Ибрагим поклонился и, не говоря более ни слова, вышел.
Глава 33
Давуд сидел на полу, прислонившись к дивану, и наблюдал за тем, как другие аджеми-огланы играют в кости.
— Сейчас мне повезет! — крикнул Джем, в очередной раз бросая пять кубиков о стену.
— Как же, повезет… Когда рыбы начнут лазить по деревьям, мошенник! — ответил ему Талип.
— Ух ты! — радостно завопил Джем, когда на всех пяти костях выпало одно и то же число.
— Должно быть, твой отец был скорпионом, — проворчал Ясар, доставая из кисета последний дукат и бросая к кучке, лежащей перед Джемом.
— Ну, кто сыграет со мной? — ухмыляясь, спросил Джем, придвигая к себе кучу дукатов.
— Я, — ответил Давуд. — Лишнее довольствие мне не повредит.
Они бросили кости и быстро заполнили первые пять клеток. В следующий бросок у Давуда выпало четыре шестерки. Глаза его расширились.
— Объявляю ямб, друг мой! — Он еще раз бросил последнюю кость. Она отскочила от стены, запрыгала по полу — и вышла пятая шестерка.
— Да проклянет Аллах твою предательскую бороду!
Давуд только усмехнулся.
Игра шла бойко; вскоре все дукаты, лежавшие перед Джемом, перекочевали в кожаный кисет Давуда.
— Иди полежи рядом со мной, пока я пересчитываю выигрыш, — позвал Давуд друга.
Джему не хотелось слезать с дивана, но все же он придвинулся и положил руку на широкие плечи друга. Давуд, пересчитав выигрыш, подмигнул и вернул другу пять дукатов. Джем рассеянно провел пальцами по густым каштановым волосам Давуда.
— Говорят, на следующей неделе мы выступаем на Белград, — сказал он.
— Да, — ответил Давуд. — Не хочется покидать Эндерун, но, если долг зовет нас на север, мы должны отправиться туда.
— Ха, друг мой, ты сможешь остаться во дворце в единственном случае — если станешь ичогланом, телохранителем султана.
— Что это значит? — спросил Давуд, убирая последние монеты.
— Я знаю, друг мой, что твое сердце находится за стенами гарема, — прошептал Джем. — Но разве ты не понимаешь, что тебя, как аджеми-оглана, а потом янычара, могут на много лет услать вдаль от этих стен? Тебя даже могут отправить на средиземноморский флот или в провинцию на границе империи, и твоя нога никогда больше не ступит за стены Топкапы!
Разум Давуда отказывался мириться с такой судьбой.
— Но я должен оставаться близко от… от султана и дворца.
Джем придвинулся ближе и, прижав губы к самому уху Давуда, тихо прошептал:
— Есть еще один путь. Ты можешь добровольно записаться в обучение для того, чтобы потом стать гаремным агой… Тогда, и только тогда ты окажешься вблизи от своей цели.
На миг Давуд задумался. Вспомнил улыбку Александры; прикосновение ее руки, тепло ее губ во время их единственного поцелуя в горящей кузнице. Мысли его приняли другое направление. Сейчас уже поздно что-либо менять; ему придется принять участие в белградском походе…
Проведя бессонную ночь, Давуд отозвал Джема в сторону, чтобы поговорить наедине.
— Друг мой, я пойду с тобой на Белград, но после победы непременно добьюсь встречи с главным белым евнухом и запишусь на обучение, чтобы стать агой… Я должен любой ценой быть здесь, в Стамбуле, в Топкапы. Я не допущу, чтобы меня перевели на дальние границы империи! Я готов пойти на любые потери. Моя любимая находится здесь.
— Как скажешь, и да пребудет с тобой удача, — ответил Джем, ведя друга в хамам для утреннего омовения.
На середине двора он вдруг остановился и схватил Давуда под локоть. Заглянул в глаза другу и озабоченно прошептал:
— Надеюсь, ты понимаешь — чтобы стать агой, тебе придется сделаться евнухом?
