Невзоров, Александр Глебович 1 глава

АСТРЕЛЬ СПб

 

УДК 572 ББК 28.71

Н40

Невзоров, Александр Глебович

Н40 Происхождение личности и интеллекта человека. Опыт обобщения данных классической нейрофизиологии / Александр Невзоров. — Москва: ACT, 2013. — 541 [2] с., ил.

ISBN 978-5-17-079795-0

В этой книге Александр Невзоров — режиссер, сценарист, писатель, член Всероссий­ского научного общества анатомов, гистологов и эмбриологов — предлагает отчётливые, развернутые трактовки таких понятий, как «сознание», «разум», «личность», «мышление» и «интеллект», основанные только на тех открытиях, которые были сделаны классиче­скими школами нейрофизиологии, и на естественнонаучной трактовке любых процессов в головном мозге человека или иного млекопитающего животного.

УДК 572

ББК 28.71

Куратор проекта Лидия Невзорова
Координатор проекта Тамара Комиссарова
Куратор проекта Лидия Невзорова
Координатор проекта Тамара Комиссарова
Выпускающий редактор Стасия Золотова
Редактор латинских текстов Елена Рыйгас
IT-директор Елизавета Макарова
Художественный редактор, фотограф Дмитрий Райкин

Ассистенты:

Екатерина Аралбаева, Татьяна Тиме, Алина Нос,
Александра Оранская, Евгения Шевченко, Виктория Теренина

© А. Г. Невзоров: текст, фото, 2012

© ООО «Издательство АСТ», 2013

PRAEFATIO

 

Причина появления этой книги. «Кладовщик». История
вопроса. Мозг в Древнем Египте. Гиппократ. Гален. Везалиус.
Декарт. Галль. Мозг в Библии. Трансляционизм. Дарвинизм.
Теория ретикулярной формации. Павлов. Вариабельность
мозга homo. Неустановимость координат.

У меня давно была потребность в данной книге.

Честно говоря, я бы предпочел, чтобы её написал кто-нибудь другой, а я бы получил её уже в готовом виде, с хорошим справоч­ным и библиографическим аппаратом и набором достойных таб­лиц-иллюстраций.

Это было бы лучше во всех смыслах слова: и волки сыты и овцы целы.

Я долго и терпеливо ждал, даже не помышляя браться за неё сам, так как не ищу лишней работы, да и полагаю, что подобные книги должны делать те, чьей прямой обязанностью это является.

Впрочем, вероятно, я так и не стал той читательской массой, ради которой стоит писать и издавать книгу, в которой суммировались бы бесспорные научные факты о морфологии и эволюционной истории функций головного мозга человека.

Причём формальная суммация меня не очень устраивала. Мне требовались выводы, являющиеся естественным продолжением и порождением данных фактов, да так, чтобы в каждом конкретном случае я мог бы «пощупать пуповину», идущую напрямую от факта к выводу.

Мне нужны были отчётливые, развёрнутые, но не затуманенные «психологией» трактовки таких понятий, как «сознание», «разум», «личность», «мышление» и «интеллект». Эти трактовки могли быть сколь угодно отважны или парадоксальны, но при этом они не долж­ны были противоречить даже самым радикальным догмам класси­ческой нейроанатомии и классической же эволюционной нейрофи­зиологии. Более того, они должны были быть прямым следствием этих догм.

Повторяю, мне нужна была подобная книга под рукой, и мне было совершенно безразлично, кто является её автором и чья именно фамилия стоит на её обложке.

Точно так же это безразлично мне и сейчас.

Наличие на книге моего имени — простая случайность. Её мог написать кто угодно, так как факты и открытия в данной области уже сложились в предельно связную картину, очевидную, как я полагаю, для всех без исключения. Моё авторство объясняется лишь тем, что я оказался менее ленив, чем мои современники.

Естественно, значительная часть данного труда — это свод тех блестящих открытий, которые были сделаны задолго до меня, или выводы, которые возможны лишь на основании исследований И. М. Сеченова, Ч. С. Шеррингтона, В. М. Бехтерева, У. Г. Пенфилда, Г. Мэгуна, И. Павлова, А. Северцова, П. Брока, К. Вернике, Т. Г. Хаксли, А. Бродала, Л. Робертса, Г. Джаспера, С. Р. Кахаля, С. Оленева, И. Фи­лимонова, И. С. Бериташвили (Беритова), С. Блинкова, Дж. Экклса, X. Делгадо, Е. Сеппа, Г. Бастиана, К. Лешли, Д. Олдса.

