Самолёт медленно тронулся, развернулся хвостом к хижине и покатил по взлётной дорожке, вытрясая из нас душу и громко скрипя.
– Надо было сзади сесть, – простонал Хатаяма, подскакивая в своём кресле.
В кабине не было никакого намёка на пристежные ремни, и в первом ряду, куда мы сели, держаться было вообще не за что.
– Да заткнись ты! Язык откусишь! – заорал я.
Самолёт подпрыгнул и начал разгоняться. Его колотило как в лихорадке. Казалось, машина того и гляди развалится на части. И всё же она продолжала набирать ход.
– Не взлетит! – сжался от страха Хатаяма, – Сейчас разобьёмся!
Впереди полоса, по которой тарахтел самолёт, круто обрывалась в море. Обрыв приближался с угрожающей скоростью. Аэроплан подбросило ещё раз так, что мы чуть не пробили головами крышу.
Сорвавшуюся с обрыва машину ударил порыв ветра, она завалилась на бок и стала пикировать в море. В стекло кабины было видно, как белые гребешки волн несутся прямо на нас. Хатаяма слабо вскрикнул.
– Всё! Нам конец. Конец! – скулил он – Я так и знал.
– Ну давай же, ты, корыто! – ругнулась жена Горохати, резко потянув на себя штурвал; ребёнок громко заверещал.
Нос самолёта стал подниматься, машина более или менее выровнялась. Потом, не прекращая раскачиваться на ветру, начала набирать высоту. Мы одновременно расправили одеревеневшие от напряжения плечи и издали громкий вздох облегчения.
– Слышь, Ёнэ! – обратился к лётчице бельмастый, – Что‑то малость нескладно получилось. Я даже струхнул, когда мы чуть в море не свалились. Или как?
– «Малость» – не то слово, – истерически прокудахтала в ответ жена Горохати, – Бог помог!
– Бог помог, – повторил за ней Хатаяма.
– Видел, какая у меня сила воли? – продолжала женщина, – Не то что у Горохати. Хорошо, что сегодня я за штурвалом.
– Самолёт летит на силе воли, – Хатаяма был готов разрыдаться, – Слышал? На силе воли!
– Да они просто потешаются над тобой, потому что ты как сопляк себя ведёшь.
Чёрные тучи обложили нас со всех сторон. Самолёт скрипел и трясся не переставая. Сквозь стык алюминиевого корпуса на крыше стали просачиваться капли, падавшие на постеленную в проходе циновку. Хатаяма уставился на меня. Боясь, как бы он снова не начал нытьё, я сделал вид, что не замечаю его. Тогда он придвинулся ко мне вплотную и зашептал прямо в ухо:
– Гляди, капает. Вода сочится.
– Ну и что с того?
Самолёт вдруг резко клюнул носом.
– О‑о, нет! – завыл Хатаяма.
Мои крепко сжатые кулаки стали липкими от пота, по спине сбегали холодные ручейки.
Я выглянул в иллюминатор и увидел парящую рядом с самолётом чайку.
– Это, должно быть, Джонатан Ливингстон, – громко сказал Хатаяма. – Единственная чайка, которая может угнаться за самолётом.
– Ха! Не она такая быстрая, а мы такие медленные, – заметила жена Горохати, – Ветер встречный.
Хатаяма перепугался всерьёз:
– Но самолёт может потерять скорость, если будет лететь так медленно. Нет?
Женщина рассмеялась:
– Ха! Хочешь сказать, падать будем? В последнее время у нас таких случаев не было.
– А до этого, значит, были?! Так, что ли? – Хатаяма высморкался прямо на пол.
– Ну ты мастак! – снова восхитился бельмастый, – Научил бы.
– Уже вроде на месте должны быть, – сказал я, – Где мы?
– Вот именно: где мы? – Жена Горохати наклонила голову, – Давно уже надо было сесть. Но я из‑за туч земли не вижу. С курса, что ли, сбились?
– Она говорит: с курса сбились, – вытаращил глаза Хатаяма.
