским полком, во исполнение отданного распоряжения командиром Петровской бригады, к полудню отдает приказ остановить атаки, подобрать своих раненых и всему полку отходить через гать за д. Мшаны. 1-му батальону принять на себя отходящие цепи.
Баварцы начинают наседать на отходящих Преображенцев. Яростного противника сдерживают ручными гранатами, штыками, прикладами. Опрокинуть Преображенцев и на их плечах ворваться в деревню ему никак не удается.
Командующий полком все время руководит боем, всех подбадривает и заражает своим бесстрашием.
Цепи Преображенцев уже подошли к деревне. Впереди несут тела погибших офицеров, но около церкви артиллерийским огнем перебивает часть солдат, несших этих убитых. Бой идет на улице. По приказанию все-таки успевают внести тела в церковь и положить на грудь у каждого записку. В ней полк, чин, фамилия убитого и слова — пал за Родину.
Чтобы выиграть время для отхода через гать цепям, ведшими бой, теперь всю тяжесть боя принимает на себя 1-ый батальон... Наконец, последние Преображенцы, подбирая раненых, отходят на гать под обстрелом германских батарей.
{38} На гати их встречает командующий полком.
— Спасибо, братцы!
Подняв голову, лихо отвечают по старому:
— Рады стараться, Ваше Высокоблагородие!
Ответ по революционному — господин полковник — был забыт.
Бросившихся в гати баварцев остановили пулеметами — Преображенский полк уже окопался и занял позиции перед болотом.
Потери Преображенцев за этот бой, их последний штыковой бой, были значительны. Выбыло из строя — 1300 солдата и 15 офицеров. 5 погибших офицеров осталось в церкви.
Непосредственно около командующего полком были убиты пулеметный офицер и 7 солдат. Сам А. П. остался невредим.
В полевом лазарете, душном от запаха йода, крови и хлороформа, перевязанный солдат с еще неостывшим возбуждением на лице рассказывал земляку:
— И хлопнул меня герман в плечо по моей же вине. Сломался у меня штык, а на меня еще двое наседают. Я, как долбану одного прикладом по башке, а она и треснула, как кавун, и стала видна вся мозга. Я и обомлел. Тут другой и рванул меня. Не обомлей я, и этот бы от меня не увернулся.
Боем у дер. Мшаны Преображенцами были вырваны из рук германцев 48 часов. Езерно успели минировать и взорвать. 8-ая Армия была оттянута на новые позиции тяжелая артиллерия отведена в тыл.
От 7-го июля 1917 года Ставка сообщала:
«...на юго-западном фронте при малейшем артиллерийском обстреле наши войска, забыв долг и присягу перед Родиной, — покидают свои позиции. На всем фронте, только в районе Тарнополя, полки Преображенский и Семеновский исполняют свой долг». (См. подробное описание этого боя со схемой полк. Зубова: «Последний штыковой бой Преображенцев на юго-западном фронте», «Часовой» 13-14.).
За этот бой полковник Кутепов был представлен к ордену Георгия 3-ьей степени. Георгиевская Дума «удостоила» Кутепова высокой награды, но до Верховной власти это представление не успело дойти. Через три месяца после боя под Мшанами власть захватили большевики.
{39}
VIII.
«Honorem meum neminеm dabo» —
(Чести моей никому не отдам) — надпись на мече князя Всеволода Псковского.
После прорыва германцами нашего юго-западного фронта армия еще жила.
Войска бросали окопы, отходили без боя, но все-таки это были войска с определенным укладом жизни и с чуть тлевшим духом. Кавалерия, большей частью спешенная, и артиллерия еще дрались и задерживали противника.
Некоторые честолюбцы из нижних чинов артиллеристов даже пытались наверстать упущенное время при прошлом затишье. Вместо пехоты сами ходили в разведку. Пошел в такую разведку и один вестовой, канонир, который по роду своей службы никак не мог отличиться на войне.
Наконец, после одной разведки он получил Георгиевскую медаль с надписью «за храбрость» и тем самым производство в бомбардиры.
