– Нет, – сказал Майк. – И я спрашивал его и спрашивал, и он наконец сказал: «Если я тебе расскажу, ты неделю не сможешь спать».
– Ничего себе, – сказал я. – Плохи наши дела.
– Да уж, – сказал Майк. – В общем, я уговорил его рассказать, что он видел.
– И?
– Он рассказал, что они с приятелями сидели, выпивали и все такое, а потом из ниоткуда вышел этот человек – такой очень высокий в высокой черной шляпе, как у Линкольна, знаете, и подошел к ним, и мой папа пустился бежать.
– Господи, – сказал я. – Приятель, жуть‑то какая.
– Да, – сказал Майк. – Знаю. Потому что, ты знаешь, мой папа... его хрен испугаешь.
– Черт, – сказал я. – Впечатляет.
Мы все стали оглядываться, затаив дыхание и робко прислушиваясь.
– Я не хочу умирать, – прошептала Эрин Макдугал, и вдруг ни с того ни с сего заплакала. Это напугало меня. По‑моему, у ее папы была эмфизема, и он был вроде как лежачий больной, знаете, умирающий, и весь этот разговор о привидениях и смерти расстроил ее, понимаете. Но девчонка, плачущая на кладбище, ну, это, знаете, совсем никуда не годится. Майк обнял ее, и она положила голову ему на колени и сказала: «Простите, ребята, простите. Это все из‑за отца», – и внезапно я подумал о своем папе и, чего уж там, о маме, о которой я не слишком много думал, потому что с ней было не так легко ладить, наверное, и о том, что бы я, черт возьми, стал делать, если бы кто‑то из них умирал или, того хуже, умер? И на секунду я вспомнил о Гретхен, и о ее маме, и о похоронах, и, ну, обо всем об этом, и, я не знаю, я почувствовал такой страх, что мне стало не до привидений.
Дори потянула меня за руку, и через секунду мы уже бежали, я и Дори, и я спросил: «Куда мы?», и она сказала только: «шшш», и я сказал: «Дори, я серьезно», и она только сказала: «шшш» снова, и мы вдвоем бежали в темноте, потому что фонарик был у Майка, и он все еще сидел на кладбище, а мы бежали через лес, только мы двое, и я не хотел оборачиваться назад, я хотел только бежать, сжимая руку Дори.
Каким‑то образом мы вернулись к машине, и я задыхался, и Дори схватила меня, и стала целовать, как сумасшедшая, и я спросил: «Что? Что это было?», и она стала расстегивать мне штаны, и мы запрыгнули на заднее сиденье старенькой «камри» Эрин Макдугал, и это была одна из лучших ночей в моей жизни. Честное слово.
ВОСЕМНАДЦАТЬ
«Хронология жизни Бостонского душителя» – которую я нарыл в книге, что дала мне Дори, потому что Майк был то ли слишком подавлен, то ли слишком занят, сюсюкая с Эрин Макдугал, и весь выпускной проект лежал на мне, – не предоставила особой пищи для размышлений.
4 янв. 1964 – мисс Мэри Салливан, девятнадцати лет, последняя из одиннадцати жертв, найдена мертвой, предположительно убита в своей квартире в квартале Бикон‑Хилл в Бостоне.
4 марта 1965 – Альберт Десальво, рабочий, отбывающий срок за вооруженное ограбление и различные преступления сексуального характера, признает себя виновным в совершении одиннадцати убийств, приписанных Бостонскому душителю, а также двух других. Однако он так и не был осужден ни за одно из убийств.
25 нояб. 1973 – Десальво убит в тюрьме сокамерником.
Но затем я нарыл вот что:
Еще будучи мальчиком, Альберт Десальво хвастался тем, что может эякулировать пять или шесть раз в день. Впоследствии он женился на женщине, которая не в состоянии была удовлетворить его постоянную потребность в сексуальном контакте. Бостонский душитель совершал свои убийства в 1962–1964 годах. Жертв обычно находили убитыми в их собственных квартирах, изнасилованными и связанными предметами собственной одежды. Для стиля Бостонского душителя была характерно то, что он оставлял обнаженные тела в очень тщательно продуманных и зачастую непристойных позах, с завязанными на их шеях в декоративной манере орудиями удушения.
