— У вас здесь типография?
— Громко сказано. Печатный станок. И шрифты. Все делаю я. Саша свято и прилежно занимается егерской службой.
— Где же вы печатаете?
— В дольмене. Так удобно! И никто ни за что не догадается.
Дольмен — странное тяжелое сооружение из цельных каменных плит весом пудов по двести каждая, загадка далекого народа, некогда населявшего эти места, то ли могильник, то ли святилище, а может, просто амбар с одним круглым отверстием в передней стенке, — стоял в густой поросли орешника под кронами грабов и лип выше наезженной дороги.
Зарецкий усмехнулся:
— Мне даже в голову не приходило, что вы, что здесь…
— Вам неприятно, да? — Катя впилась в него взглядом.
— Неприятен не сам факт. То, что скрывали. Я не чужой для вас. Боялись?
— Простите. Для вашего же спокойствия. И вот… — Она вдруг рассмеялась. — И не узнали бы сто лет! Подвела моя сигнализация.
— Ниточка?
Она кивнула.
— Я вспомнил о ней, когда наткнулся. Хитрость на хитрость.
— Ах, вот оно что! Обычно у меня так: если оборвется нитка, падает палка, под ней проводка в дольмен, я слышу звон. Ну, и принимаю меры.
— Какие меры? Стреляете?
— Что вы! Выползаю и наваливаю у входа камни. А сама в лес.
За окнами коротко заржал конь. Катя поставила на стол пышки, чайник.
Вошел Саша, утомленный, ссутулившийся, увидел Андрея и вскинул руки. Помывшись, он уселся рядом.
Андрей протянул ему прокламацию:
— Ты сочинял?
— Нет. Текст прислали из Центра. Я так не умею. Кратко, сильно, убедительно. Даже ты уверуешь. — Он, казалось, не увидел ничего особенного в том, что Андрей посвящен в их тайну.
— Я не читал. Только заголовок.
— Ну, так прочти! Толковая вещь, поверь другу.
— Ладно, без агитации. Накрыл я вас, конспираторы. Вместе со связным. Дальше что?
— А ничего. Так и будет. На кордоне порядок. Зубры и прочие подопечные в полной сохранности.
— Ты убежден?
— Еще как! Сурена видел? Отличный человек. Сама преданность и деловитость. Так вот, среди пастухов на перевале он высший авторитет. Он приказал следить за диким зверем, как за своим стадом. Считай, что у тебя на этом кордоне не один егерь, а сорок. Браконьерам хода нет. Доказательства? Можешь приписать к своим итогам девять зубрят-сеголеток. Только один погиб. Нелепый случай: коровы затоптали, когда неведомо отчего бежали по узкому распадку. Олени все целы. И медведи. Ни одного выстрела на северном кордоне!
Кухаревич говорил быстро, был, что называется, в ударе. А Катя не спускала глаз с Андрея. Испытание дружбы. Хотят они того или нет, а ведь с этого дня Зарецкий — их сообщник. Или…
— Все отлично, — задумчиво сказал Андрей. — Но я боюсь другого. Приеду вот сюда в один не очень прекрасный день, а тут пусто, следы погрома, ни друзей моих, ни охраны. И за мной приедут.
— Риск неизбежен, он рядом с нами. Если какой провокатор… Но Сурен единственный, кто знает о типографии. Это надежный товарищ. Провал по его вине исключается. Никогда наше подполье не располагало такой надежной базой!
— Ах вы, товарищи революционеры! — И Зарецкий наконец-то улыбнулся.
Саша посмотрел на жену, она на Андрея. Все трое поднялись и минуту-другую стояли посреди комнаты в обнимку, молчаливо подтверждая неколебимую дружбу.
Уснули поздно, проснулись рано. И снова Катя осталась на кордоне одна.
Два всадника утром пошли в гору, на Абаго.
Наверху, в густых и сочных лугах, где коней никакой силой не удержишь от вкусной и сладкой травы, которую они хватают на ходу, — в этих лугах, осматривая скалы на той стороне Молчепы, Андрей сказал:
— Смотри, какой табунок туров. Сотни две, не меньше?