– Замолчишь ты или нет? – гаркнула жена Горохати, подтягивая лямки, на которых висел младенец.
Хатаяма втянул голову в плечи, приняв эту реплику на свой счёт.
– Эй, подержите руль кто‑нибудь. Мне ребёнка покормить надо, – заявила жена Горохати.
– Давай я, – откликнулся Пунцовый Нос, невозмутимо поднимаясь со своего места.
Хатаяма снова высморкался и заголосил:
– Выпустите меня отсюда! Я хочу выйти! Где тут у вас парашюты?
– Чего нет – того нет. Хочешь сломанный зонтик? Вон, в углу валяется, – жизнерадостно рассмеялся бельмастый.
Жена Горохати передала штурвал Пунцовому Носу и примостилась на одном из пассажирских сидений. Распахнув что‑то вроде халата, достала грудь размером с мячик для софтбола и сунула младенцу в рот шоколадный сосок.
– Ты опять психанешь, если я скажу что‑нибудь? – спросил Хатаяма со слезами на глазах.
– Можешь не сомневаться, – ответил я и обжёг его взглядом, чтобы он не вздумал больше грузить своей болтовнёй, – Так что лучше молчи.
– Ничего сказать нельзя! – Хатаяма заелозил в своём кресле, – Сразу орать начинаешь. Боишься, как бы шеф тебе пистон не вставил? Ты всё время об этом думаешь, чтобы о страхе забыть. Что? Не так? – Он смотрел на меня налитыми кровью глазами, – Скажи, ведь страшно тебе? Страшно?
– А если и так? – проорал я, – Что изменится‑то?
– На шефа мне наплевать. Мне жизнь дороже. Пусть говорит что хочет. Вот так! – пронзительно кричал Хатаяма. – Потому что я – фотограф! Понятно? Если что – не пропаду. Как‑нибудь на жизнь заработаю. Мне бояться нечего! Пускай шеф с ума сходит, пускай увольняет к чёртовой матери. Но ты – другое дело. Ты что, работу любишь? Да ни фига подобного! Шефа ты боишься, вот что. Работу не хочешь потерять, вот и боишься.
– Заткнись! – крикнул я, вскакивая. – Ещё слово, и я тебе в морду дам!
Задрожав под моим грозным взглядом, Хатаяма схватился за промежность.
– Мне отлить надо.
– Удобства в хвосте, – сказала жена Горохати, не отрываясь от ребёнка, – Только там барахло. Он у нас заместо шкафа. Так что там не получится.
– А где тогда?
Бельмастый топнул по лежавшей в проходе циновке:
– Тут в полу дырка есть. Лей в неё, чего там.
Сидевший вместо пилота Пунцовый Нос обернулся:
– Погодите вы. Вдруг мы сейчас над горой Инари[3]пролетаем. На неё ссать – к несчастью.
– А я не могу больше терпеть! – завопил Хатаяма. Он отодвинул циновку и быстро высунул в дырку свой прибор, – Извините.
Перед кем он извинялся, я так и не понял.
Гул моторов вдруг ослабел. Самолёт накренился на один бок, издавая какое‑то странное шипение. Я выглянул в иллюминатор. Левый винт не вращался.
Я ткнул пальцем в иллюминатор. «Э‑э… э‑э…» – из моего рта вырывались только нечленораздельные звуки.
– Что, опять заглох? – услышал я голос жены Горохати.
Процесс кормления закончился, младенец уснул. Снова пристроив его за спиной, она поднялась с места, потянулась и, обратившись к Пунцовому Носу:
– Ну‑ка, давай я сяду, – снова уселась за штурвал.
– Что случилось? – спросил всё ещё сидевший на корточках в проходе Хатаяма.
– Один винт остановился, – ответил я, будто ничего не случилось.
Хатаяма тихо засмеялся:
– Ихи‑хи‑хи! Я тебе говорил? Говорил? – И завыл: – Этот сон или виденье…
– Может, метлой по крылу стукнуть? – предложил Пунцовый Нос. – В прошлый раз помогло.
– Это без толку, – отвечала жена Горохати. – Керосин кончается.
