Из дневниковых записей 1984 г.




ОТ АВТОРА

 

В моей книге «Мой путь к правосудию» я описал наблюдения, последовательно и поэтапно раскрывающих мое представление о правосудии, причины, подталкивавшие меня к сформированию моих принципов. Принципов, из кото­рых сложилось отношение необходимости справедливого суда. Этот про­цесс помог мне обрести мое. кок мне кажется. правильное представление о жизни. Именно этим я и решил поделиться с читателем.

Надеюсь, моя искренность восполнит мои скромные возможности в по­вествовании и даст представление о. тех или иных нашумевших событиях 1998-1999 годов на Северном Кавказе.

Как бы я не старался видоизменить книгу, привнося художественную ок­раску дневниковым записям, особенно сделанным, в тюрьме «Лефортово» и в полевых условиях Чечни и Дагестана, они менялись только к худшему. И я ре­шил все оставить в первоначальном виде, как есть.

Н. Хачилаев

Первый дневник

И БУДЕТ СПРАВЕДЛИВЫМ СУД

(Записи на полях)

У самого синего Каспийского моря

я подстроил золотую утку. Никогда

ей не взлететь обратно в небо!.. Никогда!

 

 

Летом 1976 года мы чабанили на летних пастбищах в высокогорье.

К нам на куш - стоянку чабанов - пришли дядя Муртуз и Габиб со своим раненным другом, которого звали Искандар.

Из-за огнестрельного ранения нога у Искандара была зелено-лило­вой, от него несло мертвечиной.

Нога страшно вздулась, и дядя Муртуз сказал, что у раненого на­чинается газовая гангрена-

Гости сообщили отцу, что они – «в бегах» и надеются, что хоть сюда, к пристанищу богов и вечных снегов, не сунутся поганые менты.

Отец ни о чем не спрашивал, точно его не удивило это полублатное «в бегах», сказал лишь, что они могут ни о чем не беспокоиться. Он даже не поправил как обычно - богов много не бывает. Он только един!

Дядя Муртуз с Габибом тотчас же раскрыли множество медицин­ских упаковок и начали колоть Искандеру противогангренозную вакци­ну. Он лежал, растянувшись на черной чабанской бурке, не реагируя на укол, глядя в небо стеклянными безразличными глазами.

Он перевернулся на живот, зарылся лицом в бурку.

- Его иногда начинает лихорадить - бредит, требует, чтоб ногу от­резали, - скачал отцу дядя Муртуз.

- Почему бы его в больницу не отвезти? - удивился отец

- В больницах-то как раз нас и ждут!

- Не знаю, что вы там натворили и какие темные дела за нами числятся, но парень на глазах пропадает.

Через несколько дней, в знак уважения к моему отцу, пожилой ча­бан с соседнего куша Барзулав пригласил нас в гости на хинкал. Мясо его хинкала было грубым и тугим, как каучук.

- Здесь, в высокогорье, сколько ни кипяти, плохо варится, - говорил добродушно старый Барзулав, глядя как вяло жуют гости.

- Кутайте! Ешьте! - подбадривал он время от времени. - У меня-то и зубов уж нету, а вы молодые!

Когда гости совсем перестали есть мясо, а брали один лишь хин­кал. Барзулав сказал, что ЭТО мясо старого его коня, который лет двад­цать служил ему и в летнюю жару, и в зимнюю стужу.

- Еле двигался и хромал бедолага, пришлось зарезать, - пояснял старик тем же добродушным топом, и глаза его суетливо забегали.

После этих слов помрачневшие гости и вовсе жевать перестали.

Вдруг этот раненый поганец Искандар поднялся, опираясь рукой на плечо Габиба и презрительным гоном больного, выпалил пожилому чабану:

- Ты-ы.!! Тебе не кажется, что ты кушаешь мясо своего друга? Наступила тишина. Все обомлели, молча переглядываясь. У отца от недоумения губы стали бескровными, бледными. Он сурово уста­вился на Муртуза и Габиба. Те поспешили увести своего друга обратно на куш.

- Вот она. моя родина, страна рабов и каннибалов! - орал уходя Искандар.

Дядя Муртуз ладонью зажимал ему рот, но Искандар энергично мотал головой и что-то выкрикивал по-русски.

Наша стоянка была за горой, ее отделял глубокий, густой зеле­нью проросший овраг. Слышно было, как гости сорвались с тропинки и шумно съехали вниз, пытаясь удержать тяжелого Искандара Они благополучно приземлились в густой траве и там ругались между собой.

Когда мы с отцом вернулись на куш. наступили сумерки, и чабаны с белыми отарами блеющих овец спускались по черной, как ночь, об­глоданной сползающими В теснины ледниками земле Дультидага. Ночи в ущельях бывают черными-черными, и иногда кажется, что белые отары овец парят в воздухе.