Как это изменило Америку? Вот уж не знаю. Я думал, может быть, люди вынуждены были, ну, подавлять сексуальные желания и, типа, боялись, и были такие мужчины, такие люди типа животных с этими яростными сексуальными порывами, знаете, потому что, если честно, именно так иногда чувствовал себя я. Чувствуя себя безумным, я все время думал о сексе и мастурбировал как сумасшедший. В смысле, иногда мне становилось страшно, правда, как будто это психическая болезнь или что‑то в этом роде, и я боялся что, может быть, люди видят, о чем я фантазирую, видят, какой я выродок, потому что думаю обо всяком непотребстве. В общем, еще я нашел вот какую странную информацию о серийных убийцах вообще, из другой книжки Дори:
Подавляющее большинство серийных убийц – гетеросексуальные мужчины европеоидной расы, в возрасте от двадцати до сорока лет, имеющие проблемы в сексуальной сфере и низкую самооценку.
Ну точно как мы с Майком! Еще я нашел вот это:
В детском возрасте серийные убийцы могут получать удовольствие от истязания животных, поджогов и обычно страдают хроническим энурезом. В подростковом возрасте многие серийные убийцы переносят травму головы и страдают от алкогольной и/или наркотической зависимости. Также для них характерно сильное чувство отчуждения, отсутствие непосредственного окружения.
И опять‑таки это вполне мог быть Майк, я, или даже Дори, не знаю. Думаю, в этом было все дело. Как будто эти серийные убийцы чувствовали себя неприспособленными к жизни, и им было за это стыдно, что только ухудшало ситуацию, и вроде как, поскольку эти серийные убийцы были одиночками и убивали людей и все такое, это, вероятно, сделало Америку более недоверчивой, знаете, вроде как люди стали тогда более замкнутыми и отчужденными и все такое. Принадлежать чему‑то, чувствовать себя частью чего‑то, или быть с кем‑то, кто по‑настоящему тебя понимает, было очень важно, наверное, и, может быть, вот как это изменило Америку – заставив людей не доверять друг другу, беспокоиться, и в результате, вероятно, ослабив их связь друг с другом, а потому все ухудшалось и ухудшалось, пока вся Америка не стала такой, как наш район, где люди друг с другом даже не разговаривают. Может, это идиотизм – думать о таких вещах, типа серийных убийцах и одиночестве и обо всем прочем, не знаю. Может, лучше об этом не знать. Может, лучше просто продолжать верить, что все в порядке, даже когда каждую минуту может случиться что‑то по‑настоящему страшное.
ДЕВЯТНАДЦАТЬ
По ошибке я взял футболку Дори. Сейчас я понимаю, что это и стало причиной. Я испугал ее, потому что случайно взял ее футболку, и, может быть, это заставило ее думать, что у нас все серьезно, даже не знаю. Мы были в ее комнате, и я целовал каждую родинку на ее спине, одну за другой, будто давая им имена, когда пришла ее мама. Мы услышали, как она звенит ключами и отпирает дверь, и распахивает ее. Потом она, должно быть, уронила пакет с продуктами, раздался звук бутылок и банок, падающих на пол, и она пробормотала: «Черт, черт, черт!».
Ровно через секунду я уже стоял посреди комнаты, штаны застегнуты, ботинки обуты, носки в карманах, но я никак не мог найти свою белую футболку. Мама Лори кашлянула и снова выругалась, роняя внизу банки.
– Моя футболка, – сказал я.
– Вот, – прошептала Дори, вручая мне свою футболку, серую футболку «Iron Maiden», с надписью «Где‑то во времени». Я натянул ее через голову, Дори открыла окно, подняла жалюзи и подтолкнула меня.
Два дня спустя мы сидели у Майка в подвале и смотрели старый сериал, вдвоем с ним, и пришла Дори, очень грустная, глаза маленькие и сощуренные. Она села рядом со мной и вздохнула, ткнула меня в бок и сказала:
– Надо поговорить.
– Хорошо, – сказал я, ткнув ее в ответ. – Говори.
– Нет, наедине.
– Ладно, – сказал я. Я взял свою куртку и пошел за ней наверх. Было прохладно, хотя стояла уже середина апреля, влажно и дождливо, темнело.
– Ну? – сказал я.
