Был первый теплый день весны, где‑то в начале апреля, обычный субботний вечер. Майк, я и Дори, и ее очень тихая подружка Эрин Макдугал, в которую Майк был влюблен еще с тех пор, как они вместе ходили в младшую школу, – миловидная, из ирландских католиков, блондинка с едва заметной грудью, – все мы валялись у Майка на заднем дворе, и он запускал петарды, по дюжине за раз, лежа на спине и поджигая их концом сигареты.
– Четвертое июля мой любимый праздник, – сказала Дори.
– Сегодня не четвертое июля, дурочка, – сказал я. – Сейчас только апрель.
– Все равно, – сказала она, улыбнувшись. И потом это случилось: она взяла меня за руку и держала ее и держала и дыхание мое остановилось. К тому моменту я уже не раз возился с девчонками, в смысле, я уже много раз делал это, так и не доведя ничего до конца, если вы понимаете, что я имею в виду. Если не понимаете – я имею в виду французские поцелуи и всевозможный петтинг; однажды я даже поцеловал промежность Кары Бертон, но вот, в общем‑то, и все, чем к тому моменту я мог похвастаться. Но вот Дори наклонилась, взяла меня за руку, и, ну не знаю, это было лучше любого петтинга, наверное. Через мгновение она положила голову мне на грудь, и я почувствовал запах ее волос, которые пахли совсем иначе, чем у всех других девчонок, которых мне доводилось нюхать. Волосы Дори не пахли цветами и фруктами, клубничкой там хреновой или киви, странно и фальшиво. Это был очень ясный запах, как самое обыкновенное мыло, такой простой, естественный, даже слегка маслянистый.
– Когда я была маленькая, мой брат давал мне такие змейки, знаешь, глупые черные штучки, которые разбухают и становятся пухлыми, – сказала она, и я кивнул, вспомнив эти наиглупейшие фейерверки из всех, именно такие я бросал в свою маленькую сестру, – и я сидела у мамы на коленях, а папа устраивал из этого целое шоу и все такое.
– Когда я был маленький, я обжег палец, – сказал я. – О бенгальский огонь.
– Бенгальский огонь? – засмеялась она. – Но это даже не петарда!
– Знаю, это было очень глупо, – сказал я. – Я пытался удержать бенгальский огонь зубами, потому что так делал мой старший двоюродный брат, и я испугался и схватил его рукой, и обжег палец.
Я поднес указательный палец к ее лицу, и, нахмурив брови, указал на маленький ожог:
– Смотри, он похож на маленькое привидение.
Дори села и уставилась на мой палец. Прищурившись, она моргнула.
– Действительно, похоже на привидение, – сказала она.
А потом, без всякого предупреждения, она взяла и поцеловала мой палец в это самое место, и я чуть не расплакался, потому что не ожидал такого, и когда она это сделала, сердце мое чуть не выскочило из груди. Она закрыла глаза и снова положила голову мне на плечо. В это время Майк сгреб остатки фейерверков и распихал повсюду – за воротник, за манжеты грязной джинсовой куртки и по всем карманам. А потом, как полный придурок, изобразив полоумный взгляд, принялся размахивать зажженной сигаретой вокруг понатыканных всюду петард с опасно торчащими фитильками.
– Берегись человека‑фейерверка, – забормотал он, как робот, и стал гоняться по двору за бедной Эрин Макдугал, с вытянутыми и негнущимися, как у монстра, руками, и бенгальскими огнями, торчащими из передних карманов. Эрин Макдугал завизжала от удовольствия – первый звук, который она издала за весь вечер, – когда он обхватил ее за талию. Он вытащил бенгальские огни из кармана и помахал ими перед лицом Эрин: «Ты во власти человека‑фейерверка! – прокричал он. – Ты в его власти!» – и она снова взвизгнула, захихикала и закрыла лицо ладонями. Майк подался вперед, припирая бедную Эрин к забору, и вдруг громко вскрикнул.