В это время Муртуз с Габибом закутывали в бурку Искандара, которого знобило и колотило, как в горячке. Он тихо, тем же раздражен­ным, болезненным тоном говорил Муртузу, чтобы тот не доверял нико­му. Что даже среди чабанов могут быть доносчики и стукачи.

- И вообще, - сказал он, уже успокоившись, - моим другом не мо­жет быть человек, не способный на убийство! Все равно он станет пе­ред выбором, быть или не быть!

Дядя Муртуз, как бы убаюкивая, говорил ему только: «Хорошо, хо­рошо!» - и во всем соглашался.

Я пытался вникнуть в смысл сказанных Искандером слов, и я не понимал, почему он так говорит, и решил, что это бред больного.

Когда я заснул, мне снилось, что я хотел убить своего друга, но мне зто не удалось. Я лишь ранил его, как думал, смертельно, но от желания жить, в нем появилось так много силы, что он смог увернуться от вто­рого коварного удара.

Друг ушел от меня раненым зверем, хрипя и отфыркиваясь кро­вью, счастливый, что уцелел. Он оставлял следы крови за собой, и от его крови пахло ядовитым запахом смерти.

Под утро, как всегда, отец разбудил меня рано.

Чабаны будят друг друга, говоря: «На утреннюю молитву», а кру­гом еще кромешная тьма, Отец объяснял мне, что в это время начинается первый рассвет - «Толь­ко для неопытного глаза он не заметен! Действительно, и мне никак не привыкнуть к этому утро кажется еще далеким, а горы, погруженные в ночь еще сладко дремлют. Даже завываний шакалов не слышно из уще­лий, ни воя волков, ни выкриков филина. Зябко и холодно кругом.

Лицом ощущаешь ночную сырость и мелкую еле уловимую измо­розь в воздухе. Только слышно, как старые чабаны начали совершать омовение к утренней молитве. Кряхтя, сморкаются и доносится жест­кий всплеск воды. Слышно, как мокрыми ладонями проводят по ладо­ни, потом по лицу, по затылку, по лбу; плещется и струится вода. Отец снова окрикивает меня, чтобы я поднялся. Мягко подсказывает, чтобы я сделал уважение старым пастухам, принеся воду из родника и подли­вая им на руки и, особенно, когда они моют ноги. Он напоминает мне, что это деяние высоко чтится у Аллаха.

Но для меня самый сладкий сон начинается именно в эту нору.

Это нежное ощущение набранной за ночь телесной теплоты. Ма­лейшее, неосторожное движение и тут же в образовавшуюся щель уст­ремляется въедливый ночной холодок высокогорья. Но нудная мысль начинает буравить - если сейчас же до того, как отец закончит молитву не подняться, то следующий окрик будет грубым и это его грубое отно­шение ко мне сохранится вплоть до самого обеда. Видя это, другие чабаны тоже начинают себе позволять грубости ко мне, даже кто-то может обозвать и лентяем тоже. Да и к третьему окрику подниматься тяжелее. Дальнейший сон - он слаще приковывает, и тяжелее вставать. Но вставать все равно надо, никуда не денешься.

Только вставая, надо все больше сохранить нательного тепла под рубахой, а то, если не сможешь его сохранить пока взойдет и начнет греть солнце, утренний холод в горах бывает привередливым. Кругом сыро, куда не коснись всюду роса. Особенно я не любил перевязывать с места па место коней и ишаков, собирать их арканы и снова перема­тывать. Руки краснеют до алого цвета и так коченеют» что приходится все время дуть в ладони.

Видно бывает, как белёсо клубится пар от теплого дыхания, ударя­ясь о ладони.

Я поднимаюсь осторожно, сгребая с себя бурку. Слышно как со­всем рядом молятся старики. Тех, кто на фоне темного откоса горы, не видно даже если смотреть в упор, а тех, кто встает с поясного поклона, вырисовываясь за линию горизонта гор на фоне светлеющего неба, видно темными силуэтами горбоносых фигур, словно вытянутые гигантские грифы.

Я ждал пока отец закончит молиться. Он как всегда делал длинное дуа[1] после намаза. Вольно или невольно я становился очевидцем того, что просил отец у Всевышнего.

Меня особенно смущало, когда он усиленно повторял: «Я твои по­корный раб. Я покорившийся тебе твой раб...». Потом меня охватывала непонятная тревога, когда он горячо просил у Аллаха об отсрочке некой непонятной для меня войны,

Он больше всего просил, чтобы эта война ничем не коснулась его детей.

Он так же просил у Аллаха - Таалы о каком-то «Часе». Чтобы во время «Того Самого Часа» Аллах избавил бы его от малодушия и уни­жения.

В конце дуа отец просил облегчить ему допрос «В день страшного суда».

«...Этот день страшного суда, когда наступит великая справедли­вость!... Ведь нет сомнения в том, что ничто не ускользнет от Его все­объемлющей справедливости».

