У Звамбы была зрительная труба, которой сразу же попытался овладеть художник, желавший непременно рассмотреть бурю во всех ее подробностях. По морю побежали белые барашки, ветер развивал волосы и то и дело норовил бросить в глаза горсть песка или соленых брызг. Волны начали наскакивать на берег, разбиваясь в белую пену, но не сдаваясь, а, наоборот, с каждой секундой становясь все настойчивее в своих притязаниях. В это время далеко в открытом море появился силуэт военного корабля из тех, что патрулировали берега Кавказа. Не обращая внимания на погоду, он шел к заранее выбранной цели — пытавшейся прорваться в Турцию черкесской кочерме.
Все это увидел в зрительную трубу и тут же объяснил художнику Звамба, после чего Айвазовского пришлось буквально утаскивать с берега. Так как тот сразу же решил, что сюжет погони в открытом море во время шторма, безусловно, достоин картины маслом, и посему непременно желал разглядеть все в подробностях, нимало не заботясь о собственной жизни и безопасности, а также не реагируя на приказы Звамбы.
За их спинами раскачивались вековые сосны, бушевал ветер, и море все больше и настырнее налезало на берег. Звамба был вынужден чуть ли не силой увести своего подопечного переждать бурю в уже поставленной служивыми палатке.
К великому сожалению художника, он так и не увидел, чем закончилась погоня в море, догнал ли корабль кочерму? Через несколько часов, когда буря стихла и море понемногу успокоилась, Айвазовский и Звамба бросились на берег и увидели приближающуюся шлюпку. Айвазовский поздоровался с оказавшимся первым на берег офицером Фредериксом, которого несколько дней назад доставлял раненным на корабль. Звамба помог одному из моряков вынести из лодки укутанную в покрывало женщину. Вторая, завернутая, точно кукла, в расшитый платок, самостоятельно выбралась из лодки не позволяя, дотронуться до себя.
Гайвазовский был заинтригован происходящим. Впрочем, никто не собирался держать его слишком долго в неведении. Все вместе они направились в сторону лагеря, где моряки уже разложили костер и готовили завтрак. Оказалось, черкесы выкрали из ближайшего абхазского села двух девушек, надеясь продать их на турецком рынке. Погоня была недолгой, но успешной. Фредерикс не распространялся относительно участи похитителей, пленниц же было приказано доставить домой. Гайвазовский смотрел на перепуганных девиц и невольно проникался их переживаниями. Всю жизнь прожить в деревне, и потом вдруг похищение, утлое суденышко в море, сражение, и наконец они в руках у бог знает кого. Девушек пытались покормить, но никто, включая Ованеса, не мог объяснить им, что происходит, куда везут их новые хозяева. Фредерикс старался обращаться к ним ласковым голосом, чем вызвал новый приступ ужаса. Наконец объяснить, что их отведут к родителям, взялся знавший язык Звамба. Вскоре девушки начали кивать и даже о чем-то спрашивать добровольного переводчика.
— Они живут за этим холмом, — показал в сторону леска Звамба. — Мы могли бы сдать их на руки родственникам и заодно пополнить наши припасы. Гайвазовский не возражал.
Звамба собирал сказания и песни абхазцев, надеясь когда-нибудь сделать из этого материала книгу, поэтому он сразу же и предложил Фредериксу доставить пленниц. К слову, просто так явиться в деревню или прийти туда спасителями местных девушек — суть не одно и тоже.
Позже уже в Италии Иван Константинович Айвазовский посвятит картину теме спасения пленниц «Буря у берегов Абхазии».
Путешествие со Звамба затянулось на целый месяц, но едва художник добрался до родной Феодосии, как его вызвали запечатлеть второй и затем третий десант русских войск на берегах Кавказа. Раевский уверовал в талант молодого художника и требовал, чтобы тот непременно был при нем, Айвазовскому же нужно было подумать и о себе. Необходимо представить картины на очередную осеннюю выставку, кроме того, император ждал картину десанта в Субаши. Впервые Гайвазовский получил заказ такого уровня, и тут нужно было не ударить в грязь лицом. Понимая, что может не успеть отослать новые картины, Гайвазовский просит конференц-секретаря Академии художеств В. И. Григоровича выставить написанные ранее «Ялту», «Греки», «Пурга», «Утро» и «Ночь». Письмо датировано 13 августа 1839 года, художник уже получил письмо, а по сути, приказ Раевского явиться для встречи с ним в Керчь, с тем чтобы запечатлеть третий десант. «Милостивый государь Василий Иванович! Второй вояж с H.H. Раевским к Абхазским берегам помешал докончить все картины, которые я назначил было к выставке, и потому, возвратившись со второго десанта, — я занялся окончанием картин, но не много успел, как видите — одну картину, которую посылаю с этой же почтой»,[114]— пишет он Григоровичу.