Здесь я обязан процитировать высказывание сэра Исаака Нью­тона: «Если я и видел чуть дальше других, то лишь потому, что стоял на плечах у гигантов». (Я не очень уверен в том, что «увидел дальше других», но, как понимаю, это не избавляет меня от соблюдения за­бавного ритуала с цитированием.)

В целом, я выступаю всего лишь в роли кладовщика, который, гре­мя ключами, может провести вас по закромам, где пылятся гениаль­ные открытия.

Естественно, как всякий кладовщик, я могу и себе позволить пару-другую сентенций по поводу содержимого этой кладовки.

Поскольку в качестве читателя данной книги я видел прежде все­го самого себя, то я, соответственно, чрезвычайно заботился о точно­сти формулировок и цитат, о взвешенности выводов и их чистоте от всякого категоризма. (Категоризмом, «идеями», тенденциями — мож­но и нужно потчевать публику, но никак не самого себя.)

Латынь, которой я (вероятно) несколько злоупотребляю, не про­сто старческое баловство. Помимо всех прочих своих достоинств она создаёт существенные помехи и неудобства тем, кого я и не хо­тел бы видеть в числе т. н. читателей данного исследования.

Гипотезы и теории о происхождении интеллекта — это поле кон­фликтующих доктрин. Часть из них откровенно «мистична», часть до­пускает определённый процент «мистичности», т.е. смешивает ней­рофизиологию с принципами «непознаваемого» и «сакрального».

Я же твердо основываюсь только на тех открытиях, которые были сделаны классическими школами нейроанатомии, и на физиологи­ческой, естественнонаучной трактовке любых процессов в голов­ном мозге человека или иного млекопитающего животного.

Иными словами, для романтиков и мистиков любого рода данная книга аб­солютно бессмысленна и неприятна.

Полагаю, любые разговоры о «тайнах» мозга и «загадках» сознания возможны только при умышленной игнорации классических базо­вых доктрин нейрофизиологии, при отсутствии долгой и вдумчивой секционной практики на препаратах мозга, на нежелании оцени­вать сознание, разум, мышление и интеллект как прямое и понят­ное следствие физиологических процессов и эволюционной исто­рии мозга позвоночных.

Некоторая сложность исследуемого вопроса заключается в его многомерности, в невозможности его решения только методами нейроанатомии или нейрофизиологии.

Ограничившись лишь этими двумя дисциплинами, мы получим известный эффект «phaenomeni observantis se ipsum» (явление, кото­рое наблюдает само за собой или, если ещё точнее, явление, кото­рое изучает само себя).

Несомненно, сознание, разум и мышление, свершаясь в неболь­шом пространстве мозгового черепа, подчиняются, в первую оче­редь, законам нейрофизиологии, соответственно, поняты и объяс­нены могут быть лишь в строгом соответствии с этими законами. Но существует целый ряд внешних (т.е. находящихся за пределами са­мой нейрофизиологии) влиятельных факторов, которые обязатель­но должны быть учтены в исследовании мышления или разума.

К таковым можно отнести данные геохронологии, эволюциониз­ма, палеоантропологии, палеозоологии, сравнительных анатомии и физиологии, фиксированной истории, гистологии и (отчасти) ге­нетики и клинической психиатрии.

Более того, ни одно явление не в состоянии оценить само себя, свои размеры, место в миропорядке, значимость и важность. Для понимания любого явления природы необходимо представление о его происхождении, «размере» и значении.

Мышления и разума это касается в такой же степени, как и любо­го другого явления природы.

Представление об их развитии, поскольку это (прежде всего) история физиологического субстрата головного мозга и его функ­ций, отчасти могут дать палеоантропология и палеозоология.

Но вот вопросы «размеров» и места этих явлений в системе ми­роздания могут быть решены только строго «извне», т. е. только ме­тодами, принятыми в той науке, что привыкла точно, свободно и хо­лодно оценивать как миры, так и молекулы.