Что нет у него сомнения в «Устойчивости Его Божьей справедли­вости», - повторял он.

Когда отец заканчивал молитву, чтобы избежать неловкости, я де­лал вид, будто собираю пустые ведра, чтобы идти за водой к роднику. К этому времени уже начинает по настоящему рассветать. На куше вся утварь и предметы становятся различимыми.

Взяв пустые ведра, я пошел за водой к откосу пропасти, на дне которой в густо зеленой растительности травы был глубокий родник. Он был настолько глубок и полноводен, что, казалось, течет из самого сердца земли и глядит в самое небо своею глянцевой безмятежностью.

Проходя мимо Искандара, взглянул на него. Он спал беззвучно и безмятежно, как ребенок с открытым ртом. Десны его были бледно-фиолетового нездорового вида, а зубы от этого казались поредевшими. Между ними виднелось застрявшее мясо вчерашнего хинкала.

Мне показалось, что у него опухла не только нога, но и сам он был болезненного вида: весь словно распух, и газовая гангрена перешла в кровь и начала разливаться по всему его телу.

Хотя дышал он не громко, в груди у него что-то хрипело, пенилось и лопалось, словно тысячи маленьких пузырьков.

Дойдя до края откоса по знакомой извилистой тропинке, я, как все­гда, встал над пропастью, пытаясь различить на его дне серебристый глянец поверхности родинка. Небо почти уже светало - сизое, словно раскрытое крыло голубя.

Кто-то пронзительно свистнул из-за моей спины на куше.

- Кссы, кссы, гьюъ, гыоъ!

Свора еще сонных волкодавов. хрипло лая, помчалась вверх в гору по призыву одного из молодых пастухов, - Арчнял-Кади. Запомнилось: i розное, почти львиное рычание и пружинящие сильные сухожилия зад­них ног бежавших собак.

Когда я, набрав воды, поднимался из оврага, то первые лучи солн­ца, словно плавленое червонное золото играли на вершинах холодных еще скал двух пятитысячников - Ппа - Баку и Валиял. Проснувшиеся бараны в отаре рядом с кушем кряхтели, фыркая, и кашляли словно старые чабаны.

Искандар лежал, уже головою укутавшись в бурку, как будто бы еще более вздулся. Он даже не производил никаких шевелений, словно бы и не дышал. Я помыл оставленную еще вчера посуду сухою жест­кою травою - «кюллу» и снова лег, укутавшись в бурку, которая уже успела не только остыть, но и покрыться обильной утренней росой.

Дядя Муртуз умылся, наклоняя ведро в емкость своей большой ладони и не снимая бурки с плеч. Он пришел и прилег рядом со мной, громко рухнув на седло, водруженное на несколько конских попон.

Я у него спросил, знает ли он что-нибудь об ахирате[2]- и о «Дне страш­ного суда».

- Ахират - это загробный мир. куда мы можем попасть, только оставив все здесь на земле, даже собственное тело.

- Ну, словно бы ныряешь вон в тот родник куда ты ходишь за водой, и выныриваешь с другой стороны земли и предстаешь па суд перед Аллахом. Я ведь особо эти веши не знаю, - добавил без сожаления дядя, - только я много слыхивал, что этот видимый осязаемый мир бо­лее иллюзорен, чем тот невидимый. А в воздухе, на небе невидимого больше, чем видимого.

- Как это, - удивился я.

- Не знаю как. но так я слыхал от знающих.

Потом я спросил дядю Муртуза о том. что больше всего меня тре­вожило. Про войну, которой боялся отец.

- Да он всю жизнь всего боялся. Я не помню, чтобы он хоть с кем-нибудь по настоящему дрался. Это же ненормально, когда мужчина не дерется... Какая там война я не знаю! Не может быть у него никакой войны - презрительно выговаривал он. Муртуз был мне дядей по материнской линии, и они, мои материнские родственники, частенько спори­ли и pyгались с моим ОТЦОМ, укоряя его в излишней законопослушности.

Они сами открыто хвастались. что не подчинились Советской власти.

Когда я сейчас же начал выражать свое недовольство мнением дяди My рту за об отце, он встал и молча ушел в сторону отар, которых уже чабаны гнали на склоны гор к пастбищам.

Я остался лежать в бурке, согреваясь и наблюдая, как яркие лучи утреннего солнца продвигают линию холодной фиолетовой тени все ниже и ниже к подножию гор.

Я перебирал слова дяди Муртуза об иллюзорности этого мира и пытался как то это осмыслить - возможно ли такое.

Вот кругом горы. Вон внизу изрезанные оврагами скалы, из кото­рых текут реки.

Вон вершина горы Валиял. Не окутал легкий сизый дымок облака.

Облачко и то реальность потому, что я се вижу! Быть может скоро и растает, но оно ведь есть, есть вот сейчас!

