Именно в стремлении человека быть субъектом представления всего сущего в целом происходит формирование философской антропологии, которая постепенно становится основной дисциплиной новоевропейской метафизики[49] [7]. Человек теперь есть исходный субъект сущего, и такой центр мироздания, с которым все сущее призвано соотноситься и вокруг которого оно отныне должно вращаться. И вовсе не случайным поэтому оказывается такое положение вещей, в силу которого, так называемый, ренессансный гуманизм становится новоевропейским субъективизмом. Коль скоро человек постигает себя как субъекта (в смысле латинского слова subjectum), он в таком постижении пытается найти и утвердить свое новое место в мире, но в этом поиске он замыкается в той сфере, которую он сам, причем самому себе очерчивает. Решающее теперь заключается в том, что человек, собственно, сам захватывает свое новое положение в мире «как им же самим устроенное, волевым образом удерживает его, однажды заняв, и обеспечивает его за собой как базу посильного развертывания своей человечности»[50]. На самом себе человек осуществляет тот способ бытия, который позволяет ему быть в господствующем отношении ко всему сущему, чтобы намечать и осуществлять овладение сущим в целом. «Лишь поскольку-и насколько-человек вообще и по существу стал субъектом, перед ним как следствие неизбежно встает настоятельный вопрос, хочет ли и должен ли человек быть субъектом, – каковым в качестве новоевропейского существа он уже является, – как ограниченное своей прихотью и отпущенное на собственный произвол Я или как общественное Мы, как индивид или как общность, как лицо внутри социума или как рядовой член в организации, как государство и нация и как народ или как общечеловеческий тип новоевропейского человека»[51].
При этом сохраняется образ человека как микрокосма, причем существо этого образа выражено в противо-положении. В микрокосме всегда имеет место усилие и напряжение. «Мы говорим о напряженном внимании, о напряженном мышлении, но и любое состояние бодрствования представляет собой, в сущности, напряжение: «чувство» и «предмет», «я» и «ты», «причина» и «следствие», «вещь» и «свойство» – все это расколото и напряжено, и, где, наступает разрядка (вот слово, исполненное глубокого смысла!), там тотчас же дает о себе знать усталость микрокосмической стороны жизни, а в конечном счете наступает сон»[52]. Живое существо есть микрокосм уже в силу своего обособления в мироздании. Это делает его способным самостоятельно определять свое в нем положение. Согласно Лейбницу, каждая монада есть духовная единица, представляющая собой все мироздание в целом. Индивиды свободно движутся по отношению к большому миру, который представляется им как окружающий их мир. Лишь обособленность сообщает телесность любому сущему, выделяемому в протяженном мироздании. Границы микрокосма мгновенно сносятся в массовых мистериях и акциях, в которых множественное Я сливается в Оно, когда возбужденная и взбудораженная толпа сплачивается в единое тело, когда один крик рвется из всех глоток, когда одна судьба ожидает всех.
Человек, будучи микрокосмом, вновь и вновь образует одушевленные массовые единства. «Приступы воодушевления овладевают массами с тою же стремительностью, что и паника. Они беснуются и неистовствуют в Элевсине и Лурде или же оказываются охвачены духом мужественности, как спартанцы у Фермопил или последние готы у Везувия. Единства эти формируются под музыку хоралов, маршей и танцев…». Единой душой обладают сословия и классы, нации и поколения, племена и религиозные секты. Великие исторические события совершаются такими образованиями, тогда как история духа осуществляется в вольных обществах, кружках и школах. В этих школах понимание постепенно освобождается от чувственных восприятий. Слово, будучи изначально именем зримой вещи, «исподволь становится знаком зримой вещи», то есть понятием. Мы уже далеки от того, чтобы четко постигать смысл такого имени. Абстрактное мышление устанавливает резкую границу между чувственностью и рассудком, между образной мыслью и формально-логическим рассуждением. Создается противоположность между миром кажимости и обмана чувств, с одной стороны, и миром представления, с другой; представления в буквальном смысле, где действенны только понятия. Поскольку человек «мыслит», постольку мир представления становится миром подлинным, миром как он есть. Власть над природой, над телом – это теперь одно из основных притязаний человеческого духа.