Мы имеем множество примеров того, что «одномерные» по­пытки решения вопроса о сущности сознания, разума, мышления и интеллекта в результате приводили к «психологическому много­словию», вульгарной теологии или некоей растерянности, которая удивительным образом могла соседствовать с самым утончённым пониманием принципа работы механизмов мозга.

К примеру:

Безусловно, великий ученый Уайлдер Грейвс Пенфилд (1891-1976), изучая лишь сам мозг человека, но игнорируя эволюционную историю мозга, несмотря на все свои открытия, в результате оказался «заперт» в весьма банальных выводах о природе мышления и интеллекта.

Другой блестящий исследователь Генри-Чарльтон Бастиан (1837-1915) первым открыл взаимосвязь мышления и речи, но не смог придать своему открытию должного нейрофизиологического обоснования. В результате, его открытие было присвоено психоло­гами, которые утопили теорию Бастиана в своей стандартной фра­зеологии, лишив её почти всякого смысла и содержательности.

Эти два примера — всего лишь показатель итоговой безрезуль­татности как попыток одномерного постижения церебральных про­цессов, так и допущения в эту тему любых вненаучных дисциплин, таких как психология или философия.

Впрочем, следует помнить, что если бы Пенфилд и Бастиан не со­вершили этих ошибок, то их пришлось бы совершить кому-то друго­му. Возможно, и нам. Теперь же нам остаётся лишь благодарить их не только за их открытия, но и за их ошибки, и изучать последние почти наравне с первыми.

Ценность настоящей, серьёзной ошибки в науке хорошо известна. Ува­жение к ней недурно сформулировал «Квантовый Маразматик» Па­ули (как он сам себя называл) в своей рецензии на какую-то из гипотез Виктора Вайскопфа: «Эта идея неверна, она даже не ошибочна».

Иное дело — пример И. М. Сеченова (1829-1905).

Он совсем чуть-чуть «разминулся» во времени с публикация­ми фундаментальных открытий нобелевских лауреатов Ч. С. Шер­рингтона «The Integrative Action of the Nervous System» (1906); C. P. Кахаля «Histologie du Systeme Nerveux de I'homme et des Vertebres» (1909); с центрэнцефалической теорией У. Пенфилда, Г. Джаспера, Л. Робертса «Epilepsy and the Functional Anatomy of the Human Brain» (1954), «Speech and Brain Mechanisms» (1959); с разработками теории ретикулярной формации Г. Мэгуна, А. Бродала, Дж. Росси, А. Цанкетти (1957-1963); с результатом множества блестящих нейрофизио­логических экспериментов и исследований XX столетия.

Илл. 1. И. М. Сеченов

 

Если бы Иван Михайлович Сеченов, с его способностью обоб­щать всё, чем располагает наука, с его пониманием принципов ра­боты мозга, при своей жизни располагал бы всеми вышеперечис­ленными материалами, то в данной книжке не было бы ни малейшей необходимости; возможно, все точки над i в вопросе формирования мышления и интеллекта были бы давно расставлены Сеченовым. Но нам не повезло: Иван Михайлович умер раньше, чем нейрофизио­логия обрела свою настоящую «научную плоть».

В истории изучения мозга великие открытия спрессованы со столь же великими ошибками так крепко, что отпрепарировать одни от других можно будет только в далеком будущем, когда сум­ма знаний, вероятно, станет окончательной, и будет подведен не­кий итог эволюционной истории мозга позвоночных.

Нам же остается довольствоваться известным на данное время.

Вкратце — история вопроса.

Парасхиты Древнего Египта (жрецы-бальзамировщики), кото­рые готовили тела умерших к вечной жизни, относились с самым серьёзным почтением ко всем внутренним органам человека.

Печень, сердце, почки, желудок, кишечник, селезёнка, лёгкие и так далее по извлечению из трупа обмывались, бальзамировались и либо расфасовывались по сосудам, либо помещались обратно в мумию. Забвение или случайное уничтожение любого из внутрен­них органов исключалось, так как лишало покойника части статуса в загробном мире. У каждого из органов была особая мистическая роль и свой бог-покровитель.

Сердце, к примеру, находилось под защитой бога Туамутефа (Книга Мертвых, 2002. Гл. XXVI), желудок охранял бог Хапи, а пе­чень — бог Кебсеннуф¹.