Давуд выдержал взгляд Джема и ответил:
— Да.
Глава 34
Белград находился на полпути между Стамбулом и Веной.
— Ах, Вена! — задумчиво говорил Сулейман, обращаясь к Ибрагиму и великому визирю. — Рано или поздно это золотое яблоко окажется в моем саду! — Он пришпорил коня и галопом поскакал на вершину холма. Его приближенные постарались не отставать.
С вершины Сулейману открылся великолепный вид на долину, окаймленную величественными соснами и широкими базальтовыми плитами. Внизу, среди пышных пастбищ и возделанных полей, нес свои воды Дунай. Сулейман пробежал взглядом по девяностотысячной армии янычар, маршировавшей по обоим берегам великой реки к Белграду. Несмотря на неровности местности, они не нарушали строя. Как всегда, при взгляде на них султан просиял от гордости. Вся долина полнилась грохотом барабанов военного янычарского оркестра.
Шестьдесят шесть барабанов, таких больших, что из Стамбула их везли в каретах, каждую из которых тащила четверка лошадей, издавали оглушительный шум. Их грохот отдавался от базальтовых скал и достигал осажденного города, напоминая силой и тревогой канонаду. Для слуха Сулеймана эти звуки были сладчайшей музыкой.
Над парапетами крепости показались клубы белого дыма. Защитники принялись обстреливать янычар из пушек. Не менее двадцати воинов, сраженные первыми ядрами, упали на землю. Их товарищи продолжали идти вперед как ни в чем не бывало. Барабаны не умолкали ни на миг. Вскоре янычары тоже открыли огонь. Лошади доставили громадные пушки на позиции, и начался штурм.
Битва продолжалась весь день. Сулейман и великий визирь наблюдали за ее ходом с вершины холма. Если нужно было, они рассылали приказы через своих верховых адъютантов или бегунов. Янычары несли потери из-за того, что заняли невыгодную позицию. Ибрагим считал, что их потери не так велики, как те, что несут защитники города. Он показал на большую башню, которая пошла трещинами от продолжительного обстрела, и на языки пламени, лизавшие шпиль огромного собора. Когда сгустились сумерки, янычары отступили в свой лагерь. Под городскими стенами остались лишь барабанщики, которые до утра продолжали наводить ужас на защитников горящего города.
Сулейман сидел на Тугре у входа в лагерь, а мимо него проходили воины, возвращавшиеся с поля боя. Все спешили к огромным котлам с пилавом. Солдаты проголодались после трудного дня.
Один из янычар, в окровавленном синем кафтане, с гривой густых каштановых волос, падающих ему на глаза, поддерживал другого — тот, видимо, сломал ногу. Сулейман полюбовался статью солдата и улыбнулся, когда их взгляды на короткий миг встретились. Султан поднес пальцы ко лбу в знак приветствия молодому янычару, а затем повернулся к тем, кто следовал за ним.
Когда последние солдаты вернулись в лагерь, Сулейман еще какое-то время понаблюдал за ужинавшими янычарами. Он снова заметил в толпе молодого человека со спутанными каштановыми волосами.
Штурм Белграда продолжался несколько недель. Из-за летней жары пожары были особенно опустошительными. Выгорел почти весь центр города. Многие старинные здания, пережившие Крестовые походы и частые войны, превратились в груды развалин. Над долиной поднимался густой черный дым пожарищ. Военные барабаны по-прежнему не умолкали.
На двадцать девятый день августа Сулейман въехал в побежденный город верхом на девственно-белой Тугре. Белград был взят; городские власти вынесли ему ключи от города и уцелевших храмов на деревянном блюде, с которого, как говорили, вкушал пищу сам Иисус.
— Сегодня поистине прекрасный день! — прокричал Ибрагим, сидящий на своем коне рядом с Сулейманом.