Вон незыблемые, твердые скалы и это неоспоримая реальность. Я вы­тащил из бурки свою руку и вытянул ее над собою в небо. Вот рука моя, вот тоже ее ворсистый покрой волос - я чувствую свою руку, это осязаемая ре­альность. Такая же реальность, что я молод и в руке своей я ощущаю силу.

Эта сила есть и, действительно, когда-нибудь она. становясь мень­ше, исчезнет...

Мои мысли были прерваны приближающимся ко мне возбужден­ным разговором отца и дяди Муртуза. Они как всегда спорили между собой. Дядя Муртуз говорил о каком-то ветеринарном враче, который приходит на куш уже который раз в портупее на перевес с командирской планшеткой. «...И что эта за страсть у этого ветеринара к военным аксессуарам. Лечил бы себе скотину...»

Муртуз объяснял отцу, что врач Искандеру ассоциируется с «опером» и что ему все мерещится, будто он на допросы идет к нему.

Дядя Муртуз также объяснял отцу, что Искандер находится сей­час в отчаянном положении, и если этот ветврач еше раз придет сюда со своими портупеями и командирской планшеткой, то у Искандера могут покатить измены: «...Он лежит и спит с оружием в руках. Увидев его, он может открыть стрельбу».

Отец от возмущения даже не стал ни в каких деталях разговора дяди разбираться!

- О каких ты допросах тут ведешь речь? Подождите еще, допросы будут в Судный день, и Суд божий от которого вы никуда не денетесь.

- Началась, началась белиберда, - перебил отца дядя Myртуз. - что ты за человек. В нагрудном кармане у самого сердца партбилет Лени­на таскаешь и еще бесконечные молитвы про божьи суды нашептыва­ешь.

Отец резко остановился, передавая из правой руки в левую чабанс­кую палку, он у меня левша. То ли от ярких утренних лучей, то ли от нахлынувшей в голову крови лицо отца стало пунцово красным. Он вы­ругался и грубо обозвал дядю Муртуза. Дядя Муртуз стоял молча в каком то оцепенении. С боку я видел, как играют мускулы его стисну­той челюсти, оглянулся в мою сторону и, резко повернувшись своим громадным ростом, ушел от отца прочь в сторону.

Отец продолжал стоять достаточно долгое время в раздумий, под­перев под подбородок палку, схваченную ладонями обеих рук. потом, словно очнувшись, пошел за отарой. Он обычно брал меня с собой, а сейчас, ушел, ничего не сказав.

Я пролежал без никакой охоты что-либо делать долгое время, пока солнце не стало припекать в лицо. Потом я встал и пошел на пастбище к отцу. С откоса горы, где он пас овец, открывался вид без края и безграниц, Горы, долины, овраги с разными разветвлениями рек лежали словно на ладони. Отец полулежал за скалой у солнечной стороны. Он как всегда в такое время, когда нет никого кругом, разговаривал с са­мим собой. Овцы мирно щипали траву рядом.

«...Подождите, подождите! - говорил кому-то он с угрозой: - На­ступит День Божьего Суда, не подвластный ни уговорам, ни звону зла­та!..»

Услышав диалог отца с самим собой, я прилег там же, где сто­ял на откосе пастбища. Тут же нахлынуло ни с чем не сравнимое ощущение простора Дультидага. Это легкое дуновение из прохлад­ных ущелий, несущих запахи альпийских трав, девственной свеже­сти никем не тронутой, не испорченной человеком земли. Казалось, что не бывает здесь ни жестоких ночных холодов, ни подлости, ни смерти.

Далеко внизу, где изрезанные речушками ущелья сходятся у подно­жий гор, образовывается продолговатая полоса горной долины. В этой долине особняком высится остроконечный холм. На ней могила - то ли святого, то ли воителя за веру. На могиле «Ардас»[3] - по длинный шест с выцветшим флагом на конце.

Отсюда видно, что флаг не реет, он покоится, свесившись по шесту вниз. Весь облик холма, могилы со знаменем словно погрузились в при­ятное состояние дремы, нежно греющих солнечных лучей. Подошвы гор в белесой испарине легкого облачка, кажется, парят в воздухе. А вершины белоснежных куполов, как зеркала, отражают блики солнца. Действительно, такие громадины каменных твердынь вот-вот раство­рятся в солнечном мареве.

Потом я видел, как с подножья оврага в сторону нашей стоянки ехал всадник, когда он исчез за откосом горы, слышен был лай собак, а потом несколько выстрелов...

Медленно тропинкой наискосок, я вернулся на куш. но. не заходя на стоянку, начал спускаться к роднику. Спускаясь в овраг, я словно бы по-новому, сверху видел его поверхность. В темной глубине среди мрач­но-зеленой растительности, как в зеркале, отражалось небо.