Помимо бога-протектора каждый орган имел и врага-демона, старавшегося его повредить, украсть или уничтожить. Все органы при мумификации защищались от демонов-похитителей специаль­ными амулетами из лазурита или сердолика.

Единственный орган, который без сожалений и раздумий выбра­сывался парасхитами, был головной мозг.

Его извлекали, как пишет Геродот, «через ноздри», а в реаль­ности, вероятно, проламывая concha nasalis superior, os lacrimale, processus uncinatus, т.е. верхнюю носовую раковину, слёзную кость и крючковидный отросток (Михайловский В. Г. Опыт рентгено­логического исследования египетских мумий. СМАЭ, 1928. Т. 8) (Илл. 2).

 

Илл. 2. Рентгенологическое исследование мумии (по Михайловскому)

Мозг не имел ни бога-покровителя, ни тайного имени.

Он вообще не имел никакого значения и, после удаления из го­ловы, мог быть даже «скормлен собакам».

Вразумительных объяснений этому факту нет.

Говорить о точном времени зарождения этой тенденции невоз­можно, но если мы датируем её эпохами III-V династий, а это 2600-2500 годы до н.э., то мы, вероятно, будем где-то недалеки от исти­ны. (В это время складываются первые редакции «Книги Мёртвых» и формируются основные приёмы и правила мумификации.) Но, естественно, нельзя исключать, что полное пренебрежение мозгом — традиция более ранняя, восходящая к 1-11 династии, ко временам Джера и Кхасекхемви.

Спустя примерно две тысячи лет у греков возникли подозрения о том, что загадочная формация, заключённая в черепе головы, всё же имеет какое-то значение. Первым из греков в данной теме обо­значился, естественно, Гиппократ.

«Гиппократ определил мозг как железу, регулирующую влагу орга­низма, и как главного производителя спермы, которую он по спинному мозгу перекачивает в яички» (Мороховец Л., проф. История и соотно­шение медицинских знаний, 1903).

Обычно эту выжимку из гиппократового трактата «О железах» приводят как хрестоматийный пример наивности древней медици­ны. В приведении её нет почти ничего некорректного, она, действи­тельно, суммирует часть представлений Гиппократа о мозге.

Но, вероятно, лишь часть.

Трактат его же авторства «О священной болезни» написан будто бы совсем другим человеком. В нём уже нет почти ни слова о спер­ме, а есть разработки настолько разумные, что крупнейший автори­тет нейрологии XX века Уайлдер Грейвс Пенфилд публично признал их «изумительность и по сей день».

Полагаю, что здесь не помешает полная цитата из речи Пенфилда на Детройтском конгрессе нейрофизиологов:

«...Описание функции человеческого мозга, которое можно найти в его книге, в разделе “священной болезни” (sacred disease) (эпилепсии), является поистине изумительным и по сей день. Совершенно ясно, что Гиппократ использовал симптоматику и проявления эпилепсии как руководство к познанию функции мозга, подобно тому, как Хьюлинг Джексон делал это много лет спустя, и подобно тому, как мы пытаемся это сделать сегодня» (Penfield W. G., 1957).

Возможно, Пенфилд чуть-чуть и перебрал с восхищением (он был вообще очень щедр на похвалы), но некая научная здравость и ясное понимание главенствующей роли мозга в трактате, без­условно, содержится.

Впрочем, этот трактат особого впечатления на современников и ближайших потомков Гиппократа не произвел. Его безрезонансность в античной науке не объяснима, но очевидна.

Это особенно странно, учитывая чуткость древних греков на всякую гениальность и умение развивать блестящие идеи до общемировых масштабов. Впрочем, безразличие современников и потомков име­ет, вероятно, весьма прозаическую причину: во времена Гиппократа трактат или был ещё неизвестен, или имел совершенно иное содержа­ние. Следует помнить, что авторство всех трудов Гиппократа являет­ся вообще очень спорным; все его трактаты подверглись позднейшим впискам, редактированию или искажениям. Масштабы вписок сегодня установить невозможно, равно как нет и возможности понять, какой текст является подлинным, а какой — существенно более поздним.

Позже на интересующую нас тему появились милые экзерсисы Платона и Аристотеля, но их мы опустим и сразу перейдем к Клав­дию Галену (200-130 гг. до н. э.) и его «гидравлической модели» го­ловного мозга. (Эту модель иногда ошибочно приписывают Немезию, жившему в IV веке н. э.)