Когда сущее преобразуется в объекты представления, бытие их становится простой объективностью. Само бытие как процесс являемой истины утрачивается для мышления. Такого рода утрата компенсируется поиском всевозможных ценностей. Теперь «ценность» становится целью всякого общения с миром, с сущим как таковым. И подобного рода общение вскоре понимается как «культура», а «ценности» прежде всего как «культурные ценности». Они становятся целью человеческого творчества, которое теперь в свою очередь оказываются на службе самого человека в ходе достижения самодостоверности себя как субъекта. Отсюда уже небольшой шаг к редукции самих «ценностей» до уровня простых объектов, представляемых самим человеком в качестве целей его собственной активности в утверждении им своего рода центрального положения в мире-как-картине. Сами люди, как правило, не замечая этого, становятся объективациями и объективностями самых различных порядков.
Лекция № 5. Экзистенциальное измерение мысли Ф. Бэкона.
Обращением к истории философской мысли предполагает ее персонифицированное выражение, ее личностный контекст. Подлинная мысль – это всегда событие, имеющее свою собственную историю, свое судьбоносное свершение. Вот почему важно понять экзистенциальное измерение мысли, то есть выяснить, как через обстоятельства жизни философа происходило конституирование его мысли в ее неповторимом, оригинальном осуществлении. Однако, метафизическая мысль предполагает наличие некоторого трансцендентного мира, который существует вне человека. Это есть сложный, гармонически устроенный и бытийно упорядоченный мир, который содержит в себе некий провиденциальный план, определяющий смысл и назначение всего сущего. И этот мир должен быть соразмерным с человеческим разумом. Но что означает это требование соразмерности человеческого ума с трансцендентным миром, имеющим в своем сущностном смысле провиденциальный характер? Это значит, что человек в своей внутренней духовной структуре способен адекватно воспроизводить всю сложность вне его лежащего мира. Он тем самым есть как бы осознающая себя монада, то есть такая духовная единица, которая представляет собой весь мир в целом (Лейбниц). И в качестве такой духовной единицы человек есть необходимый элемент мироздания, его квинтэссенция, воспроизводящая в себе всю гармонию мира и выражающая весь его замысел. Другими словами, человеческий разум в его индивидуальном усилии постижения мира есть способ бытия самой мысли. Постижение тайн мироздания, которые могут быть использованы для умножения блага и могущества человека, это и есть основной способ человеческого бытия. Скажем, если бы я не мыслил именно таким вот образом, меня может быть и не было бы в качестве того, что я есть. Есть, например, нечто особенное в мире, и думающий об этом есть один человек, а человек, который об этом не думает, есть уже другой человек. Размышление, причем непрерывное размышление о чем-либо, есть способ моего бытия или способ быть мне именно таким образом, отличным от того, каким бы я был, если бы я не думал о том, о чем я постоянно размышляю.
Фрэнсис Бэкон родился 22 января 1561 года в Лондоне в семье сэра Николаса Бэкона, бывшего в течение почти двадцати лет хранителем большой печати Англии. Его мать Анна Кук была дочерью Антони Кука – воспитателя короля Эдуарда VI. В Кембридже он получил классическое образование, изучал тексты Платона и Аристотеля, и все же на всю жизнь он сохранил неприязнь к философии Аристотеля, пригодной, как он говорил, только для схоластических диспутов и бесплодной рефлексии. В 16 лет его отправляют в Париж, где он приобщается к делам английского посольства. Франция разделена, потрясаемая столкновениями между гугенотами и католиками. Дипломатическая работа позволила Ф. Бэкону ознакомиться с политической и религиозной жизнью Германии, Испании, Дании, Польши и Швеции. Вследствие этого он уже в 19 лет составил заметки «О состоянии Европы». Смерть отца в феврале 1579 года вынудила возвратиться его в Англию. Будучи младшим сыном в семье, он получает скромное наследство. Озабоченный своим будущим, Бэкон несколько лет изучает юриспруденцию, затем, возглавив юридическую корпорацию, ведет обширную судебную практику. И на этом поприще он проявляет незаурядный талант в ораторском искусстве.
