ПРИЗРАЧНОЕ ДИТЯ
Пока Жеан шел на восток, дождь не прекращался, обращая поля в болота, а торговые пути в реки. Сена вздулась, течение было таким сильным, что грести против него не получилось бы, даже если бы викинги раздобыли подходящее судно. По ночам под завесой облаков звезды были не видны, поэтому, доходя до мест, где река разветвлялась, они либо шли дальше наугад, либо ждали наступления дня, чтобы определить направление по солнцу. Жеан знал, что викингов будут принимать за разбойников, поэтому велел Фастару спрятать роскошный щит с изображением молота, а на простых щитах они мелом начертили кресты. На это берсеркеры согласились, но вот укорачивать одежду на франкский манер отказались наотрез. Офети заявил, что лучше погибнет от вражеского копья, чем из‑за отмороженного зада.
Трансверсаль до Лиона была прекрасной старой римской дорогой, однако полной опасностей. Если им встречались путники, Жеан говорил им, что эти северяне обратились в христианство и теперь защищают его на пути в Рим. И его спутники доказали свою полезность. На дороге орудовали разбойники, однажды человек сорок преградили им путь под Осером, слишком трусливые, чтобы нападать, однако желающие испытать северян на прочность. Прочность у северян оказалась повышенная, и разбойники разбежались, когда Офети отдал приказ наступать. Нападавшие не могли тягаться с отрядом хорошо вооруженных, закаленных в битвах берсеркеров, поэтому исчезли так же быстро, как появились. Но с караваном крепких купцов – человек сто, не меньше – Жеану пришлось долго договариваться, убеждая их не трогать норманнов, поэтому, когда они подошли к Саону, стоявшему у них на пути, то двинулись дальше на юг по широкой реке.
Кое‑как поместившись на речной барже – которая была немногим лучше простого плота, – завернувшись в плащи и сплавляясь по ночам, если позволяла луна, северяне теперь были не так заметны, как на торной дороге. Аббатства, которые попадались им на пути, были бедными и убогими, и викинги убедились, что Жеан говорил правду: хорошую цену им здесь не дадут. Викинги даже не пытались заходить на постоялые дворы, которые аббатства содержали для странников, и паломников и обычных путешественников, понимая, какой прием их там ждет. Человеческие останки, которые они несли с собой в мешке, издавали мерзкий запах, и их погрузили на наскоро сделанный плот из ветвей. Жеан невольно восхитился умениями викингов. Они сделали маленький плот мгновенно, и даже исповедник, проведший всю жизнь за стенами монастыря, понимал, что этот плот гораздо лучше украденного ими на речном берегу.
Викинги не кормили его, однако ему совершенно не хотелось есть. Он пил из реки, сознавая, что ничего другого ему и не требуется для поддержания сил. Это была часть Божьего благословения, того самого, которое исцелило его от немощи, считал он. Ему вспомнилось «Послание к римлянам», 14:17: «Ибо Царствие Божие не пища и питье, но праведность и мир и радость во Святом Духе». И Святой Дух действительно переполнял его. Иногда дождь так усиливался, что капли больно били по телу, однако Жеану не было холодно, он запрокидывал голову, чтобы напиться, и наслаждался вкусом, и приходил в восторг от свободы и силы, заключенной в его конечностях.
Он точно благословен. Болезнь, которая терзала его, пытки от рук Ворона и Серды оказались воротами боли, в которые вошел Бог. Да, ему пришлось есть нечистое мясо, однако теперь даже это не представлялось греховным. Вкус крови преследовал его, но не казался отвратительным. И это само по себе, думал он, послание от Бога, Господь велит ему не казнить себя за то, что совершили над ним другие, и не сомневаться в правильности случившегося. Он был освобожден от немощи своей ради какой‑то цели. Все в нем кричало, чтобы он помолился и узнал, чего хочет Бог.