Итак, Гален.

В начале новой эры всё находилось на примерно прежних пози­циях. За мозгом признавалось некое значение, но оно было непонят­но и скорее укладывалось в «наивные» формулировки Гиппократа.

На этом неярком фоне, при полном отсутствии любых научных догматов и интереса к вопросу — у Клавдия Галена была полнейшая свобода, как исследования, так и импровизации.

Сегодня достаточно трудно сохранять серьёзность, перечисляя его важные соображения о роли желудочков мозга и намёта моз­жечка.

Но серьёзность необходима.

 

Илл. З а-b. Слева: рисунок Леонардо да Винчи, иллюстрирующий
теорию «трёх желудочков». Справа: рисунок из книги
Петра из Розенхейма (сборник гравюр, XVI в.)

Теория Галена о том, что собранная рецепторами информация перерабатывается в «передней полости» мозга в некое «чувство ощущения мира» на протяжении почти четырнадцати веков полно­стью удовлетворяла немногих интересующихся вопросами разума и мышления.

Она стала догмой для сверхузких научных кружков и без малей­шего сомнения повторялась даже гениями Возрождения, включая Леонардо да Винчи (илл. 3 а-b).

«Все медики настолько доверяли Галену, что среди них не было, наверное, ни одного, кто мог бы допустить, что в сочинениях Гале­на может быть или уже обнаружен хоть малейший промах в области анатомии» (Vesalius A. De Humani Corporis Fabrica, 1604).

Гален также полагал, что различные «сложные» функции (сужде­ние, размышление и опознание) размещаются в некоем «среднем» желудочке, а память и моторные побуждения — в «заднем».

Абстрагируясь от анекдотизма этих рассуждений, мы тем не ме­нее видим некую странную и кривую, но всё же попытку познания структур и иерархии мозга.

«Странность и кривизна» попытки, полагаю, объясняются отнюдь не глупостью Галена, но заставляют совершенно по-иному взглянуть на все «достижения» античной анатомии по части церебральных ис­следований.

Все нейроанатомические гипотезы и представления Галена ста­вят под огромное сомнение как его личную секционную практику по этой теме, так и наработки тех, кого принято считать его учителя­ми, анатомов III-I веков Герофила (Herophilus), Руфа Эфесского (Rufus Ephesius), Марина (Marinus), Цельса (Celsus), Нумезиана (Numesianus), Аретея (Aretaeus), Ликоса (Lycos), Марциала (Martialis), Гелиодора (Heliodorus) и так далее.

Понятно, что имея хотя бы минимальный опыт правильного сек­ционирования мозга, было бы невозможно прийти к тем выводам, которые Гален сделал догмой науки на 14 веков.

Дело в том, что тщательно описанной Галеном горизонтальной последовательности почти равновеликих «полостей» в мозге чело­века не содержится.

Вероятно, не только анатомы александрийской и других школ, но и сам Гален не имели возможности досконально изучать голов­ной мозг человека. По одной простой причине.

Свежий мозг очень тяжело подвластен ножу, так как местами имеет почти полутекучую консистенцию. При разрезании его структуры, что называется, «заплывают» и сливаются, лишая анатома возможности увидеть отграничения и другие нюансы церебральной архитектуры.

А возможности «сгустить» (зафиксировать) ткани мозга, сделать их пригодными для аккуратной и сложной резки ещё не было.

Формалин, этил, двухромокислый калий — не были известны анатомам эпохи Галена. А это именно они придают структурам моз­га ту «плотность» и даже некоторую «резиновость», которая и де­лает возможным ювелирное секционирование, отделение структур друг от друга и тончайшие срезы.

Да, как известно, Клавдий Гален мог подвскрыть живую овцу, об­нажить её сердце и провести мерный и обстоятельный урок с де­монстрацией работы перикарда. С мозгом такие фокусы тоже были возможны, причём как на овцах, так и на умирающих гладиаторах или рабах, но с возможностью лишь внешнего осмотра открытого органа, не более.

При любой попытке прорезаться чуть глубже мягкой и арахноидной оболочек такого мозга — начинается обильное закровавление операционного поля, а ни вакуумных, ни иных аспираторов (кровоотсосов) ещё изобретено не было. Плюс к этому, при анатомирова­нии живого мозга сохраняются все проблемы, актуальные при ра­боте с нефиксированным препаратом, т.е. «растекание» структур.