– Черт, – пробормотал он, тряся рукой. – Я, кажется, обжегся. – Он отбросил бенгальские огни и стал сосать палец, и сказал: – Черт, больно.
Эрин вдруг стала вся такая заботливая и сосредоточенная, взяла его за руку, поцеловала ее, и оба они засмеялись. Он посмотрел на меня и сказал, подмигивая:
– Кажется, мне стоит пойти в дом и промыть ожог, – и Эрин кивнула, и, все еще вися на нем, поплелась следом, а Майк задержался на мгновение, чтобы еще раз подмигнуть мне со своей наркоманской ухмылкой.
Дори села, поправила волосы и сказала:
Не хочешь посидеть со мной за столиком для пикника? – и я сказал: «Ладно», и последовал за ней к красному деревянному столику, который вместе с тем являлся и скамьей. Я сел с ней рядом, затаив дыхание, и наконец она повернулась и посмотрела на меня удивленно, как будто говоря: ну вот, или и чего ты ждешь? Я поцеловал ее нежно‑нежно, касаясь ладонями ее волос. Хороший получился поцелуй. Может быть, самый лучший. Потому что она не прерывала меня. Мы начали целоваться, и она уже не хотела останавливаться. Стоило мне отпрянуть, чтобы сглотнуть, она атаковала меня, скользя язычком между моих губ или покусывала мне ухо.
– Ого, да ты отлично целуешься, – сказал я, задыхаясь.
– Ты, – прошептала она, – это ты, – как будто она поймала меня на чем‑то. И мы начали снова и она рычала и прижимала меня к скамье, а затем внезапно сказала: «О черт, сколько сейчас времени?», и я взглянул на свои электронные часы и сказал: «Двенадцать тридцать» и она сказала: «О черт. Мне же утром на работу» и она встала и вытерла губы и снова напрыгнула на меня, целуя по третьему кругу.
Мы обошли дом, дважды остановившись поцеловаться, и оказались у ее крыльца, и она поцеловала меня в нос, один чмок, и я сказал: «Можно позвонить тебе? Это ничего?», и она сказала: «О'кей», взбежала по ступенькам, остановилась, сбежала вниз, еще раз поцеловала меня и сказала, широко улыбаясь: «Ничего не могу с собой поделать – люблю целоваться», затем снова взбежала на крыльцо и исчезла в доме.
Я ехал домой на велосипеде, как в тумане. Даже не помню, как добрался до дома. Каким‑то образом я оказался в постели и улыбался, улыбался, улыбался.
СЕМЬ
Как я уже сказал, миссис Мэдден – худая и высокая, с пушистыми светлыми волосами (она была бы даже секси, не будь такой нервной и дерганой), короче, она демонстрировала наличие развода тем, что постоянно щеголяла в одной и той же полупрозрачной желтой ночной рубашке, которая начинала уже довольно заметно приходить в негодность. К тому же она стала намного больше курить, стреляя сигареты у Майка, чего раньше не случалось. И пить. Виски «Canadian Club». Мы как‑то сидели у Майка и курили травку, было поздно, и я собирался улизнуть домой, и поднялся, и миссис Мэдден сидела на полу в гостиной, курила и пила свой «Саnadian Club» прямо из горлышка, и смотрела какой‑то древний сериал. Я думал об этом всю дорогу до дома. Когда я пришел, папа был распластан на диване, а наверху мама шила, строчила на швейной машинке – в два часа ночи. И я подумал, что где‑то чьи‑то родители непременно должны быть счастливы.
Открою вам тайну: когда мне становилось не по себе из‑за моих предков и когда казалось, что их расставание уже неизбежно и это только вопрос времени, потому что папа все еще спал на диване и совсем не было похоже на то, что у них что‑то там налаживается, – вообще‑то было очень похоже, что все становится только хуже, потому что папа теперь еще и сам стирал свои вещи, – в общем, когда мне становилось не по себе, я шел и брал в прокате какой‑нибудь ужастик. Обычно что‑нибудь старое и черно‑белое, типа «Человека‑волка», и всегда в прокате по соседству. В результате я стал появляться там не реже чем раз в две недели. Этот грузный парень с жирными от фаст‑фуда пальцами закатывал глаза и бормотал: «Лон Чейни младший? Да он даже имя себе не заработал. Видел когда‑нибудь «Призрак оперы», с его отцом? Вот это классика».
