НОЧНОЙ ГОСТЬ
Старуха Анна жила одна. Её ветхая, покосившаяся изба стояла на самом краю села, ближе к лесу, и со всех сторон была огорожена высоким забором – покойный муж постарался, чтобы не дай Бог какой зверь из лесу не забрёл. А не так давно она слыхала, будто в соседних сёлах волки ночью промышляют, домашний скот режут. Правда сейчас из живности у ней разве что корова оставалась, худющая и облезлая, да старая дворняжка – беспородная собака по кличке Альма, её сынок Алёшенька подобрал, когда ещё мальчонкой был...
… Алёшенька – желанное дитя, у Бога вымоленное. Выплакала-таки она себе сыночка на старости лет.
Алёша был самым поздним ребёнком в семье Завьяловых – Анна родила его уже после сорока пяти. Двое других её детей, Аглая и Ксения, умерли ещё в младенчестве. В свои семнадцать лет Алексей Завьялов, как и большинство его сверстников, мечтал стать военным, но помешала болезнь отца – незадолго перед войной муж Анны, Михаил, тяжело занемог и Алёша, как единственный кормилец в семье, не мог бросить родителей, которым приходилось туго. С каждым днём отцу становилось всё хуже, а весной 1940-го его не стало. После его смерти перед Алёшей встала дилемма: остаться с матерью в деревне, а значит, так и не получить образования, или ехать в город учиться. И мать уговорила его – поезжай.
Он поступил в Московское военное училище, а 22 июня 1941 года началась война. Ускоренно был завершён курс обучения и Алёша получил звание лейтенанта… В письмах к матери у него всё было хорошо, да иначе и быть не могло, мама не должна за него волноваться. Но через два месяца после начала войны письма перестали приходить, и старуха забеспокоилась – чуяло её материнское сердце – не к добру это. Поначалу она успокаивала себя, мол, ничего страшного – раз не пишет, значит, не может, или не хватает времени, не обязательно ведь что-то должно случиться. А через некоторое время из части, где служил Алёша, пришло письмо. В конверте лежал маленький бланк, где было написано: «…Ваш сын Алексей Михайлович пропал без вести…». В сопроводительном письме командира было сказано, что Алексей Михайлович Завьялов с группой бойцов ушёл в разведку и не вернулся…
Это был страшный удар для Анны, она никак не могла себе представить, что её Алёшеньки больше нет. Но кто сказал, что его нет? Раз не нашли, значит, пропал без вести, но это совсем не означает, что он погиб. И это даже хорошо, что нет «похоронки», ведь так есть надежда, что он жив, ещё найдётся. Но шли годы, а он так и не объявлялся. Даже после того как закончилась война и на Красной площади отгремел салют в честь Великой Победы, от него всё ещё не было вестей. Но старуха не отчаивалась.
Холодной осенней ночью 1945-го к ней в калитку постучался незваный гость. Залаяла Альма, и старуха сразу поняла, что кто-то пришёл. Но кто именно? Разве добрый человек ходит по ночам? Сердце Анны тревожно забилось. Она накинула на плечи тёплую шаль, вышла на крыльцо, и, успокоив разошедшуюся Альму, направилась к калитке.
-- Кто там?
-- Матка, -- окликнул её голос, который сразу показался ей знакомым. «Мамка!» -- называл её Алёшенька.
Затаив дыхание, Анна приоткрыла калитку и остолбенела. Старая солдатская шинелишка, облепленные грязью высокие сапоги, армейский рюкзак за плечами... Но первое, на что она обратила внимание, были глаза. Глаза Алёши. Синие-синие, как чистое морозное небо на рассвете. И она удивилась, как такое может быть, до сих пор старуха была уверена – такие глаза могли быть только у её сына.
Увидев её, он торопливо закивал: «Ганс говорить: Гитлер капут, Гитлер капут!». Она смотрела на него и думала: «Вероятно, этому парнишке каким-то чудом удалось бежать от наших солдат, и он хочет, чтобы я пустила его переночевать. Интересно, сколько ему лет? Наверное лет девятнадцать, не больше. Столько же, сколько было Алёше, когда его призвали».
А некоторое время спустя она уже сидела, по-бабьи подперев рукой щёку, и смотрела как Ганс ест, с какой жадностью жуёт только вчера испечённый ею хлеб, запивая молоком. Оно течёт у него по губам, по заросшему лёгкой мальчишечьей щетиной подбородку, а он продолжает есть, не утирая рта.