– Отдай мою футболку.
– Чего? – спросил я. – Почему?
– Она не может быть у тебя, – сказала она.
– Ладно, – сказал я тоном обороняющегося.
Дори опустила глаза, и поскольку она была высокая, мы встретились взглядами. И она заплакала.
– О боже, – сказала она.
– О боже – что? – спросил я.
– О боже, боже, боже, – и она прямо‑таки разрыдалась. Я хотел было взять ее за руку, но она скрестила руки на груди, покачав головой. – Боже, боже, боже, прости.
– За что? Дори, ты меня пугаешь.
– О боже. Ладно. У меня есть парень. В смысле, у меня был парень, и я собираюсь к нему вернуться. О боже, прости меня.
– Что? Кто? Кто он, черт возьми?
– Кен. Его зовут Кен.
– Чувак с тачкой? С твоей работы?
– Он там больше не работает. Он учится.
– Черт! Вот черт, я не могу поверить, черт возьми, что все это со мной происходит, – сказал я, закрывая лицо руками.
– Прости, Брайан. Правда, прости. Я хотела сказать тебе раньше.
– Это когда же, интересно? Когда мы трахались?
Дори опустила глаза, краснея, вытирая глаза тыльной стороной ладони.
– Этого не должно было случиться. Он, он ничего об этом не знает.
– Какого хрена ты тогда до сих пор с ним встречаешься? – спросил я.
– Я не знаю, – сказала она. А потом она сказала самую странную вещь из всех, что мне доводилось слышать от девчонки: – Он сказал, что женится на мне. – И она убежала, вот так вот просто. Вот так вот тупо, быстро, нелепо, вот просто блин так.
Позже мы с Майком сидели, накурившись, в подвале, и пришла Эрин Макдугал, и когда я увидел, как они целуются, меня затошнило. Мы все сидели на полу, и я пытался сам с собой гадать на спиритической доске, спрашивая ее: «Нравлюсь ли я все еще Дори?» и «Будем ли мы с Дори снова вместе?», но хренова стрелка всякий раз неотступно скользила к «нет».
ДВАДЦАТЬ
Дня два спустя Майк напрочь остриг волосы, потому что у Эрин Макдугал умер папа, и нам всем предстояло идти на похороны. Никто не мог поверить в то, что он постригся, может быть, даже он сам. Когда на следующий день я увидел его в школе, то не мог, черт возьми, удержаться от смеха. В смысле, я понимал, почему он это сделал, но когда я увидел его таким – темно‑рыжие волосы не были больше ровной волной, сбегавшей к лопаткам, а были короткими и расчесанными, с прямым пробором, как у какого‑то отличника из пригорода с мирным названием Лесной парк или Фруктовый сад или Родниковая поляна, какого‑то блин пай‑мальчика, у которого имя и фамилия начинаются с одной и той же буквы, типа Джон Джастис или Гари Грант, в общем, когда я увидел его уши, которые годами никто не видел, – я не мог не подавиться от смеха. Без своих длинных волос он выглядел в точности как все они. Которых всех в жопу.
Я имею в виду, Майк постригся по очень уважительной причине. Как я говорил, они встречались с Эрин Макдугал, и довольно регулярно, ну знаете, «Майк и Эрин, в такой чудесный 1991 год». В смысле, у них все было типа серьезно. И случилось это, понимаете, за одну ночь. Как‑то вечером мы с Майком сидели у него в подвале и обсуждали, кого лучше было бы трахнуть, Спящую красавицу или Литу Форд, и почему, и уже на следующий день, как по волшебству, мы, казалось, нашли девчонок, которые были абсолютно точно так же одиноки, как и мы. В смысле, я нашел кое‑кого, но, как сказать, Дори бросила меня, и теперь у нее был настоящий будуще‑прошлый бойфренд, некий чувак по имени Кен, у него имелась офигенная тачка и работа и все такое, так что со мной было покончено. Но у Майка и Эрин Макдугал все, похоже, было серьезно – они «встречались», или как это там называется. Ее знали как девочку с «невидимыми» родителями. Знаете, потому что ее мама работала по ночам, а папа был прикован к постели. Как я уже сказал, у папы была эмфизема, и он был прицеплен ко всевозможным кислородным резервуарам и сердечным датчикам, и случись чего, бедняга едва ли смог бы сам спуститься со второго блин этажа.