Бен Джонсон, поэт и драматург, говорит о своем впечатлении от судебных выступлений Бэкона: «Каждая часть его речи была по-своему прелестна. Слушатели не могли ни кашлянуть, ни отвести от него глаз, не упустив что-нибудь. Говорят, он господствовал и делал судей по своему усмотрению то сердитыми, то довольными. Никто лучше его не владел их страстями»[53].
Но Бэкона не удовлетворяла только судебная практика[54]. По своему рождению, воспитанию и образованию он мог претендовать на выгодную должность при дворе. Этим мотивом пронизана вся его переписка тех лет. Он пишет королеве Елизавете, что «приближение к Вашей превосходной милости», – «в этом и состоит все счастье, к которому я стремлюсь». Его не удовлетворяет ни почетная должность экстраординарного королевского адвоката, которая не обеспечена жалованием, ни зачисление кандидатом на место регистратора Звездной палаты. Он постоянно жалуется на свое бедственное положение, пишет, что вовлечен в «обширные созерцательные занятия» и восклицает относительно знания: «О, если бы я мог очистить его от двух сортов разбойников, из которых один с помощью пустых прений, опровержений и многословий, а другой с помощью слепых экспериментов, традиционных предрассудков и обманов добились так много трофеев! Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях я добился бы наилучшего состояния этой области… И для меня очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться с большим умом, нежели это может сделать человеческий ум сам по себе; это как раз то, что меня сей час волнует более всего»[55].
И далее Бэкон говорит, что он не ищет и не добивается должности ради честолюбия и благополучия; и если, пишет он своему дяде Берли, лорду-казначею, вы думаете, «что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то вы можете назвать меня самым бесчестным человеком» Уже в этом письме Бэкон одержим замыслом преобразования всей науки и вместе с тем, будучи царедворцем по природе, он стремится определить новый режим знания и тем самым особый режим истины. Уже потом, когда его карьера царедворца потерпит скандальный крах, он будет говорить, что он был предназначен к ученым занятиям, к созерцательным размышлениям, но вот совершенно случайно он оказался «вопреки склонности своего характера на поприще практической деятельности»[56]. Но это будет через 30 лет участия во властвующей жизни. Это будет потом.
В 1593 г. Бэкон заседает в палате общин, где он, будучи блестящим оратором, вскоре возглавляет оппозицию. На предложение королевской власти увеличить налоги Бэкон, выступая в парламенте, говорил: «Прежде чем все это будет уплачено, джентльмены должны будут продать свою серебряную посуду, а фермеры – медную, что же касается нас, то мы находимся здесь не для того, чтобы слегка ощупывать раны государства, а для того, чтобы их исследовать»[57]. И затем он утверждал: «история же… убеждает нас, что англичане менее всех других народов способны подчиняться, унижаться и быть произвольно облагаемы податью»[58]. Блестящее выступление. Королевские круги были оскорблены. А Бэкон разъяснял, что он не стремился к дешевой популярности, как говорят завистники и доносчики, он выступал с наилучшими намерениями и просил сохранить королеву «хорошее мнение о нем», «признать искренность и простоту его сердца», а самого Бэкона «восстановить в добром расположении его величества». Доброе расположение ограничивалось милостивыми беседами, улыбками и консультациями по правовым вопросам. Влиятельные друзья и покровители не добились должности коронного адвоката для Бэкона. И граф Эссекс, молодой королевский фаворит, не смог обеспечить Бэкону должности, которая позволила бы ему осуществлять его властные притязания. Граф подарил ему одно из своих поместий, чтобы поддержать своего друга материально. Но спустя несколько лет граф Эссекс, герой испанской войны, провалил ирландскую кампанию. Он утратил доверие королевы, он теряет все свои должности и доходы от винной монополии. Эссекс негодует, не внемлет советам Бэкона. Он решается даже на демонстративный бунт. И тогда в суде выступает от королевской власти Ф. Бэкон. Он обвиняет графа в намеренной подготовке заговора, а после его казни он напишет «Декларацию о действиях и изменах, предпринятых и совершенных Робертом, графом Эссексом». Граф Эссекс был любимцем Елизаветы, и он помог Бэкону поправить материально его дела. Благодаря ему Бэкон поднялся очень высоко во мнении придворных кругов. Обвинив перед публикой графа в государственной измене, он запятнал себя величайшей неблагодарностью и изменой своему покровителю. Но ни каких высоких должностей он даже ценой этого предательства при Елизавете не получил.
