ОГОНЬ И ЗОЛОТО
С тех пор как в 1950 году монастырский послушник сжег Кинкакудзи(Золотой Храм), как он был отстроен заново в 55-м, как Юкио Мисима написалоб этом роман в 56-м, в Киото появилась главная, вне конкуренции,достопримечательность. Из центра туда идет 12-й автобус, а потом проходишьаллеями к большому пруду, видишь сияние - и понимаешь то, что умозрительноне вынести, пожалуй, ни из фотографий, ни из мисимовских описаний. Наиболееточное из сказанного в романе о Золотом Храме - не портрет, а концепт:"Кинкакудзи самим фактом своего существования восстанавливал порядок иприводил все в норму... Храм действовал подобно фильтру, превращающемугрязный поток в родниковую воду. Кинкакудзи не отвергал жизнерадостнойболтовни людской толпы, он просто втягивал ее меж точеных своих колонн ивыпускал наружу уже нечто умиротворенное и ясное". Ближайшие аналоги из виденного прежде - храм Посейдона в Суньоне подАфинами, Джвари над Мцхетой, Покров на Нерли. Храм гармонизирует пейзаж.Конечно, это делает человек, не только воздвигая храм, но и называя его.Счастливо данное имя - Золотой Храм - резко усилило ощущение драмы в 50-м.Должен был появиться Мисима и пройти время, чтобы стало ясно, что послушник- предшественник Христо, что поджог - конечно, преступление, но иэкологический акт, призванный сплавить храм в слиток, упаковать красоту. Недать красоте банализироваться, раствориться в потоке жалкой будничной жизни. Акция удалась: храм обрел трагическую судьбу, словно убитый поэт - и сэтим уже ничего не поделать. Хотя в Киото есть монастыри святее, садыочаровательней, храмы изящней - Кинкакудзи обеспечена легендарная слава.Правда, храм и сам по себе очень хорош. На вкус пуриста, может быть, излишне"китайский", что в Японии значит: яркий, броский, пышный. На то и Золотой. Иглавное - все в контексте. Храм стоит на берегу Зеркального пруда, усеянногоостровками в кривых соснах и каменных фонарях. Поспела хурма, над утками икувшинками свисают деревья, сплошь покрытые золотыми плодами: ротраскрывается непроизвольно - так не бывает. Золотые, оранжевые, красные,черные, белые карпы бросаются, как поросята, на крошеный хлеб, выпрыгивают ихрюкают. В центре пруд, согласно названию, зеркален - и в нем ничего, крометочной копии Золотого Храма. Идеальные пропорции, прорисованные очертания,рама из продуманного пейзажа. Кажется, угадываешь: не то чтобы Кинкакудзи был прекраснее всех, но внем - претензия на совершенство. Мисима в "Золотом Храме" не жалеет описательных слов, помещая своегогероя, послушника Мидзогути, и его священную жертву - храм - в контекстстарой столицы. В романе - обильная топография Киото: храм Нандзэндзи, скрыши которого Мидзогути увидел женщину с обнаженной грудью; парк Камэяма,где едва не произошло грехопадение юноши; квартал Китасинти, где оновсе-таки произошло, заведение "Водопад" отсутствует - увеселенияперекочевали за речку Камо, в квартал Гион; полицейский участок Нисидзин,возле которого герой искушал судьбу, смутно надеясь, что она удержит его отвожделенного преступления; мост Тогэцу под горой Арасияма, где послушникнаблюдал чужую заманчивую жизнь. Все это цело и живо, все доступно для погружения. К подножию Арасиямыходит такой же, как во времена "Золотого храма", поезд, сохранен его старыйвид, вроде довоенного трамвая. На реке - катание пестрых лодок, белые цаплипо колено в воде. У моста Тогэцу рикши в высоких носках таби на плотной,теперь уже пластиковой подошве. Кругом еда и гулянье. Уличные лакомства: конняку - желе на палочке, окономияку - японская пицца, такояки - тестянойшарик с куском осьминога внутри, печеная на углях сладкая картошканесъедобного фиолетового цвета. Сезонные сласти из фасоли - в видехризантемы, осеннего цветка. Из подъезжающих к ресторанам машин выходятмужчины в хороших костюмах и ученицы гейш - майко - в пестрых кимоно. В Киото очень многое на месте. В старых кварталах попадаютсяподвешенные над лавками шары из колючих веток