Хатидже улыбнулась:
— Ничего, дорогая. Скоро мы пристанем к берегу в Текирдаге, где переночуем. А завтра отправимся в Эдирне в каретах. Вот когда ты с тоской вспомнишь наши легкие каики!
Хюррем впервые за несколько недель с трудом улыбнулась.
— Ты умница, что предложила поехать в Эдирне. Впервые за много времени у меня спокойно на душе, — заметила Махидевран, пожалуй преувеличенно весело обращаясь к Хюррем.
Хюррем невольно задумалась о причине такой веселости, но потом выбросила из головы тревожные мысли, вспомнив горести последних недель.
«Ничего страшного, — думала она, — пусть веселится. И все-таки… с чего это она так радуется?»
Когда Махидевран замурлыкала себе под нос песенку, Хюррем оглянулась на Гюльфем и Ханум. Они обе, измученные, спали в объятиях Сулеймана. Султан взглянул на нее, а затем, опустив голову на плечо Гюльфем, закрыл глаза. Хюррем быстро обернулась к своим спутницам. Она пытливо вслушивалась в слова песенки Махидевран.
А потом подумала о Дариуше. Он умер, но навсегда остался в ее сердце.
Глава 46
Дворцовый комплекс в Эдирне раскинулся на укрепленном острове посередине реки Тунджа. Зимой река в некоторых местах промерзала насквозь. В плане дворец в Эдирне напоминал Топкапы; огромный парк окружал многочисленные здания, беседки и внутренние дворы. Самые пышные покои, отведенные султану, располагались на опушке просторных лесных угодий, где в изобилии водились дикие кабаны и олени.
Почти все дни и многие ночи Сулейман проводил на охоте со своими пажами и ичогланами. Он очень гордился тем, что добытая им дичь попадала на общий стол.
Хюррем и другие фаворитки, к которым присоединилась Хатидже, ужинали нежной олениной, которую совсем недавно добыл Сулейман. Они ужинали в трапезном зале, но были отделены от мужчин ширмами. Хюррем макала кусочки хлеба в мясную подливу, а Хатидже отщипывала нежное фазанье мясо и внимательно прислушивалась к разговорам Сулеймана и Ибрагима, сидевших по другую сторону толстого расшитого занавеса.
— В Европе беспорядки — ширится движение Реформации… Рим пытается подавить сторонников новых движений, которые противятся католичеству, но ему не хватает сил, — заметил Ибрагим между двумя большими глотками красного вина.
— А, эти католики двуличные. Убивают собственных пророков, а потом объявляют их же избранными и уверяют, что те вознеслись на небеса… Они гораздо больше думают о пышности своих храмов, чем о спасении душ своих подданных.
Хюррем, не переставая слушать разговор мужчин, покосилась на Хатидже.
— Мы сорвем золотое яблоко до того, как оно перезреет. В Рим, в Рим! — проревел Сулейман. Очевидно, выпитое вино ударило ему в голову. Хюррем обрадовалась: похоже, Сулейман снова становится самим собой.
Хатидже улыбнулась и, нагнувшись к Хюррем, прошептала:
— Милая, он давно уже вынашивает великие планы… По-моему, ему первому из династии Османов суждено добиться своей цели.
На той стороне долго молчали; затем зашуршала материя одной из пышных подушек. Хюррем показалось, что ее любимый прошептал: «Потом, друг мой», — но она ни в чем не была уверена.
— Что они говорят? — обратилась она к Хатидже.
Сестра Сулеймана пожала плечами и, отпив глоток тюльпанового шербета, прилегла на груду подушек.
— Сейчас нам нечего бояться Рима, господин, — произнес через какое-то время Ибрагим.
— Да, но от этого женственного мальчишки, которого сделали королем, меня с души воротит, — признался султан.
— Ты говоришь о Лайоше Втором, которого еще называют Лудовитом, о короле Венгрии и Чехии? Этот прыщавый юнец больше интересуется своей крайней плотью, чем судьбами своего королевства!