В общем, Майк постригся, потому что папа Эрин умер, что не стало ни для кого особым сюрпризом, я уверен. Я видел его всего лишь однажды, да и тогда лишь одно мгновение: мы с Майком за несколько недель до этого зашли к Эрин, и я взглянул наверх, где кончалась лестница, и увидел седого мужчину в белом халате, направляющегося с капельницей в ванную оттуда, где, по всей видимости, должна была находиться его спальня. Он не видел меня, и у меня осталось чувство, что вот так, наверное, наблюдают за каким‑нибудь очень тихим животным, занятым своим делом, вроде очень хрупкой птицы, строящей гнездо, понимаете, или чистящей перышки. Возможно, то, что я смотрел на него снизу, заставило меня тогда подумать, что он как будто житель какого‑то иного места, понимаете, не отсюда, он был частью чего‑то древнего, чего‑то неуловимого, чего‑то такого, с чем мне еще не приходилось сталкиваться, к чему я только‑только начинал приближаться. Лори разбила мне сердце, и теперь я ощущал все и думал обо всем по‑новому, грустно и странно.
Майк, Ларри с чудовищными угрями, я и парень по имени Эдди, который вообще не знал Эрин или ее папу, но уговорил нас помочь ему сбежать с уроков, – всех нас отпустили после третьего урока по уважительной причине. Забавно было, что этот Эдди пошел с нами на похороны не потому, что ему хотелось, а потому, что в последнюю минуту он осознал, что поскольку ему не надо возвращаться на занятия, то и заняться ему больше нечем.
Заупокойная служба проходила в церкви святого Кахетана, со священником и всеми делами. Собралась вся многочисленная ирландская семья Эрин, все было очень быстро, очень напыщенно и очень неловко – во всяком случае для нас. В конце, когда родственники усопшего стали расходиться и гроб покатили к выходу, Эрин завопила. Она стояла где‑то впереди, и Майк посмотрел на меня в ужасе. Никто из нас не знал, что делать. Я потянул Майка, и мы стали пробираться вперед, и Дори – моя Дори – была уже там, она гладила волосы Эрин и говорила: «Ты справишься с этим, ты справишься с этим», и я подумал: Откуда она знает? Дори была всего лишь ребенком, как и все мы, пусть высоким, грубым и распущенным, но ребенком. Но почему‑то, услышав, как она говорит это, и увидев выражение ее карих глаз, и как ее рука гладит мягкие светлые волосы Эрин, я понял, что она права. Ты справишься с этим. Ты справишься с этим.
После службы мы вместе со всей процессией поехали на кладбище в синей «тойоте» Ларри с чудовищными угрями, в которой вместо заднего стекла был установлен кусок прозрачного пластика. У машины этой было только два достоинства, первое из которых – то, что она принадлежала Ларри с чудовищными угрями. По всей видимости, он накопил на нее, проработав все лето в том же месте, что и Майк, в «Дибартола пицца». Ларри с чудовищными угрями вынужден был терпеть свои ослепительные прыщи. Он упустил шанс переспать с Каролин Стибер, которая из‑за родимого пятна над правым глазом – сама она считала его непростительным, я же находил красивым – была одной из самых доступных девочек из католической школы. Хуже того, чтобы накопить на машину, Ларри с чудовищными угрями вынужден был снова и снова выслушивать, как его босс, который играл в группе, перепевающей Kiss, описывает всех траханных им женщин в деталях, например «Она могла бы отсосать весь хром с бампера».
Второе достоинство машины: в ней была исправная магнитола. Ларри с чудовищным прыщами вставил кассету, и зазвучал тихий, печальный реквием «Металлики» Fade to Black. Все промолчали. Это был саундтрек к худшему дню на свете, и после вида воющей Эрин от такой песни всем сделалось жутко. Ларри перемотал вперед, и началась другая песня.
«Хочу тебе сказать!» Дан‑дан! «Я убил твою малышку!» Дан‑дан! «Не так уж много она значит, она уже мертва!»
Это была Last Caress Misfits, песня, которую так часто в полном отрыве слушала Гретхен, она была очень мажорная и в каком‑то смысле даже жизнеутверждающая.