криптомерии - знак выделки ипродажи сакэ. Здесь еще много домов матинами - из узких планоктемно-коричневого дерева. Перестроен - почти в токийском безликом ибезрадостном стиле - центр, но хранят старину окраины, по которым разбросанымонастыри, с храмами и садами, с остановившимся временем. Здесь Киото почтитакой же, как в дни тысячелетней давности, когда на всей планете толькоКонстантинополь и Кордова были размером с японскую столицу. В монастыреДайтокудзи крупная надпись по-японски и по-английски: "Мое будущее - здесь исейчас". Под ней - дзэнский сад из одной только гальки, волнистопричесанной, как насыпь у правительственной трассы. Беспокоясь о будущем,здесь и сейчас публика покупает освященные вековыми традициями амулетыширокого ассортимента: найти суженого, сохранить мир в семье, сдатьэкзамены, больше всего - избежать автокатастрофы. Цел и жив сгоревший Золотой Храм, помещенный Мисимой в центр живойкрасоты Киото. И тогда понимаешь, на что поднимал руку Мидзогути. Какзадумано - ужасаешься. Задумано, разумеется, писателем - Мисимой. Так онописывает двойное харакири офицера и его жены в новелле "Патриотизм". Ополовом акте перед самоубийством там сказано мощно: "Поручик задыхался, какполковой знаменосец на марше..." Вообще эта вещь - сильнейшая, вызывающаяужас, но не гуманистический - перед разрушением молодых жизней радиидеологии, а почтительный - перед непостижимым и, может быть, высшим. Боец и самурай, внук губернатора утраченного Южного Сахалина, Мисимасам сыграл главную роль в фильме по новелле "Патриотизм". А что ему былоделать? За четыре месяца до собственного харакири, в июле 70-го он сказал винтервью: "Исконно японский характер зачах под влиянием модернизации назападный манер. От Запада мы заразились болезнями души. Поэтому моеобращение к положительному герою является, по существу, симптомом процессаяпонизации". Положительный герой был - он сам, других в обозримом окружениине наблюдалось. Еще двадцатисемилетним Мисима сформулировал: "Создатьпрекрасное произведение - значит самому стать прекрасным, ибо междухудожником и его творением не существует нравственного барьера". Отсюда -неизбежное следствие: создать произведение из самого себя. Анонимный автор XII века повествует о живописце, который радовался,глядя на свой горящий дом, где гибли жена и дети, - потому что он наконец-топонял, как надо рисовать пламя. Все удручающе логично в писательской судьбе Юкио Мисимы. Рассказывая,как послушник уничтожил храм, он спроецировал собственное самоуничтожение. Ив конечном жизненном итоге, взрезав при стечении публики живот, добился тогоже блистательного успеха: какому бы критическому пересмотру ни подверглисьего книги, Мисиме обеспечена легендарная слава. В его текстах и поступках ощущается стилистика театра Кабуки: яркостькрасок, буйная чувственность, контрастность образов. Дыхание смерти. Все логично и последовательно: он хотел красиво жить и красиво умереть.В первой прославившей его вещи - автобиографической "Исповеди маски" -Мисима писал: "Обычная жизнь - от одного этого словосочетания меня бросило вдрожь". Тема беспокоила его, и в пьесе "Надгробие Комати" мудрый ответ навопрос о смысле жизни - "Да просто в том, чтобы жить" - дает уродливаястаруха, но не автор. Пафос "Женщины в песках" - обычной жизни не бывает -Мисиме был неведом, он так и умер в заблуждении. Другую свою важнейшую иллюзию последних лет жизни - что писатель можетобойтись без слов - Мисима попытался доказать в программном эссе "Солнце исталь". В нем нет ничего от свободной прелести жанра дзуйхицу, его легкости("Записки мотылька", "Дневник летучей паутинки": никакой металлургии) - этостатья или, скорее, трактат о том, что "язык тела", по меньшей мере, неуступает "языку слов". Тело Мисимы действительно добилось многого, почтиневозможного: хилый от природы, он сумел сделаться атлетом и мастеромклассических видов борьбы - всех этих "-до": айкидо, дзюдо, кэндо(фехтование на мечах) и