Когда Жеан молился, то делал это не так, как ткачи, мясники, свечных дел мастера или даже церковные старосты в Париже, когда просили о помощи или благодарили за милость, то есть вели безмолвную беседу. Жеан провел много лет, общаясь с Господом как с единственным товарищем, Его присутствие он ощущал в темноте кельи, Бог направлял все его мысли. Молитва была неотделима от всей жизни Жеана. Его жизнь сама некоторым образом была молитвой, каждый его поступок, каждая крошка пищи помогали ему служить Господу. Поэтому он сидел в темноте и холоде на барже, которую вели под черным небом викинги, погруженный в себя, смиренный, готовый отказаться от своей личности ради Бога.
– Дай мне знать, чего ты хочешь, Господи.
Покачивание баржи убаюкивало Жеана, холод куда‑то отступил. Он провалился в недра собственного сознания, вздрогнул, как от толчка, переживая потрясение того момента, когда понял, что сила и свобода вернулись в его конечности. Слабость и неподвижность были ему так привычны, что свободное движение приводило в настоящее замешательство.
Пока Жеан молился, он снова чувствовал у себя в руках голову Серды, а быстрое движение, каким он сломал шею викинга, снова и снова повторялось у него в сознании. Он помнил из того мига кое‑что еще – присутствие, да, присутствие, причем ничего подобного раньше он не переживал. Оно как будто оставило после себя узнаваемый росчерк. Жеана подмывало назвать его злом, однако оно было не вполне злом. Нет, это присутствие, незаметно наблюдавшее за ним, вовсе не имело отношения к морали. Он старался подобрать слово, чтобы пояснить, какое ощущение оно вызывает в нем, и лучше всего подходило слово «голод».
Движение баржи было неотделимо от движения его мыслей, направленных к Богу. Слова пятидесятого псалма пришли на ум. Он прекрасно знал его – «Помилуй меня...», – и ему вспомнились братья‑монахи, поющие эти слова; пение было таким же ритмичным и умиротворяющим, как плеск волн о речные берега. Красота латинского языка зачаровывала его, однако несколько строк почему‑то прозвучали на народном языке: «Дай мне услышать радость и веселие – и возрадуются кости, Тобою сокрушенные». «Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся». «Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою».
Кровь, на нем кровь. Ее вкус стоял у него во рту прямо сейчас, вкус мяса, которое засунули ему в рот. И еще он чувствовал ее запах, который сочился с маленького плота позади, запах крови и разложения, гнили и чего‑то еще. Что же это за запах? Он чувствовал, что это кровь брата Авраама, однако запах был не такой, какой он ощущал на улицах Парижа или в тех бесчисленных случаях, когда к нему приносили больных, умирающих или уже мертвых. Этот запах сильно тревожил его. Запах, сильный и насыщенный, был почти приятен ему. Он голоден, понял Жеан, по‑настоящему голоден, однако, как ни странно, мысль о еде внушала ему отвращение. Только слабый запах гниющего мяса, доносившийся с маленького плота, на котором плыли останки монаха, кажется, пробуждал интерес.
Мысли его блуждали, и те стихи, которые он слышал раньше, страдая от боли, снова пришли на ум:
Братья начнут
биться друг с другом,
родичи близкие
в распрях погибнут;
тягостно в мире,
великий блуд,
век мечей и секир,
треснут щиты,
век бурь и волков
до гибели мира;
щадить человек
человека не станет...[11]
Он заставлял себя снова и снова обращаться к молитве. Он был вынужден как следует напрячься, чтобы сосредоточиться, не слышать ничего, кроме слов внутри себя, и в то же время ему пришлось расслабиться, отказаться от обыденных мыслей, чтобы впустить в сознание Бога. «Почему ты избрал меня, Господи? Чего ты хочешь от меня?»
Деревья с набухшими почками, росшие вдоль реки, тянули к небу свои ветви, как будто тоже умоляя Бога дать им ответ.