— Да, друг мой. Мы еще на один шаг приблизились к желанному золотому яблоку!
Решено было оставить в Белграде гарнизон из десяти тысяч янычар. Им предстояло нести охрану и руководить восстановлением города. Сулейман понимал, что его солдатам предстоит не один год тяжелой работы. Они должны превратить Белград в очередной опорный пункт для вторжения в оставшуюся часть Европы.
Однако главные силы янычар в ту ночь вернулись в лагерь, чтобы праздновать победу. На пир пригласили и знатных белградцев. Им не терпелось угодить новым хозяевам. Они надеялись, что османы будут угнетать их не так жестоко, как прежние правители из династии Габсбургов. В лагерь победителей пригнали повозки с женщинами и красивыми мальчиками. Солдаты предвкушали ночь наслаждений после тяжелых боев.
Сулейман радовался, глядя, как его солдаты и гости поедают мясо, рис и сладкие трюфели, собранные в белградских лесах. По приказу городских властей их развлекали народными танцами и игрой на местных музыкальных инструментах. Многие янычары подпевали. Ночью они один за другим отходили от больших костров. Их тянуло к женщинам или к своим братьям-янычарам.
Когда на небо высыпали звезды и полумесяц осветил лесистую долину своим мягким светом, Сулейман вернулся в свой шатер, попросив Ибрагима последовать за ним. Ему не терпелось обсудить победу.
Когда Ибрагим вошел, Сулейман уже лежал на груде подушек.
— Иди, брат мой, посиди рядом со мной.
Ибрагим шагал по коврам. Прежде чем сесть у ног султана, он взял флягу с вином и два кубка.
— Господин мой, мы очень искусно провели последнюю кампанию, — заметил он, отпивая большой глоток терпкого красного вина.
Ибрагим собирался сказать что-то еще, но Сулейман приложил пальцы к его губам и потянулся к руке друга. Ибрагим подсел поближе, а затем, улыбаясь, лег рядом с Сулейманом. Их губы встретились. В шатре тускло мерцали факелы; Ибрагим встал и сбросил с себя кафтан, обнажив крепкое мускулистое тело и смуглую кожу. Его грудь и ноги сплошь покрывали черные курчавые волосы. Сулейман также приподнялся, развязал пояс кафтана и, подавшись вперед, ткнулся лицом в густую поросль между ног Ибрагима и принялся нежно ласкать языком его мощный жезл. Ибрагим осторожно прилег рядом с другом и в свою очередь занялся отвердевшим достоинством Сулеймана.
Двое мужчин еще долго наслаждались обществом друг друга. Поцелуи перемежались тихими, взволнованными разговорами. Они ласкали мускулистую плоть, вдыхая пряный мускусный запах.
В ту ночь Хюррем родила мальчика — Мехмета.
Глава 35
«Я, султан из султанов, величайший из правителей, раздающий короны монархам по всему свету, Тень Бога на Земле, султан и падишах Белого моря, Черного моря, Румелии, Анатолии, Карамании, Руна, Дулкадира, Диярбекира, Курдистана, Азербайджана, Персии, Дамаска, Алеппо, Каира, Мекки, Медины, Иерусалима, всей Аравии, Йемена и других стран, которые завоевали мои благородные предки — да освятит Господь их могилы! — а также завоевало мое августейшее величество своим пылающим мечом, султан Сулейман, сын султана Селима, сына султана Баязида.
Матушка, дражайшая Хафса, Белград отныне пал под властью Османской империи. Возрадуйся удаче твоего сына и знай, что это твоя заслуга…
Наши янычары и твой сын войдут в ворота Стамбула до роста новой луны. Прошу, передай мою любовь и неизменное желание красивому тюльпану Хюррем. Она расцвела в моем саду и превратила его в рай, достойный любой души. Мои губы жаждут ласки ее лепестков, сердце мое жаждет цветка ее красоты. Я получил весть о нашем сыне Мехмете и радуюсь при мысли, что буду держать его на руках…»[4]
— Он в самом деле любит тебя, дорогая, — добавила от себя Хафса, откладывая письмо в сторону.