Сулейман брезгливо поморщился:
— Бр-р-р! Если уж суждено испытывать страсть к мужчине, то к настоящему, а не к такому… женоподобному созданию.
— Да здравствует королева венгерская Лудовита! — хихикнул Ибрагим.
Сулейман звонко шлепнул друга по бедру, и Хюррем снова услышала шепот за ширмой.
Она покосилась на Хатидже, но та ответила на ее озабоченный взгляд беззаботной улыбкой.
— И все же, — продолжал Сулейман, вставая и меряя комнату шагами, — этот молодой выскочка устраивает вылазки против наших янычар на севере.
— Потому что за его спиной стоят Габсбурги, которым не терпится захватить побольше земли и угнетать живущие там народы, — вторил ему Ибрагим.
— Эта собака, Карл, закончит свое правление на острие моего меча! Мы освободим от него Испанию. Мы освободим от него Северную Италию и Германию! Во имя Аллаха, — вскричал Сулейман, и женщины затихли, — мы положим конец его деспотическим притязаниям на Новый Свет — Америку!
Хюррем услышала, что Ибрагим встал и подошел к ее любимому.
— Да будет так, господин!
Последовало молчание; Хюррем слышала лишь шорох шелка.
— Да будет так, господин, — снова прошептал Ибрагим.
Глава 47
Наступил двенадцатый день Рамадана. Хатидже и Хюррем нежились в хамаме.
— У меня в животе урчит от голода, — негромко призналась Хатидже, поглаживая живот.
Хюррем улыбнулась и, поглаживая свой растущий живот, ласково проговорила:
— Милая, скоро стемнеет, и я лично накормлю тебя сладостями, которые ты так любишь.
Хатидже ласково усмехнулась; в гулком помещении ее смех отразился от стен и сводчатого потолка. У них над головами сверкал и переливался огромный светильник из разноцветного стекла и драгоценных камней; подвешенный на цепях, он слегка покачивался в удушающей жаре. Хатидже осторожно села на скользкую мраморную плиту и подвинулась так, чтобы прикасаться к Хюррем. Провела руками по натянувшейся коже, под которой рос еще один ребенок Сулеймана; ее пальцы задержались на том месте, которое служит предметом вожделения всех мужчин. Затем, наклонившись, она поцеловала свою любимицу в щеку.
— Однажды ты спросила меня, не страдаю ли я от одиночества, — негромко произнесла она, любуясь мраморными скульптурами вокруг фонтана и рассеянно гладя пальцем белую кожу сидящей рядом с ней фаворитки.
Хюррем пытливо заглянула в глаза Хатидже и нежно погладила черные кудри, касающиеся ее груди. Глаза Хатидже были такие же черные и задумчивые, как у Сулеймана, но в них светились любовь и обожание, которые не до конца способны понять мужчины. Она полюбовалась полными, чувственными губами Хатидже, ее пышной и упругой грудью — она сохранила хорошую форму, несмотря на то что родила нескольких детей. Ближе придвинувшись к Хатидже, она провела руками по ее спине и талии. Пальцы Хатидже скользнули по ноге Хюррем туда, где позволительно было находиться лишь султану. Но она ласкала Хюррем с нежностью, не доступной ни одному мужчине. Они хихикали и перешептывались, не переставая нежно ласкать друг друга.
День в хамаме тянулся медленно. Светильник, украшенный драгоценными камнями, поблескивал в дымке, освещая тени ярким светом, переливающимся даже в самых мелких изумрудах и рубинах, окружающих их. Затем мерцание перешло в сияние, способное затмить даже Тень Бога на Земле, очутись он вблизи этих лучей.
Голова Хюррем лежала на коленях Хатидже, она ласкала губами ее нежную грудь. Зажмурившись от удовольствия, Хатидже гладила Хюррем по огненно-рыжим волосам.