Я обычно отрицательно качал головой и приносил кассету домой, и смотрел ее внизу в полном одиночестве, а мой старший брат, Тим, спускался ко мне – одетый неизменно в тренировочные штаны и бейсболку или что‑нибудь еще такое спортивное – и спрашивал, что я делаю и почему никогда не выхожу на улицу, и я говорил: «Да отстань ты от меня», и он говорил: «Ты мутируешь в настоящего пидора». Потом спускалась моя сестричка, Элис, как всегда надув губы, потому как думала, что если попадет в команду поддержки или что‑нибудь в этом роде, то непременно кем‑нибудь да станет, но в команду поддержки пока не попала, и на нее надвигалась вся эта мелодрама тоскливого существования в старших классах, или я не знаю что. Она говорила: «Я хочу посмотреть телевизор», и я говорил: «Не повезло тебе», и, если она пыталась отнять у меня пульт, ставил ей подножку и щелкал по лбу. Ни с кем из них я даже не разговаривал. Оба они казались мне незнакомцами, с которыми я иногда делю трапезу, наверное.
Когда все успокаивалось, я возвращался к просмотру своей кассеты, где Лон Чейни младший бежит босиком по болоту, заранее преисполненный чувством вины от того, кем ему еще предстоит стать, а в отдалении, в тени деревьев, стоит бедная англичанка, и я сидел, и кивал сам себе, потому что именно это я чувствовал почти постоянно: смятение, и жажду, и злость. Вскоре с работы домой возвращалась мама, всегда расстроенная, и начинала кричать, почему никто, кроме нее, не может приготовить ужин, и именно в один из таких вечеров, глядя на Лона Чейни младшего, я решил, что мне необходимо найти работу и как можно дольше не появляться дома.
ВОСЕМЬ
А отправился я во Дворец Йогурта, что на улице Пуласки. Как я уже сказал, мне нужна была работа, чтобы свалить из дома, вдобавок я решил, что попытаюсь начать копить на машину или фургон. На самом деле я недавно видел фургон с нарисованным на боку пауком, девчонке типа Дори наверняка понравилось бы, если бы у парня было подобное средство передвижения. В общем, однажды после школы я отправился во Дворец Йогурта и увидел там Джессику, и решил проверить, не поможет ли она мне. Она работала там года три и была уже чем‑то типа помощника управляющего. Она стояла за стойкой в своем розовом фартучке и розовом берете. Едва заметив меня, она тут же затрясла головой.
– Тебе чего, Брайан Освальд? – спросила она, облокачиваясь на стойку и хмурясь. Я пожал плечами, подошел к стойке и сказал.
– Я бы хотел заполнить заявление о трудоустройстве, пожалуйста.
– Чего? Это что, шутка такая? Тебя Гретхен подговорила?
– Я бы хотел заполнить заявление о трудоустройстве, пожалуйста.
– Отвали, – сказала она, показав средний палец.
– Нет. Пожалуйста, Джессика, мне нужна работа.
– Зачем?
– Мне нужно свалить из дома, – сказал я. – Мама все время сидит там и плачет, блин.
– Да? – спросила она, странно меня рассматривая, взвешивая мои слова, что ли.
– А еще, – сказал я, – а еще я коплю на фургон. Я хороший работник. И у меня куча свободного времени, ты же знаешь.
– Хорошо, ты можешь работать вечерами? – спросила она.
– Я могу работать когда угодно, – сказал я. – По вечерам, по выходным, когда угодно.
– Правда? – сказала она, кивая. – Ну, и когда ты готов приступить?
Вот так это оказалось легко.