— Там и серны хватает. Я насчитал до семидесяти.
— Овцы-козы от твоих пастухов не забегают к ним?
— Исключено.
— Сказано категорично. И все же я боюсь заразы. Особенно от молочного скота для зубров.
— Они не встречаются.
— Ты так уверен…
— И ты уверуешь. Вот проедем две-три версты за Молчепу, увидишь.
Они с трудом отыскали переправу, вскарабкались на крутобережье, и Алан остановился, упершись грудью в невысокую, но прочную изгородь.
Сколько труда и времени затрачено на эту бесконечную по протяженности ограду, которая так искусно вписалась в естественные преграды, что подчас ее и заметить трудно! Всего-то три-четыре жерди, крест-накрест связанные перекрученной лозой, вделанные в камни, пропущенные дальше обрывов, чтобы ни одна прыгучая коза, ни один бычок из домашнего стада не проник на территорию диких зверей. Конечно, один егерь с такой работой справиться не мог. Разве те сорок помощников…
Андрей Михайлович готовился обстоятельно рассказать, как опасен ящур и другие болезни для зубров, как надо оберегать их от всякого контакта с домашним скотом, но вид изгороди, уходившей ломаной линией вниз и вверх по склонистому нагорью, избавлял его от поучения. Саша без приказа, по своей инициативе, принял самые надежные меры.
— Когда ты успел? — с признательностью спросил Андрей.
— Да так, потихоньку. Года полтора.
— Но зубры такую изгородь перескочат. Или собьют.
— И не подумают. Сколько наблюдаю, даже близко не подходят. Железом пахнет, человеком.
Они ночевали на западном отроге горы Тыбга. Проговорили у костра весь вечер, полночи. И о семейных делах, об Улагае и о положении в Охоте, теперь вроде уже ничейной.
— Ну, а что говорят о политике? — спросил Саша.
— Более всего, что война неизбежна.
— У нас тоже такое мнение, — сказал Саша, имея в виду партию, к которой принадлежал.
— Да, предчувствие всеобщей беды. Отдельные казачьи полки ушли на север и на запад. Усилилась военная подготовка. Там маневры, тут маневры. До заповедника никому нет дела. Не представляю, что будет со зверем, если уйдем воевать. А тут еще вы тревожите людей.
— Мы против империалистических войн. Кстати, новая прокламация будет именно об этом.
— Ох, Саша, боюсь я за вас!
— Кто-то должен говорить правду. Не мы, так другие. А пока что наша организация делает свое дело. Война — всегда продолжение политики. Классовой политики. Кто делает политику, тот и устраивает войны.
Зарецкий промолчал.
Утром, когда сошла роса и над хребтом Аспидным поднялось солнце, они успели разглядеть на лугах десятка полтора зубров и множество оленей. Вернулись к костру, затоптали огонь и простились. Зарецкий хотел пробиться отсюда на Кишу. Хожеными тропами он старался не пользоваться.
Каких только встреч не случается в горах, но столкнуться с Василием Васильевичем Кожевниковым чуть ли не в тридцати верстах от кордона, да еще с шумным, непривычно возбужденным, то и дело стреляющим в воздух из винтовки, — такой встречи Зарецкий никак не ожидал!
За час до этого он поразился обилию животных, то и дело проскальзывающих мимо к верхней Кише. Олени, косули, лисы тенями мелькали в кустах. Выше по лесистым склонам слышался характерный треск веток: то бежали, конечно, зубры.
И вот — Кожевников. Когда бородатый силач увидел перед собой Зарецкого, он даже испугался. Привидение, что ли?..
— Ты что это, Васильевич, шум устраиваешь, патроны переводишь? — спросил Андрей Михайлович. — И вид у тебя, словно самого гонят?
— Угадал. Гонят. Охота прибыла, Михайлович.
— Какая охота? Когда? Где?
— Прямо ко мне на кордон пожаловали. Погода, вишь, сухая, так всей гурьбой через Майкоп и Даховскую пробились. Человек до полсотни. Шум, гам, завтра собираются зубров стрелять. Все какие-то шалые, крови им давай!