Его офицер поздравил и спрашивает, доволен ли он теперь?
— Всякому лестно быть бомбардиром, а ежели пришел бы без медали в деревню, девки бы засмеяли, что коров пас на войне.
В конце июля Верховным Главнокомандующим был назначен генерал Корнилов. Армия сразу почувствовала другую руку. Войска встрепенулись. Но это была уже последняя вспышка перед агонией.
27-го августа глава правительства объявил по всему фронту о предании суду Верховного Главнокомандующего с обвинением его в мятеже и измене.
Офицеры были ошеломлены, а солдатская масса сразу ухватилась за это обвинение. В нем она нашла оправдание своему позорному отступлению на фронте.
— Это нарочно генералы и офицерье посылали нас воевать. Они хотели, как можно больше погубить народа, чтобы вернуть старый режим, — кричали на митингах.
Требовали расстрела Корнилова и торжественно обещали защищать Керенского.
{40} Последующее распоряжение — установить над всеми телеграфами и телефонами контроль войсковых комитетов и выполнять все приказания начальников, лишь скрепленный подписью одного из членов комитета, — окончательно утвердили солдатскую массу в своем подозрении против всех офицеров, как «врагов народа и революции».
Убили нескольких офицеров, многих арестовали.
— Все они за Корнилова, — кивали солдаты на своих офицеров. В войсках наступил полный паралич воли.
В Ставке и больших штабах еще шла лихорадочная деятельность, делались судорожные попытки спасти фронт. Но штабы уже были, как оркестры без дирижерской палочки и без инструментов — с одними пустыми футлярами. От всех армий осталась одна оболочка — солдатская шинель.
Солдаты еще были на позициях — по инерции, но фронта уже не было, было одно сплошное пограничное торжище. Шла меновая торговля. За коньяк, за бутылку рома, за карманные часы или складные ножи отдавали немцам буханки хлеба, консервы, мыло, винтовки, пулеметы. Брали и деньги, но только непременно царские, керенки презирали. Встречались в нейтральной зоне за проволочными заграждениями, наши зазывали немцев и к себе в землянки.
Немцы приходили. Некоторые в своих бескозырках даже становились с котелками в руках в солдатскую очередь при полевых кухнях и терпеливо ждали раздачи обеда.
Над ними добродушно подсмеивались.
— Ну и пусть их подкормятся на наших российских хлебах, а то смотри, как отощали.
— Вестимо отощаешь. Потому война, и ему не сладко. Артиллеристы делали попытки разогнать братавшихся, но пехота предупредила, что в другой раз всех переколет на батарее, открывшей огонь.
— Господи, да что же это? — говорили артиллеристы, — и нет войны и есть война, не то с немцами не то со своими. Хоть бы поскорее увольняли домой.
Большевицкий переворот уничтожили на фронте последний призрак войны.
Позор и бесчестье нависли над всеми Российскими знаменами. На некоторых знаменах еще при Керенском нашили красным заплаты на месте вырезанных царских вензелей.
{41} Л. Гв. Преображенский полк еще держался, как одинокая шлюпка с экипажем с тонущего корабля, но революционные волны начали захлестывать и его. В полковом комитете все громче и настойчивее раздавались голоса, что командующий полком — «стратег старого режима», и что его надо назначить писарем хозяйственной части полка.
Тогда 2-го декабря 1917 года командующий полком полковник Кутепов отдает свой последний приказ — Лейб-Гвардии Преображенский полк временно расформировывается.
Святыня полка — его знамя — было свернуто и спрятано. Клятва и тайна над этим священным местом.
Бесчестье не коснулось любимого детища Петра.
Свернулись и другие знамена, штандарты. С опасностью для жизни везли офицеры священные полотнища в потайные места или в Добровольческую армию. Через большевицкие цепи пробирались измученные оборванные люди. У добровольцев они вспаривали подкладки своей одежды и вынимали знамена, под которыми давали присягу на верность Отечеству.