Итак, на фургоне, том, на который я решил копить, была нарисована черная вдова, прямо на боку. Фургон был черный, и паук был черный, обведенный желтым, с белой паутиной по кругу. Я видел его припаркованным у дома того чувака, в двух кварталах от Майка. Я чуть не грохнулся с велосипеда, когда увидел на панели табличку ПРОДАЕТСЯ. Думаю, фургон был мне нужен потому, что, как говаривал Майк, фургон – главное украшение мужчины, ну после усов, разумеется. У Джеба Деррика были усы, светлые такие, и на стоянке «Хонтед Трейлз» у него на коленях всегда сидели девчонки. Как я уже говорил, не знаю почему, я не мог отрастить усы, чтобы спасти свою жизнь. Но я знал двух парней – настоящих шестерок в школе, – которые, приобретя фургоны, уже через несколько недель встречались с настоящими секс‑бомбами, и даже если не секс‑бомбами, то сиськи у них были что надо. Я бы довольствовался и страшненькой, если бы она заметила, какая песня играет в магнитоле. Но большинство девчонок не обращали на это внимания, по крайней мере из тех, что бывали у Майка. Они, кажется, были слишком озабочены своими прическами. Не знаю. Я думал, что если бы я сидел в машине с какой‑нибудь девчонкой с жуткими угрями, но она бы сказала: «Это Black Sabbath с Оззи?» я бы закрыл глаза, представил бы себе милашку и благодарно бы ее поцеловал. Дори, ну, Дори знала разницу между старым Black Sabbath и новым Sabbath с Ронни Джеймсом Дио, полной херней. Это было одной из причин, почему она мне так нравилась. Она была высокая и хорошенькая и не боялась слушать тяжелую музыку.
За неделю работы во Дворце Йогурта я выучил, что они предлагают тридцать три разных вкуса, а не тридцать один, как в «Баскин Роббинс», хотя, если честно, я бы не смог сказать, что представляли собой эти два дополнительных вкуса, разве что мороженое «Супермен» было не чем иным, как обычным ванильным мороженым с красным, желтым и синим пищевыми красителями. Поскольку для меня это все было бесплатно – с целью предотвратить кражи, – я ставил над мороженым самые невероятные эксперименты разной степени безумия, например, смешивал ананасовое, вишневое и ромовое или съедал по семь шариков «ирландского крема», наслаждаясь ими прямо над урной, чтобы в случае чего поблевать, после чего был счастлив, что имеется стойка, на которую можно опереться. Еще там все время было полно худых ухоженных разведенных женщин в облегающих гимнастических костюмах и с волосами, собранными в хвост, которые заходили попробовать наш обезжиренный йогурт после занятий по фитнесу. Но самое замечательное во Дворце Йогурта было то, что там отсутствовал босс, потому что ему поставили диагноз «рассеянный склероз», а его сынок Кэффи фактически оставил лавочку на растерзание придурковатым подросткам типа Джессики Д. Работа была настолько хороша, что я даже и не думал подворовывать, потому как, что, интересно, я делал бы, попадись я на этом, а попался бы я непременно, потому что, как и все подростки, был недостаточно хитер.
Самое потрясающее началось в пятницу вечером. В ту пятницу я впервые работал вечером один, потому что Джесс захотелось пойти на вечеринку, а я уже отработал неделю, и мне это вполне подходило, поскольку, ну, в кафе был магнитофон на две кассеты, и я сделал такую штуку – я попытался создать совершенную коллекцию рок‑н‑ролла, где все невероятные песни следовали бы одна за другой, например, Surrender от Cheap Trick переходила бы в Too Young to Fall in Love от Mötley Crüe, одна за другой, весь вечер, как будто меня должен был оценить какой‑нибудь рок‑гуру, или живая аудитория, или что‑нибудь в этом роде. В ожидании посетителей я нырнул в кладовку, где стоял магнитофон, и включил следующую песню, прежде чем закончилась предыдущая, и Paradise City от Guns n'Roses перетекла в Revolution от the Beatles. Вероятно, никто, кроме меня, не заметил этого вечера пятницы; ни женатые пары с сопливыми детишками, которые роняли свои стаканчики с мороженым, прежде чем я успевал им их вручить, ни одинокие домохозяйки в желтых спортивных штанах, очевидно заполняющие пустоты в своих сердцах тройным карамельным мокко, ни даже подростки, пригласившие девчонок на свидание, неловкие и озабоченные тем, хватит ли им денег. И тогда в десять часов вечера, перед самым закрытием, я сделал вот что: я подмел и вымыл пол под песню Rolling Stones Wild Horses. Это, понимаете, должно было стать моей фишкой.