Хатаяма голосил нараспев:
– Встанем грудью за императора…
– Гляди‑ка, – встрепенулась жена Горохати, – Облака‑то раздуло. Вон она, земля! Ишь, куда мы забрались!
– В рай, – навзрыд пропел Хатаяма.
«Так, глядишь, в Южную Корею залетим», – подумал я.
– Да, что‑то я многовато в сторону заложила. Вон мы где. Шоссе Онума. – С этими словами она толкнула штурвал вперёд, – Будем садиться. Здесь как раз заправка есть.
Я подскочил на месте.
– Да вы что?! Как можно на шоссе садиться?! Там же машины!
– He‑а! Всё будет нормально, – вставил слово бельмастый. – В Сэдзири дорожные работы, так что машин мало. А из‑за тайфуна сегодня там вообще никого не будет.
– Откуда ты можешь знать? – взвыл Хатаяма, – Машины – там, а самолёт – здесь!
– Как ни крути, другого не придумаешь. Надо на шоссе садиться. На школьный двор не получится – там деревьев больно много, – постановила жена Горохати, закладывая сумасшедший вираж.
Самолёт громко заскрипел; казалось, того и гляди рассыплется. Кабину сильно затрясло. Хатаяма громко вскрикнул. У меня во рту стало сухо, как в пустыне.
Внизу, прямо под нами, побежала серая полоса шоссе. За несколько мгновений до того, как шасси коснулись асфальта, навстречу мелькнула легковушка. Она проскочила у нас под левым крылом всего в нескольких сантиметрах. Колёса аэроплана ударились о землю, он подпрыгнул раз, потом другой… Я глянул в лобовое стекло и увидел несущийся прямо на нас самосвал.
– А‑а‑а!.. Ну, всё!.. – заорал я, съёжившись в комок.
– Ничего, объедет, – успокоил меня бельмастый.
Водитель самосвала запаниковал и на полной скорости вылетел с дороги в поле.
Самолёт остановился как раз напротив бензоколонки. «Кто её знает – может, жена Горохати и в самом деле классная лётчица», – мелькнуло в голове.
Не успели мы остановиться, как Хатаяма рванулся к выходу и отворил дверь. Игнорируя лестницу, выпрыгнул прямо на асфальт и уткнулся в него лицом. Прошло несколько секунд. Сколько он будет так лежать, подумал я и тут заметил, что он в экстазе целует землю.
Вслед за женой Горохати я спустился по лестнице. Шоссе огибало гору, к подножию которой прилепилась бензоколонка. За ней стеной поднимался покрытый красной глиной склон. По другую сторону шоссе тянулись засаженные овощами поля.
– У нас керосин кончился! – громко смеясь, обратилась к молоденькому заправщику жена Горохати; он смотрел на нас во все глаза. – Заправь машину. Мы сразу в Сиокаву полетим.
– Я ещё никогда самолёты не заправлял, – признался парень, вставляя топливный шланг в лючок на крыле, на который указала жена Горохати.
Бельмастый и Пунцовый Нос тоже выбрались из кабины.
– Ну как? Ещё раз полетите? – Крестьяне презрительно засмеялись.
Я открыл свой ежедневник и посмотрел на карту. Онума была в тридцати километрах к востоку от Сиокавы.
– Только не я, – сердито косясь на меня, бросил Хатаяма, выбираясь из самолёта, куда он лазил за своей фототехникой.
– Но здесь поблизости нет железнодорожной станции, – заметил я как бы между прочим, – Как ещё до Сиокавы добраться? Даже если попутку поймаем, всё равно опоздаем на вечерний поезд.
Хатаяма выпучил глаза.
– Ты собираешься снова лететь на этом? – ярился он. – Совсем с ума спятил! Это в тебе спесь играет! Ладно! Хочешь на тот свет – пожалуйста! А меня – уволь! Я здесь подожду, пока тайфун пройдёт! – Он решительно тряхнул головой. – Понял? Я остаюсь!