На берегу что‑то промелькнуло, какое‑то светлое пятно.
Жеан вгляделся во тьму. Кто‑то наблюдал за баржей всего в двадцати шагах от них. Сначала Жеан решил, что там ребенок, но, когда баржа подъехала ближе, он увидел весьма странное существо. «Девочка», – решил он, точнее, кто‑то женского пола. Она была нищенкой, поскольку ее тело прикрывало только грубое одеяло из грязной шерсти. Но ее лицо поистине заслуживало внимательного взгляда. Оно было и не детским, и не взрослым. Оно как будто застряло между младенчеством и зрелостью, чудовищно вытянутое, бледное и сморщенное, с горящими ненавистью глазами. Жеан подумал, что она, наверное, умирает с голоду, однако невозможно голодать, живя у самой реки, где полно рыбы.
– Ты видел? – спросил Жеан, указывая на фигуру.
– Что? – спросил Фастар.
– Там, на берегу, ребенок.
– Я никого не видел, – сказал Фастар. – Ты, монах, с нами не шути, а то мы сами так пошутим, что не обрадуешься.
Жеан не мог поверить, что викинг не видел ребенка, однако, когда он сам обернулся, странного создания на берегу уже не было. Он снова сосредоточился на молитве, стараясь больше не думать ни о чем. Только то лицо так и стояло перед глазами, лицо ребенка, который видел слишком много страданий, лицо, сверлившее его неподвижным взглядом, в котором он читал только враждебность.
Плот приближался к излучине реки, где на широком и низком берегу возвышалось несколько домиков. Большое деревянное распятие стояло в начале дороги на Мон‑Жу, по которой можно было затем попасть в Италию, в Рим.
– Это и есть то место, монах? – Вопрос задал Офети, толстяк и великан.
– Оно самое, – ответил Жеан. – Вы подождите здесь, а я схожу поговорю.
– Рабу не положено указывать хозяевам, – заметил Офети.
Исповедник смерил большого викинга мрачным взглядом.
– Ты сейчас на моей земле, – заявил монах, – и все, о чем мечтаешь, все, чего добьешься, зависит от меня. Если хочешь выжить, будешь делать так, как я скажу.
– Ты поклялся служить нам.
– И я держу слово, – заверил Жеан. – Вы сейчас нуждаетесь во мне, поэтому не позволяйте гордыне ослепить вас. Я послужу вам лучше всего, если сам вас поведу. Первое, что вам требуется сделать, – купить здесь одеяла и, если повезет, палатку или даже две. Местные крестьяне такое продают. Если в горах нам негде будет укрыться, мы замерзнем насмерть.
Офети поглядел на исповедника и согласно кивнул. Затем повернулся к Фастару.
– У этих монахов в голове дерьма больше, чем в коровнике, – заметил он, – однако суть они улавливают прекрасно. Пусть командует нами до тех пор, пока от него есть польза.
На берегу их встретили недоверчивыми взглядами, однако рыбак, сидевший тут же, проявил благоразумие и, заботясь о благополучии семьи, не стал задавать северянам лишних вопросов. Жеан снова пояснил, что это его телохранители, нанятые сопровождать его на пути в Рим. Рыбак кивнул норманнам и забормотал, как сильно он благодарен Богу за то, что этих людей можно купить, потому что, если бы их нельзя было купить, вся страна лежала бы в руинах. Потом он взял их деньги и отправил своего сына за одеялами и двумя небольшими палатками.
Когда мальчик вернулся, берсеркеры пустились в путь во главе с Жеаном направляясь к ледяным горам и долине черного святого.
Глава тридцать пятая
ДОЛИНА ЧЕРНОГО СВЯТОГО
Путь через горы был нелегок. Когда они немного поднялись, дождь сменился мокрым снегом, затем повалил настоящий снег. Снегопад прекратился, и новые потоки воды полились на холодные зеленые долины. На нижних склонах снег не лежал. Зато чуть выше все горы были укутаны белым саваном.