Неслыханно! Охота, да еще на Кише, где полно зубров!..
— А ты куда же теперь? Сбежал?
— А что я? Там Никита Иванович прискакал, станичные атаманы, ну, и все другие егеря, стараются хоть какой порядок навести, а я улучил минуту — и пошел сгонять зверя в глубину. Сколько угоню, столько и спасем. Ты мово племяша не встрел? Я его к Телеусову на коне услал, предупредить. Не дай бог, в Умпырь пробьются!
— Едем со мной, — приказал Зарецкий.
По пути к кордону Кожевников рассказал, что приехали генералы, два каких-то сенатора, как их зовут, очкастые, важные, потом помощник наказного атамана, полковники, ну, а особо высоких чинов нету. Но люди эти, видать, отчаянные, торопят, стрельбу по кабанам учинили, медведя-шатуна успели завалить.
Издали, как стемнело, Андрей увидел отсвет костров, почему-то напомнивших ему псебайский пожар, услышал разноголосый шум, нестройные песни и подумал, что медвежатина потребовала возлияний.
Они спешились в стороне, чтобы не привлекать внимания. Лагерь напоминал сборище удалых разбойников, только что добравшихся до заветного клада. У всех костров — а их насчитывалось восемь — пили, ели, звенели посудой. Разговор шел на высоких тонах, кто-то пытался петь, кто-то трижды выстрелил из револьвера, поднялась ссора, шум, потом поутихло.
Отыскался Щербаков, начал бранить охотников: никого не признают, егерей не хотят, сами, мол, знаем, как и что, с утра собираются гай устраивать в долине, иначе говоря — гнать всех зверей на поляну и там, окружив их, бить.
Рядом с Никитой Ивановичем стоял серьезный человек с лицом смуглым, черноусым. Глубокими черными глазами он рассматривал Зарецкого. Они уже знакомились, но случайно, поговорить тогда не удалось, хотя им-то было о чем говорить. Христофор Георгиевич Шапошников первым начал писать письма в Академию наук с предложением создать на Кавказе заповедник. Это произошло спустя три года после его возвращения в Майкоп из Берлина, где он учился в университете.
Зарецкий спросил его:
— Вы какими судьбами здесь?
— Бродил по горам, пополнял свои коллекции. Увидел охотников, понял, что вам нужна помощь, увязался за Щербаковым. Вы узнайте прежде всего, есть ли у наезжих людей разрешение для охоты. И кем оно подписано, это разрешение.
— Есть, да чудное какое-то, — сказал Щербаков. — У генерала, фамилию не знаю, малявый такой с виду.
Егеря собрались вместе, держали совет. Капитан Калиновский дипломатично ушел, не хотел брать на себя никакой ответственности. Кожевников предложил увести хотя бы половину винтовок подальше от Сулиминой поляны, про которую охотники уже наслышаны. Туда они непременно потащатся, знают о зубрах.
— Куда уводить-то? — спросил Щербаков. — Тут везде зверя полно.
— К Лабазановой горе, — ответил Кожевников. — По дороге туров ветреней, пусть постреляют в удовольствие, коли смогут, а у той Лабазановой горы доси пусто, одни серны бегают.
— Это выход, — согласился Андрей Михайлович. — Ты и поведешь, Васильевич. Мы тоже с гаем пойдем, но только раньше охотников. Отсечем поляну, прочешем лес, и если что останется на их долю, то и на жертвенник.
Четыре егеря с Шапошниковым во главе не стали ждать рассвета, сразу ушли в черную ночь. А Зарецкий отправился искать «малявого с виду» генерала, чтобы ознакомиться с разрешением на охоту.
Пока он ходил от костра к костру, чувство глухого раздражения все более нарастало в нем. Что за дикое сборище! Почти все пьяны, говорили приказными голосами, ощущали себя хозяевами в этом святом по заповедности месте. Невозможно было понять, кто здесь старший; кажется, все чувствовали себя старшими и хотели поступать как заблагорассудится.