Горы, те что повыше, были голыми и черными. На них лежали чер­ные языки тающих и ползущих вниз ледников. С куша слышны были громкие возгласы мужчин, среди них особенно отличался голос дяди Myртуза.

Спустившись к роднику, стоя в мокрой траве по пояс, я смотрел в воду и видел небо, словно сквозь толщу земли, по ту ее сторону.

В это время там пролетал орел. Он пролетал величаво, плавно, как парят обычные земные орлы. Только почему-то у меня мурашки про­бежали по коже. Я неожиданно вспомнил слова отца про Справедливый суд. Особенно мне запомнились: «Устойчивый в справедливости», но почему мне так обидно, как никогда. Почему этот суд должен состо­яться, ни здесь, ни на земле, ни в этой жизни, а в той?..

И от обиды так мне хотелось выкрикнуть: «Отец, почему мы с тобой такими слабыми стали?.. Или мы были такими всегда? Не одна ли у нас с тобою кровь!?»

И никогда я более уверенно не давал себе слова, как стоя над этим родником, на дне пропасти: «Я сам совершу этот Суд... Здесь, на земле. и в этой жизни!» И казалось тогда, что нет такой силы, которая может помешать мне в этом!

 

 

Из дневниковых записей 1984 г.

С того самого момента - «стоя над родником» и по сей день, главной мечтой моей жизни стало свершение этого суда, справед­ливого суда. Как бы сильно я не рисковал выглядеть наивным, она стала смыслом моей жизни и для того, чтобы ее осуществить, мне необходимо быть в первую очередь самому справедливым. Я стре­мился к этому, как только мог, но насколько это у меня получается, не мог знать, только предполагал, только надеялся - я справедлив!..

Достигнув совершеннолетия, и следуя своей мечте, я начал попадать в такие сложные ситуации, из которых мне порой каза­лось уже не выйти - это конец... Но судьба давала еще и еще шанс на сложные и рискованные прорывы к новым ее формам. Но скоро жизнь вокруг меня стала настолько запутанной, что я четко и ясно понял для себя, - для успешного осуществления своей мечты необ­ходимо иметь две вещи:

1. Бесспорно признанный всеми свод законов.

2. Силу.

Чтобы обрести и то и другое необходимо накапливать сведе­ния и сторонников, признающих мой подход к устройству спра­ведливого суда.

В Махачкале, в 1978 году за несколько месяцев до того, как меня забрали служить в ряды Советской Армии, я познакомился с людьми, которые подсказали мне кое-что. и это «кое-что» под­толкнуло меня к системному подходу поиска справедливости и истины - именно поиск этого подхода заключен в моих дневнико­вых записях. Дневников получилось три.

 

 

Второй дневник

У ПРЕСТОЛА ВЕЧНЫХ СНЕГОВ

 

* * *

 

Горы. Осеннее солнце размеренно печет. Облака внизу. Плотные перистые облака, напоминающие белое плато заснеженного «Ледови­того океана». С их поверхности поднялось серебристое марево. В нем отражается солнце. Я впервые вижу отражение солнца в облачной дымке, словно в замутненном зеркале.

На куше (стоянке чабанов) мы ели мясо зарезанного вчера годова­лого барашка. Ем ребра! Они видимо были, сломаны и срослись криво. Хрящевой срост, словно шов от сварки. «Биологическая сварка», - вслух сказал я. - Наверно, этот барашек или упал с откоса, или чабан ударил палкой. Мысли в голове текли вяло и лениво. Я впервые никуда не спе­шил. Никуда не спешил и не торопился. Не было неприятной мысли, будто я что-то не успеваю сделать; опаздываю еще на один глоток жизни этого дня. Напротив, теперь, когда мы добрались до высокогорья «к подножию вечных снегов», всякая спешка казалась ненужной суетой. Пока добирались сюда, усталость тела затмевала суету мыслей. Где падали, там и засыпали: в грязной топи болота, спали, как убитые, на камнях, у подножия оврагов тоже засыпали, словно на перинах, а потом, просыпаясь, шли и шли. Главное, на наряды и ополчения не наткнуться.

Теперь все позади - мы на пастбищах до боли знакомой земли Дуль-тыдага. Сверху видны стада, разбредшиеся по склонам. Иногда слыш­но их блеянье. Время от времени, каждый по очереди наблюдаем вниз из бинокля. Он тяжелый, хотели по дороге сюда избавиться, выкинуть. Ведь избавлялись от всего тяжелого, кроме жизненно необходимого -На нас оставалась лишь одежда и оружие, и еще тащили надоевший всем загадочный, деревянный - обитый серым металлом ящик.

С нашей стоянки видно как из облаков внизу торчит макушка горы, "а вершине которого могила святого- На могиле высокий шест с выц­ветшим знаменем. Оно не реет и не колышется. Оно покоится.