И она, глядя на него, вспоминала, что такие же точно молочные усы бывали у её сыночка -- за завтраком он также торопливо ел молоко с хлебом, чтобы поскорее убежать купаться на речку, а под вечер прибегал домой уставший, голодный, с испачканными в земле и обожжёнными крапивой ногами. Анна встречала его у калитки и сперва отправляла мыть руки, а потом они все вместе – муж, она и Алёшенька садились ужинать.
-- Расскажи, Ганс, кто у тебя там остался, на родине?
Она долго вспоминала, как по-немецки будет родина. Наконец, вспомнила – фатерлянд!
-- О, фатерлянд! – он оживился, услышав знакомое слово. – Фатерлянд… -- в его голосе послышалась нежность, а на глазах заблестели слёзы. – Муттер, фатер, швэстэр, -- начал перечислять он.
…Мама, отец, сестра…
Парень засуетился -- подняв с пола рюкзак, достал конверт с фотографиями и, раскладывая их на столе, стал объяснять что-то на непонятном ей языке. Старуха слушала, с трудом вникая в звучание и смысл чужой речи. Этакая пёстрая мозаика слов! Она старалась складывать их таким образом, чтобы получилась одна чёткая картина, ясное представление, о чём он говорит. С фотокарточек на неё смотрели совершенно незнакомые лица, лица её врагов, тех, кто виноват в том, что её Алёшеньки сейчас нет рядом. Анна закрыла лицо ладонями, отчаянно замотала головой.
-- Матка, – Ганс коснулся её руки, и старуха подняла голову.
-- Майнэ швэстэр, майнэ швэстэр, -- сказал он, тыча пальцем в фотографию.
Сестра, поняла она. Он пытался рассказать ей о сестре. Переборов внезапно нахлынувшее на неё чувство ненависти, старуха посмотрела на снимок. Круглолицая пухленькая девочка лет трёх-четырёх улыбалась ей с фотографии. Её волосы были подстрижены в каре, а на макушке красовался большой бант.
«И у моего сыночка могла бы быть такая сестрёнка, даже две», -- с горечью подумала она, вспомнив о своих детях, похороненных в младенчестве. Вновь в её душе поднялась волна жалости и сочувствия к этому пареньку, снова она смотрела на него глазами, полными материнской нежности, которой было переполнено её сердце.
А вот другая фотокарточка, на ней семья Ганса – красивая женщина в тёмном платье держит на коленях хорошенького кудрявого мальчика с большими глазами, а рядом, обняв женщину со спины, стоит её муж – высокий и подтянутый, в элегантном чёрном костюме поверх белой рубашки…
Она хотела сказать ему, что на этой фотографии Ганс особенно напоминает её Алёшу, но замерла на полуслове -- внезапно старухин взгляд остановился на вещице, которую он достал из рюкзака и теперь вертел в руках – серебряных карманных часах на тонкой цепочке. Изумлённая, она молчала некоторое время -- старуха узнала часы мужа, которые после его смерти перешли в наследство Алёшеньке. В предчувствии беды защемило сердце.
-- Откуда у тебя это, сынок?
Он смотрел на неё, пытаясь сообразить, о чём та спрашивает. Тогда Анна, дрожащей рукой, взяла со стола часы, протянула ему: скажи, мол, откуда?
-- Аааа, -- Ганс понимающе закивал. – Трофеле. Русиш зольдатэн. Он бежать. Я стрелять -- пиф-паф.
Он с удивлением наблюдал, как старуха, тяжело поднявшись, проковыляла к окну, а затем вернулась, прижимая к груди небольшую фотокарточку, и опустилась на лавку подле него.
-- Он?
Взглянув на фотографию, парень кивнул.
-- Он бежать. Я пиф-паф.
В глазах у неё потемнело.
-- Это Алёша, мой сын. Ты убил моего сына, убил моего Алёшу, -- сейчас она говорила по-русски, как бы сама себе, не заботясь о том, чтобы он понял.
-- Алёшу… -- повторил парень, но потом, видимо, сообразил, о чём она говорит.
Некоторое время он молчал и в недоумении и ужасе переводил взгляд с фотокарточки убитого им русского лейтенанта на лицо этой женщины, годившейся ему в матери -- сейчас оно казалось белее снега, затем обратно на снимок, с которого на него смотрел кудрявый молодой парень с большими светлыми глазами, совсем как у него. Долго длилось это молчание. Наконец, старуха заговорила.
-- Сиди здесь, я скоро вернусь, -- сказала она.
В её голосе прозвучала такая решимость, что он испугался ещё сильнее, в то время как Анна с удивительным спокойствием встала и, не обращая ни на что больше внимания, направилась к двери.