Капитан Калиновский указал Андрею Михайловичу на владетеля грамоты. Маленький, сухой, моложавого вида генерал от артиллерии сидел у костра в распахнутом мундире, скрестив руки на груди. Тут же полулежали два полных господина в поблескивающих очках — видимо, те сенаторы, о которых говорил Кожевников.
Зарецкий, щелкнув каблуками, представился: егерь, хранитель диких зубров. Генерал поднял бровь, кивнул, но не поднялся, не переменил позы.
— Могу познакомиться с разрешением на охоту? В мои обязанности входит…
— Ну, если входит, конечно.
Генерал чуть обернулся, адъютант достал бумагу и протянул генералу. Тот, не развернув листа, молча отдал его Зарецкому.
Странное было это разрешение, скорее частное письмо. Оно адресовалось наказному атаману Войска Кубанского. На обычной почтовой бумаге великий князь собственноручно писал:
"Милостивый государь Андрей Иванович. Высокочтимые господа наши, одержимые страстным желанием испробовать свои силы в охоте на дикого зверя, попросили у меня разрешения посетить Кубанскую охоту и провести несколько дней в свое удовольствие. Не имея ничего против разрядки чувств, прошу Вас, господин генерал-лейтенант, отрядить с группой гостей своего полномочного человека для руководства и организации этой экспедиции, согласовав ее с егерями Охоты.
С самым глубоким к Вам уважением…"
И знакомая по прошлым документам размашистая подпись.
В самом обращении к атаману князь подчеркивал, что если он и остается пока арендатором Охоты, то все же не может обходить и начальство области, коему принадлежат все угодья на Кавказе.
— Вы удовлетворены? — спросил генерал, принимая бумагу.
— Так точно! Мне остается узнать, кому атаман Войска Кубанского поручил руководство охотой, и согласовать действия охотников с нами.
Генерал повел глазами влево, указывая на полусонного соседа, который не очень-то вслушивался в разговор.
— Полковник Лисицкий.
Это был начальник канцелярии кубанского генерал-губернатора.
Тот лениво поднялся, без особого интереса осмотрел егеря, коротко приказал:
— Завтра. Завтра, хорунжий. И будьте здоровы!
— Смею напомнить, что охота гаем требует строгой организации, господин полковник, иначе могут быть несчастные случаи.
— Несчастные случаи с зубрами? — сострил генерал и улыбнулся.
— С охотниками, ваше высокопревосходительство. В лесу плохо видно, а пуля — дура.
— Завтра утром прошу… к нашему шалашу. — Полковник тоже попытался шутить.
Он был пьян.
Зарецкий отдал честь и отошел от костра.
Он уже понял, что нет сил и возможностей взять под контроль эту охоту, представленную расхристанной толпой людей. Для них это забава, средство отвлечься от тяжелой действительности, от заботы, связанной с войной, от неуверенности в будущем. Пир во время чумы…
…Хватит убийств! Возбужденная совесть и разум
Властно велят мне тревогу поднять, ополчиться
Против разбоя…
Так в XVI веке писал в поэме о зубрах Гуссовский.
Стойкая злость захлестывала Зарецкого. Ладно, будет им охота! Завтра они проспят зорю, и егеря успеют разогнать зубров, которые еще остались после рейда Кожевникова. К этому злорадному ощущению прибавлялась крупица гордости: впервые в истории великокняжеской Охоты егеря организованно выступают в качестве охранителей зверя от вельмож, а не соучастниками охоты.
Сняв с плеча винтовку, он поднялся на крыльцо кордона и лицом к лицу столкнулся с Улагаем. За спиной есаула топтался Семен Чебурнов и какие-то два черкеса.
Кровь прилила к щекам Зарецкого. Есаул отвернулся. Ни слова приветствия, ни слова вообще. С гулко забившимся сердцем Андрей шагнул в помещение. Что этому здесь надо?
В комнате сидел Кожевников.