Всё ясно: его не переубедишь. По правде говоря, я тоже был не прочь остаться. Однако надо было учитывать, что со мной будет, если лишусь работы. Приходилось рисковать.
– Делай как знаешь. Я лечу. Завтра утром буду в Токио.
– А может быть, и нет, – сказал Хатаяма, и на лице его мелькнула улыбка.
Как мне хотелось ему врезать!
– Буду, – сказал я. – Вот увидишь.
– Это нам не требуется, – заявила жена Горохати заправщику; он кончил закачивать топливо и полез было на нос самолёта, чтобы протереть лобовое стекло, – Надо убираться отсюда. Если увидят, что мы здесь приземлились, нам несдобровать.
– Я слышал, с юго‑запада идёт тайфун, – тревожно сказал заправщик.
– Не бойся. Всё будет в порядке, – со смехом отмахнулась от него жена Горохати.
Дождь хлынул как из ведра. Мы с бельмастым и Пунцовым Носом залезли в кабину. Хатаяма остался один.
Самолёт вырулил обратно на шоссе и начал разбег. Чтобы не столкнуться нами, несколько автомобилей съехали в поле. Наконец мы поднялись в воздух и повернули на запад.
Только на следующее утро я узнал от главреда, что сразу после того, как мы улетели, с горы прямо на бензоколонку сошёл оползень. Хатаяма и заправщик погибли.
– Какого чёрта ты не забрал у него плёнку?! – бушевал шеф.
Главная ветка «Медвежий Лес»
– Вы куда направляетесь? – спросил сидевший напротив меня человек с густой бородой.
До станции «Кабаний Лес» оставалось несколько минут.
– В Четыре Излучины, – ответил я.
Я слышал, что в городке Четыре Излучины делают классную гречневую лапшу, и решил съездить туда, чтобы наесться как следует и закупить с собой побольше. Вот как я оказался на ветке «Шерстистый Зверь». Хочу вам сказать, что я схожу с ума по гречневой лапше. Стоит мне только услышать о местечке, которое славится этой штукой, я тут же еду туда. Расстояние значения не имеет.
– Собираетесь дать такого круга и трястись по этой ветке до самых Четырёх Излучин?
Бородач изумлённо смотрел на меня. Коротко стриженный, с висящим на поясе полотенцем, он явно был местным, с этих гор.
– А что? – кивнул я, – Другой же дороги нет.
– От «Кабаньего Леса» ходит поезд до станции «Олений Лес». А от неё до Четырёх Излучин всего одна остановка, – посоветовал бородач, – Это основная ветка «Медвежий Лес». Только там одноколейка. Зато так до Четырёх Излучин на четыре часа быстрее доберётесь, чем по «Шерстистому Зверю» круголя закладывать.
– Да неужели? А я и не знал! – удивлённо посмотрел на него я, – Понятия не имел, что есть такой путь.
– Мне самому в «Медвежий Лес» надо, – поглядывая в окно на ночное небо, сообщил бородач.
Ясное, усыпанное звёздами небо простиралось над лесом, стоявшим по обе стороны железнодорожного пути. Было уже полдвенадцатого. Чем глубже в горы забирался поезд, тем меньше пассажиров оставалось в вагонах. В нашем сидело всего человек двенадцать‑тринадцать, включая нас с бородачом.
– А, понял. Ветка так называется, потому что проходит через Медвежий Лес. Правильно? Хотя если там одноколейка, да ещё такая короткая, почему её главной называют?
Я достал сигареты и предложил бородачу закурить. Он вытащил из кармана рубашки коробок спичек, зажёг сигарету и, сделав глубокую затяжку, начал объяснять.
– Когда‑то «Медвежий Лес» была единственной веткой в этих краях. Пока посёлок Шерстистый Зверь так не расползся. В те времена ветка «Шерстистый Зверь» тоже относилась к главной ветке «Медвежий Лес». Она поднималась в горы в Кабаньем Лесу, проходила через Медвежий и Олений Лес и заканчивалась у Четырёх Излучин. А когда железку протянули к Шерстистому Зверю – когда же это было‑то? – вкруговую, до Четырёх Излучин, она стала считаться главной. Её назвали ветка «Шерстистый Зверь». Но мы, кто живёт в округе, зовём нашу ветку по‑старому – главная «Медвежий Лес». Отрезок между Кабаньим Лесом и Оленьим Лесом, понимаешь? А мы говорим: главная ветка.