Хюррем улыбнулась. Она знала, что валиде-султан не лукавит. Она тихонько покачивала на руках Мехмета, глядя на крошечную ручку, лежащую поверх вышитого одеяльца.
— У него нос как у нашего султана, — прошептала она.
— Да, дитя мое, это так, — согласилась Хафса и, дотронувшись до ее руки, продолжала: — Именно поэтому я должна предупредить тебя…
Хюррем встревоженно повернулась к валиде-султан. Новорожденного Мехмета она натерла солью, отгоняя злых духов. Хатидже подарила ей медальон, который повесили на шею младенцу, чтобы уберечь его от сглаза.
— Какая опасность может угрожать сыну султана, если мы спрятаны за каменными стенами и нас охраняет целая армия? — удивилась она.
— Дорогая моя, враг находится внутри. Он всегда был здесь, — прошептала Хафса, гладя длинные рыжие волосы Хюррем. — Знаешь, почему Сулейман стал султаном?
— Потому что он — единственный сын и законный наследник престола…
— Нет, дитя мое! У Сулеймана было три старших брата, которые должны были занять престол. Только все они умерли от удушения или от других причин. Внутри этих стен таится много страданий… Как наследник престола может быть только один, так и султан может быть только один.
Хюррем подумала о других детях Сулеймана.
Мехмет — его четвертый сын; кроме того, у султана шесть дочерей.
— Но кто посмеет вторгнуться в святилище нашего гарема и вызвать такую беду?
— Дитя, ты не слышишь меня. Враг, твой враг уже находится в гареме. Не знаю кто, но такой человек, несомненно, есть. Наследником престола может стать лишь один шехзаде, и лишь от твоей изобретательности и хитрости зависит, станет им твой сын или нет.
Хюррем крепче прижала к себе Мехмета.
Глава 36
После того разговора Хюррем еще долго снились страшные сны. Она ворочалась и металась на диване в своих покоях, то и дело просыпаясь, подбегала к колыбели, чтобы убедиться, что с Мехметом ничего не случилось.
Накануне того дня, когда Сулейман должен был вернуться в Стамбул, разум ее был охвачен ужасом. Она закрыла лицо покрывалами и в бессознательном, мучительном страхе раскачивалась из стороны в сторону…
Мехмет пропал, и она нигде не могла его найти.
Вся в поту, измученная лихорадкой, бегала она по коридорам и пустым дворцовым покоям. Она искала и искала, блуждая в темном лабиринте, лишь изредка освещаемом тусклым светом факела… Вдруг она вышла на большую парковую террасу. Откуда-то сверху доносился детский плач. Подняв голову, она увидела, как темный силуэт сбрасывает ребенка с верхнего балкона. Не в силах двинуться с места, она громко кричала, глядя, как крошечная фигурка летит вниз и вот-вот разобьется о мраморные плиты у ее ног. Она следила взглядом за маленьким сверточком до тех пор, пока поняла, что больше этого не вынесет. Понурив голову, она упала на колени.
И замерла.
Развела пальцы в стороны, посмотрела сквозь них. Перед ней стоял молодой человек. Молодой белый человек — в гареме, куда не допускают белых мужчин. Сердце ее птичкой забилось в груди, когда она увидела на руках у незнакомца невредимого Мехмета.
Она встала при его приближении.
Мерцающий свет факела показал его лицо. Копну густых каштановых волос. Пухлые губы и красивые светло-карие глаза…
— Дариуш, любимый… — прошептала она.
— Просыпайся, мой тюльпан, ты бредишь, — шепнул ей на ухо голос Сулеймана.
Хюррем смущенно открыла глаза в полумраке, пытаясь очнуться ото сна. Ее обнимали руки Сулеймана, и ей сразу стало спокойнее. Его встревоженное лицо было совсем рядом.