Вдруг Хюррем спросила:
— Что имел в виду Сулейман позавчера, когда говорил о любви друг к другу настоящих мужчин?
— Милая, Сулейман давно любит Ибрагима… как мы с тобой сейчас любим друг друга.
Хюррем не слишком удивилась, и все же ей стало неприятно.
— Хюррем, нет никакого сомнения в том, что Сулейман любит тебя всем сердцем. Но он по-своему, так, как может любить только мужчина, любит и Ибрагима. Они прожили вместе почти всю жизнь. Тебе никогда не приходило в голову задуматься, почему Ибрагим занимает во дворце покои рядом с нашим господином?
О такой странности Хюррем на самом деле ни разу не задумывалась.
— Но что делает мужчина с мужчиной?
Хатидже игриво провела пальцем по губам Хюррем.
— Сладкая моя, то же самое, что и женщина с женщиной… Кто, кроме женщины, может лучше знать, что больше всего способно доставить удовольствие другой женщине, так же точно и у мужчин. Их соединяет прочное чувство, основанное на взаимном уважении… Они вместе видели смерть и победу, знали печаль и радость, видели такое, что нам с тобой и не снилось. И нам следует радоваться их любви; благодаря ей мы можем быть уверены, что наши мужчины искренни по отношению к самим себе и к нам.
— Наши мужчины? — удивилась Хюррем.
Хатидже покраснела, и Хюррем вдруг догадалась: ее подруга любит Ибрагима.
— Какой он? — с улыбкой спросила она.
— Ах, милая, он напоминает бога, спустившегося с высочайших вершин горы Олимп и очутившегося в нашей империи. Кожа у него смуглая, глаза черные, он воплощение мужественности. Красивые черные волосы доходят до плеч, а лицо по красоте способно затмить и ангела.
Хюррем заметила, что лицо Хатидже засияло — такого она никогда раньше не видела.
Две женщины затихли; они думали о своей любви к самым могущественным мужчинам на земле… и друг к другу.
Обе повернулись, когда кто-то вошел в хамам и откашлялся.
В дверном проеме стоял Гиацинт; он пытался привлечь к себе их внимание. Хюррем вдруг встревожилась. Давно ли он прячется в тени и слушает их разговоры? Заметив, что они повернулись к нему, он подошел к ним и присел рядом на мраморную плиту.
— Красавицы, на охоте с нашим господином произошел несчастный случай.
Обе женщины резко выпрямились.
— Сулейман! — воскликнула Хюррем.
— Он жив и здоров, но дикий кабан пропорол ему клыком ногу.
Хюррем вскочила на ноги, не обращая внимания на свою наготу и не стесняясь великана.
— Погоди, красавица. Сейчас его осматривает врач; в его покоях также находится начальник Тайного совета Ибрагим-паша, — придержал ее великан.
Хюррем замялась, но потом выбежала из зала, оставив Хатидже и Гиацинта одних.
— Пусть идет, — шепнула Хатидже, кладя руку на бедро Гиацинта.
Глава 48
Хюррем пересекла двор и взбежала наверх, в свои покои. Холод пронизывал ее до костей, но она его не чувствовала. В своей спальне она пробыла всего лишь несколько секунд, которые понадобились на то, чтобы кое-как накинуть на себя свободные шаровары и рубаху, едва прикрывавшие большой живот. Она выбежала на галерею и спустилась по другой лестнице, ведущей в покои Сулеймана.
Очутившись у личных покоев султана, она ловко поднырнула под руки охраняющих двери евнухов и бросилась к любимому. Полы рубахи развевались на ходу, обнажая круглый живот. Она вскочила на диван, на котором лежал Сулейман.
Перед султаном на коленях стоял Ибрагим; он нежно поглаживал раненую ногу своего господина. Вбежав в комнату, Хюррем заметила, как ужас отразился на лице Ибрагима, он тут же отдернул ладонь от ноги Сулеймана, зажмурился, а затем упал ниц на пол, чтобы не видеть ее.