На этих ветхих полотнищах с Императорскими вензелями, Георгиевскими и Андреевскими лентами, волнующие надписи, вышитые вязью, о славе российских полков:
«За взятие французского знамя (Сохранена орфография.) на горах Альпийских».
«За двукратный переход через Балканы».
«За сражение на Аладинских высотах».
«За Шипку».
«За переправу через Дунай».
«За взятие Баязета».
«За Севастополь».
«За Хивинский поход».
«За отличие, оказанное в Персидскую войну».
«За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России в 1812 году».
«За подвиги при Шенграбен 4 ноября 1805 года в сражении 5-ти тысячного корпуса с неприятелем, состоявшим из 30 тысяч».
{42} Теперь 160 Российских парчовых знамен с истлевшими краями благоговейно склонились в кадильном дыму пред Престолом Господним в русской церковке в Белграде у сербов.
Штандарты повисли над прахом последнего Главнокомандующего Русской армией генерала Врангеля.
IX.
Назначенный большевиками главою армии прапорщик Крыленко, на глазах у которого был растерзан начальник штаба Верховного — генерал Духонин, отдал приказ — снять погоны и провести в войсках выборное начало. Это сразу доконало еще державшийся в войсках их бытовой уклад. Войска быстро превратились в шайки с атаманами.
Вскоре после этого была получена телефонограмма о начавшихся мирных переговорах с немцами и о перемирии.
Надвигающийся позор ожег и без того выжженную душу офицера. Казалось, что уже дошли до полного предела унижения и боли. Офицеры были без погон, без оружия и отчуждены от тех, с которыми столько времени делили опасность. Многие были назначены комитетами на должности писарей, кашеваров или отосланы в обозы к двуколкам. В целом ряде частей офицеры стрелялись.
Опять прикололи нескольких офицеров, что называлось теперь — отправить в штаб Духонина.
Перед каждым офицером встал мучительный вопрос — за что?
Три года Великой войны. Три года жизни среди опустошения и крови с тягою на душе за своих подчиненных. Не так легко посылать людей на смерть и видеть смерть. Но об этом сурово молчали. По неписанному закону говорить и думать о смерти было нельзя, хотя она и вошла в жизненный обиход.
«Ты смертен, человек. Поэтому живи, как будто каждый день последний для тебя,
А вместе с тем, как будто впереди еще полвека до краев богатой жизни,
Законы Божеские чти и духом радуйся — нить блага выше на твоем пути»...
{43} Этот завет древней Эллады невольно выполнялся на войне. И жили на фронте — в походах беззаботно, как кочевники, а в резерве или на позициях, в дни затишья, простою жизнью со всеми ее радостями, мелочами и страстями. Но в отличие от тыла эту обыденную жизнь ежеминутно мог подхватить внезапный шквал. И сразу становилось все ничтожным в сравнении с тем главным, что вырастало перед каждым.
Никто не смел говорить и о мире, о нем можно было только мечтать и не вслух, а про себя. И каждый но своему рисовал себе свою долю на будущем пиру, но в тайниках души у всех одинаково мир казался вожделенным концом и прежде всего тем ослепительным днем, когда невесты, жены, дети, весь народ будут встречать победителей со слезами восторга, радости и с цветами. Во имя этой сладостной минуты было легче терпеть все годы лишений, когда подчас сухая доска, на которой можно протянуться, казалась недосягаемой роскошью.
А если внезапно появлялась мысль, а вдруг Россия не победит, делалось холодно, жутко, и страшная мысль немедленно изгонялась. верою — этого быть не может. И вот теперь навис позор. Чувствовали и солдаты великую неправду совершающегося, и мятежный дух искал виноватых.
С опустошенной душой разъезжались с фронта офицеры. Начался отлив и всей солдатской массы.
Солдаты разбили денежные ящики. Поделили деньги, полковые запасы, лошадей. Запасливые и побойчее поехали домой верхом, часто конь-о-конь. Другие небольшими шайками, пешком и на двуколках, хлынули в пограничные местечки, города.