«Милая сладкая смерть, я жду твоего дыханья, одна сладкая смерть, последняя ласка».
В эту секунду, пока Ларри парковал свою «тойоту» в один ряд с остальными автомобилями, мне пришла в голову чудовищная мысль: Я все еще жив.
Я все еще жив. Майк Мэдден, мой друг со своей ужасной стрижкой, все еще жив. И Ларри с чудовищными угрями, со своими чудовищными угрями и дерьмовой машиной, и даже этот Эдди. Мы все еще живы.
Меня охватил невыразимый восторг, радостная дрожь пробежала от шеи до самых пальцев, и сердцу захотелось заорать: Мы – молоды! Мы победили эту штуку – смерть! Вы ушли, и вы были храбры и добры, и вы были лучше нас почти во всем, но каким‑то чудесным образом мы нашли тайный путь! Это не конец! Дори не разобьет мне сердце, потому что мы нашли выход! Мы все еще живы, и мир жив, и все мы должны петь!
В это мгновение «тойота» въехала в ворота кладбища, и в лязганье их металла звучало: Этот мир – сплошное безумное кладбище, во всех на хрен смыслах. Но вы все еще живы.
И вот именно с этим чувством я прожил еще с неделю после того, как Дори меня бросила.
ДВАДЦАТЬ ОДИН
В общем, не знаю, с чего бы это, но я решил пройти мимо дома Гретхен. Чувствовал я себя с переменным успехом – в основном, надо сказать, погано. Майк все возился с Эрин Макдугал, а она была какая‑то нервная после смерти папы, и все такое, и Майку приходилось следить за тем, как он блин выражается, и, короче, я снова почувствовал себя одиноким и в результате решил пройти мимо Гретхен, и увидел перед домом ее отстойный «форд‑эскорт», и сказал себе: Какого хера, и поднялся на крыльцо и позвонил в дверь.
Мистер Д. открыл дверь и, просияв, хлопнул меня по плечу и сказал: «Боже ты мой, приятель, где же ты пропадал?», и я кивнул и усмехнулся, на нем был все тот же фартук «поцелуй повара», и он спросил, не хочу ли я пива, и я сказал: «Спасибо нет», и он подмигнул мне и указал наверх, и я стал медленно подниматься по лестнице, вслушиваясь в песню Christmas Vacation Descendents, орущую в комнате Гретхен, и когда я постучал, никто не ответил, так что я просто взял и вошел.
А Гретхен лежала на животе, лицом к стене, и ее магнитофон орал на полную, и я решил подкрасться к ней и заорать что есть мочи в самое ухо. Гретхен подскочила в постели, матерясь и размахивая учебником, и вдруг замерла.
– Господи боже, Брайан, ты не можешь вот так вот входить ко мне в комнату. Черт, тебе повезло, что я не дала тебе по яйцам. Я уж решила, что это какой‑нибудь извращенец‑педофил.
– Ну прости, прости. Я стучал вообще‑то, – сказал я, смеясь. – Мы, кстати, давно не виделись.
– Мне было некогда, – сказала Гретхен, возвращаясь к домашнему заданию. Волосы у нее были теперь платиновые, в смысле, розовый почти совсем смылся.
– Да, мне тоже. Я тоже, наверное, был занят. Типа того, – сказал я, нервно глядя в пол. – Ну, я так зашел, проведать тебя.
– Я же сказала, мне некогда, – сказала она как‑то зло.
– А, ну ладно, круто. Как Тони? – спросил я, глядя в пол.
– Полагаю, отлично, – сказала она.
– Вы все еще... ну... встречаетесь?
– Типа того, – сказала она. – Когда он звонит мне.
– Конечно. Ладно. Ну, вот собственно, все. Я просто, ну, зашел сказать привет.
– Ладно, – саркастически сказала она. – Привет.
– Ладно.
У двери я остановился и обернулся, улыбаясь. Сложив указательный и средний палец в V, я приблизил их к лицу и снова улыбнулся. «Да здравствует планета Нав‑о‑нод!» – сказал я.
– Это еще что за хрень? – спросила она.
– Ну помнишь, планета Нав‑о‑нод и все такое.
– А, да. – Гретхен сделала тот же жест и улыбнулась в ответ. – Да здравствует планета Нав‑о‑нод.