пр. Взявшись за лепку собственного образа, он изваяли возомнил, в итоге потерпев чувствительное поражение, не сказать - провал. Мисима поклонялся силе, но он писатель - писатель большого, выдающегосяталанта, а таланту всегда интереснее слабость. И в манифесте силы "Солнце исталь" ярче всего написано о слабости: "Детство я провел у окна, жадновглядываясь вдаль и надеясь, что ветер принесет оттуда тучи События". Какойточный образ человечества, проводящего у окна не только детство, но и всюжизнь. Мачо Мисима заявляет: "Слова "совесть интеллигента", "интеллектуальноемужество" для меня - пустой звук". И тут же, пышно пиша о своем стиле, о егоблагородстве и суровости, вдруг по-интеллигентски признается, резко идя напопятную: "Впрочем, я не хочу сказать, что моя проза обладает подобнымкачеством..." Вот это - именно "интеллектуальное мужество" художника,который, как все - как любой, когда-либо бравшийся за перо, - неконтролирует слово. Телу приказать можно, слову - не удается. Уже на третьей странице "Солнца и стали" Мисима прокламирует свое"нынешнее предубеждение против всех и всяческих слов". И далее - семьдесятпять страниц: многословных, занудных, с длиннотами, перепевами, повторами. Мисима загнал себя в узкую щель между двумя невозможностями. Одна -общественная жизнь: "Есть ли более страстная ипостась бытия, чем чувствопринадлежности кому-то или чему-то?" Назначив себя в лидеры национальноговозрождения, он поневоле должен был прибегать к доступным массе плакатнымсловам: "Рожденные усилием воли, эти слова требовали отказа от своего "я";они с самого начала не имели ни малейшей связи с обыденной психологией.Несмотря на расплывчатость заключенного в них смысла, слова-лозунги источалипоистине неземное сияние". Нам ли не знать этой коллизии: все хорошие слова и красивые фразызаняты лозунгами. "Ум", "честь", "совесть", "наша эпоха", "слава", "народ","мир", "труд", "май"... Для частной жизни остается мычание и молчание. Обратим внимание на оговорку: "Несмотря на расплывчатость заключенногов них смысла..." Для японца - конкретного, точного, вещественного - этоприговор. Другая невозможность, перед которой оказался Мисима, - совершеннопротивоположная, антиконформистская, романтическая. Огромная амбиция,писательская гордыня побуждала к личному творческому подвигу: "Я должен былизобрести хитроумную процедуру, которая позволила бы фиксировать тенькаждого мига жизни". Это уж сверхъяпонскость - запечатлеть даже не миг, нотень его! Мисима в своих художественных намерениях нацелился забратьсядальше всех, дальше Басе. Неудивительно, что ему это не удалось. Итог: попытка замены "языка слов" - "языком тела". Попытка жалкая,заведомо обреченная на провал - и семидесяти пяти страниц не надо. Слова доказываются либо словами, либо молчанием. Но молчание - толькомолчанием. Оттого "Солнце и сталь" - тускло и слабо. Апология молчания. Японская живопись эту проблему решила. Литература -по определению - нет. В словесности не найти аналога пустотам на холсте. Небелые же страницы... В обыденной жизни молчание - тоже высказывание. Написьме паузу не выдержишь, к стене не отвернешься, обета не дашь. Подтекст, недоговоренность, умолчание - испытанные приемы, призванныенапомнить о том, что молчание - золото. Вид на Золотой Храм с холма у малогопруда, когда на фоне красных кленов и зеленых сосен виден лишь верх крыши сзолотым фениксом на коньке, - так же прекрасен, как каноническая фронтальнаяпанорама. "Стоило мне вспомнить один штрих, как весь облик Кинкакудзивставал перед моим взором". В словах послушника Мидзогути - важный принципяпонской эстетики: репрезентативность фрагмента, "один во всем, и все водном". Если быть последовательным, фрагмент следует уменьшать - до самоймалости, до нуля, до пепла. "Возможно, Прекрасное, дабы защитить себя,должно прятаться?.." Они и спрятали - сжегший храм маньяк Мидзогути иубивший себя нарцисс Мисима. Сохранение красоты любой ценой - вплоть доуничтожения.