Далее шло описание, сделанное будто бы со слов пленного немца-очевидца, как зубры встретились с немецкой ротой: "На мгновение зубры остановились как вкопанные и, широко растопырив ноги, стали глядеть на немцев с тревожным ворчанием. Противник зубров тоже опешил, очевидно, никогда не видал подобных лесных чудищ, а наиболее робкие из солдат даже попятились было назад, хотя испуганные зубры, стоявшие от роты шагах в двадцати, и не намеревались трогаться с места.
И только выстрел немецкого поручика, вздумавшего поохотиться на редких зверей, вывел обе стороны из тупика. Выстрел оказался метким, и один зубр упал на землю. Стадо шарахнулось в сторону. Загремели выстрелы. Тогда звери, нагнув рогатые морды, бросились на солдат… От роты осталось двадцать человек. Погибло и восемь зубров".
Смесь фактов с очевидной выдумкой. Автор совсем не знал повадки зубров. Они никогда не допустят людей на двадцать шагов. Они не нападают, а бегут от запаха ружья. Да и не ходят большими стадами. Картина, дорисованная чрезмерным патриотизмом, все-таки говорила о многом. Трагическая действительность. Зубры не уцелеют в пуще.
Встретил Кожевникова, он поджидал меня. Без слов протянул письма, пошел рядом. Конверты, надписанные рукой Дануты, отца, весточки из мирного дома.
— А еще, — сказал Василий Васильевич, — тебя требуют в штаб, вестовой приезжал, когда ты был в отсутствии.
— Я и был в штабе. Не сказал, зачем нужен?
Кожевников ухмыльнулся в бороду.
— Сказывал, я пытал. Года не прошло, как вспомнили о наших путях-дорогах из этой самой пущи, когда через фронт… Так что геройством теперь прозвали и тебе рапорт определили писать, кто и как, значит, и вообще про кресты и прочие награды. Быть тебе есаулом!
|
|
Я взялся за письма.
Первая страничка ошеломила: неловкой детской рукой, где прямо, где вкось-вкривь, через какие-то зеленые кружочки, похоже на лес, было крупно написано слово «ПАПА». Это же мой Мишанька! Ну да, пять годов, мама успела научить. Сын уже пишет!.. А вот строчки Дануты: «Милый наш папочка, вот мы уже и сами пишем, правда с помощью мамы, но считается, что сами, высунув от усердия язычок. Как ты там, наш дорогой, мы измучились, когда от тебя так долго не было весточки…»
И еще много-много всякого хорошего, с отчетливой грустью, с героически подавленной слезой. Отец ребенка на фронте, а жизнь тем временем идет, сын подрастает, но неизвестно, увидит ли он своего отца. Война — беда…
У отца была своя точка зрения — старого воина. Он писал слабым почерком: «Горжусь тобой, сын. Твоя первая награда Георгий 4-й степени вручен тебе по праву. Надеюсь, что и впредь перед лицом великой опасности для России ты не посрамишь чести нашего оружия…»
Знал бы он, что творится вокруг! Увы! Совсем не осталось у нас прежней веры, нет идеала, за который можно броситься вперед с шашкой в руке. Царь? Чего только не говорят о нем! И о прямом телефонном кабеле от царицы в Берлин. И о масонах. То Распутин со своими записочками-приказами для министров, то обвинение военного министра в измене. То противоречивые приказы на фронте… А в центре всех слухов — его величество верховный главнокомандующий. Слова, речи, красивые призывы, но мысль уже не воспринимает слов, действительность, которая перед глазами, все перечеркивает: крушение военных планов и никаких надежд на скорый и почетный мир. Немцы упорно держат фронт, у нас нет сил отогнать врага, царь мечется из Ставки в столицу и обратно, а союзники уже открыто говорят: «Россия вышла из международного оборота». Улицы Петрограда, по свидетельству побывавших там, с утра до ночи запружены народом. Стачки, митинги, много заводов не работают. А немцы явно нацелились на Ригу, Псков, Киев. Всё глубже пропасть между солдатом и офицером. Все более падает дисциплина. Голова кругом!