— Ах, мой султан! Я так по тебе скучала! Прошу, держи меня крепче… Не отпускай меня. Не прогоняй меня! — Хюррем дала волю охватившему ее горю. Она свернулась калачиком, прижавшись к любимому, и зарыдала.
— Я вернулся к тебе, любимая. Тебе не о чем беспокоиться.
Сулейман всю ночь держал Хюррем в объятиях. Он внимательно выслушал ее, успокоил и еще долго слушал ее ровное дыхание после того, как она наконец крепко заснула. Пока она спала, он осторожно ласкал губами ее нежную шею. Он любовался тем, как безмятежно она спит; не сводил с нее глаз, когда первые лучи солнца заиграли в ее рыжих волосах. Потом он посмотрел на колыбель, инкрустированную жемчугом, стоявшую в нескольких шагах от кровати.
Он не подошел к колыбели, чтобы взглянуть на сына. Вместо этого он закрыл глаза и прижался губами ко лбу Хюррем. Из его глаза выкатилась слеза.
— Ты права, дорогая. В конце концов у султана остается только один сын.
Глава 37
Давуд горделиво маршировал в одном строю со своими братьями-янычарами. Султан вступил в их лагерь на окраине города еще до восхода солнца и теперь скакал во главе колонны. Победоносное войско возвращалось в Стамбул.
Тугра грызла удила, горделиво танцуя на главных улицах города. Она царственно несла своего хозяина мимо сотен тысяч людей разной веры, собравшихся приветствовать великого завоевателя. Все с нетерпением ждали празднеств и пышных пиров.
Шумное веселье продолжалось много дней; историю взятия Белграда излагали по всему городу; о ней слагали стихи и песни. С каждым пересказом белградский поход приобретал все более необычайные черты. Поэты охотно возвеличивали воинскую доблесть янычар и самого султана. На многих живших в Стамбуле христиан рассказы о взятии Белграда производили столь сильное впечатление, что они добровольно решали перейти в ислам. После того как мужчин подвергали обрезанию, всем новообращенным давали новые, турецкие имена.
Давуд и Джем тоже принимали участие в празднествах, упиваясь всеобщим восхищением и поклонением. Они возмужали, закалились; Давуд приобрел такую уверенность в себе, о которой раньше не смел и мечтать.
На двенадцатую ночь праздника он покинул шумную компанию, собираясь отправиться к главному белому евнуху. Он не оставил мысли стать агой.
— Завидую твоей уверенности, друг мой! — крикнул Джем в ухо Давуду, перекрывая веселый смех и крики друзей.
Давуд вопросительно выгнул брови.
Джем продолжал:
— Ты так уверен в своей неотразимости, что добровольно готов расстаться с самым дорогим мужским достоянием!
Давуд крепко обнял друга, пытливо глядя в его зеленовато-карие глаза, и, отвернувшись, молча зашагал по темным дворцовым коридорам.
В широкой колоннаде Второго двора уже зажгли факелы. Давуд вошел туда со стороны дворцовой кухни и направился к Вратам счастья. У ворот лежала огромная черная тень от купола Дивана. Охранявший ворота белый евнух остановил Давуда, однако быстро узнал его и пропустил. Весь прошлый год он свободно проходил этим путем в Эндерун.
Главный ага жил за большой дверью. Давуд положил руку на железное кольцо в центре двери и вдруг замер… Несколько минут простоял он в темноте, крепко сжимая в руке кольцо… Он разглядывал побелевшие костяшки пальцев — они резко выделялись на фоне ромбовидной обивки. Отпустив кольцо, он развернул руку ладонью вверх и осмотрел мозоли, давно ставшие для него привычными. Затем, снова решительно сжав в кулаке кольцо, он дважды постучал по дереву и распахнул дверь.