Уже выходя, я остановился и сказал:
– Эй, Гретхен, ты чем‑то занята вот прямо сейчас?
– Я делаю чертово домашнее задание, – сказала она, вздыхая.
– А. – Я постоял еще мгновение, не говоря ни слова.
– А что? – спросила она.
– Ну не знаю, – сказал я. – Может, покатаемся? – Она взглянула на меня и хрен знает почему я почувствовал, что вот‑вот заплачу, и подумал: Если она скажет: отвали, я больше никогда не заговорю с ней, это будет конец, потому что тогда она мне никакой не друг и никогда не была им, и она вроде как грустно мне улыбнулась и сказала:
– Я слышала, эта Дори бросила тебя, – и я сказал:
– Да. Бросила.
– Хорошо, – сказала она. – Дай мне только одеться, – и я вышел в коридор и закрыл дверь, чувствуя, как только что Гретхен от чего‑то спасла меня. Наверное.
ДВАДЦАТЬ ДВА
Ладно, решил я в конце концов, пошло все на хрен, стригусь.
Я сидел у Майка, дожидаясь, пока Дори придет за своей чертовой футболкой «Iron Maiden», и сказал себе: Блин, чего я тут рассиживаюсь, как придурок?, и вытащил машинку для стрижки волос, снял с нее пластиковый предохранитель, вставил вилку в розетку и нажал на пуск. Я сидел напротив идиотского коллажа, выигранного Майком в луна‑парке, на котором был изображен Рэнди Роадс, бывший гитарист Оззи, ныне покойный, зашедшийся в бешеном соло на гитаре, охваченной огнем. Я поднес машинку к волосам и почти уже приступил, когда вошла Дори. Она огляделась и спросила: «Где Майк?», и я указал в сторону его обитой деревянными панелями комнатки, где он совершал ежедневную процедуру телефонного сюсюканья с Эрин Макдугал.
Дори посмотрела на меня, прищурилась и спросила: «Принес?». Я, кивнув, отложил машинку, вытащил футболку из рюкзака и протянул ей. Мама выстирала ее и аккуратно сложила, решив, что это моя, но футболка все равно почему‑то пахла, как Дори. Она взяла ее и сказала:
– Спасибо, что постирал.
– Да не за что. Это мама.
– Ты в порядке? – спросила она.
– Я в порядке? – прошептал я. – Нет. А ты как думаешь? Я в порядке? – пробубнил я себе под нос.
– Мне это тоже нелегко, – сказала она, глядя в пол. Такая высокая, такая красивая, волосы идеально обрамляют лицо.
– Тогда забудь, – сказал я. – Давай считать, что мы все еще встречаемся.
Дори продолжала стоять, полуулыбаясь, затем покачала головой.
– Мы никогда не встречались. Я должна была встречаться с ним.
– Что, он там снаружи тебя ждет? – спросил я.
– Нет, он за мной заедет.
– Когда?
– Ну не знаю, через десять минут.
– Почему через десять минут? – спросил я.
– Потому что я так ему сказала.
– Но почему ты сказала своему парню заехать через десять минут, если ты живешь в полминуте отсюда?
– Не поняла вопроса, – сказала Дори.
– Почему ты сказала десять минут, если ты только зашла за своей дурацкой футболкой?
– Ну не знаю. Просто сказала.
– Чтобы забрать футболку, хватит и минуты, верно?
– Не знаю, – сказала она, чуть не плача, вроде.
– Так почему ты сказала десять минут?
– Хотела поговорить с тобой и убедиться, что ты в порядке.
– Хотела убедиться, что я в порядке? На это не надо десяти минут.
– Ладно. Я хотела убедиться, что мы по‑прежнему друзья, – сказала она.
– О, конечно, мы по‑прежнему друзья, – резко сказал я.
– Зачем ты так со мной? – спросила она.
– Зачем ты так со мной? – сказал я, и на глаза у меня навернулись слезы.
– Я не знаю, что мне делать, – сказала она. – Правда. Ты мне нравишься, и Кен мне нравится, и он был моим парнем почти год, так что, наверное, я должна быть с ним.
– Отлично, – сказал я. – Рад за Кена.
– Отлично, – сказала она, вытирая слезы.