|
|
Читаю письма до конца. Потом начинаю снова — так трудно представить себе тот, другой мир, где семья, лес, тишина. Тишина? «Летом нынешнего года (значит, когда солдаты Брусилова умирали в Карпатах?), да, летом на Большую Лабу, — писала Данута, — приехало до сорока высших чинов из Кавказской армии и штаба наместника и для своего удовольствия две недели провели в охоте. Как мне передали, только оленей убито 57, о зубрах сведений нет, но говорят, ранили очень многих. Охотились без егерей, без правил и не оглядываясь на совесть».
Молва о сей охоте, конечно, облетела нагорные станицы. Кто поручится, что в лесах и сегодня не гремят браконьерские винтовки? Дурной пример заразителен.
Подошли Телеусов и Кожевников, выслушали рассказ о событиях на Лабе, помрачнели. А что мы можем сделать?
— Ты о штабном вызове не запамятовал? — спросил Кожевников. — Новостей-то целый воз…
Я стал одеваться.
— Мово коня возьми, Михайлыч, — сказал Телеусов.
— Что с Аланом?
— Приболел. Еще вчерась, я уж не стал говорить тебе, думал так, случаем. А оно сурьезно вышло. Хужее и хужее ему. Головы не подымает.
|
|
Мы пошли на коновязь. Алану отвели отдельное стойло. Он лежал, открытые глаза его печально светились. Увидел меня и тихо заржал. И я вдруг понял, что дни его сочтены.
В штаб скакал на коне Телеусова. Смутно и горько ощущал, что счет бедам только начался.
Подробным рапортом я доложил о действиях казаков за осенние месяцы минувшего года, по памяти перечислил заслуги каждого, особо упомянул Павлова и Кожевникова, перечислил взятые трофеи. Только о зубрах не обмолвился ни словом.
Рапорт у меня принял подъесаул, очень веселый и любезный юнец. От него сильно пахло духами. И это почему-то раздражало.
— Где ваши остальные чины? — спросил я, оглядывая пустые комнаты с устоявшимся запахом папирос.
— На приеме. Генерал Корнилов самолично прибыли в Ставку, а сегодня навестили наш корпус. Собрали господ офицеров на доверительную беседу. С вином и прочим…
Он засмеялся, заспешил, бесконечно обрадованный своей причастностью к этому не совсем понятному собранию, где далеко не все офицеры.
Рапорт лег в толстую папку с бумагами. Я поскакал назад.
Дежурный по сотне принял у меня лошадь и нехотя сказал:
— Наши там, возля опушки. Коня хоронят.
— Алана?!
— Как вы уехали, он вскорости и затих.
Еще одна беда. Алан мне более чем друг. И вот… Я тяжело шагал к опушке.
Мои товарищи уже ровняли бугорок. Мы молча постояли возле, вздохнули и пошли назад. Уснуть удалось только под утро.
А в шесть звуки трубы, тревога, команды, ржание коней. И волнующее чувство перемен: может быть, наступаем? Бой есть бой. Он все заслоняет собой. Тем более за свою землю идем.
Телеусов привел серого широкогрудого коня, не сказал — чей, откуда. Мы построились. Рассвело. Подъехала группа офицеров из штаба. Лица сонные, глаза покрасневшие. Затянулся вчерашний прием… Прочли перед строем приказ: корпусу спешно двигаться на юго-запад. К Брусилову.
Как оживились казаки, как поднялись головы, заблестели глаза! На помощь доблестному генералу, под его начало! В дело! Ры-ы-ы-сью!..
В эти сухие летние дни дороги на Бобруйск, Слуцк и далее на Сарны покрылись сплошной пыльной завесой. Шли плотными колоннами, давая отдых коням лишь в середине дня и около полуночи, чтобы и самим поспать часа три-четыре. Грохотали орудийные упряжки, появились даже незнаемые доселе броневики. Шла армия, закаленная, готовая к действиям. Пока жива армия, живет и Россия, так говорил, кажется, Кутузов.