Да‑да, я смутно помнил, что читал несколько лет назад в каком‑то журнале о короткой железной дороге, проложенной по горам до Оленьего Леса.
– Отлично! Тогда я здесь пересяду, – сказал я.
Бородач энергично закивал:
– И правильно сделаете.
«Кабаний Лес» оказался затерянным в горах крошечным лесным полустанком. Здесь сошли только двое – я и бородач. В конце платформы под прямым углом была пристроена ещё одна, меньшего размера, – конечный пункт главной ветки «Медвежий Лес». У платформы стоял поезд. Точнее, не поезд, а всего один вагон. Я полагал, что поезд будет тянуть тепловоз, но его не было. Вагон двигался на собственной тяге.
Сиденья в вагоне были только с одной стороны – они стояли по два в ряд, по ходу движения. В вагоне мы оказались одни.
– Наконец‑то! – С этими словами к нам подошёл машинист, копия моего бородатого попутчика.
«Не иначе как братья, – подумал я, – родные или двоюродные».
– Вот уж не думал, не гадал. Я тут же рванул назад, как только мне сказали, – сообщил машинисту бородач и показал на меня: – Вот, господин хочет от «Оленьего Леса» до Четырёх Излучин доехать.
– Ну, тогда трогаемся, – объявил машинист, возвращаясь на своё место.
Поезд мягко тронулся в гору, направляясь в мрачные глубины леса. Из открытого окна тянул с гор прохладный ветерок.
– А от «Оленьего Леса» какое сообщение? – поинтересовался я у бородача, который, казалось, весь ушёл в свои мысли.
Он замигал:
– Сообщение? Какое сообщение?
– Я хочу сказать, сколько ждать поезда до Четырёх Излучин?
– Ой! Сейчас уже вечер… – Он взглянул на часы, подумал секунду и вдруг хлопнул себя по бедру, – Ну и дурака я свалял! Неправильно сказал. Вам придётся в Оленьем Лесу на станции четыре часа с хвостиком сидеть.
– Что? Четыре часа? – поразился я, – То есть как?
– Правда. Надо ждать того самого поезда, с которого мы сошли. Что я за дурак! Не сообразил. Думал, на ранний успеете.
Бородач рассыпался в извинениях. Слушая его, я вымученно улыбнулся.
– Не волнуйтесь. Ничего страшного. Зато представилась возможность проехать на таком необыкновенном поезде.
Бородач ухмыльнулся, наблюдая за тем, как я осматриваю вагон.
– Точно, необыкновенный. И скоро увидите почему.
– А машинист, он не брат ваш?
– Ну, как сказать? – Бородач впал в задумчивость, но всё‑таки решил ответить на мой вопрос, – Давайте так: дальний родственник.
Я представил его семью, как все они живут здесь, в Медвежьем Лесу. Только подумал об этом, как бородач заговорил, словно прочитал мои мысли.
– Почти все, кто живёт в Медвежьем Лесу, – мне родственники. А сегодня утром один из них умер. Я был в горах, на работе, и вечером мне передали. Вот домой еду, на поминки. Ночью будут.
– О господи! Сочувствую вам.
Несколько минут я разглядывал окрестности по обе стороны дороги.
– Довольно длинная ветка, – наконец сказал я. – А кроме «Медвежьего Леса» тут есть другие станции?
– Нет, – отвечал бородач, – На одном конце «Кабаний Лес», на другом – «Олений». А между ними – «Медвежий».
– В самом деле? Получается, это что‑то вроде вашей семейной железной дороги?