Начались погромы. Толпы на улицах то вливались в лавки и квартиры, то выливались обратно. Из разбитых окон доносились. приглушенные крики, рыдания. На улицы летели товары, всякая утварь, подушки, перины. По городу носился пух. Иногда с треском и звоном падало на камни пианино.
Около разбитых лавок шныряли, согнувшись, бабы — были видны только юбки с шерстяными чулками.
Повсюду качались расстегнутые шинели с болтающимися назади хлястиками и с оттопыренными карманами. В руках узлы с добычей.
{44} Посреди мостовой, без фуражки со взлохмаченной головой покачивался парень-солдат, весь обвешанный будильниками. Будильники звенели и стучали.
Ему повстречался казак:
— Эй ты, ежова голова с бубенцами, на кой тебе ляд эти погремушки? Ты бы еще соску в рот взял!
Парень остановился, тупо посмотрел на казака, а потом снял ожерелье из будильников и с треском бросил его о мостовую.
— Да ну их ко всем чертям! — и закачался дальше.
В деревнях такие шайки были еще страшнее. Требовали самогона, убоины и девок.
Бабы судорожно хватались за свою скотину и не отдавали. Одну хозяйку, вцепившуюся в свою телку и навзрыд причитавшую, никак не могли оторвать. Тогда взяли тесаки и рубанули ее по рукам. На глазах у окровавленной бабы зарезали телку.
Большинство солдат бросилось на железные дороги. Около станций и полустанков кипела серая масса. Среди нее, хотя и без погон и кокард, выделялись офицеры.
На одной из станций толпа загудела около одного высокого подтянутого человека с седою бородкой и в офицерском полушубке.
— Смотри, да ведь это генерал, что завсегда был против комитетов.
— Да чего с ним разговаривать, не пущай его в вагон!
— Да двинь его хорошенько!
— Чего там, просто приколоть его!
Внезапно всех покрыл спокойный голос:
— Стой, земляки! Не трожь генерала. Я его знаю, он наш сибиряк. У него знаменитая боевая деятельность.
Все обернулись на голос. А тот еще громче:
— Говорю тебе, обозное дышло, не лезь на генерала! Сам небось пороха не нюхал, так хочешь, покажу тебе, чем пахнет?
Генерал отодвинул рукой стоявших рядом и неторопливо скрылся за станцией.
В теплушках ехали уже мирно. Ехали неделями. Поддерживали огонь в печурках, закусывали и разговаривали. К офицерам относились дружелюбно и с сожалением. Помогали устроиться, бегали {45} за кипяточком, всячески старались услужить. Нельзя было только говорить о войне. Сразу ощеривались и грозились выбросить из вагона.
— Не замай нашей совести, сами знаем, — сказал один, сжимая кулаки.
В дороге быстро темнело. Около печурки и во всех углах велись всякие разговоры.
Кто-то, по ухваткам бывший фабричный, со злорадством рассказывал, как арестовали Царскую Семью. Один из слушавших, в тон рассказчику, с полным пренебрежением спросил:
— И где же теперь этот самый царь?
— Сидит под замком.
— А его наследник?
— С ним тоже.
И уже с почтением в голос:
— А Миколай Миколаевич где?
С той же почтительной ноткой первый протянул:
— Миколай Миколаевич? — Не знаю... Ну этот и покажет нам...
Все закивали головами и подтвердили:
— Да, этот покажет нам... Да и делов мы наделали... Из угла доносился тихий разговор. Говорил солдат, по всему видно, хозяйственный крепкий мужик.
— Да ни за что я не поду в ваши столицы, хоть озолоти меня. Теснота у вас, вонь, паскудство. А у нас на Каме — приволье и дух то какой — не наглотаешься. Хозяйство у меня. Баба, ребятенки. Всего есть. Пчельник есть. А мед то какой — чистый янтарь.
Потом нагнулся к своему собеседнику и зашептал:
— А мы то, говорю, мы то теперь, как будем жить? — Ведь мы теперь, что пчелы без матки. Свянет народ. Работать никто не будет...