Неделя проскочила в походе. Вот уже слышится гул боев впереди. Штабные говорят, что прорыв на Луцк удался, впереди Ковель. Смотрю на карту. Брест совсем недалеко. Вдруг мы снова окажемся в районе Беловежской пущи?
Корпус не сразу бросили в бой. Уже от городка Сарны пошли с большой осторожностью на запад. Путь пролегал по только что освобожденной от германцев земле. Видели, что сделала война с полесской Украиной. Сожженные села, изувеченные пашни, горелые леса, безлюдье. Ни птиц, ни зверя. Мертвая зона.
В дело вошли на Стоходе, рубились с немецкими драгунами из армии Гинденбурга.
Подо мной осколком снаряда убило Серого. Пока наш полк не отбросил врага, пришлось сменить еще одного коня. А ночью, обозленные, взвинченные, мы сделали дерзкую вылазку, сбили на бивуаке конный отряд и, покончив с драгунами, выловили семнадцать крупных верховых лошадей. Утром я выбрал себе молодую трехлетку, чистых кровей, диковатую гнедую в белых чулочках. Она оказалась своенравной, не очень слушалась, шарахалась от людей, но ее быстро образумили, и через три дня, в новой атаке, она была полностью во власти седока. Понюхала крови, ожесточилась и шла на противника грудью, скалила зубы, становилась на дыбы. Бесстрашная, резвая и хитрющая лошадь.
— Чистая куница, — сказал Алексей Власович. — Экая ловкая и понятливая! Откелева ее взяли драгуны?
Мы так и стали ее звать: Куница.
Ковель отбить не удалось. Немцы ввели в дело тяжелую артиллерию. Но потрепали мы их крепко.
Понемногу фронт успокоился. В сентябре наши стояли за сотню верст к западу от весенних позиций. А побывать возле Беловежской пущи так и не удалось.
Просматривая в захваченных штабах кипы немецких газет, я наткнулся на заметку о зубрах. Она называлась: «В Беловежских лесах». Безымянный автор, укрывшийся за инициалами, рассказывал о том, как «под руководством господина директора Берлинского зоологического сада Шенихена в Беловежской пуще удалось отловить пятнадцать одичавших зубров. Их отвезли в охотничий парк Месериц, находящийся в Восточной Пруссии, где условия жизни сходны с условиями Беловежского леса. К сожалению, русские дикари, — продолжал автор, словно соревнуясь со своим коллегой из „Нивы“, — особенно казаки, отступая под сокрушительными ударами доблестных армий Шольца и Гальвица, бессмысленно перестреляли множество редких зверей в этом заказнике. Оставшиеся зубры и олени укрылись в глухих лесах, и ныне трудно установить, сколько их бродит в этом завоеванном крае».
Вот как повернулось! С больной головы на здоровую. Если бы наша сотня не уходила из пущи последней, если бы своими глазами мы не видели австрийцев на охоте… Это сообщение лишний раз убеждало, что немцы не только вылавливают зубров для своих зоопарков — это еще полбеды! — но и стреляют их, считая зверя военной добычей. И притом спешат выгородить себя перед научной общественностью мира, если придется держать ответ за истребление древнейшего быка.
Газету я сохранил. Вечером прочитал статью казакам, кто воевал с нами в пуще. Ругались крепко, отплевывались, вспомнили, как наказали мы «охотников» и членов первого немецкого управления.
Телеусов сидел, пощипывая усы. Потом, когда мы остались с ним и Кожевниковым, задумчиво сказал:
— Помнишь, Андрей, как сидели мы вот так же, втроях, на Кише и ты нам докладывал, отчего это хорошо, ежели зубры в разных других местах проживают? А ведь правильно сказывал. Теперича у нашего Кавказа небось потомство, кровя кавказские. Пущай и на чужой земле.