Главного агу он нашел на втором этаже. Он сидел на диване и быстро писал что-то, склонившись над стопкой пергаментов. Ага удивленно повернулся к молодому человеку. Давуд опустился на колени и сказал:
— Господин ага… Я хочу стать одним из вас, чтобы лучше служить Тени Бога и его домочадцам.
Ага по-прежнему пристально смотрел на Давуда в полумраке.
— Давуд, ты показал себя хорошим солдатом. Ты и сейчас верно служишь дому Османов.
— Да, господин ага, но я убежден, что мое призвание — дворцовая служба. Благодаря моей подготовке я стану ценным приобретением для нашего господина султана.
Главный ага откинулся на подушки и задумчиво посмотрел на юношу.
— Встань, Давуд, — прошептал он.
Давуд встал, и ага поднес к нему свечу.
— Твой порыв благороден, молодой Давуд, но уверен ли ты, что готов к такому шагу?
Давуд кивнул. Он понимал, что главный ага еще колеблется. Медленно поднявшись, он отошел в дальний угол комнаты.
— Обычно евнухами становятся рано… На моей памяти самому старшему мальчику, который подвергся кастрации, было тринадцать лет. Меня самого сделали совершенным, когда мне не исполнилось и семи. Тебе же почти двадцать. Для зрелых молодых людей подобный шаг таит множество опасностей.
— Я все понимаю, — тихо ответил Давуд.
Старый евнух осторожно дотронулся ладонью до паха юноши. Давуд решил, что сам главный ага, оскопленный в нежном возрасте, скорее всего, не сохранил воспоминаний о том, чего он лишился.
— Учти, белым евнухам удаляют не только яички, но и все детородные органы. — Обеими руками он крепче ухватил плоть Давуда сквозь штаны.
Давуд упрямо стоял на месте, глядя в морщинистое лицо главного белого евнуха. Он не отрываясь смотрел на старика, когда тот взял его руку и провел ею по переду собственного кафтана. Ладонь и пальцы Давуда коснулись плоского паха, который никогда не знал притока крови и плотского возбуждения. Кроме поросли коротких волос, там не было больше ничего.
— Мальчик мой, хорошенько подумай о том, чего ты просишь, и впусти Аллаха в свою душу, дабы он помог тебе принять благороднейшее из решений. С восходом солнца я буду ждать тебя здесь. Если твое решение останется неизменным, я с радостью приму тебя в наши ряды.
Давуд еще какое-то время вглядывался в старое лицо, а затем, убрав руку от кафтана аги, вышел.
* * *
Хюррем снова, уже в который раз приснился страшный сон. Она проснулась вся в испарине. Несмотря на то что Сулейман, ее любимый, вернулся, она по-прежнему часто видела Дариуша.
Выпрямившись на диване, она отпила воды из кубка, убедилась, что Мехмет крепко спит, и вышла на террасу, чтобы полюбоваться парком и подышать свежим морским воздухом. Ей показалось, что в буковой роще внизу кто-то есть.
Давуд под покровом ночи шел по парку Топкапы. Выйдя в калитку, проделанную в южной стене, он побрел по тропинке между камнями к самой дальней точке мыса Сарай-бурну. Взобравшись на очередной валун, он сел отдохнуть над пенной водой.
Молча смотрел он на залив Золотой Рог и на дальний берег. Парящая высоко наверху Галатская башня была охвачена светом. Оттуда доносились радостные крики. Пламя факелов отражалось в воде. Перед ним на волнах подскакивали многочисленные баркасы. Корабли покрупнее стояли на якоре в Босфоре. На небольшом островке в центре пролива горел маяк на Девичьей башне, освещая бурные воды Мраморного моря.
Не отрываясь от башни, Давуд развязал пояс кафтана и сбросил его с плеч. Кафтан упал к его ногам. Совершенно обнаженный, он распластался на камне, наслаждаясь теплым летним ветерком и солеными поцелуями морских брызг. Он медленно закинул руки за голову и стал рассматривать мерцающие над головой созвездия. От их количества захватывало дух.