Этот человек враг, убийца. Он не только убил её Алёшеньку, но и забрал у неё последнюю надежду, то, чем она жила всё это время, ожидая его возвращения. Старуха знала, что там, в сенях, спрятано мужнино ружьё -- в своё время Миша учил её стрелять из этого ружья, и сейчас оно пригодится ей, сослужит свою последнюю службу…
Когда она, вернувшись, остановилась в дверях хаты, он был занят тем, что складывал в конверт лежавшие на столе фотографии. Анна подняла ружьё, прицелилась.
-- Вставай! Руки вверх!
Парень обернулся на её голос, и его лицо побелело от ужаса. Но он не шелохнулся, так и остался сидеть на лавке. Видимо, потрясение было настолько сильным, что первое время он не мог пошевелиться -- был парализован страхом.
-- Хенде хох! -- повторила старуха на его языке, единственное, что хорошо знала по-немецки.
«Бежать», -- промелькнула мысль. Но куда? Он и сам понимал, что бежать ему некуда, да и бесполезно – у неё ружье. Остаётся только подчиниться её воле. Поначалу он испугался и растерялся, потом его охватило какое-то отчаяние, а после этого настало спокойствие. Он понял -- если эта русская женщина сейчас убьёт его – правда на её стороне.
Тогда он медленно встал и также медленно, как сомнамбула, поднял руки.
-- Иди, -- она кивнула на дверь. – Туда, во двор.
«Это возмездие, -- думал он. – Возмездие за то, что я сделал. Я убил сына этой женщины и теперь она убьёт меня. Это будет только справедливо».
Проходя через сени, он почувствовал, как дуло ружья упёрлось ему в спину между лопаток. Они вышли во двор. Альма громко залаяла, но, увидев хозяйку, притихла. Он повиновался, двигаясь как в тумане. Под ногами у него хлюпала грязь, сапоги увязали во влажной после дождя земле. Поскользнувшись, Ганс упал, но не встал, а остался стоять на коленях посреди двора, и старуха услыхала едва уловимый шёпот.
-- Хайлигэ Мариа, Изэс…
…Святая Мария, Иисус…
Он молился и плакал, всё шептал на своём языке слова молитвы, а она по-прежнему стояла над ним с ружьём в руках, держа его под прицелом, готовая в любой момент выстрелить.
-- Вставай! – её голос прозвучал тихо, но уверенно, и он, услышав это, сперва замер, а потом поднялся и, с трудом передвигая ноги, пошёл туда, куда жестом указала ему старуха -- за калитку. И пока он шёл, она ещё размышляла, колеблясь даже сейчас, когда всё уже, казалось, было решено.
Интересно, что чувствует этот парень, о чём думает в свои последние минуты? О родителях, которые вот также ждут его домой, как она своего Алёшеньку? А может о сестре? Судя по его словам, он её очень любит. Но сейчас его жизнь в её руках. Господь привёл Ганса к ней, чтобы она сама решила его судьбу, перед ней стоит выбор: простить его, убийцу её сына, и отпустить, или наказать за то, что он отнял у Алёши жизнь. А кто она такая, чтобы судить? Неужели осмелится пойти супротив Божьей заповеди, которая гласит: «Не Убий»?
Конечно, в мирное время одно, а на войне совсем другое дело – этим мальчикам, им приказывают убивать, у них нет другого выхода кроме как повиноваться, беспрекословно выполняя команды. Так разве можно винить его за то, что он всего лишь исполнял свой долг? Ведь и её сын, окажись он на его месте, поступил бы также. Прости нас, Господи, ибо не ведаем, что творим.
Он выходит за калитку, поворачивается к Анне лицом и смотрит на неё глазами, полными мольбы и раскаяния. Сердце её дрогнуло. «Нет, она не станет его убивать. «Мне отмщение, и Аз воздам», -- сказал Господь». Старуха медленно опускает ружьё.
-- Уходи, -- говорит она, кивая в сторону леса.
Но он по-прежнему стоит и смотрит на неё, всё ещё не веря, до конца не осознавая происходящего.
-- Иди, -- повторяет Анна.
Тогда он, внезапно осознав всё, начинает плакать и говорить ей что-то по-немецки, видимо, слова благодарности, но она не понимает его слов.
-- Уходи! – прикрикивает на него старуха, и Ганс уходит.
Поначалу он идёт медленно, то и дело оборачиваясь, как будто боится, что она выстрелит ему в спину, потом ускоряет шаг и вот уже его шаг переходит на бег. Анна смотрит ему в след до тех пор, пока его фигура, стремительно удаляясь, совсем не исчезает из виду. После этого она, поникнув и сгорбившись, бессильно уронив руки, поворачивается и медленно бредёт в избу.
Дарья Березнева, г. Санкт-Петербург