— А стада нашенские в горах ты что это, уже списал? — Кожевников прищурился. — Пока мы тута, они там тоже здравствуют и плодятся. Ежели и бьют их, как супруга Андрея Михайловича отписывала, то все одно приплода больше. Война, слава богу, далече от них.
— У такой войны крылья преогромные, — возразил Телеусов.
— Ну, Кишу или Умпыря те крылья все одно не накроют.
Говорить на эту тему как-то не хотелось.
Запись вторая
События семнадцатого года. Последние бои. Мы едем на юг. В Новочеркасске. Решение казаков. Освобождение Катерины Кухаревич. Бой у моста через Кубань. В родном доме.
Осень шестнадцатого года выдалась холодной и злой. Сражения на фронтах мировой войны поутихли. Наш кавалерийский полк отвели под Сарны.
Непривычная тишина стояла здесь. Казаки несли караульную службу, собирались куренями, говорили и спорили о войне, откровенно скучали по дому. Никто не видел конца затянувшейся бойне. Будущее не угадывалось и потому пугало. Просыпаясь среди ночи, я подолгу лежал с открытыми глазами и, чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, возвращался в недавнее прошлое. Чаще всего вспоминал минувшую осень, когда в разгар немецкого наступления мы оказались на положении партизан в районе Беловежской пущи. Кругом были немцы. Зубры хоронились в глухих лесах. Где-то здесь находился и выросший теперь зубренок по кличке Кавказ, которого мы вывезли из своих краев. Уцелел он или погиб? Мой знакомый Врублевский тогда сказывал, будто отправили его в Гамбург, в зоосад знаменитого Карла Гагенбека. Лучше бы так. Все равно зубры в оккупированной немцами Беловежской пуще не уцелеют. А у нас?..
Все егеря на войне. Кубанской охоты не существует. Кавказ с лесами и зверями открыт. Мы хоть и с винтовками, но далеко. Только в моей сотне десять егерей, среди них самые опытные и честные — Алексей Телеусов и Василий Кожевников. А наш ученый руководитель Христофор Шапошников, более всех сделавший для сохранения зверя на Кавказе, тот и вовсе на турецком фронте. Жив, нет ли? Кто защитит дикого зубра, когда в горы пойдут оголодавшие люди из станиц? От одного этого становится не по себе. А если война придет на Кавказ? Ведь немцы уже в пределах Украины.
В гнетущей бездеятельности проходили недели мрачной осени. Мы все стояли, чего-то ожидая. Офицеры не вылезали из клуба. Там дым коромыслом. Я не ходил, чтобы не встретиться с Улагаем: говорили, что его полк тоже в Сарнах. Лучше бы в бой, чем это прозябание, тем более что враг стоит на русской земле.
В конце ноября нас подняли в поход. Пошли на Мозырь. Там простояли шесть дней. Снова приказ, и по знакомой дороге весь кавалерийский корпус направился к Могилеву, где мы уже были в начале осени.
Расположились, окружив город с трех сторон. «Дикая дивизия» из кавказских горцев, которая входила в наш корпус, оказалась в пригородах. С фронта туда прибыл батальон георгиевских кавалеров.
Декабрь прошел спокойно, на рождество проводились парады и молебны; мы надрывали горло в криках «ур-ра!». Потом сказывали, что в столице произошла смена министров в правительстве, а потом гвардейцы шептали, будто царь приехал к войскам.
И вот семнадцатый год. Тишина взорвалась.
Последние дни февраля. Российский император специальным поездом хочет возвратиться в столицу. Но царский состав не добрался до Петрограда. Рабочие железных дорог закрыли проезд между станциями Дно и Бологое. Остался один путь — на Псков. Туда и прибыл его эшелон. Говорили, что в тот же день из Петрограда к царю приехали военный министр Гучков и член Временного комитета Думы Шульгин. Они предложили Николаю Второму немедленно отречься от престола. Ночью третьего марта царь подписал акт об отречении в пользу брата Михаила, а тот сразу же отказался от престола «на волю русского народа»…
Вскорости войскам прочитали короткое извещение о создании Временного правительства. Газеты появились с крупными заголовками. Запомнилась одна фраза: «Государственная власть вернулась к своему первоисточнику. Россия стала народоправством».