Сулейман покосился на Хюррем, затем на Ибрагима и вдруг громко, от всей души расхохотался. Он даже закашлялся от смеха. Не отрывая взгляда от пола, чтобы не смотреть на фаворитку, Ибрагим поднес ему кубок с красным вином. Не переставая смеяться, султан одним глотком осушил кубок.
— Господин, Гиацинт рассказал о… постигшем тебя несчастье. Как ты себя чувствуешь?
Сулейман снова рассмеялся и крепко прижал к себе Хюррем.
— Милая, это трудно назвать несчастьем, скорее невезением. Я остановился под большим дубом, чтобы помочиться, вдруг из-за кустов выбежал кабанчик и добился того, на что не способны даже самые сильные европейские короли и принцы.
Хюррем посмотрела на бинты, а затем на Ибрагима, распростертого на полу и обеими руками закрывшего голову. Она сообразила, что вбежала к Сулейману почти раздетая, и смутилась. Сулейман наклонился к ней и застегнул на ней рубаху. Он посмотрел на лежащего Ибрагима и, наклонившись к Хюррем, нежно поцеловал ее в губы.
— Спасибо, что пришла справиться о моем здоровье, тюльпанчик, — прошептал он. — Твое нежное прикосновение гораздо лучше грубых ласк моего милого друга Ибрагима, — добавил он с неподдельной нежностью и любовью.
Ибрагим лежал лицом в пол; над головой его болтались кисти дивана. Хюррем показалось, что он негромко ухмыльнулся.
Сулейман вытащил из-под груды подушек вышитое шелковое одеяло и жестом велел Хюррем держать его перед своим телом и нижней частью лица. Он помог ей укутаться, заботливо разглаживая складки там, где одеяло слишком тесно обнимало ее располневшее тело.
— Ибрагим, можешь встать. Моя любимая скрыта от твоего похотливого взгляда, — произнес он, и Хюррем заметила, как сверкнули при этом его глаза.
Ибрагим приподнялся и на коленях подполз к дивану. Хюррем заметила, как он исподтишка косится на нее, стараясь не смотреть ей в лицо. Хотя она прикрылась, взгляд Ибрагима словно проникал сквозь шелковую завесу. Ибрагим заметил ее распущенные пышные волосы и откровенную радость Сулеймана.
Хюррем тоже получила возможность как следует рассмотреть Ибрагима. Она подумала: «Понимаю, почему Хатидже, да и Сулейман так тебя обожают. Тебя в самом деле словно изваяли из мрамора в Древней Греции. Даже великий итальянский скульптор Микеланджело не мог бы освободить такого бога, как ты, из непорочных древних камней».
Сулейман склонился к другу и взъерошил ему волосы. Хюррем кольнула ревность.
— Господин, я хотела бы остаться с тобой наедине.
Сулейман залюбовался красотой ее ресниц.
Ибрагим улыбнулся и, кланяясь, вышел.
Тень Бога на Земле, султан Сулейман продолжал улыбаться, несмотря на боль, которую причинил ему дикий кабан. Хюррем отбросила шелковое покрывало и внимательно осмотрела рану. Она погладила поросль волос на бедрах Сулеймана, разгладила повязку и улыбнулась, случайно коснувшись детородного органа султана. Хотя до сих пор он был вялым и безучастным, от ее невинного жеста он сразу же пришел в боевую готовность…
Глава 49
Когда наступила весна и в густых камышах Тунджи заквакали лягушки, настала пора возвращаться в Стамбул.
Сулейман радовался рождению Михримах; несмотря на то что она была всего лишь девочкой, он приказал устроить пир и празднества по всему городу до восхода новой луны.
Хюррем старалась не думать о загадочных смертях младенцев в гареме — может быть, все-таки на то была воля Аллаха. Она с радостью прижимала к груди Михримах и щекотала большим пальцем ноги живот Мехмета, который лежал у нее в ногах на одеяле и громко хохотал.