— Встрелись? — спросил он. — Ну, гляди в оба! Он не хотел показываться, меня увидел — и назад. А я тут охотников подговаривал, чтобы иттить со мной в Лабазановы пещеры. Будто от себя. Намек дал, что ради деньжонок. Тайно. Кажись, клюнуло. А теперь и не знаю. Оставлять тебя без поддержки неохота. Их четверо, видал?
— За себя постою, не беспокойся.
— Тут Власович с часу на час прибудет, ты уж его не отпускай от себя. А я пойду. Дня четыре повожу, пока сами домой запросятся. Придут, так им уже не до охоты.
Спали они с Кожевниковым бок о бок у костра. Помещение кордона на ночь занял сухонький генерал. Сон то и дело прерывался выкриками от других костров, где все еще пировали. Неспокойная ночь. И где-то рядом Улагай со своими янычарами. Кожевников часто подымался и осматривался.
Далеко не все охотники проснулись на заре, да и настроение у них нельзя было назвать боевым. Кожевников ушел. Около него сгрудилось десятка полтора храбрецов, денщики держали лошадей, а егерь тихо-вкрадчиво говорил, подогревая страсть:
— Жил тот Лабазан в пещерах, там у его, сказывают, клад зарыт, а на могиле черепа зубриные. А уж зверя в лесах опосля его смерти расплодилось!
Вскоре добрая половина охоты растаяла в предрассветном тумане.
Остальных егерей в лагере не видели с вечера. Они гнали зверя с Сулиминой поляны в глубь долины.
Сухонький генерал проснулся первым, денщик подал ему умыться, побрил. Покушав, он изволил заметить егеря. Генерал подошел, приветливо поздоровался, расспросил о службе, после чего высказал затаенную мечту свалить зубра. Никогда не видел этого зверя, но много слышал. И будет очень благодарен…
— Не удастся, ваше высокопревосходительство, — сказал Зарецкий.
— Даже с вашей помощью?
— Зубры сейчас высоко на альпике. Там, на лугах, к ним на выстрел никто не подойдет. Если бы позже, в октябре.
Генерал пожевал губами. Доводы казались ему уважительными. Привычно скрестив по-наполеоновски руки, меланхолично заметил:
— Последняя, быть может, возможность, хорунжий.
— Приедете следующей осенью.
— Нет. Неотвратимо идем к войне. Не до охоты.
Вышел заспанный, помятый полковник.
— А, это вы, — сказал он. — Все еще хотите охотничий пасьянс разложить? Ты — туда, ты — сюда… Кто вас будет слушать? Орлы горят желанием. Пусть где хотят, как хотят и сколько хотят.
И все-таки Андрею удалось показать границы гая, расставить охотников так, чтобы не постреляли друг друга. Далекие хлопки выстрелов радовали его: егеря делали свое дело.
Занимаясь всем этим, Зарецкий постоянно искал есаула или его людей. Он не терял собранности и осторожности. Выстрел на охоте… С кем не бывает. Такая история Улагая вполне устраивала.
Но ничего не случилось. Гай свернулся часам к трем. Итогом всеобщего загона оказались четыре косули, старый, ленивый медведь и два красавца оленя, каким-то чудом ушедшие от егерей. Охотников, добывших оленей, несли на руках. Появился и Семен Чебурнов. По тому, как один из удачливых охотников обнял его, Зарецкий понял, что Семен помогал выслеживать рогача. И тут деньжонки заработал.
Есаул со своими черкесами словно сквозь землю провалился.
Зато приехал Телеусов. И уже не отходил от Андрея.
Еще три дня продолжалась охота в этом районе. И три дня не приходили вести из группы Кожевникова. Лишь на четвертые сутки показалась молчаливая цепочка всадников во главе с бородатым егерем. Без зубров. Правда, на вьюках колыхалось мясо в мешках, шесть турьих голов свидетельствовали о некоторой удаче. Привезли также семь зубриных черепов со снятыми рогами — это уже из Лабазановых пещер. Но клада не обнаружили, как и «множества зверя».
— Доволен? — спросил бородач у Андрея.
— Спасибо, старина.
— А где твой вражина?