– Да похоже на то, – без улыбки кивнул бородач. – Когда‑то в этих местах было три деревни – Кабаний Лес, Медвежий Лес и Олений Лес. Глава нашего семейства, которое жило в Медвежьем Лесу, считался старостой всех трёх деревень. В Кабаний и Олений теперь цивилизация пришла. И только Медвежий пока держится. Местного старосту все в округе очень уважают. Как что случится, садятся на этот поезд и едут в Медвежий Лес за советом. Поэтому ветка главной и называется.
Поезд замедлил скорость и плавно остановился.
– Ага! Остановка. – Я высунул голову из окна, чтобы посмотреть, в чём дело. – Это что, уже Медвежий Лес?
Бородач покачал головой:
– Да нет. Только до горы доехали, а станция на самой верхушке.
Вокруг были горы. Из окна я видел лишь подлесок, переходивший в дремучий лес. И ещё что‑то типа крошечного сарайчика, приткнувшегося возле железнодорожной колеи. Глянув вниз, я заметил, что рядом с нашей проложена ещё одна колея. Рельсы ярко блестели в лунном свете.
– А здесь два пути, – рассеянно заметил я.
– Правильно. Дальше, до верхушки, будет вроде канатной дороги. Потому и два пути.
– Ха! Так это, значит, вагончик фуникулёра? – в очередной раз удивился я. Зато стало понятно, почему у него такая странная конструкция.
Машинист перешёл из нашего вагона в сарайчик. Внутри через открытую дверь я смог разглядеть какое‑то электрическое оборудование. Машинист вышел из сарайчика и, покопавшись минут десять спереди вагона, вернулся на своё место. Наверное, крепил к вагончику тросы.
Сарайчик задрожал, издавая громкое гудение, как от работающего мотора, и вагончик пополз круто в гору. Я подумал, что на вершине должна быть лебёдка, которая включалась где‑то внизу.
Я всматривался в темноту за окном, чувствуя, как тело всё сильнее вдавливает в сиденье. И вдруг вспомнил заметку, на которую наткнулся в журнале несколько лет назад. Я даже подпрыгнул.
– Есть! Вспомнил!
– Чего? – покосился на меня сидевший рядом бородач.
Я засомневался, стоит ли продолжать, но всё же повернулся к нему и сказал:
– Ведь эту дорогу должны были закрыть четыре года назад. Содержать её слишком дорого – пассажиров совсем мало стало. Правильно?
Бородач не смутился, улыбнувшись в ответ.
– Память у вас что надо! Всё верно, – не спеша, с расстановкой проговорил он.
«Как же так?» – подумал я, а он продолжал:
– Но если бы они её закрыли, нам здесь, в Медвежьем Лесу, пришлось бы туго. И народу из других деревень тоже. Их бы от Медвежьего Леса отрезали, и не только. Чтобы из Кабаньего попасть в Олений, пришлось бы по «Шерстистому Зверю» круголя давать. Четыре часа с гаком. Поэтому мы уговорили продать нам ветку. Чтобы жители Медвежьего Леса сами на ней работали. Видите, мой родственник из Медвежьего Леса – машинист. Но он работает, только если есть кого везти.
– Вот оно что, – вздохнул я.
Мимо беззвучно проскользни ещё один вагончик, съезжавший с горы. Фуникулёр приводился в движение системой противовесов, поэтому промежуточных остановок на склоне не было. В вагончике было темно. Понятно, что он шёл без людей.
– Их уравновешивать надо. Так что другой вагончик водой нагружаем, – пояснил бородач.
Прошло ещё несколько минут.
– Выходит, жители Медвежьего Леса богачи, – обронил я.
Бородач молчал.
– Чтобы такую дорогую ветку купить, много денег нужно, – доказывал я. – А её ещё содержать надо.
Мой попутчик многозначительно улыбнулся.
Так вот оно что! Никто ничего не покупал. Железнодорожная компания подумала, что объект закрыт, а местные жители не иначе как сговорились и продолжают пользоваться вагончиками и электричеством – незаконно, – а заодно и всем другим оборудованием без разрешения компании, владевшей этой дорогой. Вот как обстоит дело. Те, кто работает на станциях «Кабаний Лес» и «Олений Лес», об этом, конечно, знают, но по‑родственному закрывают на всё глаза. Деньги на содержание дороги тоже каким‑то непонятным образом находятся. Откуда, в самом деле, у бедной горной деревушки деньги, чтобы купить целую железнодорожную линию? Такого просто быть не может.