Поговаривают, что дух этого святого еще появляется в этих мес­тах. Он приносит хорошее знамение и удачу. Добрый элемент язычества... Хо1я не бывает добрых элементов язычества. Смысл истиной ЖИЗНИ - ЭТО борьба со злом язычества. Гак гласит... Так гласят вес небесные послания к человечеству.

Иногда макушка горы с могилой и шест со знаменем начинают расплываться, изгибаясь в испарине полуденного солнца. Иногда, дро­бясь, исчезают, растворяясь в жаркой влаге воздуха. Осень, а солнце печет по-летнему знойно. Оно печет по-летнему только в полдень. Вот также память пробуждала воспоминания то ярко, словно от полуденно­го солнца, то смутно, будто все исчезало в дымке облаков. Лет трид­цать не было меня в этих краях - эти выцветшие травы, эта ковыль, эти тропы, эти камни со мхом - все знакомо, как вчера.

Но кажется, что всю свою жизнь я был не внимателен к этим мес­там, не вглядывался пристально в этот ландшафт, был поверхностен ко всему тому, что так мне свято и так мне нужно для того, чтобы сде­лать самый живительный глоток этой жизни. Но и сейчас и в данный момент, когда я понимаю это. когда я жадно вглядываюсь в каждый овраг, в каждую травинку, в пожелтевший мох на камнях, сделать этою глотка я не могу, и никто не сможет. Мы умираем с этой жаждой. Уми­рал рядом мой друг - брат по вере. И это тоже было мне знакомо. Раны его от обрывчатых осколков вздулись и воспалились настолько, что швы. наложенные на скорую руку, не удерживали их. Швы разрывались, нити шелковые висели в коже, т раны уже не сочилась ни темная венозная кровь, ни смешанная с гноем телесная жидкость. Не было врачей, не было лекарства, гангрена охватила все тело и вошла в кровь. Он уже словно и не мучался, не стонал, как в первые дни. Единственное отли­чительное обстоятельство, что от него не было вони разлагающегося мяса, от него не несло мертвечиной.

- Перенесите меня с бурки на землю - потребовал он - я своими измученными лопатками хочу припасть исповедально к земле, прежде чем она поглотит меня... В этих горах я бы обувь снял, вступая на ее чистую грудь.

Больного мы перенесли на землю. Он. наконец, бросил обессилив­шие руки, на выцветший за лето склон и как будто бы упокоился, при­крыв усталыми веками болезненно покрасневшие глаза, хотя, повреме­нив, сразу же раскрыл, словно бы набравшись сил.

- Для полного наслаждения обзором гор, вытащи и камень, впив­шийся в «шестерни» моих позвонков. Да, оторвите мои лопатки от этой торы и кто-нибудь просуньте руку про меж них и найдите камень, чу­дящий мне в спину эпохой колониального ига... Во-о, во-о-о-. во! Ух ты, какой кругленький и беленький, по нему и не скажешь, что так упрям... Отправить бы его куда-нибудь заграницу, в ООН. например!.. Немым укором от нас для мирового сообщества. Напоминанием их хваленым «общечеловеческим ценностям», может, они еще способ­ны оживиться.

- Рррай. ррайй, ррай! - крикнул мой брат по вере так неожиданно и с таким неимоверным отчаянием в голосе, что, казалось, сорвалась ла­вина с гор.

- Рррай, ррай, - как к тебе еще обратиться моя родина?! Не голо­сом ли тысячелетнего забытья... Яйййхаа! - какая прекрасная команда и какое архаичное звукосочетание сохранили, командуя над массами безропотных овец, наши мудрые предки, всхоронившиеся в коконе ты­сячелетней исторической глухоты в этих горах.

- Просто до умиления трогательная неожиданность. - никак не уни­мался он, лежа прямо на спине и разбросав руки по бокам. Нынешних бы пастухов общечеловеческих сообществ научить этим командам!.. В самую бы пору - паситесь мирные народы!..

Он вдруг, словно устал, прикрыл глаза и погрузился в молитву.

- Все так случилось. - начал он говорить вновь, как бы набравшись новых сил, оборвав молитву, читаемую им губами, вспомнив что-то важное. - Все так случилось, словно то. что мы начали не плод высокой идеи, за которую только и стоит умирать на этой бренной земле, а плод случайного легкомыслия. А еще планировали освобождать Иерусалим! Святыню нашу Аль-Акса от сионистов... Знамена рисовали, писульки писали, песни пели! - с горькой досадой рассуждал мой брат.

На какое-то время он вновь умолк, и в мире вокруг нас наступила неимоверная тишина. Тишина была настолько четкой, что мы заметили паутину, несомую потоками воздуха, встречающуюся в прикутанских степях. Эту паутину в народе называют «верблюжьей слюной».

Она шелковисто светилась в наклонившихся к послеобедне косых лучах осеннего солнца. Они плыли безмятежно своими белыми, светя­щимися линиями по голубому пространству безбрежного океана неба.