Они обогнули большое озеро с домами на берегах. Останавливаться на ночлег не стали, но Жеан срезал палку и сделал из нее крест, который понес высоко над головой. По этим дорогам постоянно ходили пилигримы, пусть и не ранней весной, и местные жители, кажется, ничего не заподозрили. Викинги трубили в свои рога и надеялись на удачу. Никто на них не нападал, им даже удалось купить немного хлеба. Переговоры вел Жеан, а норманны помалкивали. По совету местных они нагрузили мулов дровами. Идти по горам будет холодно, и на стоянках им потребуется костер.
Тело мертвого монаха тащили на грубо сколоченных салазках. Запах гнили викинги переносили с трудом, хотя Жеан не находил в нем ничего отвратительного.
– Надо сварить его, чтобы мясо отвалилось, – предложил Эгил.
– А где нам взять такой большой котел? – поинтересовался Офети.
– Тогда сожжем его, – сказал Эгил. – Слушай, монах, а жареный святой стоит столько же, сколько сырой?
Жеан ничего не ответил.
Когда они повернули на юг к перевалу, снег повалил хлопьями, а река, вдоль которой они шли, начала покрываться коркой льда. Берсеркеры были северянами, и их одежда вполне подходила для такой погоды, однако днем им приходилось идти без остановок, чтобы не замерзнуть. Ночи у костра они проводили пусть без особенных удобств, но более‑менее сносно, а вот еды было совсем мало, только рыба, которую викинги наловили в реке, и купленный хлеб.
По счастью, мертвое тело промерзло и перестало вонять. Горы подступали все ближе, темные стены вздымались до самого серого неба. Казалось, будто они находятся в нижней точке между двумя гигантскими волнами, которые зависли над ними на мгновение, прежде чем обрушиться. Пять дней пути – и волны исчезли, растворились в снегах. В долине было негде укрыться, и дрова подходили к концу. Палатки стали настоящим спасением, хотя их бока раздувались, когда воины набивались внутрь. Зато в тесноте было теплее.
Северяне упрямо двигались вперед, глядя в землю под ногами. Если бы не дорога, натоптанная многими поколениями торговцев и паломников, они вряд ли смогли бы идти, они и так все время спотыкались и падали. Никто из викингов не жаловался, хотя Жеан видел, как они страдают. Исповедник никак не мог забыть лицо девочки, смотревшей на него с берега реки. Ему представлялось, что она до сих пор наблюдает за ним, просто он ее не замечает. Когда из тумана выступали скалы или водопады, ему порой казалось, что он видит ее лицо.
На шестой день погода сжалилась над ними. Тучи по‑прежнему висели низко, но снег поредел, и они различали дорогу впереди. Жеан заметил, что Офети смотрит на него.
– Ты сильный мужчина, монах.
Жеан молча шел вперед.
– Когда ты ел в последний раз?
– Не помню.
– Недели две назад. И ты все равно идешь так, будто только что плотно позавтракал. Ты даже ноги тряпками не обмотал. Что придает тебе сил?
– Господь.
Офети кивнул.
– Расскажи мне о своем боге.
И Жеан рассказал ему. Как родился Иисус Христос, как появился на свет в хлеву среди животных, как Его воспитал плотник и как Он умер на кресте, чтобы человечество могло жить вечно.
Норманны любили слушать разные легенды, поэтому все они внимали ему с большим интересом. Особенно Офети был зачарован.
– Я испытаю этого вашего бога. Он будет жить в моем сердце рядом с Тюром, и я посмотрю, принесет ли он удачу.
– Христос не живет рядом с ложными богами. Ты должен отказаться от идола.
– Этого я делать не стану. Неужели твой бог настолько ревнив, что не потерпит рядом другого?
– Да, – сказал Жеан. – Если бы ты был крещен, однако не отказался при этом от дьявола, то Господь наказал бы твоих потомков до третьего колена.