Взяв себя руками за детородный орган, он пытливо вглядывался в сверкающие звезды, словно надеялся отыскать среди них лицо своей любимой.
Моя самая любимая, знаешь ли ты, что я жив? Разве ты не понимаешь, что я дышу только ради тебя, ради моей любви к тебе? Моя милая, плоть ничего для меня не значит без твоих сладких прикосновений, твоих нежных ласк, твоих поцелуев. Любовь моя!
Давуд ощупал мужское достоинство, которого его пока не лишили. От прикосновения к его детородному органу прилила кровь. Увлажнив кончики пальцев, он задумчиво провел ими по бархатистой коже. Внизу грохотали волны; он весь покрылся мелкими брызгами. Выгнув спину, он подставил грудь и бедра льющемуся сверху звездному свету. Возбуждение все больше охватывало его; он продолжал ласкать себя. Вскоре он стал задыхаться и, не сводя взгляда со звездного неба, неистово гладил себя по груди, животу и бедрам. В ноздри ударил запах семени, к которому примешивался соленый запах моря. Сладко заныли мышцы ног и ягодиц. Дыхание его участилось; его сотрясала дрожь наслаждения. Он продолжал ублажать себя, понимая, что такое удовольствие доступно ему в последний раз.
Он часто дышал — в унисон с движением рук. Потом повернул голову набок и прижался щекой к холодному камню. Пальцы не переставали ласкать плоть, и скоро он забылся и поплыл по волнам наслаждения.
Лежа щекой на холодном камне, он смотрел на стену дворца Топкапы; на калитку в стене; на открытые ворота.
Вдали он разглядел женский силуэт — она стояла и смотрела на него.
Оцепенев, он смотрел, как силуэт спускается сверху и направляется к нему.
— Александра! — прошептал Давуд… точнее, Дариуш.
Александра медленно шла по тропинке, по камням. Она приблизилась к нему, и ее голубые глаза с любовью оглядели его обнаженное тело. По ее лицу текли слезы. Она легла с ним рядом и прижалась к нему губами. Не говоря ни слова, развязала пояс и стала разматывать ткань, в которую было закутано ее тело.
Белизна ее кожи служила ярким контрастом с его кожей, обветренной в битвах и походах. Они слились в объятиях, и Давуд крепко поцеловал любимую в губы.
Они лежали на сброшенной одежде; Давуд без труда проник в то место, где уже давно находились все его мечты. Жаркое пламя поглотило его; они не прекращали целоваться. Страсть управляла всеми их помыслами и движениями.
Они одновременно достигли пика наслаждения. Давуд понимал: отныне и навсегда его жизнь еще теснее спаяна с жизнью его любимой.
Александра прижалась к нему и пылко поцеловала в губы; она тяжело дышала, но лицо ее сияло от счастья. А Давуд все не выходил из нее — до тех пор, пока наслаждение не стало невыносимым. Звезды падали с неба и рассыпались искрами. Он испытывал небывалую радость и благодарность. Наконец, насытившись и утомившись, он лег рядом с ней на спину. Крепко держа ее за руку, он посмотрел вверх, на небо, и громко рассмеялся. Его смех эхом прокатился над Босфором, пролетев мимо Девичьей башни.
Давуд посмотрел в небо и снова повернул голову, чтобы еще раз взглянуть на свою любимую. Но она исчезла. Он понял, что ее и не было с ним рядом.
Теперь он был готов к тому, что его ждет.
Глава 38
Хюррем сидела во дворе и кормила грудью Мехмета. Хатидже, сидевшая рядом, вышивала шелковый носовой платок.
— Ты ведь знаешь, что Сулейман не был единственным сыном? — как бы между прочим спросила Хюррем, следя за ловкими стежками Хатидже.
Та отложила платок в сторону и ответила:
— Да, милая.
Хюррем по-прежнему смотрела на отложенную вышивку и вдруг спросила:
— Моему сыну грозит опасность?