И зашептал еще тише.
В одном из таких вагонов ехал с несколькими своими офицерами последний командир Л. Гв. Преображенского полка полковник Кутепов. ехал в Киев, а потом на Дон. Оттуда уже доходили кое-какие слухи.
{46}
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Горн Божий раскалил Россию докрасна,
раскалит и добела.»
Мережковский.
I.
К концу 1917 года Российская армия обнажила весь фронт и развеялась по всем городам и деревням своей необъятной страны. Победил армию не внешний враг, а собственный тыл.
Каждая война обрушивается на нацию двумя тяжестями — тяжестью физической и тяжестью моральной.
Физическая тяжесть войны, физические страдания ложатся главным образом на армию.
— Лишения, болезни, ранения и сама смерть сторожат воина на каждом шагу, даже воздух таит отраву.
Но армия не только видит разрушение и гибель со стороны врага, она несет их сама. Огнем и мечом она прокладывает свой путь.
Земля — мать-кормилица — разворачивается снарядами. Посевы — хлеб насущный — топчутся. Домашние очаги сметаются орудийным огнем, в пожарищах гибнут ценности человеческого гения. За каждым шагом армии — кровавый след.
Однако, чувствует ли воин, офицер или солдат, свою вину или угрызение совести за разрушение и смерть, которые он сеет перед собою? Чувствует ли он муки совести даже тогда, когда в штыковой атаке разбивает прикладом вражеские черепа?
— Нет и нет. Другого ответа быть не может.
Война для воина — не убийство. Война для воина — не преступление, а открытая честная борьба, защита своей родины, исполнение долга, высшего долга перед лицом своего народа. Война для воина — это венчание кровию и честию на поле бранном, это жертва за друга своя.
На кого же тогда падает ответственность за ужасы войны? Кто же несет эту вторую тяжесть, тяжесть нравственную?
— Несет ее народ, пославший своих сыновей на бой, и еще в большей степени эта ответственность падает на представителей нации, на ее избранников и на главу государства. На лицо, которому воздаются на земле высшие почести, возлагается и высшая ответственность.
{47} В России эту тяжесть несли Государи. Последний из них отрекся от престола во имя решительной победы над врагом, а революционное правительство своей ярой «защитой революции» и ее «углублением» быстро утеряло всякую волю к победе. Оно скинуло с себя нравственную ответственность за войну и бросило ее на плечи армии. Попытка Корнилова взять эту ответственность лично на себя кончилась обезглавливанием армии.
На армию легли две тяжести — физическая и нравственная. Бремя непосильное и невыносимое. И Российская армия рухнула, рухнула без поражения. Она не могла не рухнуть. — Всякая армия, как бы она ни была дисциплинирована, как бы она ни была богата вооружением и какие бы славные победы она ни имела в прошлом, все равно обречена на гибель, раз Верховная власть теряет волю к победе и сгибается под тяжестью войны.
В позоре своего Отечества виновна не Российская армия...
Не уберегли своей армии, и вся российская государственность погибла. С фронта офицеры проезжали через всякие республики, высыпавшие на развалинах Империи, а в родном краю на месте своих очагов находили груды камней. По всей России пылали усадьбы.
Один офицер добрался до своего имения. В парк от господского дома стояли одни обгорелые стены. Он пошел на деревню. Встречавшиеся мужики отворачивались и быстро скрывались. Офицер постучался в избу своей кормилицы.
С плачем и радостью встретила старуха своего питомца.
— Кормилица, а где же все мои?
— Сыночек мой, родной мой, их всех порешили злодеи... Приехали эти самые большаки, собрали сход и говорят — теперь все ваше, берите и владейте на вечные времена. Ну, наши и пошли на усадьбу. А батюшка твой, сам знаешь, горячий был.
Он супротив, твоя молодка с ним... Их и забили, Царствие им Небесное, вечный покой... А потом добра то, добра то сколько тащили, кто на телегах, а кто так. Все разобрали и подпалили...