Все казачьи части, выстроившись в огромное каре, повторили слова новой присяги: «Клянусь честью офицера (солдата и гражданина) и обещаюсь перед богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому государству, как своему отечеству».
Присяга присягой, а чувство неудовлетворения не исчезало. Правда, в глубине души затеплилась надежда на скорый конец войны. Так опостылела!
Журналы, газеты, речи наезжавших господ из Думы, новых министров были полны словами «свобода», «братство», «война до победного конца». Все чаще стали вспоминать великое прошлое Руси, времена Минина и Пожарского, а заодно и о займе «Свободы». «Власть на местах и поведение граждан, — как писали газеты, — регулируется врожденным чувством права, политического чутья и тактом».
В середине марта всем нам было уже не до митингов. Немцы прорвали фронт у Стохода, как раз там, откуда мы недавно ушли. Они быстро двинулись в глубь России.
Вдруг оживились все фронты. Генерал Корнилов на юго-западе со своими полками неожиданно разрушил оборону врага и двинулся на Львов. Немцы южнее этого прорыва в свою очередь ринулись к Днестру. Раненые из тех мест рассказывали о случаях оставления окопов нашими солдатами даже там, где боев не было. Нас в огонь не бросали, видимо, придерживали для других целей. А немцы тем временем перешли Западную Двину, взяли Ригу и двинулись к Петрограду. Тогда «дикая дивизия» и некоторые другие части кавалерийского корпуса тоже пошли к столице. Но не против немцев, а на защиту генерала Корнилова, который хотел стать военным диктатором России. Временное правительство поспешило объявить его мятежным генералом. Корнилов был арестован. «Дикая дивизия» так и не дошла до столицы. Ее разагитировали большевики.
Наш полк только раз ударил по немцам, сдвинул их с позиций. В этом последнем бою моя сотня потеряла двадцать два человека, среди них лучшего егеря Охоты Никиту Щербакова. Удержаться нам не удалось. Соседи-пехотинцы, закинув винтовки за спину, стали покидать окопы.
В конце октября 1917 года в полк прискакали три незнакомых казака, и от них мы впервые услышали, что власть в Петрограде перешла в руки Советов.
Слова «Декрет о мире», «Декрет о земле», «Совет Народных Комиссаров», «Владимир Ильич Ленин» зазвучали в речах, со страниц листовок и газет, напечатанных на грубой, серой бумаге. Войска гудели, как потревоженный улей. Все это и радовало, и пугало. Стихийно возникали собрания, переизбирали командиров. Наша сотня на своем собрании постановила оставить командиром меня.
И тут я вспомнил Сашу Кухаревича, своего студенческого друга, большевика, который перед войной жил у меня на кордоне вместе со своей женой Катей. Где они сегодня? Какова их судьба? Живы ли? И если живы, то они, конечно, отстаивают Советы.
Кавалерийская дивизия, куда входил наш полк, после боев с немцами отошла к Минску. Здесь мы узнали, что Корнилов и другие генералы, намеревавшиеся создать в России военную диктатуру, бежали из тюрьмы. Офицеры-корниловцы, ранее изгнанные из дивизии, появились вновь. Что-то назревало.
Возле Минска мы пробыли недолго. Однажды прозвучал сигнал «сбор», полк выстроился, и вернувшийся к нам старый полковник объявил, что «в интересах отечества» дивизия получила приказ готовиться в дорогу. Куда? Митинговать не дозволили.