Чем выше мы поднимались, тем круче становился подъём. Я высунулся в окно и, посмотрев на вершину, увидел большую соломенную постройку. Тросы и рельсы тянулись прямо на первый этаж.
– Вот здесь и живёт Медвежий Лес, – сказал бородач.
Других домов поблизости я не заметил. Можно было предположить, что все жители Медвежьего Леса обитали в этом массивном сооружении.
Вагончик въехал на первый этаж – его словно засосало внутрь – и остановился в помещении с земляным полом, по которому были проложены рельсы. Конечная станция канатной дороги. Справа располагался отсек, где готовили пишу, со сложенной из камня плитой, канистрами с водой, вёдрами и прочими принадлежностями кухни. По левую руку над земляным полом возвышался деревянный настил площадью метров тридцать. Наш вагончик замер на краю этой площадки, образующей что‑то вроде платформы. На настиле собрались на поминки десятка три человек. Среди них были старики и дети.
Лебёдка была установлена высоко под потолком. Подняв голову, я увидел два больших приводных колеса, через которые были перекинуты тросы. Колёса крепились на толстых балках, с которых гроздьями свисали летучие мыши. Потолок был таким высоким, что терялся во мраке.
Мужчина лет пятидесяти, с багровым от обилия потребляемого спиртного лицом, поднялся со своего места и через открытую дверь влез в вагончик.
– Быстро же ты, однако, Саскэ, – сказал он.
– Ага! Как записку получил – так сразу и обратно, – ответил бородач и, указывая на меня, пояснил: – Этому господину надо в Четыре Излучины, и я посоветовал ему добираться по основной ветке.
Краснолицый уставился на меня в изумлении:
– Ты что? Ну поедет он сейчас в Олений Лес, и что дальше? Будет там торчать четыре часа до поезда в Четыре Излучины!
– Да знаю я, знаю, – стал оправдываться бородач. – Просто не сообразил. Думал, он на ранний поспеет. Голова дурная!
– Ну, раз вы сюда попали, давайте в нашу компанию, – пригласил краснолицый, – Надо уж выпить, коли такое дело.
– Ну что вы! – затряс головой я, – У вас же поминки. Я только мешать буду.
– Ерунда. Никому вы не помешаете. Вам же надо четыре часа убить. А в Олений Лес мы вас доставим. Прямо к поезду.
К уговорам присоединился бородач. Я не мог не откликнуться на их доброту, вышел из вагончика и устроился с краю на деревянном помосте.
– Кого ты с собой привёз? – поинтересовался старик с белыми бакенбардами, восседавший на почётном месте в голове стола.
«Не иначе, староста деревни», – подумал я.
– Этот господин направляется в Четыре Излучины, и я посоветовал ему добираться по главной ветке, – объяснил бородач.
– Правильно, – с улыбкой кивнул старик.
Вместе с бородачом мы подошли к гробу, покрытому белой тканью. Как и он, я зажёг поминальные ароматические палочки и вернулся на своё место.
– Эй, женщины! Гость выпивки заждался! – громко крикнул краснолицый.
Его зычный голос разбудил девушку лет семнадцати‑восемнадцати, прикорнувшую в углу вместе с кучкой ребятишек. Она вскочила, приняла сидячее положение и, протерев глаза, ошарашенно посмотрела на меня. Девушка была белолица и безукоризненно красива.
– Мы люди простые; предложить нам особо нечего, – обратилась ко мне средних лет женщина, очень похожая на девушку.
Поставив передо мной тарелку с варёными овощами, она налила мне чего‑то крепкого из маленькой глиняной бутылки.
– Благодарю, – сказал я, делая глоток.
Напиток был густой, почти несладкий и очень вкусный.
– Скажите, а кто умер? – спросил я женщину.
– Мой дядя.