— Исчез куда-то. Чебурнов здесь.
— Значит, выслеживает. Ждут, пока съедет охота. Давай и мы сгинем незаметно, а? Боюсь, как бы не разделались…
— Нет. Не отступлю, — твердо ответил Зарецкий. — Не прятаться, не обороняться, а лицом к лицу. Надоело жить с оглядкой.
— И то добре. Только нас с Телеусом не отгоняй. Их вон сколько.
Взбудоражив хребет Пшекиш, все леса вдоль Киши, охота собрала довольно скромную дань, но даже без зубров она утолила жажду крови. Охотники притихли и на девятый день отбыли в сторону Майкопа. Егеря разъехались по своем кордонам.
На Кише остались Зарецкий, Кожевников и Телеусов.
Какая же тишина воцарилась после отъезда охоты!
Кажется, сам воздух стал другим, очистившись от дыма, запаха жареного, винного духа, порохового чада и человеческого пота. Свежий ветер с хребтов набросил в долину ароматы трав и холодок ледников. Процеживаясь через лес, он насыщался кисловатым духом кивсяка, жаром жасмина и винной пряностью зрелых плодов, уже усеявших кроны диких груш, яблонь и черешни.
Но главное — тишина. Мирный шелест листвы, тихий шорох высокотравья, бормотанье ручьев, редкая перекличка птиц — все эти природные звуки не спугивали, а, скорей, углубляли покой.
Три егеря, незаметно покинув кордон, с утра сидели в лесу под защитой скал. Тишина убаюкала их. Где-то близко бродили четверо вооруженных людей, выслеживая Зарецкого.
Улагай, уклонившийся от честной дуэли, которую сам же в запальчивости предложил, конечно, не отказался от своей мысли «кровью смыть оскорбление». Со своей стороны Андрей Зарецкий не желал больше ни отступать, ни обороняться. Он готов был к встрече с есаулом, чтобы покончить с опасной неопределенностью.
— Ты его в глаза не увидишь, — убеждал Алексей Власович. — Скорее, нарвешься на наемников-джигитов, а он останется в стороне с чистыми ручками.
— Они ловкие, эти черкесы. Да и Семена мы хорошо знаем. Небось уже тропы перекрыли, ждут. — Это говорил Василий Васильевич. — Одно нам остается: коль войны хотят, дать им войну. Выследим, обезоружим. Это мы вправе. Чего болтаются здеся с винтовками?
— Но Улагай имеет право…
— Его с ними не будет, это точно. Он таится один. Знать не знаю, ведать не ведаю… Их обезвредим, а уж с им ты встретишься и как там хотишь.
Уговорив Андрея Михайловича посидеть в укромном месте до ночи, а может, и до утра, Кожевников и Телеусов ушли в разведку.
Где искать затаившихся подлецов, как не над тропой в Хамышки? Именно туда должен ехать Зарецкий. Предположение не обмануло следопытов. Тайно обходя склоны долины, осматривая с верхних скал все уязвимые места над тропой, они углядели «гнездо» с двумя джигитами. Убийцы ждали жертву.
— Повяжем? — спросил Алексей Власович.
— Не-е… Надо ихнего связного выследить, Семена. Он непременно рыскает от этих двух к Улагаю и обратно. Ежели угадаем его тропу, отыщем и того, главного.
— Ой, Василий, на опасное дело толкаешь Андрея!
— Он сам хотит. Справится. Знаешь, как стреляет. И силенкой бог его не обидел. А кончать надо, без этого жизни ему нет, рано-поздно они его ухайдакают, а не то и всю семью. Опасно, да справедливо: лицом к лицу, чья возьмет.
«Гнездо» оставалось под наблюдением егерей. Но они проглядели, как подъехал Семен. Когда навели бинокли, там было уже трое. Вот и дождались. Снялись, прошли саженей на двести дальше засады, нашли след коня Семенова и пошли в глубь круто падающего леса, пока не утеряли приметы. Пришлось вернуться, лечь в камнях и дождаться Чебурнова.