Рядом с ней сидела Махидевран; она ласково смотрела на маленькую Михримах, жадно сосавшую материнскую грудь.
— Какая она у тебя красавица, — напевно произнесла Махидевран. — Теперь у Сулеймана несколько дочерей; не сомневаюсь, в будущем они поспособствуют процветанию нашей империи.
Хюррем поморщилась — Михримах больно укусила ее за грудь.
— Не завидую шехзаде или бейлербею, который станет мужем этой дочери султана. Надеюсь, у него окажется достаточно толстая кожа и он не будет страдать от ее укусов!
Обе женщины рассмеялись.
— Несомненно, мы с тобой и юная дочь султана держим будущее нашей империи в наших чреслах и в наших губах.
Хюррем покосилась на свою спутницу и заметила на лице той странное выражение.
— В чем дело?
Махидевран вздохнула и с явным облегчением произнесла:
— Хюррем, тебе нужно отдохнуть. У тебя уже есть двое детей от нашего султана; ты должна позаботиться об их нуждах, не заботясь одновременно об удовольствии их отца.
Хюррем задумалась, глядя на мать наследника престола. Махидевран же продолжала:
— Мы все любим султана со страстью, не уступающей твоей. В гареме есть и другие девицы, которые тоже должны доставить радость Тени Бога на Земле. Мы должны исполнять свой долг и следовать нашим традициям… В живых остались всего два наследника османского престола. Если они умрут от чумы, лихорадки или чего-то другого… — Махидевран помолчала, прежде чем продолжить, — династия Османов прекратит свое существование.
— Но я способна родить Сулейману еще не одного сына!
Махидевран разозлилась; жилы выступили у нее на висках.
— Так не годится! Мы здесь для того, чтобы исполнять свой долг, и больше ни для чего! Султан должен произвести на свет как можно больше отпрысков, чтобы его род продолжался. Не забывай, и я тоже еще способна вынашивать сыновей… как и остальные.
У Хюррем забурлила кровь.
— У него два сына — род не пресечется… Зачем ему прикасаться к кому-то еще, кроме меня?
— Не будь так уверена в себе, дорогая. Вспомни, как Ханум и Гюльфем оплакивали потерю своих сыновей. Возможно, то же самое ждет и тебя!
Хюррем сверкнула глазами.
— Убирайся прочь, джиннша, со своими злыми словами и дурным глазом! Убирайся прочь от моего сына! — завизжала она, поспешно схватила Мехмета с одеяла и понесла его и Михримах к своим покоям. Перегнувшись через перила, она увидела, как Махидевран смотрит на нее снизу вверх с нескрываемой ненавистью. В памяти ее всплыли слова валиде-султан: «Дитя, ты не слышишь меня. Враг, твой враг уже находится в гареме».
Глава 50
Давуд очень быстро прошел обучение в первой и второй оде ичогланов. Зрелый возраст предоставлял ему преимущество по сравнению с подростками, которых в одах было большинство. Он превосходил их физически и духовно. Последние несколько месяцев он учился ездить верхом и защищать султана на войне.
Сидя верхом на мускулистом жеребце, Давуд ударил его голыми пятками по бокам, пустив жеребца в галоп в лесной чаще. Другие ичогланы третьей оды остались позади. Он пригнулся, когда перед лицом неожиданно увидел ветку; руки прочно держали поводья. Он выбирал лучшую тропу в лесу. Ичоглан слева от него упал с лошади, врезавшейся в старый бук. Послышался тошнотворный хруст ломающейся кости; остальные бешено мчались вперед, подгоняя своих скакунов. Бока жеребца, на котором сидел Давуд, покрывала пена; на морозе от него шел пар. Штаны Давуда промокли от пота и стали прозрачными, но его тело согрелось, он почувствовал прилив сил. Свой колпак он обронил на скаку, рубаху порвал о ветки деревьев. Саднили свежие царапины на груди и плечах. Не обращая на это внимания, он несся вперед, то и дело понукая жеребца.