– За что? – изумился Эгил. – У меня есть жена, но разве я не могу лечь с другой женщиной, если захочу? Разве моя жена проклянет меня, если узнает об этом?
– Твоя жена должна проклясть тебя. Потому что ты должен быть привязан к одной женщине.
– Я и привязан, но не настолько крепко, чтобы не повеселиться на сеновале с другой, если захочется. Какая женщина станет ругать за это мужа, ушедшего в поход? Разве бывают такие ведьмы?
– Господь говорит нам: «Не прелюбодействуй». Я расскажу тебе одну святую историю, посмотрим, сможет ли она поколебать твое языческое сердце.
И Жеан рассказал о Моисее, о том, как тот принес десять заповедей с горы Синай.
Офети и другие берсеркеры смеялись.
– Так вы, франки, верите, что исполняете заповедь «не убий»? Сколько же северян полегло бы, если бы вы не исполняли ее?
– Врагов Господа разрешено убивать. Существует справедливое и несправедливое убийство, и тексты ясно об этом говорят. Заповедь означает, что нельзя убивать просто так.
– А как вы узнаете, кто враг Господа?
– Простым людям нет нужды думать об этом, им указывают священники, – пояснил Жеан.
Викинги снова засмеялись.
– Похоже, это здорово всех устраивает. Мне нравится их бог, который понимает разницу между благородным сражением и убийством, – сказал Офети.
– В Нем моя сила, Он мой свет.
– Именно поэтому я и считаю его хорошим богом. Он сделал тебя могучим человеком.
– Так и есть, – согласился Жеан, – хотя я благодарил бы Его еще больше, если бы Он сделал меня слабым.
– Почему?
– Потому что Господь испытывает тех, кого особенно любит. Начиная с собственного сына, которого Он попросил пожертвовать собой.
– Это не такая уж большая жертва, во всяком случае, для нас, – сказал Офети. – После смерти ты просто попадаешь в чертоги Всеобщего Отца, чтобы вечно пировать и вечно сражаться. Смерть – это все равно что переселение в другие края, и многие наши соплеменники так поступают.
– Умирают в страданиях, прибитые к кресту гвоздями?
– Забавная смерть для плотника, – заметил Офети.
– Конунг Несбьерн как‑то распял плохого строителя лодок, сказал, что научит того забивать гвозди, – вспомнил Эгил. – Мне кажется, это похожая история.
Жеан подавил гнев.
– Он знал, какая судьба Его ждет, и согласился добровольно, чтобы искупить наши грехи.
– Если честно, – вставил Офети, – то у меня самого было несколько дядюшек, которые знали, что валькирии уже парят над ними. Однажды Хегг и его парни попали в ловушку, их окружила толпа островитян на западе. Они могли бы сдаться и дождаться выкупа, но кто‑то назвал дядю трусом – этот гад знал на нашем языке только одно это слово, – и тогда наши показали им, кто тут трус. Двое из десяти остались в живых, зато с тех пор в тех краях никто не называет нас трусами, так что дело того стоило. Этот Иисус – храбрый малый, это точно, однако в мире полно храбрецов. Да и другой мир существует!
– Когда человек повержен в прах, когда ему плохо, когда все сородичи отвернулись от него, мой Бог помогает ему встать и шагает рядом с ним. А твой?
– Тюр любит могучих воинов. Он предоставляет трусам выкручиваться самим, – сказал Офети.
Жеан развернулся к большому викингу и взял его за плечо.
– Я трус?
Офети поглядел ему в глаза.
– Ты уж точно не трус, – ответил он.
– Христиане не трусы. Давай я расскажу тебе по этому поводу одну историю. Ты знаешь, кто такой черный святой?
– Нет.
– Святой – тот, кто безукоризненно исполняет заповеди Господа, как это делал Маврикий. Его называют черным святым из‑за цвета его кожи.