Хатидже долго молчала, глядя на Мехмета, который сосал материнскую грудь. Наконец она сказала:
— Милая, Сулейман еще молод и будет управлять империей очень долго. Нам нужно будет тревожиться, лишь когда он окажется на пороге смерти.
Некоторое время они сидели молча. К фонтану прилетела птичка.
— Хотя здесь все время приходится быть начеку, нам не о чем беспокоиться, — продолжала Хатидже. — Полно, Хюррем, не забивай себе голову такими мыслями. Впереди у всех нас долгая жизнь, а благодаря нашему султану она полна радостей.
Хюррем задумчиво посмотрела на подругу и за ее красотой разглядела нечто большее.
— Хатидже, ты счастлива здесь? Ты в самом деле счастлива?
— Конечно, мы живем в роскоши, нам не о чем беспокоиться. — Хатидже рассмеялась, пожалуй чуть натужно, но тут же замерла и взяла вышивку. — Хотя должна признаться… мне недостает мужского общества. Мой покойный муж был стар, но относился ко мне хорошо, и я его любила. Здесь ничто не доставляет мне радости, кроме тех часов, которые я провожу с тобой, дорогая, — прошептала она, нежно сжимая руку Хюррем. Вдруг она снова рассмеялась: — Разве ты не заметила, что перед тем, как морковь, огурцы и прочие длинные овощи попадают к Каретным воротам, их режут на мелкие кусочки?
Хюррем не очень-то поняла, что имеет в виду Хатидже-султан. Как огурец может заменить живого мужчину? Она нежно приласкала подругу и, поцеловав ее в щеку, сказала:
— Я всегда буду с тобой, милая.
— Знаю… А я с тобой.
Глава 39
Обнаженный Давуд лежал на спине на высоком постаменте из черного мрамора.
Они с главным белым евнухом проделали верхом долгий путь до Эдирне, где должен был состояться ритуал. В священном городе Стамбуле проводить подобные ритуалы было запрещено.
Мрамор приятно холодил ягодицы и спину, но Давуд ничего не чувствовал. Он невидящим взглядом смотрел в куполовидный потолок, сплошь покрытый затейливыми узорами, как и поддерживающие его колонны.
Хотя по углам зала горели факелы, в нишах между колоннами царил кромешный мрак. Приподняв голову, Давуд оглядел себя сверху вниз. Взгляд его скользнул по мягким каштановым волосам на груди и вокруг сосков, на животе и в паху, вокруг органа, пока еще служащего неотъемлемой его частью.
Он решительно повернулся к стоящему рядом главному аге. Старый евнух ласково коснулся паха Давуда, не сводя с юноши пытливого взгляда, и подал знак третьему присутствующему в зале человеку, чтобы тот начинал церемонию. Служитель, закутанный в просторную ало-зелено-желтую мантию, затянул молитву. Его голос прокатывался по всему залу и эхом отдавался от высокого куполообразного потолка. Через несколько минут Давуд закрыл глаза и присоединился к пению.
«Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его…»
Закончив молитву, главный ага наклонился к нему и шепотом спросил:
— Ты готов, мальчик мой?
Давуд открыл глаза и посмотрел в глаза аги:
— Да, во имя Аллаха и Тени Бога на Земле, я готов. — Его голос не срывался.
«И ради свободы Александры», — подумал он.
Служитель медленно подошел к Давуду, приложил к его телу плашмя лезвие кинжала, провел им по поросли волос на груди. Снова затянув молитву, зажал в левой руке мошонку Давуда. Кровь прилила к низу живота; детородный орган восстал.
Сердце Давуда билось учащенно. Он обильно вспотел, отчего мраморная плита, на которой он лежал, сделалась скользкой. Огромный купол наверху словно вбирал в себя его дыхание, которое делалось все более и более прерывистым.
Возвысив голос, служитель обхватил пальцами мужское достоинство Давуда и прикоснулся к нему холодным клинком.