Офицер опустился на скамью и закрыл лицо руками. Старуха подошла к нему и стала гладить его по голове.
— Сирота ты, мой болезный, вот горе то, вот горе... Спаси и сохрани, Царица Небесная, Матушка... Гляжу теперь на тебя и думаю, уж лучше, если и тебя порешат... Ведь мы тебя так обидели, так обидели, что ты в жисть не простишь нам...
{48} — Кормилица, что ты говоришь! Помолчи, ради Бога...
Старуха тихо заплакала.
Офицер встал.
— Прощай, кормилица.
— Да куда же ты, родной? — Дай, я тебя покормлю...
Офицер махнул рукой и вышел, пошатываясь. Были и в городах разоренные гнезда. Повсюду неистовствовала чернь... С каждым днем тьма над Россией сгущалась сильнее. В этой тьме бродили с опустошенной душой бывшие офицеры...
II.
Генерал Алексеев решил начать, как он сам говорил, — «свое последнее дело на земле». — Уже 2-го ноября 1917 г. он приехал в Новочеркасск и немедленно приступил к организации вооруженной силы против большевиков.
В отдельном вагоне на запасных путях сидел одетый в штатское сухой старичок в очках, с жесткими седыми усами. Этот старичок — генерал Алексеев — говорил надтреснутым скрипучим голосом только что приехавшему из Киева:
— В этом столе у меня двадцать тысяч рублей... Да... Это все... Численность? — Вы сами знаете. Которым записался вольноопределяющийся, что с вами приехал?
— Да что то тридцатым, кажется.
— Это хорошо. Вчера меньше было. Так вот... Видите, с чего начинаем. Трудно... денежные люди мало отзывчивы. Не понимают... Еще не поняли! Да и патриотизм... На словах у многих. Казачество? Каледин? — Он, конечно, с нами... Но его положение трудное... Болото и здесь... Вязко... Одну ногу вытащим. другая увязнет... Казачество тоже болеет — той же болезнью... И все-таки другого места нет... Тут надо!.. Отсюда... здесь начнем собирать армию... Да... (См. В. Шульгин: «Памяти M. В. Алексеева». — «Вестник Галлиполийцев» № 11-1924г.).
«Бывший Верховный Главнокомандующий, правивший миллионными армиями и распоряжавшийся миллиардным военным бюджетом, теперь, — по свидетельству генерала Деникина, — бегал, хлопотал и волновался, чтобы достать десяток кроватей, несколько пудов сахару и хоть какую-нибудь ничтожную сумму денег. Надо было приютить, обогреть и накормить приезжавших к нему офицеров». (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Pyccкой Смуты», том второй, стран. 156.).
{49} Вскоре в Новочеркасске стали стекаться один за другим «Быховские узники» — генерал Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский, Марков — душа и мозг Армии. Понемногу собирались и строевые офицеры.
Приехал полковник Тимановский — ранее офицер Деникинской «железной дивизии», а затем командир Георгиевского батальона, охранявшего вместе с Текинцами «Быховских узников».
Полковник Тимановский из за своих ранений всегда ходил, опираясь на палку. Когда в Добровольческой армии он был в последний раз ранен в ногу и упал, он только меланхолично заметил — 18-ая дырка...
Много говорить Тимановский не любил, но иногда разражался великолепной фразой. Так, во время революции, перед фронтом полка и в присутствии комитета он швырнул на землю преподнесенный ему красный бант и сказал:
— Кровь, пролитая мною за Отечество, краснее вашего банта...
Другой раз, когда один англичанин, указывая на английский крест, висевший на груди Тимановского рядом с офицерским и солдатским Георгием, заметил: — Этот крест несмотря на то, что вы русский, откроет вам все двери в Англии — и тотчас получил в ответ: — Благодарю вас, но пока у меня есть силы, я буду стучаться в дверь моей родины.
Вокруг Алексеева и Корнилова собирались немногие, но сильные духом.