Давуд выскочил на опушку одновременно с несколькими другими ичогланами. Они проскакали по полям к дальней стороне возделанной долины. Далеко впереди показался высокий холм; на его вершине призывно развевался красный флаг.
Там их цель.
Его цель!
Пустив жеребца вверх по склону, к флагу, он чувствовал, как скользит на потной спине неоседланного жеребца. Внутреннюю сторону бедер он стер до крови; штаны промокли и стали липкими. Он плотно прижимался к коню, не чувствуя под собой ног. Другой ичоглан вырвался вперед; если он сейчас не сделает рывок, тот опередит его.
Когда крутой склон стал почти вертикальным. Давуд поравнялся со своим соперником; он мог бы, дотянувшись, ухватить его коня за хвост. Однако он пригнулся почти к самому крупу коня и погнал его вперед со всей скоростью, которой требовала его неукротимая страсть. Краем глаза он уловил какое-то движение. Подняв голову, заметил, как конь скачущего впереди ичоглана встал на дыбы и падает сверху прямо на него. Давуд дернул за поводья, но было поздно. Вторая лошадь упала на него и придавила его к земле. Он извернулся и покатился по каменистому склону. Две лошади и второй ичоглан тоже катились в густеющем облаке пыли. Давуд получил удар копытом в лицо. Он успел заметить, как катящийся труп коня давит безжизненное тело второго ичоглана. Время словно остановилось, все движения замедлились. Все смешалось — ноги, хвосты, копыта, человеческая плоть, разбитые лошадиные кости продолжали кружиться и скользить вниз, к подножию горы.
Давуд тоже катился вниз с горы, но остановился, ударившись о труп одной из лошадей. Он с отвращением отвернулся при виде страшного зрелища, открывшегося его глазам, а затем его взгляд упал на изуродованный труп его товарища-ичоглана. Он покатился в густую траву, и его вывернуло наизнанку. Даже после того, как желудок изверг все свое содержимое, он продолжал содрогаться.
Посмотрев на вершину, окутанную дымкой, он увидел, как еще один ичоглан горделиво спускается вниз, размахивая флагом на древке.
И тогда он лишился чувств.
Следующие четыре недели Давуд провел в небольшом лазарете в Топкапы. Оказалось, что у него целы все кости, но почти все тело было в кровоподтеках.
Белые евнухи целыми днями заботились о нем. Его массировали, умягчали кожу целебными бальзамами и травяными настоями. Даже самое нежное прикосновение причиняло ему боль, но, чтобы кровоток не прекращался, а плоть не мертвела, евнухи разминали ему все мышцы.
Главный белый евнух пришел осмотреть его раны. Он провел руками по телу Давуда, по-отцовски сочувствуя ему.
— Мальчик мой, через несколько дней ты поправишься, — сказал он, нежно сжав левую ногу Давуда.
Прикованный к дивану ичоглан поморщился, но с трудом улыбнулся.
Захватив рукой ступню Давуда, ага стал нежно гладить бурые волоски, выросшие над крепкими ногтями.
— Я лично подниму тебя на ту гору, даже если это будет моим последним делом в жизни, — прошептал он, многозначительно подмигнув.
Так и произошло. Через несколько дней Давуд снова сидел на крепком жеребце и мчался по лесу и по долине. Рядом с ним скакал главный ага. Полы его кафтана развевались на ветру.
Оба всадника одновременно добрались до крутого подъема и вонзили пятки в бока своих коней, подгоняя тех к вершине. Ага обогнал его, но, когда склон стал почти вертикальным, лошадь старого евнуха оступилась. Давуд закричал и пришпорил своего жеребца, обгоняя агу. Его собственный конь с трудом сохранял равновесие. У Давуда болело все тело, болело нестерпимо, но он держался — конь под ним проскакал последние несколько шагов.