«Со снятием мягкой оболочки мозг сильно раздаётся и, совершен­но опадая, несколько расплывается» (Vesalius A. De Humani Corporis Fabrica, 1604).

Было бы ошибочно полагать, что у анатома II века не было про­блем с трупным материалом. Нет, они были, так как жара и расстоя­ния обессмысливали для науки практически любую смерть. Учиты­вая тот факт, что мозг деформируется и разлагается быстрее любого другого органа, произвести его грамотное и бережное изъятие из мозгового черепа было невозможно уже через несколько часов.

Неслучайно свои основные изыскания Гален делал в сполиариях^а цирков, изучая тела павших или ещё агонизирующих глади­аторов и бестиариев^b. Склонившись над очередным телом, Гален, несомненно, видел в кровавом месиве из волос, осколков черепа и обрывков dura mater осклизлую пульсирующую кору мозга и, ве­роятно, именно там впервые коснулся её рукой или ланцетом.

 

^а Сполиарий — место возле арены, куда свозились тела мёртвых гладиаторов и животных. — Прим. ред.

^b Бестиарий (от лат. bestia — зверь, животное) — в римской гладиатор­ской практике это человек, который работал с животными на арене. — Прим. ред.

 

Вот тогда-то, под глухой рёв трибун, в смраде гладиаторской мертвецкой и родилась нейроанатомия.

Гален, первым из учёных, признал за мозгом функцию управле­ния всем человеческим организмом и склонился перед ним.

Впрочем, глубокие структуры мозга так и остались для него ана­томически неприступны и, соответственно, не изучены.

В тех описаниях, где Гален подробно останавливается именно на строении мозга, нетрудно заметить преобладание чисто внешних наблюдений: правильно описан мозжечок и vermis ^с мозжечка, твер­дая и мягкая оболочки. Верно подмечена герифицированность^d по­лушарий, глубина борозд, наличие серпа, мозжечкового намёта.

^с Vermis — червь (лат.) — Прим.ред.

^d Изборожденность коры головного мозга, иными словами, наличие извилин и борозд, образующих сложный рельеф коры. — Прим. ред.

 

Словом, всё, что можно осязать голыми пальцами.

Есть у него, правда, и попытки посмотреть чуть глубже, но они ограничиваются той частью мозолистого тела и комиссурой, кото­рые можно разглядеть, прорезавшись по линии сагиттальной бо­розды мозга, разделяющей полушария, и некоторыми наблюдения­ми за теми стволовыми формациями, что открываются при простом вырезании мозжечка.

Подозрения о том, что абсурдность выводов Галена о внутрен­нем строении мозга была вызвана невозможностью его полноцен­ного исследования, косвенно подтверждаются ещё и тем, что все остальные его изыскания, связанные с устойчивыми к разложению и плотными органами, реестрированы очень недурно.

Как анатом, Гален демонстрирует страстность, последователь­ность и серьёзность.

Некоторые описания мышечных и фасциальных тканей, костей, сухожилий и даже суставных сумок (с поправкой на неполноту и наивность) можно и сегодня воспринимать почти всерьёз. Предложенная им техника трепанаций по тем временам вполне пристой­на, а почти точное описание блуждающего нерва вызывает даже восхищение. Впрочем, чем дальше мы будем продолжать список открытий и серьёзных разработок Галена, тем более будет контрастировать с ним его «церебральная мистификация».

 

Полагаю, что Клавдий Гален Пергамский, отступив перед сложной, субстанционально капризной анатомией мозга, просто подменил её своей личной фантазией. Другого объяснения возникновению странной легенды о трёх горизонтальных полостях я предложить не могу.

Обман Галена, повторяю, благополучно просуществовал до 1543 го­да, когда, наконец, по прошествии почти тысячи четырёхсот лет был разоблачен анатомом Андреасом Везалиусом в его труде «De Corporis Humani Fabrica», впервые показавшем точную картину моз­га человека.

Получив точные анатомические данные о геометрии и струк­турах мозга, наука должна была бы отозваться чем-то чрезвычай­но здравым.