Еще эта работа позволяла мне усовершенствовать свои фантазии, в которых я оказывался за стойкой во Дворце Йогурта, и входила Дори и звучала песня Kiss Beth и каштановые волосы Дори развевались и она расстегивала молнию на джинсах и появлялся золотой венец и мы шли в кладовку и занимались там сексом, и я никогда не волновался о том, хорош я или нет, потому что это была всего лишь мечта. В общем, по настоящему мне нужен был не фургон и не побег из дома, а именно Дори. И все же на фургоне действительно был нарисован паук, и идите на хрен, если скажете, что уже слышали это, потому что это было просто офигительно.
Чувак, с которым я должен был работать в субботу вечером, Том, нехороший был человек. В первый же вечер нашей совместной работы, пустой, скучный вечер без единого посетителя, Том оглядел меня с ног до головы, как будто проверяя что‑то, и спросил: «Слышь, брат, тайны хранить умеешь?»
Том выглядел как самый обыкновенный парень – среднего роста, среднего сложения, прыщи средней паршивости, серая изодранная бейсболка, всегда задом наперед. Манера разговора у него была странная, как будто он из негритянского гетто, что ли, хоть он и был еще белее меня. Не думаю, что он отличался сообразительностью. В смысле, я думаю, он был бы ничего, если бы не был таким тупым и жадным.
– Ёу, ты тайны хранить умеешь или нет? – повторил он свой вопрос.
– Полагаю, да, – сказал я.
– Тогда смотри, – сказал он, указывая на кассовый аппарат, – У меня система.
– Система?
– Система, – сказал он, кивая. – Идеальная.
– Правда?
– Смотри, – снова сказал он. – Когда люди входят, я их не пробиваю.
– Ну и?
– В смысле, я беру деньги, да, они платят, а я кладу деньги себе в карман.
– Какого хрена ты это делаешь?
– В каком смысле какого хрена? – спросил он. – Чтоб деньги делать.
– Тебе разве не платят за работу здесь?
– Ну да, но это ж фигня. А так на хату я иду с кэшем в кармане.
– Так, ладно, все круто, только не делай этого, когда я поблизости. Мне нужна эта работа.
– Чего, ты думаешь, мне эта работа не нужна? – спросил он.
Я усмехнулся и, отвернувшись, продолжил протирать стеклянные двери.
– Я тебя вопрос спросил, – сказал Том, наступая на меня.
– Ты меня вопрос спросил? – сказал я, передразнивая его. – Ты вообще откуда?
– А тебе какого хрена надо знать, откуда я? – пробормотал он, грозно глядя на меня. – Из Оук Лон я.
– Оук Лон? – спросил я, качая головой. – Что, даже там темнокожие живут?
– Ёу, – сказал он, делая рукой странный гангстерский знак. – Ты должен уважение мне проявить. Говниться не надо тут, пол меня?
– Ну извини, – сказал я, отворачиваясь, чтобы не рассмеяться. – Удачи тебе с твоей системой.
Когда зашли единственные в тот вечер посетители – две пожилые женщины в одинаковых синих капорах, заказавшие самые маленькие стаканчики мятно‑шоколадного мороженого из всего, что у нас было, – Том попытался применить свою «систему», взяв у них деньги и не выбив чека. Я встал позади него, решив, что не позволю ему все испортить.
– Ёу, Том, – сказал я, когда он потянулся за деньгами – жалкие полтора доллара. – Ты, брат, забыл чек выбить.