Выбравшись на вершину, он схватил пику с привязанным к ней красным флагом и, прежде чем спускаться, сделал круг почета.
На вершину выбрался главный ага.
— Молодец, мой ичоглан! — крикнул ага, подъезжая к Давуду и хлопая того по спине.
Они поскакали назад; Давуд продолжал размахивать флагом и радостно кричать. Они подъехали к воротам Стамбула в прекрасном настроении.
Скача по извилистым улицам рядом с главным агой, Давуд ощущал неслыханную гордость. Он радостно вскидывал голову, когда стамбульцы глазели на них и спешили убраться с их пути.
Проехав мимо Айя-Софии и войдя в Первый двор Топкапы, ага приблизил своего коня к коню Давуда и сказал:
— Ты, мой юный Давуд, доказал, что ты очень хороший ичоглан. Твои прекрасные познания в арабском, турецком и фарси изумляют даже самых старых евнухов, которые преподают в Эндеруне. Тебе осталось сдать всего один экзамен, и можно считать, что Третья ода окончена.
Давуд вопросительно посмотрел на агу. Их кони остановились перед Воротами приветствий, разделяющими Первый и Второй дворы.
— Ты рассказывал, что в прежней жизни был каменщиком в городе Львове…
Давуд сидел молча и следил за взглядом аги, направленным на старинные ворота.
— Наш господин, султан Сулейман, был очарован архитектурой Белграда с его парящими колокольнями. Он хочет, чтобы ворота перестроили в таком же стиле. Кто-то должен руководить стройкой. Я предложил тебя.
— Спасибо, господин ага. Буду очень рад применить свои знания для такого важного дела.
Ага улыбнулся и, вонзив пятки в бока жеребца, галопом проскакал в еще существующие ворота. Он обернулся, когда Давуд спешился, и крикнул:
— Добро пожаловать к твоему призванию, молодой мастер Давуд-Каменщик!
«Давуд-Каменщик», — повторил про себя молодой ичоглан, глядя на величественное сооружение, которое ему предстояло снести, а затем собственноручно перестроить для Тени Бога на Земле.
Глава 51
Валиде-султан сидела раскинувшись на пестром покрывале своего дивана и мелкими глотками пила шербет из кубка, разглядывая лицо сына, который нежился на подушке у ее ног. Он снял официальный тюрбан, который носил с самого утра, пока занимался государственными делами. Теперь его густые черные волосы свободно спадали на спину и плечи.
Хафса провела пальцами по его прядям и нежно погладила кожу головы. Сын закрыл глаза и ощутил удовольствие. Рядом с матерью он мог расслабиться. Когда он повернул к ней голову, она пригладила его бороду, которая теперь царственно росла от линии подбородка. Ее подстригали в традиционной форме; борода окружала рот и слегка сужалась книзу. Густые волосы не скрывали благородного овала лица. Если не считать бороды, султан был гладко выбрит. Хафса провела по его щеке пальцем.
Сулейман улыбнулся и посмотрел на дно кубка с вином.
— Сын мой, — нехотя произнесла Хафса, которой совсем не хотелось нарушать их радостного уединения, — в гареме зреет недовольство. Многие твои наложницы опечалены тем, что ты получаешь удовольствие только с Хюррем.
— Поверь, матушка, Хюррем доставляет мне больше радости, чем кто-либо другой.
Хафса задумалась.
— Значит, она добилась того, о чем даже я могла только мечтать, — полностью завоевала сердце своего султана, изгнав из него всех остальных.
Сулейман жадно отпил вина из кубка и кивнул:
— Да, в самом деле, она этого добилась.
— По-твоему, ты поступаешь мудро? Некоторые говорят, что у нее дурной глаз, что она тебя околдовала и что те удовольствия, которые она тебе дарит, отвлекают тебя от твоих обязанностей.
— Кто посмел так богохульствовать? Я управляю империей своим острым мечом и правдой собственной воли.