В 1597 г. Ф. Бэкон опубликовал первый вариант своих «Опытов». Полное заглавие звучит так: «Опыты или наставления нравственные и политические». Макиавелли свой трактат «Государь» мог бы назвать так: «Опыты или политические наставления». После Монтеня все начинают составлять свои «Опыты» и свои «Наставления». И здесь важно отметить следующее.
При дворе Елизаветы макиавеллизм был уже не просто модным образом мышления; он уже входил в саму структуру мышления. Бэкон, будучи молодым, впечатлительным и честолюбивым человеком, стремился во что бы то ни стало получить место влиятельного царедворца. Он всеми силами стремился войти в королевскую милость, быть на уровне своего времени и всегда опережать любого рода модные поветрия мысли. Макиавеллизм был не просто теоретически обосновываемой, так называемой нынче, политологией, которая подкреплялась историческими и фактическими примерами. Это даже не философское направление социальной мысли. Это есть неоспоримое жизненное кредо, диктуемое самим человеческим естеством. Некоторые аспекты ренессансного периода Макиавелли выразил гораздо лучше и более явно, чем кто-либо другой. Преобразование мира, которое осуществлялось с помощью науки, предварялось радикальным изменением восприятия мира, всего горизонта восприятия. Наука как свободное исследовательское предприятие формировалось в контексте непрерывно изменяющегося отношения человека к сущему как таковому. Важно раскрыть внутреннюю логику, ведущую через Ренессанс к науке Нового времени. Уже усвоено было положение, что осуществление цели оправдывает любые средства. И в Италии феномен Макиавелли воспринимался как само собой разумеющийся, т. е. в присущем Макиавелли характере мысли как нечто вполне естественное и очевидное. Вся политическая и экономическая жизнь Флоренции, Милана, Венеции и др. княжеств Италии, включая Ватикан, взывала к мысли Макиавелли. Эта мысль извлекалась из его собственного дипломатического опыты, из непосредственного общения с Цезарем Борджиа и другими новыми властителями. Холодный расчет и подлог, братоубийство и ложь, вероломство и отравление и т. п., – все это использовалось политиканами и плутократами ради захвата и удержания власти, ради ее подкупа и наживы. Но Макиавелли не просто констатировал беспринципность общественных дел и вещей. Он был теоретиком такого рода практики, пронизанной изначально криминальностью. Важно было указать цель и разъяснить, что следует понимать под средствами. Указания и разъяснения Макиавелли были нетривиальными. Его сочинение «Государь» есть своего рода учебное пособие по эффективному управлению государством. Его изложение отличается доходчивостью, четкими формулировками и явной наглядностью. Он рисовал портрет образцового правителя, но его идеалом является твердый порядок и уравновешенность основных стремлений в обществе. Не столько сама по себе власть его основная цель, сколько строгое функционирование государственного механизма. Он учитывал низменные стороны человеческой натуры, т. е. жадность, плотоядие, чревоугодничество, стремление у довольствиям, честолюбие и др.; но для него это имеет лишь вторичный характер. Конечно, для утверждения и сохранения сильной власти необходимо знание человеческой слабости. Но сама власть уже не может опираться только на принцип наслаждения. Тотальная государственная власть должна быть установлена даже вопреки счастью подданных. Интересы государственной машины выше интересов и благополучия подчиненных, призванных эту машину обслуживать. Да и самому государю власть необходима не ради наслаждения жизнью, а ради непрерывного функционирования и совершенствования присущего ей механизма наблюдения, контроля и подчинения. Тем самым жизнь государя – это постоянное напряжение, непрерывные и бесконечные расчеты, вечные подозрения и страхи, наличие всюду множества скрытых «замочных скважин». В силу такого режима власти все приближенные к государю проникаются присущим ему цинизмом и беспринципностью и вследствие этого на них никогда и нигде нельзя уже полагаться. Бремя власти оказывается весьма тяжким. Но ради чего и во имя чего государь налагает на себя это бремя? Ради величия в римском смысле и