– Так почему ты сказала ему десять минут? – снова спросил я.
– Почему ты все время спрашиваешь?
– Потому что, мне кажется, тебе захотелось прийти сюда, а вовсе не ехать с ним.
– Чего‑чего?
– Мне кажется, ты не хочешь быть с ним. Ты хочешь быть со мной, но ты трусишь.
– Мне надо идти, – сказала она и стала подниматься по лестнице.
– Дори, постой, – сказал я.
– Что?
– Просто постой.
– Зачем?
– Пожалуйста, – сказал я, и она посмотрела на меня и покачала головой, и взбежала наверх. Я немного постоял, уставившись в точку, где она только что стояла, и мне хотелось расплакаться, и тогда вошел Майк и положил руку мне на плечо, и сказал: «Мне жаль, приятель», и уставился в ту же точку, что и я.
– Майк, – сказал я, поворачиваясь к нему, – сделай для меня кое‑что.
– Конечно, что?
– Окажи мне услугу.
– Разумеется, приятель, что ты хочешь?
– Мне нужно, чтобы ты помог мне выбрить на голове полосы.
– Чего? Чувак, это же будет уродство.
– Я серьезно, – сказал я. – Мне нужны полосы на голове.
– Зачем? – спросил он.
– Потому что так поступают друзья, Майк.
– Это будет глупо выглядеть, – сказал он.
– Мне плевать.
– Мне тоже плевать, – сказал он. – Хрен с тобой, я попробую.
Я подошел к столу и вручил ему машинку для стрижки волос, и уселся на металлический складной стул.
И он сделал это за какие‑нибудь пять минут, прямо у себя дома, роняя мои волосы на пол меж двух диванов, и не знаю почему, я чуть не плакал, и когда он закончил, это было просто охуенно: по три прямые линии на каждом виске. Я долго смотрел в карманное зеркальце, которое Майк стащил у мамы, и наконец сказал: «Если хочешь, я дам тебе пару баксов». И он сказал: «Просто вспомни об этом в следующий раз, когда мне понадобится занять у тебя денег». И я сказал: «Я не забуду, приятель», и снова посмотрел в зеркальце, и одна из линий на левой стороне была вроде как кривовата, но это ничего, подумал я, наверное.
На следующий день в школе люди обалдели. На первом уроке, религиоведении, брат Лор‑бус избегал смотреть на меня, а на втором брат Хэнлан, учитель химии, нахмурившись, покачал головой и сказал: «Не уверен, что такая прическа соответствует понятию «надлежащий внешний вид», и я ответил: «Но она короткая», – и он сказал: «Дело не только в этом», – и сразу же после второго урока меня вызвали к мистеру Грегору, руководителю профподготовки, усатому, с черными зачесанными назад волосами, который объяснял все в терминах какой‑то аллегорической футбольной игры, и уследить за ним было невозможно. Он посмотрел на меня и спросил: «У тебя в домашней команде все в порядке?»
– Все отлично, – сказал я, хотя, как я говорил, папа с мамой вот уже месяцы не спали в одной постели. – Все отлично, – повторил я.
Мистер Макгрегор кивнул, сделал какие‑то пометки в моем личном деле и отпустил меня. Когда я широким шагом, улыбаясь, вышел из его кабинета, флуоресцентные лампы в коридоре ярко высветили тонкие наголо выбритые полоски на моей голове. Какой‑то новичок уставился на меня, вроде как усмехаясь, я послал ему угрожающий взгляд, и он, кажется, испугался. По пути на третий урок меня остановил брат Карди, злодей, отвечающий за дисциплину. На нем была черная сутана с белым воротничком, седые волосы коротко по‑армейски острижены, а мясистые руки скрещены на груди, пока он разглядывал меня, качая головой.
– Нет, сэр, – сказал он, закончив инспекцию. – Такая прическа не пройдет.
– Но волосы же короткие, – сказал я.
– Вы выглядите, как член банды, – сказал он.
– Я не член банды. Это как у футболиста, Брайана Босворта.
– Футбольный сезон давно закончился.
– Но я только что так постригся, – сказал я.
– Мне жаль, молодой человек. Либо вы сами как‑то избавитесь от этих полосок, либо я побрею вашу голову целиком, в своем кабинете прямо сейчас.