24-го декабря 1917 года вступил в ряды Добровольческой армии и полковник Кутепов. А. П. тотчас был назначен начальником гарнизона гор. Таганрога и его района.
В Таганроге А. П. быстро сформировал небольшой офицерский отряд всего в 150-200 человек при 2-х полевых орудиях и, после ухода казачьих частей из Донецкого бассейна, принял на себя оборону Таганрогского направления и гор. Ростова.
В течение целого месяца, в морозы и стужу, Кутеповский отряд, стоя бессменно на позициях, отбивался от большевиков. Горсть побеждала тысячи. У Матвеева Кургана полковник Кутепов дважды разбил крупный большевицкий отряд Сиверса. Но на смену разбитым частям приходили новые. Советская власть решила овладеть Ростовом и Новочеркасском.
{50} Генерал Деникин, вернувшийся однажды после своего объезда Таганрогского района, делился своими впечатлениями:
— Там бьются под начальством полковника Кутепова такие молодцы, что если бы у нас было 30 тысяч таких людей, мы бы с ними сейчас же отвоевали у большевиков всю Россию.
Пока продолжались изо дня в день эти первые бои полковника Кутепова с большевиками, в Новочеркасске шло поспешное формирование Добровольческой армии.
С большими трудностями пробился в Новочеркасск эшелон Корниловского полка, прибыль кадр Георгиевского полка, пробирались отдельные офицеры.
Бывший лазарет на Барочной улице был обращен в офицерское общежитие и стал «колыбелью Добровольческой армии».
Была открыта запись в армию. Вся молодежь загоралась, но Корнилов отдал приказ принимать юношей лишь старше 17-ти лет и непременно с письменного согласия родителей.
На этой почве разыгрывались грустные сцены. — В студенчески батальон как-то утром явилась одна дама и сразу в повышенном тоне обратилась к адъютанту:
— На каком основании вы забираете наших детей?
Адъютант объяснил ей условия приема молодежи в Добровольческую армию.
— Но моему сыну нет 17-ти лет, и я никакого разрешения не давала, а он у вас.
Адъютант спросил фамилию у дамы и отыскал бумагу за ее подписью.
— Что вы мне показываете? Эта подпись и вся бумага поддельная.
Позвали мальчика. Когда он увидел свою мать, весь вспыхнул и хотел «драпануть». Адъютант его задержал.
— Зачем ты подделал подпись? Нам таких не надо, собирай свои вещи и уходи.
Мальчик весь в слезах закричал:
— Не хочу идти домой... Хочу защищать Россию! — Потом внезапно бросился на улицу и исчез.
В какой партизанский отряд попал потом мальчик — неизвестно, но домой он не вернулся.
{51} Много таких мальчиков приходило в Добровольческую армию на всем ее пути. Круглых сирот подбирали и сами войска или штабы,
Таких юных солдат за их малый рост и за то, что они в боевом отношении будто бы не страшны, старые добровольцы шутливо называли «баклажками».
Про одну такую «баклажку» рассказывал А. П.:
— Когда мы заняли Курск, многие приходили и записывались в части. Был большой подъем. В Корниловский полк пришел мальчик, гимназист лет 15-ти, и настоял, чтобы его приняли. Вскоре он был убит...
— Мы уже отступали, когда ко мы пришел незнакомый старик, весь заплаканный, и молча подал мне книгу.
— Что это? — спросил я.
— Пришли вы к нам в Курск, и ушел с вами мой мальчик. А уходя из дому, он попросил мать — мама, если меня убьют, отдай эту книгу генералу Кутепову... И вот я вам принес, исполняя его волю. Это первая книга, которую ему подарила мать...
— Я принял подарок... Открыл книгу — это были рассказы о походах и подвигах Суворова... (См. H. A. Цуриков: «Генерал Александр Павлович Кутепов», Прага, 1930 г., стран. 43.).
Завещанною книгу маленького героя А. П. очень берег. И. быть может, эта книга для А. П. была дорога еще и потому, что она так ярко напомнила ему собственное детство.