– Дядя? Ой! Извините, пожалуйста.
Похоже, люди в этой деревне жили долго. Кроме старосты ещё кое‑кому из присутствующих давно перевалило за семьдесят – четверым мужчинам и семи женщинам. У всех мужчин были густые бороды и большие, широко раскрытые глаза, а женщины в своё время наверняка считались красавицами.
Мужчины громко переговаривались между собой на разные темы. Было видно, что возвращение бородача расшевелило компанию. Даже дети стали просыпаться. Красивая девушка, которая спала с ними, вместе с другими женщинами подавала теперь еду и выпивку. Все звали её Оцуки.[4]Были ещё три девушки, примерно её одногодки, все очень хорошенькие. Но ни одна не могла сравниться с Оцуки.
Краснолицый, похоже, отличался особым пристрастием к выпивке, часто вставал и подливал мне. По закону вежливости я наполнял его чашку, он её выпивал и снова протягивал мне.
– Что же вы не пьёте? Не нравится?
– Ну что вы! Напиток просто замечательный.
– Вот именно! Местная марка. Называется «Утренняя обезьяна».
Прошёл час, другой. Голоса вокруг звучали всё громче. Я выпил уже три бутылочки «Утренней обезьяны» и порядочно захмелел.
– Ну, давай ещё! – предложил краснолицый, подходя, чтобы в очередной раз наполнить мою чашку.
– Извините, меня что‑то развезло, – сказал я, – Если мне ещё, я под стол свалюсь. И дальше уже никуда не поеду. Можно стакан воды?
Краснолицый обернулся.
– Эй, принесите гостю чего‑нибудь холодненького!
– Сейчас!
Пробегавшая мимо Оцуки спрыгнула на земляной пол и, перескочив через рельсы фуникулёра, бросилась на кухню. Достала из большого холодильника бутылку кока‑колы и принесла мне.
– Ты уедешь отсюда, когда выйдешь замуж? – спросил я, сделав глоток.
Оцуки смотрела на меня без малейшего смущения, с каким‑то безразличием.
– Наверное. Хотя здесь большинство девушек выходят за парней из Кабаньего или Оленьего Леса. Иногда парни из других деревень сюда переселяются, а бывает, здесь, в Медвежьем Лесу, друг на друге женятся.
Её позвали, она отошла от меня, чтобы налить кому‑то спиртного. Все другие женщины были в короткополых кимоно, и лишь Оцуки в джинсах и свитере.
Ночь тянулась медленно, работы у женщин стало меньше, и они начали по очереди уединяться с детьми в углу помоста, чтобы вздремнуть. Две девушки заснули, выглянув ноги в мою сторону. Всякий раз, как они ворочались во сне, моему взору открывались молочной белизны ляжки. Я не знал, куда спрятать глаза.
Мужчины принялись в такт бить в ладоши.
– Ну? Кто петь будет? – обратился с призывом сияющий староста.
– А танцевать? – подхватил бородач.
– Я! Я буду! – Краснолицый встал и вышел на середину.
Все покатились со смеху. Видно, он был здесь очень популярной личностью.
Краснолицый окинул меня взглядом и громко провозгласил:
– Сегодня для нашего гостя – песня Медвежьего Леса!
Последовал взрыв эмоций. Оцуки и другие женщины опустились на деревянный настил и, прижав к животу подносы, смеялись во весь голос. «Смешная песня, наверное», – подумал я и начал хлопать в ладоши вместе со всеми.
Краснолицый пустился в необычный, затейливый танец. И запел чистым, проникновенным голосом:
Нандзёрэ Куманоки!
Кандзёрэ Сисиноки!
Ноккэ Ноттарака,
Хоккэ Хоттарака,
Токкэ То‑то‑то‑то‑то!
– и мужчины, и женщины – корчились на полу от смеха. Даже спавшие в углу девушки и дети проснулись.
Краснолицый вернулся на своё место под бурные аплодисменты. Все опять захлопали в ладоши.
– Кто следующий?
– Ещё давайте!
Похоже, они хотели продолжать песню Медвежьего Леса.