Он уставился на меня, моргая, затем повернулся к женщинам и сказал:
– Я выбью чек, когда возьму деньги.
– Ёу, Том, почему бы не заняться чеком сейчас? – спросил я.
– Ты пошел бы столы протер, – сказал он, все еще держа в руке доллар и два двадцатипятицентовика.
– Я уже протер. Давай помогу тебе, – сказал я и нажал на кнопку. Кассовый аппарат зажужжал и бикнул, и, взяв у Тома деньги, я положил их в соответствующие отделения.
– Тебе, сука, пиздец, – прошипел он.
Весь вечер я ждал, что он подойдет ко мне с ножом или кастетом или метлой даже, но он ничего не сделал. Мы закрыли кафе, закончили уборку, и когда он уже уходил, я сказал:
– Прости, Том. Я просто не хочу, чтобы меня вышвырнули с работы, – и он кивнул, и устремился к своей машине, золотому «Cutlass Supreme», на номерах которого было написано МИСТЕР ЛОВКАЧ.
На следующий день, придя на работу рано, я обнаружил, что меня уволили. Том позвонил Кэффи, сыну босса, и сказал, что застал меня за воровством, а также упомянул, что ему известно об интрижке между Кэффи и Джессикой, и на этом для меня все закончилось. Мечты о побеге из дома, мечты о фургоне с пауком, мечты о Дори – все пошло прахом.
Я поклялся, что если когда‑нибудь узнаю, где живет этот Том, то как следует его отделаю, я поклялся чертову Богу, честное слово.
ДЕВЯТЬ
На парковке у «Севен‑Элевен» я снова поцеловал Дори. Мы ждали, пока Майк купит сигареты, и Дори стояла у урны, изрисованной граффити навроде отсоси у меня и я, 1988, и в ночи горела большая красно‑зеленая вывеска «Севен‑Элевен», и какая‑то мамаша в длинном буром универсале орала на своих детей, и какой‑то парень оставил в белом фургоне включенное радио, где Бадди Холли пела «Каждый день» под пошлое механическое пианино, и Дори стояла, облокотившись о стену «Севен‑Элевен» из красного кирпича, и на ней была голубая джинсовая куртка и синие джинсы, и футболка с надписью «Кастрируй и стерилизуй своих ублюдков», и ее темно‑рыжие волосы казались очень прямыми – челка до самых бровей, – и она выцарапывала свое имя белым камнем на кирпиче, что не очень‑то получалось, и она сосала апельсиновый леденец и подпевала Бадди Холли, и когда наконец я поцеловал ее во второй раз, на вкус она была, как апельсин.
ДЕСЯТЬ
На этот раз я решил, что будет круто выбрить волосы на голове полосками – знаете, как у Брайана Босворта из Oklahoma Sooners – волосы на затылке длинные, а на висках короткие, и на висках выбрит какой‑нибудь крутой узор. Я думал, что это может, знаете, сработать, может быть моей «фишкой», знаете, я мог бы стать парнем с выбритым на висках узором. Босворта я увидел по телеку за несколько месяцев до этого, когда мой старший брат Тим смотрел гомо‑эротический футбол, – прическа была прикольная. В общем, я попросил Майка попробовать, а он отказался. В смысле, я даже дошел до аптеки и купил триммер за двадцать баксов, и вот я весь такой с триммером, и никто не соглашается помочь; я даже попросил миссис Мэдден, и она сказала, что сделает это за пятьдесят баксов. Вот так всегда: тебе приходит в голову отличная идея, а люди вокруг из кожи вон лезут, только бы ты ее не осуществил.