Хафса вздохнула, не скрывая радости:
— Сулейман, ты — величайший из султанов Османской династии! Ты отбрасываешь тень на весь мир; твои деяния затмевают величие твоих предков. И все же ты остаешься мужчиной — в этом нет никакого сомнения. И, будучи мужчиной, ты обременен плотью, которая способна поставить на колени любого. Я видела, как ты дрожишь и жаждешь ее всякий раз, как при тебе произносят ее имя… Подозреваю, что ее губы и рот управляют тобой больше, чем губы и рот Ибрагима.
Сулейман, разъярившись, вскочил:
— Как ты смеешь!
— Ах, Сулейман, сядь. Порадуйся полуденному солнцу, которое так нежно ласкает нас.
Сулейман послушно сел, хотя лицо его перекосилось от ярости. Мать снова принялась нежно поглаживать его по голове.
— Хасеки Хюррем — женщина моей мечты, — негромко произнес султан. — Я буду любить ее до самой моей смерти… То же самое я могу сказать и об Ибрагиме.
Хафса дернула сына за волосы, принуждая его лечь головой на диван. Их глаза встретились. Сулейман не отвел взгляда.
— Возможно, все так и будет, сын мой, но берегись власти обитательниц твоего гарема. И берегись растущей власти Ибрагима, ибо его сладкие губы ласкают не только твою плоть.
Сулейман молча сел. Хафса поняла, что ее слова глубоко задели сына.
— Ты ошибаешься. Ибрагим верен мне, и за его верность я скоро назначу его великим визирем.
Валиде-султан откинулась на подушку; слова сына породили в ее голове новые замыслы.
— Да будет так, и пусть в знак твоей любви он женится на твоей сестре Хатидже, которая, подобно тебе, исходит слюной при одной мысли о его теле!
Возмущенный Сулейман снова вскочил и вышел из комнаты.
Валиде-султан покачала головой, радуясь успеху, и допила шербет.
— Тобой так легко управлять, мой милый мальчик; даже легче, чем твоим милым отцом.
Она налила себе еще шербета с имбирем.
Глава 52
Сулейман скакал на Тугре среди огромных деревьев Второго двора. Рядом с ним ехал главный белый евнух — единственный, кому позволено было ездить на территории дворца верхом в силу преклонного возраста. Ворота приветствий обнесли строительными лесами; их перестраивали в новом стиле в соответствии с пожеланиями султана.
— Очертания ворот великолепны, мой ага.
— Да, господин. Работой руководит один из твоих ичогланов — Давуд-Каменщик.
Сулейман кивнул и продолжал легкой рысцой двигаться вперед. Из-за ослепительно-яркого солнца казалось, что воздух дрожит. В лучах солнца плясали пылинки. Приблизившись к воротам, султан увидел, что по лесам снуют каменщики и на тележках доставляют на места тяжелые каменные блоки. Многие рабочие разделись по пояс, и их смуглые тела блестели от пота. Все старались изо всех сил; всем хотелось поскорее закончить работу.
Ага показал на Давуда, который стоял на самой верхней палубе деревянных лесов. Сулейман окинул молодого человека внимательным взглядом. На вид не больше двадцати с небольшим, но так красив… У султана невольно захватило дух. Давуд прыгал с доски на доску, отрывисто выкрикивая приказы и помогая своими сильными руками вдвинуть блоки на место. Отросшие на груди, плечах и ногах волосы лишь подчеркивали его мужественность.
— Я уже видел его на поле сражения под Белградом!
— Память не подводит тебя, Тень Бога. Он в самом деле был с тобой в победоносном белградском походе. Он изъявил желание еще лучше служить тебе, господин, и потому сейчас проходит обучение, чтобы стать ичогланом.
— И как его успехи?
— Он учится прекрасно, господин; а завершив постройку Ворот приветствия к твоему удовлетворению, он будет представлен к твоей личной службе.