объединения всей Италии, ради строгого порядка и согласования всех человеческих стремлений с помощью эффективного и непрерывно действующего механизма власти как таковой. При таком режиме власти жизнь государя оказывается особенно тяжкой. Он вынужден постоянно трудиться, всюду и за всем следить, все иметь в виду и все так или иначе рассчитывать. Главное – это механизм власти, а государь есть лишь всегда уязвимая фигура на шахматной доске, которую необходимо защищать всеми силами и которая, потеряв своих ключевых защитников, может надеяться уже только на наличие пешек и возможную проходимость их в стан противника. В трактате «Государь» Макиавелли разыгрывает партию, блестящую партию предвосхищаемого им режима власти, который в лице Ф. Бэкона будет режимом такого строгого и неукоснительного мышления, которое определяет и режим знания, коль скоро знание должно быть силой. Подлинное знание обеспечивает теперь только метод.
Макиавелли, будучи, по сути дела, творцом и основателем современной политологии, учил тому, как ради удержания и распространения власти, ради ее сохранения и усиления можно использовать человеческие пороки и слабости. Он этому учит, но он по сути дела искусно разжигает человеческое честолюбие, понимая уже, что в политико-экономической реальности, которая получает уже подавляющее значение в противовес духовному измерению человеческой жизни, стремление к наживе и власти в своей основе имеет честолюбие, присущее дворянской спеси и получающее свое обоснование в учении Джанноцио Манетти и Пико дела Мирандолы в их размышлениях о назначении и достоинстве человека, в учении о несомненном величии человека. Все эмоции и страсти, определяющие поведение человека, Макиавелли рассматривал как несомненные реалии, которые механизм государственной власти должен непременно в своих целях использовать. Человек вознамерился освободить себя ради самого себя, причем это намерение высказывали прежде всего торговцы и властвующая элита итальянских городских коммун.
В политико-экономической реальности стремление к власти, наживе и контролю определяло уже самомышление. Неблагодарность по отношению к графу Эссексу, который потерял влияние и все свои должности и которого Бэкон обвинил в государственной измене, не принесла ему при Елизавете никаких должностей и званий. Все это он приобрел в период властвования Якова I, мнящего себя мудрецом, весьма тщеславного, автору трактатов о вреде табака, о предопределении и колдовстве. Бэкон приобрел его расположение своими «Опытами» и другими публикациями. В день коронации Якова I, слабого к почитанию и совершенно безвольного человека, отца Карла I, которого обезглавил Кромвель, Бэкон получает звание рыцаря и затем назначается штатным королевским адвокатом. В 1605 г. он публикует трактат «О значении и успехе знания божественного и человеческого», в котором он доказывал пользу наук для жизни наук. Это был первый набросок его труда «О достоинстве и приумножении наук», а сам этот труд затем вошел в качестве раздела в трактат «Великое Восстановление Наук». В 1609 г. он издает сборник толкований древних мифов «О мудрости древних». Наряду с литературной деятельностью Бэкон активно участвует в работах суда и парламента. В палате общин, где он заседает, все громче раздаются голоса против присутствия поверенных королевской короны: «… глаза у них становятся слабыми, королевский паек застилает зрение»[59]. Бэкон уже угодливый царедворец, а не фрондирующий член парламента. Свои советы Якову I прислушиваться к мнению парламента он сочетает с льстивыми восхвалениями его политической мудрости и его литературных «шедевров». Он трудится над собранием законов Англии в единый свод. В силу своего высокого положения в режиме королевской власти он постоянно побуждает судей использовать законы в пользу короны. Он никогда не гнушался применением недозволенных средств дознания. Когда он стал лордом-канцлером, он направил все свои усилия на укрепление власти «суда справедливости», который был одним из элементов монархической власти в противовес «судам общего права», которые основывались на английском законодательстве. «Новая Атлантида» оказалась Соломоновым домом мудрости.