– Черная кожа! – изумился Эгил. – Он что, гном?
– Он служил в римском Фивейском легионе, потомок древних фараонов.
– Люди, живущие в тех краях, синие, – возразил Офети. – Я точно знаю, они так и называются – «синекожее племя».
– Для кого‑то синие, для кого‑то черные, – отмахнулся Жеан. – Фивейский легион был сформирован из одних только христиан, шесть тысяч шестьсот шестьдесят могучих воинов.
– Какая огромная рать, – сказал Офети.
– Зависит от того, насколько они храбры, – вставил Эгил.
Жеан продолжал:
– Они служили языческому правителю, цезарю Максимиану, который приказал воинам истребить все христианские семьи, живущие неподалеку, просто чтобы ублажить своего бога Меркурия. Легион отказался.
– Они поступили неправильно, если до того поклялись в верности своему конунгу, – сказал Офети.
– Они были крепко привязаны к своему Богу, – пояснил Жеан. – Когда весть об отказе дошла до цезаря, тот приказал убить каждого десятого легионера.
– И сколько это? – спросил Астарт.
– Много.
– Больше дюжины? – уточнил Офети.
– Получилось 666 человек, – сказал Жеан.
– И их товарищи стояли рядом и смотрели, как убивают такую толпу? – не поверил Эгил.
– Они были рады принять мученичество.
– Что это значит? – спросил Эгил. – Я вовсе не понимаю твоей латыни, монах.
– Возможность умереть во славу Господа.
– Для них было бы куда лучше убить во славу своего бога. Точно тебе говорю, если бы кто‑то пришел и забрал столько народу из армии Ролло, его бы сочли могущественным конунгом, – сказал Эгил.
– Когда каждого десятого воина казнили, император снова отдал тот же приказ. Они снова отказались. Тогда он снова повелел убить каждого десятого из всех воинов, и снова, пока не осталось всего шесть человек. Тогда он убил и их, и легиона не стало.
– А не лучше ли им было просто защитить те христианские семьи? Тогда римскому конунгу пришлось бы найти других солдат и отдать приказ им, – произнес Офети.
Жеан пропустил вопрос мимо ушей, стремясь подойти к сути рассказа.
– Шесть тысяч, шесть сотен и шестьдесят шесть человек стояли и умирали на этом месте. Их кости, возможно, сейчас лежат у нас под ногами. Вы можете назвать их трусами?
– Даже и не знаю, как их назвать, – сказал Офети. – Я знаю, как назвать того, кто сражается, я знаю, как назвать того, кто бежит. Для того, кто ничего не делает, у меня нет имени.
– Он сказал, что его имя Сен‑Морис, – напомнил Эгил.
Жеан заговорил вполголоса:
– Ты слишком несерьезен, Эгил, тебе следует трепетать перед моим Богом. Я не воин. Вашим идолам от меня никакого проку. Я был повержен в прах, дикари увлекли меня прочь из знакомых мест, моих товарищей убили, будущее обещало мне только смерть. Разве я дрогнул? Нет, потому что мой Бог – это Бог, полный любви. – Он схватился за наконечник копья Эгила и нацелил себе в грудь, пристально глядя на викингов. – Вы храбрые воины, но ваша храбрость – храбрость глупцов, которые не ведают, что ополчилось на них. Вы дрожали бы с головы до ног, если бы познали Его гнев. Однако Бог хочет любить вас. Он предлагает вам спасение, предлагает навсегда поселиться в Его доме. Если откажетесь, вас ждет проклятие. Вы будете связаны по рукам и ногам и низринуты в ад, где вас до скончания времен ждут муки в огне.
– Гореть вечно по воле бога любви? – переспросил Офети. Он был искренне озадачен.
– Он предлагает вам милость. Если вы откажетесь, то будете прокляты, – пояснил Жеан.
– Я бы сейчас не отказался от толики того пламени, – заявил Эгил. – Здесь прямо как в Нифхельме.
– В Нифхельме?
– Царстве ледяных великанов, – пояснил Офети. – Это под землей, поэтому я уверен, что мы далеко от этого места.
– Это просто глупая сказка, – сказал Жеан.
Офети пожал плечами.
– Но ведь и правда холодно. Нам здесь только белых медведей не хватает. Вот что я тебе скажу, – заявил он, – если твой бог пошлет нам этот монастырь, теплую постель и миску похлебки до наступления ночи, я поверю в него.
– Богу поклоняются без всяких условий. С Ним нельзя заключать сделки.
Офети был по‑настоящему сбит с толку.
– Тогда что же вы делаете?
– Восхваляем Его.
– Ты хочешь сказать – льстите. Господин Тюр за лесть прибил бы на месте. Ему предлагают павших в битве храбрых воинов, золото и скот, а не слова, которыми ублажают слух женщины. Если с богом нельзя договориться, от такого бога нет проку.
Туман в долине редел. Жеан вглядывался в серый воздух. На фоне горы выделялся один утес, а под ним возвышалось нечто слишком правильной формы, чтобы быть творением природы. То был всего лишь контур, темно‑серое пятно на фоне серости, однако исповедник знал, что это может быть только одно – монастырь. По долине разнесся какой‑то звук. Это шелестел ветер, однако его шум напомнил исповеднику о том, что он скоро услышит. Пение. Монастырь славился своими акимитами – «неусыпающими». Монахи пели посменно, не останавливаясь, вот уже на протяжении четырехсот лет. Он поглядел в небо. Несколько часов пополудни, наверное, уже девятый час. Они будут петь «Песни восхождения». Жеан вспомнил слова одного из псалмов:
Сеявшие со слезами будут пожинать с радостию.
С плачем несущий семена
возвратится с радостию, неся снопы свои.[12]
От слов псалма в голове прояснилось, он снова был полон сил, чтобы бороться и обращать язычников. Ему необходимо помнить, что он имеет дело с простыми людьми. Его аббат говорил, что к Христу приходят разными путями. Может, ему просто следует предоставить северянам возможность отыскать свой путь. Жеан поднял глаза. Слева от него возносился к небу утес, и монастырь тесно лепился к нему. Неужели никто из викингов не видит строения?
– Если Господь пошлет вам монастырь, вы отринете от себя идола?
– Еще ему придется позвать шлюх, – заявил Офети. – Он же бог любви, наверняка у него в запасе имеется несколько. Только я слышал, что ваш бог не любит шлюх, и хотел бы я знать, что он тогда любит.
Исповедник отмахнулся от него.
– Честных мужчин и добрых жен. Некоторые служители церкви снисходительно относятся к шлюхам, поскольку в городах они оберегают от посягательств добрых жен. Но лично я не имею к ним снисхождения. Молитесь как подобает, и Господь пошлет вам жену.
– Все шлюхи еще и воровки, – заметил Офети, – зато по утрам они уходят. Одно дело, когда тебя грабит пират, и совсем другое – когда ты сам приглашаешь этого пирата к себе в дом, а он еще и возмущается, если ты вдруг испортишь воздух. Лично у меня жены нет.
– Ты не хочешь детей, Офети?
– А ты хочешь, монах?
Жеан фыркнул и поглядел на горы, которые в тумане казались просто громадными тенями. Как часто он читал людям нотации о слабости плоти! Как там говорил Эд, когда Жеан угрожал, что за сладострастие граф угодит в ад? «Легко быть праведным, когда Господь не оставил тебе иного выбора». Знал ли Жеан плотские желания? Конечно же, знал, однако он молился, чтобы они оставили его, и они оставляли, почти всегда. Держать подобные страсти в узде – еще не самое трудное. Господь поразил немощью его тело, лишил его зрения, и Жеан прекрасно понимал почему. Господь хотел сохранить его для себя. В удушливой темноте у него не было друга более близкого, чем Господь, и уж точно он никого не любил сильнее. Однако с тех пор, как в лагере викингов тьма коснулась его, что‑то зашевелилось внутри, тоска куда более сильная, чем плотское желание, тоска по родственной душе, по прикосновению, не похожему на прикосновение тех рук, которые поднимали его, мыли, подстригали волосы или бороду. Почти всю свою жизнь он провел в темноте один на один с Богом. Он проклинал себя за неблагодарность, которая вынуждала его хотеть чего‑то большего.
Жеан сознавал, к своему сожалению, что в монастыре, скорее всего, сыщутся шлюхи. Последние годы должность аббата занимали воины из благородных семейств. Хотя большинство монахов блюли службы и работали во славу Господа, водилось много и таких, которые только ели, пили и ублажали себя. Они были не монахи, просто младшие сыновья из семей, не знавших, к какому еще делу их приставить.
Теперь Жеан отчетливо видел монастырь и не понимал, почему никто из викингов его не видит. В воздухе стоял какой‑то запах, очень сладкий, возможно, от готовящейся еды. Нет. Не еды, однако чего‑то похожего. В запахе присутствовала нотка, какой раньше он не замечал, волнующий аромат, напоминающий аромат зрелого сыра: острый, сильный и все же утонченный.
– Ого! Смотрите! – Варн потирал руки. – Вы видите?
– Вижу, – отозвался Офети. – А что это?
– Это аббатство Сен‑Морис, – сказал Жеан. – И если там найдется хоть одна шлюха, вы предадите души Христу.
Офети захохотал.
– Если она будет хорошенькая, то почему бы и нет! Что бы там ни оказалось внутри, понадеемся, что это дар твоего бога, а не моего.
– Почему?
– Потому что тогда пятьдесят злобных монахов выскочат, чтобы перерезать нам глотки, – пояснил Офети. Жеан вспомнил слова, сказанные большому викингу в соборе: «Твой бог Тюр благословил нас множеством врагов».
Жеан поглядел на викингов. Они были не в лучшей форме: голодные, замерзшие, с заиндевелыми бородами, плотно закутавшиеся в плащи и одеяла. Если братья из Сен‑Мориса вдруг окажутся в воинственном настроении, северяне долго не продержатся.
Надо проявить осторожность.
– Ждите здесь, – велел Жеан.
Офети помотал головой.
– Мы идем с тобой.
– Если пойдете, они решат, что вы разбойники, и перебьют вас. Там пятьсот монахов, а в их аббатстве собраны величайшие сокровища христианского мира.
– Что‑что? – переспросил Офети.
Жеан слишком поздно сообразил, что сболтнул лишнее, однако слово не воробей. Он был хотя бы рад, что преувеличил число братьев раз в пять.
– Это горное аббатство стоит на перепутье дорог, ведущих из Франции в Рим. Неужели вы думаете, что здесь никогда раньше не видели разбойников? Сотни разбойников или даже тысячи? Вас всего одиннадцать. Если я договорюсь, то еще до наступления ночи вы окажетесь в теплом странноприимном доме. Если вы не позволите мне договориться, то снова будете ночевать на морозе.
Жеан решил, что исполнит клятву: передаст аббату предложение викингов. Он не станет лгать. Останки принадлежат простому монаху, не святому. И Жеан понимал, что, как только объяснит, кто такие викинги, – а они язычники, – их жизни не будут стоить ни гроша. Теперешний аббат Сен‑Мориса – младший сын влиятельного и воинственного бургундского дворянина. Подобных людей Церковь привлекала на службу за их силу, а не за набожность, и они не раздумывая хватались за меч. Исповедник нисколько не сомневался в том, какой прием ожидает северян. Не желая, чтобы они умерли, он собирался настаивать на том, что их возможно привести к Христу, однако все равно понимал, что визит в монастырь не обещает норманнам ничего хорошего.