Как с разводом предков Майка: звучало это отлично, а на самом деле жизнь его стала – полное дерьмо. Ему приходилось все время работать в паршивой пиццерии, самому покупать себе еду, он не мог воспользоваться телефоном, целый месяц не видел свою сестру, и из‑за всего этого со школой у него пошел полный пиздец. Он не успевал с домашним заданием, не готовился к контрольным и из хорошиста превратился в законченного двоечника. Я не мог ничего сделать, не мог даже ничего сказать, чтобы подбодрить его. Он постоянно курил траву – перед уроками и после, и даже иногда на переменах – и он полностью, совершенно завалил последний тест по истории, и цыпочка мисс Эйкен попросила его остаться после уроков, и поинтересовалась что происходит, и он только покачал головой, встал и вышел. Дерьмо, в общем.
Мы сидели у Майка, и он, как обычно, дулся, весь такой депрессивный, и не думаю, что вся эта подкурка особенно ему помогала, и в конце концов пришла Дори, так как я названивал ей целый день, и, ну, я подумал, может, ей удастся вытащить Майка из постели. Она принесла из школьной библиотеки книжку про бостонского душителя и еще одну про американских серийных убийц, и я подумал: Вот это девчонка, и она планировала помочь нам с выпускной работой. Но Майк, он был в таком кошмарном настроении, он слушал и слушал песню Black Sabbath «Перемены» – очень слабую песню, надо сказать, там еще пианино, пианино бля в песне Black Sabbath, и Оззи что‑то там бормотал про происходящие с ним перемены – а Майк только и делал, что лежал в постели, и я впервые долго‑долго разглядывал его комнату, где повсюду были трубки и боксерские груши и пошлые журналы, и Дори лишь покачала головой и сказала: «Майк, твоя семейная жизнь – полный пиздец», и он поднял голову и сказал: «Мне прекрасно это известно».
– Слушай, приятель, нам надо сделать этот проект, – сказал я.
– А кого это ебет? – спросил он и застонал. – Когда кругом сплошной пиздец.
– А как насчет Эрин Макдугал? – спросил я. – Вроде все не так уж плохо, а?
– Черт, – вздохнул он. – Это только вопрос времени, пока я проебу и это.
– Тебе нужно соскочить, приятель, – сказал я. – Давай, пошли в торговый центр или куда‑нибудь.
– Просто оставь меня в покое! – крикнул он, зарываясь головой в подушки. Я потянул его за голую ногу, но он не пошевелился.
– Так, хватит, – сказала Дори, грустная, – если хочет быть несчастным, пусть будет. Мне в любом случае пора на работу.
Я проводил ее во двор и спросил:
– Дори, я тебе все еще буду нравиться, если постригусь, как Брайан Босворт?
– Как кто? – спросил она, прикуривая сигарету.
– Парень, футболист, с такими выбритыми полосками? Типа узоров.
– Думаю, это будет глупо выглядеть, – сказала она, качая головой. – Мне нравятся твои волосы и так. Очень милые.
– Да, наверное, – сказал я. – Просто такая у меня была тупая идея.
– Поцелуй меня, и я пойду, – сказала она, глядя на часы. Щелкнула тюбиком белой губной помады и быстро подправила губы.
– Тебе правда надо идти? – спросил я.
– Ага, меня обещали подбросить.
– О'кей, – я потянулся к ней и поцеловал ее крепко‑крепко, держа за руки, мой язык скользил у нее во рту туда и обратно, она хихикала и наконец шлепнула на мою щеку большое белое клеймо поцелуя. Я проводил ее к фасаду дома, и к нам подъехал охуенный черный «файерберд» и замер у бордюра. Чувак за рулем – какой‑то хрен в зеркальных очках от солнца, черной бандане и с пушистыми черными усами – подудел дважды, убавляя звук какого‑то сального рока в колонках, которые по мощности сошли бы и для стадиона. Я стоял рядом с Дори, разинув рот.
– Позвони мне, – сказала Дори, исчезая в машине. Шины завизжали, когда они тронулись с места, и я сразу же стал производить в голове некие довольно сомнительные арифметические подсчеты:
– Волосы у меня были так себе, как бы мне ни льстила Дори. У меня вообще вид был – так себе. Ничего определенного.
– У меня больше не было работы, а следовательно, и денег.