Он скоро проехал назад. Смело так, даже песню мурлыкал.
Троих засекли. Осталось увидеть самого есаула.
Потайка оказалась недалеко, чуть более версты от засады. На высоком плоском уступе, в сосняке, дымил костер, конь на длинном поводе пасся немного дальше. А у самого обрыва, где саженях в пятидесяти ниже ревел приток Киши, лежал, завернувшись в бурку, казенный лесничий. У костра хлопотал Семен.
Егеря как можно быстрей вернулись назад. Теперь Семен поедет к «гнезду» не скоро, будет слушать, не прогремит ли эхо долгожданных выстрелов по Андрею.
Обезоружить двух черкесов удалось не сразу. Бока затекли, пока один из джигитов не встал и не отошел в кусты, где они укрывались. Бородач, силы огромной, навалился на него и не дал пикнуть. Паклю в рот, сыромятный ремень на руки, на ноги, концом к стволу березы — и лежи, моргай.
Второй даже не обернулся на шорох, боялся глаз спустить с тропы. Его оглушили ударом приклада, чтобы не успел нажать на спусковой крючок. Удар получился не детский, пришлось бегать за водой, отливать. Когда открыл глаза, руки-ноги повязаны, хотел крикнуть, да где там!
Обезвредив наемников, егеря перевели дух, забрали винтовки и кинжалы и пошли за Чебурновым. Его черед настал.
Наверное, Улагай нервничал, не дал Семену засидеться у костра и снова отправил его к засаде, на этот раз пешком.
Два егеря вышли на полпути из-за пихтовых стволов. Семен скинул было винтовку, но тут же оказался на земле, лицом его вдавили в лесную прель, чтобы не заорал, тем же манером связали руки и повели к «гнезду».
Он мычал, просил освободить рот.
— Орать зачнешь? — спросил Кожевников.
Семен затряс головой.
— Пикнешь — пришибу, так и знай. Ты моего кулака уже отведал.
— За что, ребята? — жалобно проблеял Семен, когда с него сняли повязку.
— Смертоубийство кто затеял? Кого вы караулите?
— Медведя…
— Дуракам кажи. Теперича засудят тебя, Семен, не отвертишься. Джигиты ваши уже признались. Всё, доигрались.
Чебурнов впервые испугался. Враз обозлившись, крикнул:
— Того и берите, кто приказывает. Я — что? Я подневольный. А того вам слабо взять! Не по зубам.
— Не твое это дело, паршивец! — со злостью сказал Телеусов.
Семена усадили недалеко от черкесов. Кожевников выбрал себе место, чтобы видеть всех троих, поставил винтовку меж ног и, свернув цигарку, с облегчением закурил.
Телеусов на черкесской лошади, с другой в поводу заторопился к Зарецкому.
— Нашли, — сказал он, задыхаясь от волнения. — Троих повязали, Василий сторожит их, а я за тобой. Вражина твой на скале лежит, вестей о твоей смерти ждет. Пойдешь, ай как?
Андрей вспыхнул, заторопился. Бросился к Алану, подтянул подпруги и, крикнув: «Оставайся здесь!» — помчался было, но вдруг осадил коня и закричал:
— Давай быстро, Власович! В седло, в седло! Дорогу покажи!
Солнце скатывалось за горный массив, красноватый свет его, прорываясь на седловинах, полосами освещал лес — где зелено, где уже черно. Ветер затих, тепло и нега разливались в воздухе.
Телеусов остановил коня.
— Там! — Он указал на высокое плато в сосняке. — И пусть свершится правое дело.
Он принял Алана и потихоньку перекрестился. Он боялся за своего друга. Мог помочь. Но не предложил. Пусть сам…
Зарецкий подкинул винтовку и пошел навстречу своей судьбе. Или своей смерти?..
Он раздвинул сосновую поросль и увидел Улагая. Есаул стоял, освещенный красноватым солнцем, в профиль к нему, на самом краю обрыва — руки за спиной, голова откинута, простоволоса. Тишина раздражала его. Ужели не прозвучит выстрел? Винтовка лежала возле ног.