В 1614 г. парламент выступил против сбора налога, которые он не утвердил. Разъяренный таким требованием, Яков I распускает парламент и семь лет правит единолично. На первый план выдвигается герцог Бекингем, лорд-адмирал Англии. Примкнув к нему, Бэкон получает самые высокие государственные должности. Он становится членом Тайного совета, затем хранителем большой печати, а в 1618 г. он уже пэр Англии и лорд-верховный канцлер. Король благоволит ему, называет «добрым своим правителем», поручает ему управление Англией, когда уезжает в Шотландию. Жалкое и позорное царствование Якова I совпадает с годами канцлерства Бэкона. Всесилие фаворитов и выскочек, интриганство и взаимная подозрительность, продажа должностей и дворянских титулов, казнокрадство и взяточничество, – все это становится нормой придворной жизни; и в се это через четверть столетия приведет страну к «славной революции» Кромвеля.
Нуждаясь в деньгах, Яков I в начале 1621 г. вновь созывает парламент. Обвинение в злоупотреблении предъявили монополистам-предпринимателям, во взяточничестве стали уличать лорд-канцлера Ф. Бэкона, имевшего уже титул барона Веруламского. Следует еще отметить, что будучи человеком весьма честолюбивым и расчетливым, он женился на даме с богатым наследством, но вскоре все промотал. Вовлеченный в разного рода интриги, он увлекся взятками, причем в самой грубой и откровенной форме. Обвиненный в продажности перед судом, он сознался и даже отказался от защиты, будучи великолепным адвокатом и блестящим крючкотворцем. Видимо, был сговор с королем и соответствующие гарантии. Он был брошен в Тауэр, а уже через два дня его освободили. Он был осужден к штрафу в 40 тысяч фунтов стерлингов, но вскоре освободили и от штрафа. Его имя было вычеркнуто из списка пэров, его лишили права занимать государственные должности, быть при дворе и заседать в парламенте. Во время процесса и после него, когда он сидел в заключении, он обнаружил необычайную податливость и величайшую слабохарактерность. Королю Якову I он писал: «Я не был корыстолюбивым притеснителем народа. Я не был высокомерным и нетерпимым в своих разговорах или обращении… Что же касается подкупов и даров, в которых меня обвиняют, то, когда откроется книга моего сердца, я надеюсь, там не найдут мутного фонтана испорченного сердца, растленного обычаем брать вознаграждение, чтобы обмануть правосудие; тем не менее я могу быть нравственно неустойчивым и разделять злоупотребления времени. И поэтому я решил, когда мне придется держать ответ, я не буду обманывать относительно моей невиновности, как я уже писал лордам, заниматься крючкотворством и пустословием, но скажу им тем языком, которым говорит мне мое сердце, оправдывая себя, смягчая свою вину и чистосердечно признавая ее»[60].
Бэкон навлек на себя неудовольствие знати и толпы, вскоре добился полного помилования, получил право занимать место в палате лордов и разрешение являться ко двору. Но все это произошло не в силу его невиновности, а вследствие еще большей ненависти к королю и правительству Букингема, которое легко пожертвовало Бэконом. И все те, кто его ниспровергли, сделались еще более ненавистными, чем при Бэконе. Сам же он не мог возвратить потерянного им уважения. В одном из своих эссе он писал: «…Возвышение требует порой унижения, а честь достается бесчестьем. На высоком месте нелегко устоять, но нет и пути назад, кроме падения или, по крайней мере, заката, а это – печальное зрелище»[61].