Я уставился на этого хрена, самодовольного и благочестивого, скрестившего огромные руки прямо перед моим лицом, и подумал о том, как отчаянно мне хотелось эту чертову прическу, о том, как она могла изменить меня, спасти все, и как в результате Дори ушла от меня к парню, с которым была и так, и о том, что прическа моя не продержалась блин и дня, потому что никакая прическа не спасла бы меня и не сделала бы из меня кого‑то, кем я не был, и вдобавок я чувствовал себя уже достаточно униженно, так что когда он сказал: «Мне жаль, молодой человек. Либо вы сами как‑то избавитесь от этих полосок, либо я побрею вашу голову целиком, в своем кабинете прямо сейчас», я только кивнул и сказал:
– Валяйте, брейте, – и вот что случилось с моими волосами. Вот так вот просто. Они все исчезли. Вот так вот просто.
ДВАДЦАТЬ ТРИ
В конце концов мы решили сделать сценку на тему нашей выпускной работы по истории, потому что Майк подумал, что это наилучший способ скрыть тот факт, что мы на самом деле не провели никакого исследования. Было так: Майк изображал детектива, рассказывающего классу об исторических фактах, зачитывая их своим слегка обкуренным голосом с плохо написанных желтых карточек: «В общем, это история об отчуждении, так. Она, э... должна показать вам, как наш народ боялся сам себя, понимаете, и как люди типа не доверяли друг другу, и еще, как это стало поворотным пунктом, знаете. Когда люди типа перестали доверять другим людям и перестали чувствовать себя частью нации. Как это было типа... вроде как наша нация взрослела, понимаете, сталкиваясь с ужасными вещами, но это как бы, знаете, неразделимо ужасные всякие вещи – это часть жизни в Америке, наверное, о чем люди особо не думали. В общем, смысл в том, что Америка узнавала, что есть где‑то ужасные вещи и что они часть Америки, и что все равно надо стараться быть типа счастливыми и доверять людям все равно. Вот. Итак, год 1962, Альберт Десальво работает на резиновом заводе днем, а ночью выслеживает свою добычу по всему Бостону».
В общем, я был Бостонским душителем и на голове у меня был чулок, потому что так было на картинке в книге, которую принесла мне Дори, и мисс Эйкен – милая мисс Эйкен, единственная, наверное, кто верил в нас на этой земле, и в этом, вероятно, ошибался, – в общем, мисс Эйкен исполняла роль жертвы, она сидела у доски, разглядывая свои ногти и притворяясь, будто жует жвачку, или что там еще жертвы обычно делают, перед тем как их задушат; и в этот момент я решил сделать что‑нибудь не по сценарию. Вместо того чтобы задушить мисс Эйкен, которая сидела с очаровательно скучающим видом, боже, она была в натуре очаровательна, в общем, я зашел сбоку и задушил этого зануду Фрэнки Мэннинга, и он закричал было, но я закрыл ему рот рукой, и Майк увидел, что я делаю, и воскликнул: «Смотрите, Бостонский душитель наносит удар! Никто не знает, где он в следующий раз совершит свои злодеяния!», и он подбежал к Фрэнки и сказал, указав на него: «Еще одна жертва непредсказуемого убийцы, действия которого невозможно предсказать!», а я к тому моменту уже задушил Блейна Рида, который, будучи педиком из школьного драмкружка, быстро сориентировался и упал со стула, изображая труп, и мисс Эйкен закричала: «Ладно, ребята, достаточно, достаточно», но я не остановился, пока не сомкнул руки на шее мисс Эйкен, и шея была длинная и гладкая, и мне показалось, что я чувствую ее дыхание, и две коричневые родинки выглянули из‑под воротника, и больше всего на свете мне захотелось поцеловать ее, и она, вероятно, догадалась, потому что взглянула на меня и моргнула, но как‑то как старшеклассница моргнула, всеми ресницами – никогда прежде она так не делала, – и в общем, я решил не убивать ее, и подумал: на хуй, и просто выбежал из класса и стащил с себя чулок, и бросился по коридору, сверкая лысой головой, и потом остаток дня просидел в кафетерии, и меня не выперли, потому что тамошние продавщицы сразу поняли, что я крутой.