В это время художник приходит к идее не то чтобы оправдаться за кажущуюся небрежность в своих картинах, скорее всего, он впервые пытается объяснить, выстроить некоторую концепцию того, как, по его мнению, идеальный зритель должен рассматривать его полотна: «Я предвижу, что про это также найдутся некоторые, которые скажут, что не довольно окончено. Это зависит от того, как зритель захочет смотреть, — пишет И. К. Айвазовский. — Если он станет перед картиной, например, «Лунная ночь», и обратит главное внимание на луну и постепенно, придерживаясь интересной точки картины, взглянет на прочие части картины мимоходом, так назову, и сверх этого, не забывая, что это ночь, которая нас лишает всяких рефлексий, то подобный зритель найдет, что эта картина более окончена, нежели как следует». Это очень важный момент, разумеется, художник не может заставить зрителя смотреть картину таким образом, как запланировал он, но руководствуясь этой несложной техникой, мы имеем возможность увидеть работы Айвазовского так, как смотрел на них он сам!
И еще одно — художник заранее предвидит непонимание петербургской профессуры изображения луны на его работах, так как он пишет огромную, яркую луну южного неба, которую неминуемо будут сравнивать с тусклой и более холодной и мистичной луной северной. В доказательство своей правоты, Айвазовский вспоминает хранившуюся в Эрмитаже картину голландского художника Берхема Класа,[115]на которой тоже изображена южная луна. «Я знаю, что и на этой моей картине луна-полтинник, да спрятать не за что было. Да кто написал не только луну, но даже свет луны так сильно, как она есть в натуре? Вся живопись слабое подражание природе».
Глава 11
Так ныне, океан, я жажду бурь твоих — Волнуйся, восставай на каменные грани, Он веселит меня, твой грозный, дикий рев, Как зов давно желанной брани.
Е. А. Баратынский
Практика затянулась до глубокой осени и обогатила Гайвазовского новыми этюдами. Он закончил портрет адмирала Лазарева, «Десант в Субаше»,[116]«Севастополь». По заказу графа Воронцова написал вид его имения на южном берегу. 23 сентября 1839 года Санкт-Петербургская императорская Академия художеств в силу своего устава, властью, от монарха ей данною, возвела Ивана Гайвазовского (в аттестате его опять именуют Гайвазовским) в звание художника 14 класса, наградив его при этом заочно шпагою.
Это означало, что срок обучения Гайвазовского в Академии подошел к концу. Профессора не могут больше ничему научить своего бывшего ученика, так что учить его будет жизнь.
Пришло время возвращаться в Петербург, дабы подвести итоги, и услышать о своей дальнейшей судьбе. Сам Ованес запланировал десятое или пятнадцатое июля, и тут же встал вопрос о пересылке законченных картин. «Некоторые мои картины будут гораздо позже в Петербурге, ибо их не берут на почту, слишком длинен ящик. Я глупо очень сделал, что написал в большом размере», — пишет он 25 июня 1840 года В. И. Григоровичу. Теперь придется обременять добрейшего Раевского, и только его. Три запечатленных с натуры десанта являются пока государственной тайной. Во всяком случае, художник не хочет или H.H. Раевский запретил ему демонстрировать кому-либо виды малоизвестных берегов, боевые корабли, а также эпизоды, связанные с недавней операцией. Раевский прекрасно понимает, как Гайвазовскому не терпится поскорее продемонстрировать учителям и друзьям свои новые достижения, поэтому он берет на себя неблагодарную миссию доставить написанные на его глазах работы со своим человеком. «Вас попрошу оставить их, как получите, закрытыми до моего приезда, а там я сам распоряжусь, — в том же письме пишет Гайвазовский Григоровичу. — И даже, чтобы никто не знал о них, кроме Вас. Вы, верно, догадываетесь, почему эта осторожность, приеду и расскажу Вам все». Как видите, секретность секретностью, а мальчишеский азарт, желание похвастаться, поведать о событиях, которым он стал свидетелем, все же превалируют над здравым смыслом. Впрочем, если бы Раевский не доверял Григоровичу, скорее всего, не отправлял к тому ценные ящики.
Ованес уехал на одно лето, но провел в Крыму целых два, он повзрослел, набрался опыта, за спиной остались уроки в Академии, мастерская Таннера. Теперь он художник 14 класса, художник с именем, может брать заказы, ходить по урокам, содержать пожилых родителей, но Гайвазовский не собирается останавливаться на достигнутом. Следующий этап — отправиться за границу, как делали это до него Брюллов и Щедрин, Кипренский и многие, многие другие ныне известные, выдающиеся художники.
3 июля 1840 года начинает сбываться и эта мечта, на руках бывшего академика особо ценная бумага: «Свидетельство от Академии художеств о командировании за границу для усовершенствования И. К. Айвазовского и других учеников Академии». Еще точнее, такое разрешение выдано Николаю Бенуа,[117] Михаилу Шурупову[118], Сократу Воробьеву, Ивану Айвазовскому и Василию Штернбергу «…в том, что они, во исполнение высочайшего его императорского величества повеления, ныне отправляются за границу для дальнейшего усовершенствования в художествах пенсионерами Академии. Во уверение чего и дано сие свидетельство от Академии с приложением меньшей печати ее». Все вышеперечисленные бывшие академисты, а ныне пенсионеры Академии с содержанием, художники 14 класса, получили за свои картины золотые медали с правом выезда на казенный счет и с непременным содержанием.
Остается заметить, что Николай Леонтьевич Бенуа, Михаил Арефьевич Шурупов, Сократ Максимович Воробьев уехали в Италию раньше Айвазовского. Ованес и его друг Штернберг задержатся в столице до 20 июля 1840 года. Нужно было спешно решить финансовые проблемы: Гайвазовский вынужден обратиться в Правление академии с прошением о выдаче денежного пособия в счет ожидаемого вознаграждения за взятую у него картину. 9 июля 1840 г. на заседании Правления этот вопрос рассматривается особо. Ованес, или, как его здесь все зовут, Иван, не может уехать за границу, не обеспечив при этом свою мать. Выплачивать денежное пособие из суммы, причитающейся молодому художнику на его личные нужды, берется Академия. Кроме этого, ему будет выдано вперед из тех денег, которые государь заплатит за картину. На самом деле император выберет себе две картины: «Взятие Субаши» и «Вид Севастопольского рейда с военными судами», но об этом станет известно лишь на следующий день после заседания. Оба произведения не дошли до нас. «Его величество картинами Айвазовского, изображающими взятие Субаши и вид Севастополя, очень доволен был, наипаче десантом, которую отлично хорошо исполненною нашел и хотя насчет воды некоторые замечания сделаны были, государь обе картины себе взял», читаем мы письмо профессора А. И. Зауервейда президенту Академии А. Н. Оленину, от 10 июля 1840 года.
Как обычно, Зауервейд излишне эмоционален, говоря современным языком, «его заносит», уже один раз по милости добрейшего Александра Ивановича Айвазовский лишился части денег на поездку в Крым, и вот снова: «я присовокупить должен, что если бы государь пожелал иметь картины, изображающие вышеупомянутые предметы, надлежало бы на иностранца более 20 000 рублей истратить». Это тонкий намек на то, что Оленин должен выторговать сумму не меньшую — на самом деле совершенно невозможную и фантастическую, но что примечательно, именно так оценил заслуги своего ученика профессор, поручив ему лично доставить конверт Оленину. Наверное, надеялся, что либо незамедлительно помчится вместе с молодым художником к императору, либо наградит его от собственных щедрот.
Поспешность и неумеренная пылкость Зауервейда должна была войти в поговорку, во всяком случае, в Академии. В этой связи особенно удивляет мягкость Оленина, у которого, несмотря на всю его природную сдержанность и дипломатичность, уже явно сдают нервы: «В ответ на письмо г. профессора Зауервейда от 10-го сего июня месяца (доставленное президенту Императорской академии художеств г. художником Айвазовским) президент ничего другого сказать не может, как только крайне сожалеть, что г. профессор Зауервейд при личном его ходатайстве у самого государя императора в пользу г. Гайвазовского (вследствие чего и две картины сего молодого и достойного художника были всемилостивейше взяты его величеством) не мог испросить приличной награды г. Гайвазовскому за достойные его труды!
Сие самое обстоятельство воспрещает президенту входить к кому следует с представлением о пожаловании г. Гайвазовскому денежной награды за его работу, хотя и не в таком огромном количестве, как намекает г. профессор Зауервейд (20 000 р.), но, по крайней мере, в пять или четыре тысячи рублей ассигнациями за оба произведения, как сам г. Гайвазовский по настоятельному требованию президента объявил».
Меж тем время идет, дата отъезда давно назначена, а Айвазовский все не может собрать необходимую родителям сумму. Он снова обращается в Академию, снова просит и умоляет как можно скорее решить эту проблему и выдать ему на руки четыре тысячи рублей ассигнациями, без которых он просто не может пускаться в путешествие. Зауервейд обещал ему сумму многим большую, но Айвазовский трезво оценивает свои шансы. И понимает, что времени почти что не остается, и скорее всего, деньги от государя придут уже, когда он будет в пути, «…не имея столько времени, чтобы ждать исполнения этого, я прошу всепокорнейше правление Академии снабдить меня ныне четырьмя тысячами рублей, весьма мне нужными и в возврат получить сию сумму из денег, сколько угодно будет государю императору пожаловать за мои труды; недостающее же количество Академия может вычитать из имеющих получаться на мое содержание в чужих краях денег, сколько, когда ей угодно будет».[119]
Время до отъезда уже меньше недели, Айвазовский в отчаянии, он говорил с Зауервейдом и Олениным и догадался, что профессор опять поторопился представлять картины царю, из-за чего, при всем своем хорошем отношении к Айвазовскому, Оленин просто не имеет право обратиться с повторным ходатайством, не унизив при этом своего подчиненного. Теперь господа президент и профессор будут раскланиваться друг перед другом, он же, как обычно, останется крайним.
Нервы Оленина не выдерживают первыми. И 15 июля 1840 года, за пять дней до отъезда Айвазовского и Штернберга, он пишет «Представление президента Академии министру Двора о вознаграждении И. К. Айвазовского за картины, приобретенные царем», прикладывая к письму копию крайне эмоционального послания Зауервейда и свой ответ оному. Поступок не благородный, так как Оленин выставляет Зауервейда дураком, но по-другому невозможно сдвинуть эту проблему с мертвой точки. В своем письме Оленин высмеивает поспешную оценку картин в двадцать тысяч и предлагает заплатить за них от двух до трех тысяч за каждую, добавляя, что деньги нужны очень спешно. Собственно для отправки молодого художника за границу, а также для пересылки в Феодосию родителям, дабы устроить их там хотя бы до возвращения молодого художника.
Ходатайство возымело действие, и Айвазовский получил три тысячи рублей, кроме того, в скором времени ему будет выплачена еще тысяча, которую он в прошении от 19 июля 1840 года, то есть за один день до отъезда, просит отослать на адрес А. И. Казначеева в Симферополь, с тем, чтобы тот нашел возможность передать их родителям.
Я специально так подробно описываю последние дни Айвазовского в России, чтобы показать, насколько напряженными и полными волнений они для него были. Легче поступить в Академию, не столь сложно рисовать десант под пулями врага. Впрочем, все это в прошлом, теперь же Айвазовский выдерживает реальную бюрократическую битву и выходит из нее победителем.
Только убедившись, что семья будет обеспечена в его отсутствие, он пускается в дальний путь!
Глава 12
«Сюжет слагается у меня в памяти, как сюжет стихотворения у поэта, я приступаю к работе и до тех пор не отхожу от полотна, пока не выскажусь на нём моею кистью».
И. К. Айвазовский
Айвазовский и Штернберг должны были посетить Берлин, Дрезден, Вену, Триест и только после этого оказаться в Венеции.
Венеция — слово из детства, город ее величества воды, похитивший любимого брата, который обещал забрать Оника с собой в дивный мир, сотканный из блестящих каналов, где они будут жить, плавая на лодках к зеленщику и мяснику, где будут по праздникам гулять в обитой черным бархатом гондоле и слушать песни гондольеров, где увидят и, возможно, примут участие в великолепном карнавале, на котором среди гостей ходят рука об руку смерть и любовь.
И вот через много лет Ованес оказался в этом дивном городе. Он ходит по улицам, плавает на нанятой лодочке, любуется великолепными дворцами, но брата тут нет, брат принял сан и обосновался в монастыре лазаритов, где какое-то время жил поэт Байрон.
Художник любуется этим чудом — Венецией, где вода из каналов нежно ласкает ступеньки подъездов жилых домов, и торговцы, плавая на своих неказистых лодочках, громко оповещают хозяек о наличествующих у них товарах. Какое-нибудь окно раскрывается, и две пухленькие ручки в изящных кружевных манжетах-оборочках аккуратно спускают на веревке плетеную корзину с мелочью. Весело кланяясь хозяйке, торговец укладывает покупки, добавляя от себя букетик фиалок или пучок петрушки.
Венеция — город ста островов, главной магистралью которого является Большой Канал, по обоим сторонам которого красуются беломраморные дворцы-палаццо, богато украшенные позолоченной лепниной, мозаикой, разноцветным мрамором. Путников встречает яркое итальянское солнце, которое слепит, куда ни посмотри. А смотреть как раз хочется. Вот и палаццо любуются на свои отражения в водах Большого канала, а по отражениям, на краткий миг изменяя их очертания, весело снуют черные гондолы. У каждого дворца обязательно возвышаются деревянные столбы, к которым можно привязать лодку. Без этого никак.
Свет, певучая итальянская речь, летающие над самой водой чайки, песни гондольеров, все эти рослые, красивые юноши — отменные певцы, причем поют они на радость своим пассажирам арии из самых любимых и модных опер! Разодетые в красивые платья дамы с кружевными пелеринками на высоких прическах и тяжелыми веерами, сидят на украшенных цветами балкончиках, точно в театральных ложах, наблюдая ежедневный спектакль. И мимо всего этого великолепия проплывает лодочка будущего великого мариниста и его закадычного друга Васи Штернберга. Куда плывут они? Да так просто, гуляют. Впрочем, проплывая около одного приметного палаццо, Гайвазовский внимательно всматривается в тонкие занавески, за которыми угадывается изящный женский силуэт. Он даже кивнул в сторону приглянувшихся ему окон, сняв широкополую шляпу, и втайне от друга послал воздушный поцелуй. Что же это за дворец? И кто его таинственная хозяйка? Впрочем, лодочка уже проплыла мимо, и мы временно оставим тему незнакомки.
На что смотрит? Чьи хоромы, чьи палаццо видит? — Да откуда ему знать? Поток мыслей неожиданно разрывает не менее взбудораженный, взъерошенный Штернберг. Он-де уже разобрался, что тут к чему, и раз уж ты, друг дорогой, добрался до ее величества Венеции, будь добр первым делом выпить крепкий, сладкий кофе в одном из небольших кофейных домов, желательно напротив Дворца дожей. Там как раз и столики из кафе вынесли. На улице, поди, дешевле, да и погода такая, что грешно, ей-богу, по кофейням от света белого прятаться.
Сели, к кофе принесли крошечные печенюшки на тарелочке, трудно сказать, как итальянцу, а уж русскому точно, что на один зубок. Ладно, одно дело вроде сделали. Сели, где хотели, и сидят. Штернберг с удовольствием затягивается сигарным дымом, лениво откидывается в плетеном кресле, тычет сигарой в сторону дворца. Вот туда-то мы первым делом и пойдем.
«Первым делом надо бы к брату», — но искушение слишком велико, да и квартиру они, что называется, не искали. Зашли в первый попавшийся дом, да там и остались. Рядом с кофейными столиками прогуливается цветочница с корзинкой на руке, мальчишки-торговцы разной деревянной мелочовкой, косясь на хозяина кофейного дома, предлагают свой нехитрый товар. Тут же сыскался и сносно говорящий на французском плохо одетый молодой человек, который обещал за скромную плату поводить друзей по дворцу. Тоже хорошее дело. Правда, проводник оказался дрянь, а не экскурсовод, да и французский ему давался с трудом, зато он забавно жестикулировал и гримасничал, так что вскоре ему были прощены и его дурацкий французский, и никуда не годная лекция.
Посетителей во дворце мало, ходят от стены к стене, теряются в бесконечных коридорах — не люди — призраки. Посидели в креслах, в которых до них сиживали дожи, посмотрели портреты… Айвазовский заметил прекрасный вид из окна, но так и не решив, хочет ли его запечатлеть, оставил на другой раз. Штернберг решается покрутиться еще вокруг дворца, то ли цветочница понравилась, то ли и вправду придумал в первый же день рисовать городские сценки. Оглушенный, взволнованный Венецией Ованес бросается на поиск армянской церкви, о месте нахождения которой выяснил еще дома. Оттуда в монастырь святого Лазаря — повидаться с братом. Дорога не долгая. Теперь уже не долгая, они не виделись несколько лет. К ночи художник добирается до стен монастыря, стучится у ворот. В некоторых монастырях строгий устав не позволяет впускать путников, приехавших в неурочное время. Он не знает, придется ли ночевать на улице или в келье.
На счастье, едва услышав имя брата, перед Ованесом раскрывается крошечная дверка, и старик в монашеской одежде любезно просит его пройти. Келья брата — узкое ложе, рабочий стол, заваленный книгами в добротных кожаных переплетах, скудно и печально. Привыкший к ярким краскам, очарованный и оглушенный Венецией, художник не может понять, отчего брат, обрек себя на годы одиночества в этом утлом жилище. Ему жалко брата тратившего свою молодость, а по большому счету и жизнь на монастырь с его скучными богословскими трактатами…
Брат устало улыбается в бороду. Для него очевидно — они похожи. Ованесу уже 23 года, меж тем у него нет ни жены, ни подруги, ни планов завести в ближайшее время собственную семью. В Петербурге он брезговал посещать публичные дома, и, казалось бы, все его мысли отданы высокому искусству. Сначала в Феодосии и Симферополе он был еще очень юн, затем учеба и безденежье. Постоянные мысли о доме, о том, как раздобыть денег, лето на Балтике, морские десанты в компании с Раевским и моряками черноморцами, теперь вот Италия…
Он монах не в меньшей, а может быть, даже в большей степени, нежели его брат, потому что легко сохранять чистоту, находясь под замком, но трудно, живя среди грешных людей, соблазнов и искусов.
На ночь художника поместили в комнате Байрона. Здесь жил, писал и обучался армянскому языку великий поэт. Здесь он просиживал часы в богатейшей, собранной монахами, библиотеке и даже составил небольшой англо-армянский словарь.
В память о Байроне его комната осталась такой, какой помнила поэта, иногда настоятель разрешал кому-нибудь из гостей монастыря посидеть некоторое время там, где любил сидеть поэт, посмотреть в окно из его кельи. Айвазовскому выпала неслыханная честь — поселиться в комнате Байрона. Позже, когда Иван Константинович будет заезжать в монастырь Святого Лазаря, его всегда будет ждать именно эта комната.
Такое отношение к молодому художнику не случайность. Его брат Гавриил Константинович Айвазовский (Габриэль Айвазян, как называют его в монастыре) в 1836 году уже опубликовал свое важнейшее сочинение «Очерк истории России»(на армянском языке) и теперь прилежно готовит второй том книги «История оттоманского государства» (тоже по-армянски, которая выйдет в 1841 году здесь же в Венеции в двух томах). Уехав из родной Феодосии, он получил научное образование в Мхитаристском монастыре Святого Лазаря в Венеции, где позже начал преподавать восточные языки. Пройдет еще немного времени, и брат вместе со своими единомышленниками-учеными удивит мир большим армянским словарем Аухера. Пройдет еще несколько лет, и в 1848 году брат художника Айвазовского будет назначен директором армянской коллегии Самуила Моората в Париже, где создаст армянскую гренельскую коллегию.
Но все это еще только должно произойти… а пока, будучи прекрасно осведомлен о работе и заслугах Габриэля, настоятель отнесется с должным уважением и к его младшему брату.
Всю ночь художник проворочался с боку на бок, то грезя тайно присутствующим в келье духом Байрона, который предвещал ему жизнь, полную приключений и радостей, то горевал по поводу «несчастного» Саргиса, который точно мертвец проводил жизнь в своей душной и темной каморке, вечно облаченный в траур по самому себе.
В тот раз братья не поняли друг друга, да и как понять? Габриэль привык общаться с учеными монахами на понятные и любимые ими темы, которые мало интересовали Ованеса. Ованес был весь в искусстве, живописи. Он привык слушать хорошую музыку, бывал в операх и на концертах, обожал поэзию и прогулки на свежем воздухе.
Позже они будут еще не раз встречаться, и тогда в неспешной обстановке монах-ученый поймет монаха-художника, а монах-художник хотя бы на расстоянии проникнется светлой миссией своего брата монаха-ученого.
Пока же они говорили о семье, о знакомых в Феодосии, наставительным тоном, плохо скрывающим растерянность и незнание, как следует себя вести, Габриэль расспрашивал брата о том, как часто тот бывает в церкви и остается ли тверд в вере отцов…
По легенде, именно в монастыре Святого Лазаря Ованес решил окончательно поменять фамилию на Айвазовский. Как я уже писала, в документах он значился то Айвазовским, то Гайвазовским. Это вносило путаницу. Айвазовский — и звучит красивее, и больше напоминает реальную фамилию Айвазян, которую носили их предки. Помните, Ованес при рождении был записан как Айвазян? Я уже цитировала этот документ.
Распрощавшись с братом, Ованес вернулся в Венецию, где ждал его Штернберг. С раннего утра друзья гуляли по городу, стараясь учить язык и делая множество зарисовок. Каналы, набережные, рыбаки и торговцы — все находило свое отражение в рисунках приятелей. Но больше всего Айвазовский полюбил площадь Святого Марка, где сделал массу эскизов. С раннего утра, едва перекусив и выпив кружку молока, художник брал этюдник и шел работать, рисуя, пока горячее солнце не прогоняло его в благодатную тень. Не один раз бронзовые мавры с золочеными молотами в руках на Башне Часов отстукивали рождение нового часа, прежде чем он оставлял работу, отступая сначала в тень небольших портиков, а затем и вовсе сдавая позиции, и нехотя покидал облюбованные места, передвигаясь в сторону ближайшей дешевой траттории, где можно было вкусно и дешево пообедать.
Ручные голуби, любимая приезжими достопримечательность площади Святого Марка, не боясь садились на плечи молодому художнику, курлыча обо всем на свете и выпрашивая моченый горох.
Кулечек можно было приобрести тут же у разгуливающих из конца в конец площади коробейников. На долгие недели птицы площади Святого Марка сделались чуть ли не единственными друзьями художника.
Впрочем, было еще одно тайное место, куда нет-нет, да и наведывался Айвазовский. Изящный, ухоженный домик, или маленькое палацо с большим балконом, за занавеской которого скрывалось счастье и где неизменно пахло ландышами. Проходя или проплывая мимо домика с греческими колоннами, люди вдруг оказывались окруженными нежными звуками пианино или скрипки. Мелодия окутывала, музыкальные фразы весело плескались в канале, играли светотенями по стенам дома, и где-то на балконе за гипюровой занавеской нежно обнимались два силуэта.
Но не будем забегать слишком далеко вперед, уходя от официальной биографической линии нашего персонажа, продолжим историю Айвазовского в несравненной Италии, а ландыши, скрипка и изящная незнакомка? да никуда они от нас не денутся. Всему свое время, дорогой читатель, и ландыши непременно расцветут еще не один раз. Весной… сейчас же в разгаре лето.
В Венеции Айвазовский познакомился с Николаем Васильевичем Гоголем, который путешествовал в компании Николая Петровича Боткина,[120]очеркиста, литературного критика и переводчика, а также литератора Василия Алексеевича Панова.[121]Спутников писателя Айвазовский знал по собраниям у Кукольника и был душевно рад новой возможности пообщаться.
Встреча была приятна для обоих, так как Гоголь много слышал и как-то видел работы Айвазовского, а тот обожал произведения Николая Васильевича еще в пору своей учебы в Академии.
Недавно оправившись от тяжелой болезни, Гоголь много гулял, расположившись в удобной гондоле в обнимку с пузатой бутылкой недорогого вина. Он мог часами просто глазеть на открывающиеся виды, нанимая гондольера на целый день. Конечно, побывавшие в Венеции XXI века наши современники могут возразить, что гондола удовольствие не из дешевых, но так было не всегда. Во времена Гоголя в Венеции насчитывалось более десяти тысяч гондол, так что этот вид транспорта был отнюдь не дорогим.
Время от времени Айвазовский присоединялся к Гоголю, и тогда они брали гондолу на двоих и катались в свое удовольствие, разговаривая об искусстве или болтая о пустяках.