Мимо нас, совсем рядом, пролетел смешной паучок, сановито воз­лежавший в шелковисто светящейся корзине тончайшей паутины. Я успел заметить, как освещали блики солнца рыжеватый ворс на его маленьких членистоногих лапках, и как он лениво поджимал их к сво­ему округленному брюшку. Отдалившись, паучок с паутинкой раство­рились, словно их и не было в ярком потоке искрящихся лучей. Летя­щая паутинка - атрибут счастливых воспоминаний детства: так же, как полет и щебетание ласточки; так же, как полет истребителя, оставляю­щего белый, пушистый след на голубом полотне неба.

И эта явь с окружающими нас реалиями была будто сном, тогда как наш больной тут же давал знать о себе, и самое обидное, мы никак не могли ему помочь.

Он уже с совсем другим настроением пропел молитву с четкой ин­тонацией в голосе. Он читал правильным тажвидом, потому что был ученым-алимом, только голос у него был отрешенным, потусторонним, но в то же время и свободным, льющимся как большая река! Потусто­ронним, словно звуки ломающеюся льда на большой реке во время по­ловодья весной.

«И придет смерть, то чего вы больше всего боялись в вашей жит­ии, и подступит она к вашему горлу и к вашим ключицам, и наступит по-настоящему предсмертное беспамятство!»

Потом мой брат по вере просил прощения у Великого Аллаха и просил его принять праведником.

- Я свидетельствую, что нет другого бога, кроме Аллаха. - читал он воспаленными губами формулу шахады, как и рекомендовано в ис­ламе добрым мусульманам перед смертью.

А потом агония спала, и он успокоился. Попросил поднять сто и пока­зать далеко ли до Азербайджана. Ему сказали: «Нет, не далеко». По­том он попросил показать, где Грузия и далеко ли до нее. «Нет, - сказа­ли ему. - Совсем рядом», и показали пальцем за хребет заснеженных гор. чуть западнее Азербайджана.

Невдалеке от нас лежали пастушьи собаки из числа известной мне самой злой породы. Я их знал еще с раннего детства и легко отличал от других по одной внешности.

Происходили они от суки по имени Гужа. Она была, помню, вся белая с черной мордой и длинным черным рядом висячих сосцов. Каж­дый год у нее бывал большой выводок щенят, и каждый год их нарасх­ват просили с соседних кушей чабаны. В горах она рыла норы своим детенышам и растила их там верными своим и свирепыми для чужих. Одно ее рычание и весь выводок вылетал из норы, словно волчья стая. Пастухи так и называли ее щенков «Волчьим отродьем.), но ценили каж­дый по-своему и неизменно одинаково за их суровую верность хозяину и отчаянную бескомпромиссность в схватках. Спустившись с гор на зимние пастбища, они шли по бокам овечьих отар, злые и хмурые. Ос­калив зубы, поднимая верхнюю губу и показывая клыки, перед тем как нападать на все, что им было неизвестно. Помню, с воинственным пы­лом, дрожа вздыбленной гривой, они нападали даже на машины, пыта­ясь прокусить шиша на колесах. Так попадались они но i колеса непо­нятной для них страшной машины смерти.

Когда больной попросил, мы его положили на землю.

- Я чую воды ахиратного океана совсем рядом!

Видно было, как силы покидали его. Он много говорил про эти воды «ахиратного океана».

- Проплыву ли я?! - задавал он вопрос вслух.

Мой брат трогательно говорил о нежности и чистоте этого океана.

- Оно полно радости и освобождения.

Он все больше и больше погружался в состояние забытья, когда всякое раскрытие глаз и звуки из этого мира доставляли ему неимовер­ное мучение и боль. При любом звуке и прикосновении к нему он вздра­гивал и с большой неохотой раскрывал веки. Один из наших спутников -Мурад. читал над ним суру «Ясин».

Когда он испустил дух, Мурад провел ладонью по лицу, сказав:

- Иншааллах, Шахид!

- Иншааллах, - вторили все присутствующие. Неожиданность быстроты перемен была настолько частой, что иногда наступала пустота.

Сейчас, когда не стало еще одного близкого человека, я присталь­но смотрел на холм, торчащий посреди белого пространства облаков с могилой святого на вершине. Я мысленно измерил расстояние до него. Как мы будем спускаться с телом покойного до самого подножия овра­га, а потом чтобы подниматься, если не до макушки холма, то хотя бы до его середины. Мне на этом холме уже в детстве приходилось хоро­нить двоих. Один труп, кстати, тоже вздувшийся от гангрены.