– При таких условиях я могу позволить себе зазвать Дори в забегаловку, побаловать ее там одним дешевым салатиком и проследовать на автобусе в место проведения чудного романтического вечера, где можно с наслаждением наблюдать, как Майк затевает очередной скандал, а затем просто скулит, как больной щенок.
При таких исходных мне вообще не светило когда‑либо заняться с ней этим – если, конечно, мне не удастся скопить немного денег – и все это выглядело довольно безнадежно.
Пока
Пока
Пока произошедшие в один прекрасный день события, связанные с ебанутой игрой Dungeons and Dragons, все не изменили.
ОДИННАДЦАТЬ
В общем, в субботу во второй половине дня эти придурочные знакомые Майка, эти ребята, увлеченные Dungeons and Dragons, неожиданно позвонили ему и поинтересовались, может ли он продать им немного травы. Это была блестящая возможность, учитывая, что человек их было пять или шесть, и все они хотели поучаствовать. Почему? Ну не знаю, чтобы доказать свою крутизну, может быть. Заправлял у них всем этот мальчишка Питер Трейси. Майк учился с ним в младшей школе, и пару раз они сыграли в D&D, но вот уже несколько лет даже не разговаривали. Так что, когда мальчишка спросил: «Можешь сегодня принести? Это очень важно», Майк сказал: «Договорились», и быстро повесил трубку.
Идея заключалась в том, чтобы дать им совсем немного травы, достаточно, чтобы они слегка кайфанули, а остальное набить орегано – старый наркоманский трюк. Таким образом Майк продавал им чуть‑чуть, а получал в пять раз больше. Это было просто, как все гениальное. Мы прыгнули в автобус и доехали до Оук Лон, где на тупиковой улице в ряд выстроились многоквартирные дома. Мы обошли дом, как проинструктировал нас главный ботан, и дважды постучали в заднюю дверь. Мама мальчика, очень смахивающая на Джун Кливер, с коротким каштановым каре, в синем платье и белом фартуке, улыбаясь, открыла дверь: «О, здравствуйте, мальчики, – засияла она. – Входите, входите».
– Спасибо, – сказал Майк, приглаживая волосы.
– Мы так давно не виделись, Майкл. Как твои родители?
– Шикарно, – сказал он. Мы прошли через кухню, улыбаясь и кивая миссис Трейси, пока она просила нас вытереть ноги. Сразу было видно, что она одна из этих женщин. Как я уже сказал, у нее были идеально уложенные каштановые волосы, бело‑голубой фартучек с оборками, и в руках она держала мыльную швабру. Мы с Майком извинились и вытерли ноги о коврик, и она сказала: «Мальчики в гостиной, играют».
– Отлично, – сказал Майк.
– Хотите повесить ваши пальто? – спросила миссис Трейси.
– Не, мы только на минутку, – сказал Майк.
– Нет‑нет, я настаиваю, – сказала она и заставила нас снять пальто. Я оглядел кухню и заметил, как чиста, безукоризненна, совершенна в ней каждая поверхность, как аккуратно повешены у задней двери куртки всех ботанов, заметил синий льняной жакет миссис Трейси, ее красную сумочку, идеально расположенные на крючках, прибитых на разной высоте, и как все в этом вроде бы чуть ли не напевает; и я подумал о кухне Майка, где царит полный бардак и где в раковине вот уже несколько недель торчит подгнивший вилок латука, и о своей кухне, в которую вообще никто не заходит, потому что никому неохота есть дома. Мы прошли по коридору, мимо дурацких фотографий Питера Трейси в младенчестве – десятков, так как он был единственный ребенок в семье, – и уже глядя на них, можно было сказать, что он вырастет занудой: голова у него была огромная, раз в восемь больше, чем туловище, и в камеру он взирал холодно, недовольно, надменно. Мы прошли по коридору и вошли в гостиную, где пять или шесть полных ботанов играли в свою хренову ролевую игру, крича и бросая кубик и, как мне показалось, мысленно друг у друга отсасывая, что ли.