Первым отозвался Рене Декарт (Картезий), предложивший в первой четверти XVII столетия «диоптрическую модель мозга». Здравость этой модели была равна фантазиям Клавдия Галена, но символом интеллектуальных дерзновений той эпохи стала голо­ва Декарта.

Похоронен Декарт был без неё. Его череп был посмертно рас­пилен ровно на 100 кусочков. Все сто кусочков были вправлены в касты ста больших перстней, украсивших пальцы ста картези­анцев — фанатиков идеи о «духах», которые проникают в мозг и, отразившись в полостях желудочков мозга, воздействуют на «нервные моторные пути».

Именно отсюда, кстати, пошло «учение о рефлексах». Стереотипные реакции позже получили свое название именно благодаря декартов­ским «отражающимся» духам (refractio — отражение).

Картезианская версия просуществовала, впрочем, не так долго.

Уже в самом начале XIX века анатом Франц Йозеф Галль (1758-1828)² попытался картировать мозг, педантично разделив кору его полушарий на сектора, каждый из которых (по мысли Галля) концен­трировал в себе частицу «высших функций».

Галль (по его мнению) обнаружил места локализации «хитро­сти», «поэзии», «остроумия», «запасливости», «дружбы», «надежды» и так далее (илл. 4 a-b).

Его идеи некоторое время были очень популярны и даже вытес­нили декартовских «духов».

Впрочем, популярность была несколько декоративной и каса­лась не сути теории, а её сателлита — «френологии», предполагав­шей возможность узнавать по форме выпуклостей черепа «свой­ства нрава и ума».

Похоронен Галль, разумеется, был без головы, которая по воле покойного была отделена до панихиды, чтобы не рисковать нежной субстанцией мозга, предназначенной для изучения и, разумеется, картирования.

К слову, Галль, конечно, перещеголял Декарта, завещав не только череп, но и мозг «науке», но этим завещанием он поставил в крайне не­ловкое положение часть своих родственников. Это были простодуш­ные люди, которые пришли на обычные похороны, и которых никто не предупредил о некоторой экзотичности ситуации. На процедуре про­щания с телом, желая запечатлеть на челе покойного прощальный по­целуй, они, вероятно, испытали некоторое замешательство в поисках его лба.

Разработки Галля, которые сегодня кажутся такими наивными, впоследствии спровоцировали уже настоящий научный поиск мест динамической локализации некоторых функций мозга.

Итак, первые же исследователи (сегодня так располагающие к иронии по их поводу), тем не менее, фундаментировали часть основных положений нейрофизиологии: исключительную роль мозга, рефлекторику, локализацию функций. Определённый успех, конечно же, был налицо. Но очевидным был и факт поразительного общего равнодушия человека к вопросу функций и строения мозга, к природе собственного сознания и разума.

 

Илл. 4 a-b. Картирование по методу Галля

 

Поясняю.

За две с половиной тысячи лет, что прошли от Гиппократа до Гал­ля, над решением задачи (к примеру) комфортизации обуви по­трудились, вероятно, десятки тысяч людей, прежде чем обувь стала такой, какую знаем мы.

Нюансировка особенностей всех видов косметики, от брачной до погребальной, в совокупности потребовала не меньших усилий, чем обувные изыскания. Этим вопросом, тоже, по всей вероятности, занимались тысячи человек.

Совершенство оружия, архитектура, причёски, механизмы, раз­влечения, законы, кулинария — мобилизовали, по самым скромным предположениям, сотни тысяч умов. По всем этим, да и по множе­ству других позиций, люди проявляли феноменальную находчи­вость, упорство, страстность и непреклонность, исследуя, экспери­ментируя, изобретая и совершенствуя.

За тот же период времени (от Гиппократа до Галля) вопросом про­исхождения и природы мышления озаботились четверо. Даже если мы удвоим это число (так как я не коснулся менее значительных по­пыток исследования мозга: Ч. Белл, Г. Прохазка, М. Холл, Ф. Мажан­ди), то цифра всё равно останется ничтожной.

Это сопоставление показывает как подлинный вес проблемы, так и её минимальную важность для человечества.

Понятно, что общее решение всех вообще вопросов, заключаю­щееся в известном мифе о богах и их воле как определяющем факто­ре, подменяло и вытесняло даже саму потребность в любом реаль­ном исследовании и знании.