В 1620 г. Бэкон опубликовал «Новый органон», в котором излагал учение о методе и который по замыслу составлял вторую часть «Великого Восстановления Наук», тогда как первая часть – это труд «О достоинстве и приумножении наук» (1623 г.). Теперь он жил частным человеком и в бедности, заложил свое поместье, просил короля о материальной поддержке, «чтобы я не был вынужден на старости лет идти побираться»[62]. В продолжение остатка своей жизни он занимался лишь науками. Холодной весной решил проделать опыт с замораживанием курицы, чтобы выяснить, насколько холод может сохранять мясо. Набивая птицу снегом, он простудился и через неделю 9 апреля 1626 г. умер. В предсмертном письме сообщил, что опыт с замораживанием «удался очень хорошо».
Бэкон был образованным человеком, изучившим действительность практически, наблюдавшим людей, условия жизни и отношения между ними. Как пишет Куно Фишер: «Мы не знаем философа, который был бы эластичнее Бэкона»[63]. По словам Гегеля, он сам «прошел школу испорченности людей, находящихся у кормила государственного правления». И далее: «При испорченном характере он был вместе с тем человеком умным и ясно смотрящим на вещи, но не обладал способностью рассуждать, исходя из всеобщих мыслей и понятий»[64]. Бэкон обладал богатым воображением и блестящим остроумием, он в высшей мере имел знание света. В его произведениях много тонких и весьма проницательных замечаний, но для понимания их вовсе не требуется особого напряжения ума. В его сочинениях нет ни логико-методологической основательности, ни какой-либо метафизической глубины. Но он на себе, можно сказать, прочувствовал и наиболее доступно среди своих современников выразил господствующее в его время настроение. Все прошлое устранялось как негодное и совершенно неприемлемое[65]. Его нужно забыть, просто вычеркнуть. Всюду стремились видеть нечто новое. Колумб, открывший новые земли, становился «знаковой» фигурой, знамением Нового времени. «Мы поступаем так, – разъяснял Бэкон, – как делал перед удивительным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем … подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей»[66]. Несколько ранее он говорил: «Поэтому было бы постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в тесных пределах того, что было открыто древними, тогда как в наши времена неизмеримо расширились и прояснились пределы материального мира, т. е. земель, морей, звезд»[67].
Природа понимается как морской простор, в котором много еще неизведанных и совершенно неоткрытых материков. Вся природа в целом еще неизвестна и совершенно не познана надлежащим образом. Нужно отказаться от привычных понятий и свыкнуться с вещами как таковыми. И коль скоро все оказывается измышляемым с помощью различных доктрин, то следует сначала очистить от них разум, чтобы затем начинать все сначала и заново. И здесь мы подходим к учению Бэкона об идолах разума. Это его учение – одно из самых известных, имеющее, можно сказать, провидческий и даже пророческий характер. Ясно, что учение об идолах разума было индуцировано чтением «Опытов» Монтеня. Ведь Бэкон и сам не раз в своих трактатах ссылается на Монтеня. Конечно, на Макиавелли в своих основных трудах он гораздо чаще ссылается. Макиавелли разъяснил то, каким должно быть знание, способствующее могуществу человека, тогда как Монтень подсказывал, что нужно сделать с человеческим разумом через очищающий его скепсис, через непрерывное усилие очищающего его сомнения, чтобы этот разум был подготовлен к восприятию и производству такого знания, которое может и должно быть силой. Бэкон подобно Монтеню, но уже в императивной интонации пишет в «Новом Органоне»: «Пусть люди на время прикажут себе отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с самими вещами»[68]. Кому Бэкон приказывает «отречься от своих понятий»? Университетским ученым? Обычным людям? Властвующей элите? Нет, человеческому разуму как таковому. Тем путем, говорит он, которым ныне пользуются, немногое в природе «может быть познано» (там же). Почему? А потому, что человеческий разум обременен разного рода идолами. «Идолы и ложные понятия, – пишет Бэкон, – которые уже пленили человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход истине…»[69]. Он разъясняет: «Учение об идолах представляет собой то же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмом для общепринятой диалектики». Каковы же эти идолы? «Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй – идолами пещеры, третий – идолами площади и четвертый – идолами театра »[70].