Никогда не мог даже предположить, что это придется делать еще тридцать лет спустя. Из-под плотного слоя облаков, из глубины еще сырых оврагов подул легкий прохладный ветер, смешанный с запахом разогретых на солнце трав высокогорья. еле заметным касанием шевеля гривы пастушьих собак, и серебристый глянец ковыля на крутом спуске откоса, уходящего в темную бездну ущелья. Такие ветры способны напоминать о забытых радостях. Помню, что-то похожее на это при­ходилось испытывать и прежде - давным-давно, когда в детстве пас здесь овец. Тогда мне казалось, что нет таких препятствий в мире, которые могут устоять передо мною. Когда мне казалось, что я осо­бенный и рожден для особенной миссии; - и в этой миссии много све­та и радости.

Это ущелье, что перед нами, вверх упиралось к подножию сне­говых вершин Главного Кавказского хребта с одной стороны, а с другой оно вело к центру Дагестана, населенного множеством раз­ноязычных племен, но, как утверждали ученые, когда-то произо­шедших от единого корня. Сейчас эти племена находились во взбу­дораженном состоянии патриотического пыла. Но для меня это на­правление ушелья в сторону моей родины зияло бездонным прова­лом чужбины. Провалом раны нескончаемого горя. Я глядел по откосу вглубь оврагов, заполненных плоскими хлопьями белоснеж­ных перистых облаков с таким настроением мыслей, будто я нахо­жусь на далекой холодной звезде, с которой нет мне дороги обрат­но домой. Домой, гдедом с плоской земляной крышей в центре аула; где множество таких же домов построены друг на друге, слов­но большое общежитие, похожее на муравейник; где с детства друг о друге все знают настолько хорошо, что, повзрослев, неожиданное мнение о своем сельчане могут принять с большой неохотой, а если весть придет об измене традициям, то примут не иначе, как беду. Домой, где в центре села растет молодой тополь, посаженный мной, шуршит зеленой гривой на ветерке; есть грушевое дерево, поса­женное вместе с бабушкой при советской власти; есть ступеньки, построенные мной вместе с тетей и надгробный камень, тесанный мной еще, будучи школьником, с надписью в узорной каемочке:

«Бабушке от внука».

Похоронили мы своего брата только к вечеру следующего дня на

холме рядом с могилой святого.

Почти сутки прошли пока мы спустились в овраг и поднимали тело покойного до самой макушки холма. Рядом же в калиброванных слоях известняка, как и было завещано покойным, захоронили ящик со страш­ной тайной от которого зависело многое в нашем деле.

'ha тайна была завещана нам троим аманатом[4] покойного. Инте­ресно, что в калиброванных слоях известняка мы находили окаменев­шие круги гигантских ракушек, улиток и разных обитателей океаничес­кого дна. Как бы не было не к месту, но я вспомнил об уроках природо­ведения и географии: о законах деформации земной коры и образования гор. Я вспомнил, что когда-то учился в советской школе и вспоминать об этом было настолько интересно, что я даже на некоторое время пе­рестал думать про будущую победу за третью святыню ислама - Иеру­салим.

После похорон все почувствовали облегчение. Никто этого не скры­вал. Облегчение было настолько явным, что мы. забыв об усталости, шли в условленное место встречи со старым другом отца - Арчиял-Кади. Теперь легко было преодолевать расстояния, ведь с нами не было не только раненого, но и ящика, который нам пришлось таскать за собой волоком по земле. В первые дни перед глазами частенько возникали картины погребения моею брата по вере. Как и положено хоронить шахидов, его хоронили без омовения и не снимая одежды. Засыпали землей- оставив его, как есть. И все-таки смерть обезображивает че­ловека, даже если он шахид. Его бурая, с выцветшими на солнце пожел­тевшими волокнами борода сбилась в сторону и лежала на левой сто­роне груди, словно войлочная метелка.

Нижняя губа бескровно свисла и неприятно обнажила зубы нижней челюсти, напоминая какую-то хищную рыбу. В жизни у покойного зубы были ровные, улыбка яркая, ослепительная. Все-таки, только жизнь дает человеку красоту. Чем больше жизнерадостности у человека, тем он по-настоящему красив, а без нее какой бы совершенной формы не было лицо, оно становится безобразным.

Сразу же после прочтения джаназа - намаза над покойным - и со­вершения погребального обряда наступило облегчение не только от неимоверно тяжелых нош, но и снялось напряжение ответственности.

Вокруг нас наступила естественная атмосфера тишины. Именно в этот момент мы, наконец, почувствовали, что вокруг нас ничто не гро­хочет и не взрывается. Продвигаясь в сторону населенного пункта Бурши, самого близкого к Главному Кавказскому хребту с этой местности можно было услышать кукареканье петуха, рев осла, неожиданный го­мон выкриков детей, хотя до этого села было расстояние еще не менее полутора или двух суток пешего пути.

На вторые сутки в условленном месте, у слияния двух маленьких речушек, названия которых нам не были известны, у местности Нику-pax мы встретили Арчиял-Кади.

Он сильно нервничал, нетерпеливо передвигая из одного уголка рта в другой сигарету. Говорил, с



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-03-27 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: