К тому времени Петр Спасский без долгих душевных мук принял монашеский постриг с именем Фотия и успел получить ни берегах Невы немалую известность.
Духовным наставником его оставался архимандрит Иннокентий, хотя и Дроздов в бытность ректором не оставлял Спасского вниманием. Но первый воспринимался диковатым Петром как любимый учитель, а второй вызывал лишь настороженное любопытство и удивление. Сам еще не зная зачем, Петр собирал все известия о Дроздове, жадно выслушивал рассказы о нем, выведывал даже, кто и когда его посещает, что едят, о чем говорят.
От академии у Спасского осталось впечатление благоприятное, однако же в товарищах он видел там явное повреждение нравов: они ходили и театр, во вражее сборище, дабы от демонов театральных во плоти иметь пользование, посещали собрания в домах светских людей, после чего обсуждали увиденное.и услышанное, порождая рассказами соблазны и искушения. Делалось сие с несомненного ведома ректора, кстати, заставившего зачем-то студентов учить язык еретиков- англичан. Слава Богу, что Он увел его из сей обители нечестия!
Помимо лекций по церковным уставам в семинарии Спасский был рекомендован в качестве учителя орловскому помещику средней руки Бочкарёву, давая его дочкам уроки Закона Божия. По вторникам и субботам он отправлялся пешком (на извозчика денег
никак не доставало) в конец Офицерской улицы, где на втором этаже неказистого дома близ Владимирской церкви его ожидали с волнением.
Своей ученостью и суровым видом Спасский произвел на учениц сильное впечатление. Он был угрюм и мрачен даже за чайным столом, когда его угощали после уроков. Сам
Бочкарев и его жена несколько побаивались строгого учителя и оттого более уважали его. Иногда они присутствовали на уроках и не могли не восхищаться Спасским, который на память цитировал Ветхий и Новый Завет на европейском и греческом языках, поначалу неясно, но затем все более одушевляясь, горячо обличал неверие — главный порок века сего.
Спасский как бы нисходил до них со своими объяснениями, и тем большее доверие они чувствовали к нему. С этим учителем невозможно было поболтать о картишках, модных журналах, интригах австрийского двора, амурных делах соседа по имению, о сплетнях, донесшихся из высшего света. В глубине души Бочкаревы действительно тянулись к познанию сокровенных тайн жизни, и Спасский открывал им за привычными церковными обрядами и словесными формулами огромный духовный мир. Правда, почему-то страшно и неуютно было в этом мире.
—...Бегите от чтения романтических и иных вольнодумных сочинений! — вещал учитель за чайным столом.— Сие суть собрание ядовитое сущих мерзостей, заползающих в уши и глаза наши. Что можно прибавить к Священному Писанию? Ничего! Святые отцы оставили нам свое толкование неясных мест, и жизни человеческой недостанет для постижения сих глубин. Разврат и неверие гнездятся во всех темных углах души нашей, дома нашего, самого города... А Страшный Суд близок! И тогда выползут из нас все наши мерзости и обовьют нас страшными объятиями своими!
Младшая девочка заплакала.
— Плачь! Плачь, дитя, о нас, погибающих! — грустно сказал Спасский.
Ощутимой в его словах твердой вере трудно было не поддаться. Бочкарева предложила все же отказать ему, ибо дочки стали плохо спать от ночных кошмаров, но Бочкарев, напротив, увеличил ему жалованье. К немалому удивлению помещика, учитель от прибавки отказался.
Спасский не был корыстолюбив. Он искренне видел свое призвание в служении Богу, но колебался в формах воплощения. То думал об уходе в неизвестную обитель и молитвенном служении там до последнего вздоха, то возгорался ревностию к борьбе с врагами православия. Последнее в нем поддерживал архимандрит Иннокентий, и мечты о далекой обители сами собою ушли.
— Какие ты книги читаешь? — как-то спросил его Иннокентий.
— Никаких, кроме Библии,— твердо ответил Спасский.— Терпеть не могу книг мирских.
Отчасти он лукавил, ибо книгами действительно пренебрегал, но со вниманием выслушивал рассказы о сочинениях, связанных с верою. Дошел до него слух о какой-то книге о судьбе будущей Церкви. Книгу якобы достать было решительно невозможно, а читали ее даже в Зимнем дворце. Спасский достал-таки сие толкование Штиллинга на Апокалипсис, прочитал за одну ночь и пришел в ужас как от содержания, так и от того, что осквернился нечестивым знанием. Книгу он поскорее отдал, чтобы никто не увидел ее в его руках.
Искушения не отпускали. В Великий пост он едва ходил от голода. И не хотел, а взял от смотрителя семинарии книгу Якова Бёма «Путь ко Христу». Читал, читал — вдруг тяжесть в голове и мрак в уме, ужас объял его, и холодная дрожь сотрясла тело. показалось, будто кто сдирает с него кожу. Вскочил, бросил книгу на пол и плюнул на нее трижды.
— Сеть вражия! Сгинь, ересь, мрак неверия!
Отцу Иннокентию после сказал, что книгу Бёма нашел «блевотиной скверного
заблуждения, прямо бесовским учением».
Архимандрит Иннокентий подогревал такое умонастроение Спасского, готовя из него борца за православие, но не видел, что к смирению и самопожертвованию обличителя примешаны ущемленное с младых лет самолюбие и нарождающееся честолюбие.
Ректора семинарии пугало обилие нахлынувших на Русь заморских проповедников, которые вошли в моду и принимались на высшем уровне. Протестанта Линдля и баварского неокатолика Госнера принимали госуларь и князь Голицын. Публика ломилась на их проповеди. Отец Иннокентий, которому подошла очередь проповедовать в лавре, решил вступиться за веру.
- Любодей действует не ради деторождения, но для насыщения нечистой своей похоти,— мягким, звучным голосом вещал он в воскресное утро с кафедры.—Так и проповедник Слова Божия когда проповедует не ради рождения духовных чад по закону, но чтобы, сказав слово, токмо движением рук, эхом голоса и произношения слыть за проповедника или почесать сердце свое щекотанием, слухом чести и отличия, то же он деет, что и любодей. Сей любодействует телесно, а той духовно... Видит Бог, коль во многих настоящих витиях-проповедниках бывает нечисть, нерадиво и суетно проповедуемое слово!.. Возможно ли брать в руки книги литературные, книги нового духа — сии яко гадины ядовиты, слышны гнусным кваканьем, яко жаб, духов злых!.,
Спасский слушал со вниманием.
Родившаяся от нищеты изворотливость помогла ему войти в доверие к митрополиту Амвросию, от которого при пострижении получил добрую рясу и бархатный подрясник, а позднее назначение на должность законоучителя в кадетском корпусе. Это не помешало ему равнодушно воспринять новость об увольнении владыки. Дома случился пожар, отец из бедняка стал прямо нищим, но Фотий уже бесстрастно принимал как потери, так и приобретения. Он чувствовал себя выше простых человеческих чувств.
В корпусе он был холодно принят начальством и другими преподавателями, вел жизнь очень замкнутую, однако прошел слух, что кроме власяницы новый законоучитель носит еще и вериги по голому телу. Сему верилось вполне, ибо все видели, как отец Фотий в холодную пору и даже зимою ходил в легкой одежде. Никто не знал, как мучили его по ночам видения бесов, от которых он в страхе прятался под одеялом. Днем жуткие видения отступали, и мечталась отцу Фотию видная будущность в столице, архиерейство и место в Синоде.
Между тем директор корпуса генерал Маркевич написал в Синод прошение о замене Фотия «яко неспособного к должности и малоумного». Для проверки приехал тогда еще архимандрит Филарет Дроздов. Он посетил уроки Спасского и нашел, что успехи его учеников «удовлетворительны». На самом деле Дроздов вступился за честь родной академии, да и новопостриженного монаха было жаль.
Сам же Спасский был спокоен от необъяснимой уверенности, что его защитят от вражеских козней (а именно так он воспринимал уже любое слово против него). Получив некоторый опыт в доме оставленных им Бочкаревых, отец Фотий обратился к проповедничеству, находя его сильно способствующим борьбе с «духом сего века». Скоро о его проповедях заговорили, и падкая на новенькое петербургская публика поспешила в корпусную церковь.
Отец Фотий не то чтобы любил храм, он жил подлинною жизнью только в храме. Вознося молитву перед престолом, он твердо верил, что Господь слышит ее, и неизъяснимая словами отрада укрепляла его. По выходе из алтаря тесная толпа молящихся, жар от свечей возле икон и в паникадилах, устремленные на него сотни глаз людей, внимающих его словам и покоряющихся его воле, порождали неведомое ему ранее упоительное наслаждение — не властью, но воздействием на умы и души людей.
Яркого проповедника стали приглашать в тайные собрания религиозных мистиков. Он не ходил, но от других выведывал, кто бывает и что говорят. Узнал, что его предместник
иеромонах Феофил стал «витиею» в ложе Лабзина, которая собиралась в доме купца Антонова на Лиговке. Лабзина отец Фотий особенно ненавидел, но за ним стояли князь Кочубей, князь Голицын и митрополит Амвросий. Нечестивец не раз приходил к нему во
сне во время богослужения, и отец Фотий рассказывал архимандриту Иннокентию, как выталкивал он Лабзина из алтаря, пихал в плечи, в зад, в шею, повторяя: «Не подобает тебе, нечестиве, краже, внити во врата святыя царския, мирскому сущу и скверному человеку!» Иннокентий благословил его на эту борьбу.
Спасский к тому времени знал, что за спиной его покровителя стоял князь и княгиня Мещерские, князь Шихматов, сенатор Штерн, архиепископы Михаил Десницкий и Серафим Глаголевский. Ставший епископом Филарет Дроздов держался в стороне от борьбы партий, но все равно был подозрителен по своей активности в деле перевода Нового Завета на русский язык. Дело ненужное и едва ли не кощунственное, полагал Фотий, хотя вслух такого не произносил. Отец же Иннокентий, не смущаясь дружбою с Дроздовым, затеянный перевод осуждал:
-- Новозаветный новый перевод на простое русское наречие — дело плохое. Принижая неизбежно содержание Святой Книги, принесет он более вреда, нежели пользы,— говорил он другу.
Дроздов в ответ молчал.
В мае 1818 года в Петербурге произошло событие, заметно воодушевившее борцов с мистицизмом. Законоучитель морского корпуса иеромонах Иов (духовник отца Фотия) вдруг изрезал ножом образа в коридоре корпусной церкви. Его схватили, связали, но священник сумел развязаться и едва не выбросился с четвёртого этажа. Отцу Фотию было поручено расследование как иерею «ревностному по Бозе». Опомнившийся отец Иов признался, что вступил в ложу Лабзина, наслушался там мистических рассуждений и преисполнился ревности в духе отрицания внешней обрядности христианства, почему и поднял руку на святые образа. Иова отправили в северный монастырь под Архангельском, где он был расстрижен.
Отец Фотий открыто затрубил тревогу. В своих проповедях он обличал и проклинал, грозил и призывал покаяться, однако в словах его был избыток душевного жара и недоставало холодного рассудка. В одной из проповедей он открыл, как ночью некий голос искушал его перейти Неву против царского дворца яко по сyxv, но он удержался от явления чуда, дабы посрамить врагов православия словом своим. Начальник корпуса объявил законоучителя сумасшедшим и отстранил от занятий. Фотий оставался спокоен.
Многое ему рассказывали дети. Мальчики почти все подчинились его влиянию и на исповеди послушно передавали все услышанное в своих домах. От них он получал образцы ходившей по столице мистической литературы, деля ее на два разряда: бесовскую, скверную, злую, еретическую — и революционную, масонскую, вольнодумную. Его борьба только разгоралась.
Глава 7