Ранним утром мы подошли к небольшой станции. Там стояли три эшелона, поодаль кое-как были свалены тюки сена, мешки с зерном, продовольствием. Грузились молча, спешно. Алексей Телеусов недоуменно и даже с опаской смотрел по сторонам, задумчиво теребил бородку. Василий Кожевников, как всегда, работал без оглядки: заводил в вагоны коней, грузил фураж, таскал воду.
К полудню первый эшелон был готов в дорогу. Штаб полка поместился в обычном вагоне рядом с нашим. На крыше его установили два станковых пулемета.
Тронулись тихо, без гудков, без предупреждения. Редкие местные жители да ребятишки наблюдали за нами издалека.
Выглянуло солнце. Засверкал снег. Поезд пошел полным ходом. Мы натопили печь и приоткрыли дверь, чтобы проветрить крепкий конский дух. Телеусов посмотрел на солнце, на мелькавшие поля, на перелески и вдруг сказал:
— Хлопцы, а ведь нас на восток везут. По приметам вижу. Значит, дальше от фронта. Куда же это?
На одной из недолгих стоянок я подошел к знакомому штабному офицеру, спросил, куда мы едем.
— На место, определенное штабом.
— Куда «на место», если не секрет?
— Куда удастся. В общем, на Дон. Нам известно, что красные недавно захватывали Новочеркасск. Какие-такие красные?.. Я сам не понимаю. Их удалось выбить, но не разбить. Если эшелоны не задержат в пути, пойдем в Ростов.
Где-то около станции Елец, миновав с ходу Брянск и Орел, эшелоны остановились. Объявили готовность номер один. Прошел слух, что рабочие на железной дороге отказались пропустить казаков дальше. Полковник пригрозил разнести городишко. Там уже была Советская власть. Казаки построились, изготовились, но ничего не случилось.
Через два часа порядок на дороге восстановился, эшелоны тронулись дальше, но теперь уже не на восток, а через Касторную прямо на юг. И опять мы стояли у приоткрытой двери, неотрывно смотрели на уходящие назад холмистые поля срединной России, слушали за спиной фырканье коней и стук подков.
Еще раз остановка случилась уже на подступах к Донбассу. Здесь мы услышали далекую пушечную пальбу. Кто воюет? С кем? Снова ехали, один раз даже назад, чтобы с какой-то станции повернуть, кажется, на Миллерово. И наконец остановились у безвестного разъезда. Послышалась команда «Выходи!», и мы поняли, что прибыли на место.
Загремели сходни, застучали топоры. Я спрыгнул, огляделся. Степь лежала вокруг ровная, со снежными косяками в понижениях. Было довольно тепло, но неуютно. На разъезде распоряжались щеголеватые донские офицеры. В степи маячили их разъезды. По железной дороге подходили еще два эшелона нашего полка.
Перейдя на другую сторону пути, я увидел вдали темнеющее крутобережье, а выше берета многокупольный, сказочной красоты собор с сияющими крестами.
— Что за город, братец? — спросил у проходившего молодого донца.
— Столица наша, господин хорунжий, — не без гордости ответил казак. — Новочеркасск.
Сладко защемило сердце.
Где-то там, за донской столицей, и далее, за Ростовом, за степью, синеют горы. Мой Кавказ. Моя семья, Псебай, родные… Почти четыре года вдали от них, все время рядом со смертью, пощадившей меня. Теперь будь что будет, но все-таки мы уже близко от дома, вдруг судьба станет милосердней, позволит преодолеть и это небольшое расстояние, чтобы в один расчудесный день осадить коня у своих ворот, соскочить с седла и обнять сына, жену…
В Новочеркасск шли строем, с полковым оркестром и расчехленным знаменем, подтянутые, овеянные славой закаленных воинов, с крестами на груди. Но думы были невеселые. Зачем привезли нас сюда? Что должны делать, когда на фронте развал и немцы движутся по России? Против кого привезли воевать? Ехали понуро, никакой оркестр не был в силах оживить колонны.
Только издали Новочеркасск казался мирным городом в голубой дымке. Чем ближе мы подходили, тем явственнее слышали отголоски недавнего боя. За городом редко, словно бы устало, ухали трехдюймовки.
Положение прояснилось только к ночи, когда сотни вошли в город. Все здесь напоминало прифронтовую полосу. Вился ядовитый дым. Скакали казаки. На тачанках везли раненых. Битые стекла, почерневшие стены домов, на мостовой кучи стреляных гильз. А на площади… Лучше бы мы объехали эту площадь стороной! На площади стояли виселицы. Под шестью из них раскачивались вытянутые фигуры. Полк прошел мимо этого места, как проходят мимо кладбища. Ни слова. Только лошадиный храп…
Спешились в отведенном месте на окраине города, и вот тогда начались сперва несмелые, потом все более громкие разговоры. Оказывается, только вчера казаки выбили из города упорно обороняющихся красных. Этим непривычным для нас словом обозначали всех, кто воевал за Советы, за большевиков и за Ленина. А белые — все, кто против, кто за старую власть.
Нас торжественно приветствовали донцы-офицеры, генералы, духовенство. Речи ораторов показались нам путаными, все много говорили об угрозе междоусобицы. Впервые прозвучали слова о Добровольческой армии. Ее организатором называли генерала Алексеева. Он находился уже в Новочеркасске. И Краснов. И Каледин — на посту атамана Войска Донского. Корнилов, Эрдели, старший Улагай прибыли в Новочеркасск раньше и тайно от всех, в одежде крестьян-беженцев. Называли имена Деникина, Маркова, Лукомского. Словом, весь генералитет, бросив Западный фронт на произвол судьбы, вдруг оказался на юге. И потащил за собой полки и дивизии, офицерский корпус и, уж конечно, военное снаряжение.
Похоже, что начиналась гражданская война.
Выяснилось, что красные отошли от Новочеркасска недалеко, до Каменской, и сдаваться не собирались. К ним приходили и приходят иногородние[8], часть казаков с турецкого фронта, из пределов Украины. Что в Екатеринодаре — непонятно. Прибывшая из Турции 39-я дивизия в полном составе перешла на сторону красных и заняла Тихорецк, через который доставлялось оружие из Царицына. Новороссийск в руках рабочих. Нам предстояло определить, чью сторону взять. И брать ли вообще.
— А вот что я скажу, — пробасил Кожевников, когда в столпившейся сотне пошел крупный разговор. — Кому охота воевать супротив своих, иди к добровольцам. Мне, например, неохота. Пущай генералы власть делят. Уходить надо, Андрей Михайлыч, да поскорей, пока военным судом не застращали.
— Куда уходить? Каким путем?
— А таким, — быстро, словно давно все обдумавши, вступил в разговор и Телеусов. — Ростов у кого? У белых? Слух прошел, что в Екатеринодаре генерал Покровский. Вот мы и пойдем вроде как помогать своим, кубанцам. Голосуй, командир. Как хлопцы решат, так тому и быть!
Митинг возник стихийно, постепенно собралась чуть ли не половина полка. Представителей Дона и Добровольческой армии не допустили, сказали: решаем земляческие дела. Не более чем за час вынесли решение идти в Екатеринодар. Все понимали, что не к Покровскому, а по домам.
Приготовления к походу заняли два дня. За это время еще новости. В Новочеркасске объявились чуть ли не все министры Временного правительства и члены Думы. Каледин и Корнилов не пожелали их видеть, отказались принять: генералы припомнили свой неудавшийся мятеж, распоряжение Керенского об аресте Корнилова. Что происходило в генералитете, никто не знал, но что-то очень драматическое. В день выхода нашей сотни налегке из Новочеркасска застрелился Каледин. Донским атаманом тут же избрали Краснова. Суматоха в верхах помогла нашему бегству.
Новый атаман призвал «верное казачество хранить свято присягу и клятву казачью в борьбе с кучкой людей, руководимых волею и деньгами императора Вильгельма». Так он называл большевиков. А тем временем из штаба Краснова поползли слухи о том, что атаман сам обратился к Вильгельму с просьбой прислать немецких солдат для борьбы с большевиками.
Мы снялись с бивака ранним утром, оставив обоз и пулеметы. Полк как боевая единица перестал существовать. Часть офицеров и старых казаков остались в Добровольческой армии, но помехи нам не чинили. Боялись.
Решили не идти через Ростов, взяли восточнее, вышли к Дону у станицы Богаевской, паромом переправились через рано вскрывшуюся реку и под взглядами удивленных станичников проследовали в обход Батайска проселочной дорогой на хутор Татарский.
К счастью, установилась теплая и солнечная погода, совсем не похожая на зимнюю. Небольшой снег почти всюду сошел, южный ветер успел подсушить землю, а на склонах и выгревах даже позеленело от молоденькой травы. Настроение поднялось. Вокруг меня сбились все псебайские хлопцы, да и вообще колонна как-то незаметно разбилась на землячества и все они обособились. Вольная волюшка. Пели песни, коней не понукали. Родная сторона все ближе, Кавказ манил, война осталась где-то далеко-далеко. Тихая и теплая степь с голосами ранних жаворонков окружила и околдовала нас.
В хутор Татарский мы вошли стройно, с песней. Из крайних хат повыбежали дети, женщины. Широкая грязноватая улица наполнилась голосами. Кто такие приехали? Откуда? Не видели ли наших?..
В центре хутора густо толпился народ, в толпе были казаки с винтовками. Оседланные кони стояли у коновязей. Толпа гудела грозно и страшно. На корявый тополь полез казачина с веревкой в руках. Сразу вспомнилась сумеречная, страшная площадь Новочеркасска. Самосуд? Над кем? Ненависть и презрение к жестоким хуторянам заставила меня скомандовать:
— Приготовьсь!..
Черные бурки — а нас было около сотни — взяли толпу в кольцо.
— Что происходят? — строго крикнул я.
Расталкивая земляков, к самой морде моей нервной Куницы просунулся высокий урядник с глазами фанатика. Кобылка прижала уши, и он тут же отскочил, чертыхнувшись и держась за плечо: изловчилась куснуть. Сморщившись от боли, урядник крикнул:
— Эка зверюга у вашего благородия!..
— Не суйся под морду! — небрежно бросил я. — Что происходит? Короче!
— Агитаторшу словили, господин хорунжий. Вот тута, в степу. Она к красным пробиралась. Листки подметные у ей за пазухой.
И протянул мне мятый лист бумаги. Прокламация, призыв к казакам не вступать в Добровольческую армию.
Я тронул Куницу. Толпа расступилась. На голой земле, бессильно опустив голову, сидела женщина в порванном черном полушубке. Сапоги у нее уже стащили, воротник отодрали. Веревка с петлей раскачивалась на тополином суку. Из толпы неслись проклятия, истошно кричали хуторские бабы.
«Агитаторша» медленно и трудно подняла голову. С рассеченного лба стекала струйка крови. Глянула, увидела перед собой офицера в бурке и, не узнав меня, вновь уронила голову. Но я-то узнал!
Передо мной сидела Катя, жена Кухаревича. Мы коротко переглянулись с Кожевниковым. У него задергалась щека: разволновался. Решение пришло мгновенно.
— Взять преступницу! — коротко приказал я.
Телеусов и Кожевников свалились с коней, растолкали толпу, рывком подняли на ноги маленькую, истерзанную женщину.
Подвели запасного коня; Катю, видимо потерявшую сознание, взвалили поперек седла, Алексей Власович запрыгнул на круп, тронул повод и ловко выбрался из толпы опешивших хуторян за спины своих.
Казаки завопили, словно их обокрали. Кто-то клацнул затвором. Мои псебайцы вскинули винтовки.
— Ти-ха! — рявкнул огромный Кожевников и грудью пошел на урядника, толкнув его так, что тот чуть не свалился. — Приказ командира сотни сполнять без разговоров!..