Андрей переступил влево, коснулся плечом толстого ствола сосны. Минуту глядел на врага, такого уязвимого сейчас, в сущности, беззащитного. Выстрел — и нет его. Тряхнул головой, отбрасывая дурную мысль. Уподобиться ему?..
Громко, чтобы враг не сомневался, кто рядом, сказал:
— Керим Улагай, мы здесь одни. И я готов…
Быстрым, прямо-таки кошачьим движением Улагай схватил винтовку, и не успел Зарецкий передернуть затвором, как выстрелил. Их разделяли саженей тридцать — сорок, промахнуться трудно, но и у Зарецкого инстинкт охотника сработал молниеносно. Он подался корпусом к стволу дерева, и пуля, срезав кусок древесины с корой, заодно сорвала с правого плеча его и сукно и живую кожу. Теплая кровь обрызнула щеку. «Висок!» — мелькнула страшная мысль, в глазах поплыл туман. Но все это быстро прошло. «Ранил, мерзавец!» Пьянея от крови, егерь сделал шаг вперед. Улагай, отбросив правила чести, нервно передергивал затвор, но, видно, патрон у него перекосила, он пронзительно взвизгнул, бросил винтовку и сам, как срезанный, плашмя упал на землю, впившись в нее побелевшими пальцами, зубами. Смерть. Смерть!
— Выстрел за мной, есаул, — уже спокойнее сказал Зарецкий, твердо зная, что сейчас он подымет винтовку и ненавистный ему человек обратится в ничто. — Встань и посмотри смерти в глаза. Ты заслужил ее, подлый человек. Ну! Я жду. Не будь трусом в последнюю минуту…
Улагай медленно поднялся. Белое лицо его поразило Зарецкого. Мертвец. Еще живой, но уже мертвец.
— Стреляй! Стреляй! — И вдруг обеими руками закрыл лицо. Не хватило духа. — Нет! Я не хочу!..
— Ты послал убийцу на мою тропу в Хамышках?
— Я не мог простить тебе…
— Ты сжег наш дом?
— Я не мог видеть вашего счастья…
— Чего же ты хочешь, Улагай?
— Я сам не знаю. — Он отнял руки от лица. Глаза его с ужасом смотрели на винтовку, на черную дырочку ствола. Хрипло, но уже внятно он попросил: — Оставь мне жизнь.
— И ты снова пошлешь убийцу подкарауливать меня?
— Нет. Ты даришь мне жизнь. Я дарю тебе покой и счастье.
— Мне и близким моим. Повтори, Улагай!
— Тебе и близким твоим…
— Слово?
— Честное слово офицера!
Андрей Михайлович опустил винтовку и вышел из сосняка.
— Запомни, Улагай, этот день. И уходи. Твой конь пасется рядом. Не жди своих наемников, они у нас. Я отпущу их. Но пусть и они забудут о наших лесах.
Улагай наклонил голову. Поднял винтовку. Накинул бурку. Под пристальным взглядом Зарецкого каким-то волочащимся шагом, униженный и побитый, пошел он к лошади, устало перевалился в седло и, безвольно согнувшись, скрылся на потемневшей лесной тропе.
Конь Чебурнова поплелся было за всадником, но отстал, закружился на месте и, чуя других людей, просительно заржал. Боялся одиночества и темнеющего леса.
Алексей Власович взял и эту лошадь, поднялся к Зарецкому, который так и стоял, не в силах отвести взгляда от тропы, где скрылся Улагай.
— Ты раненый! — Телеусов бросил поводья, живо открыл сумку, вытащил сверток, приказал: — Снимай куртку! Рука работает? Больно?
Он ловко и аккуратно принялся колдовать над раной. Лишь убедившись, что задета только мякоть и не опасно, успокоился. И тогда спросил:
— Значит, это он в тебя первым стрелял? Как же ты дался? А я ведь думал, что ты… Дрожал и с места сойти не мог. Все билось в голове: что будет, когда обнаружится… Значит, ты его отпустил? С миром? Ну и чудной ты! Ведь он не простит.