Невзоров, Александр Глебович 7 глава

К примеру:

Применительно к нашей теме нет никакой принципиальной био­логической разницы меж десятью пальцами Эйнштейна, в 1921 году принимающими диплом нобелевского лауреата, и 220-ю зубами Varanosaurus, 300 миллионов лет назад терзающего ими брюхо тихого мохоеда Moschops. И та и другая добыча (как диплом, так и брюхо мосхопса) есть результат проявления примерно одних и тех же качеств; правильно направленной, концентрированной агрессии достижения цели, т. е. praedonia. (В случае с Эйнштейном мы всего лишь наблюдаем, сколь удивительно она может трансформироваться, и как важно в та­ких случаях «соучастие» полноценной агрессии самозаявления.)

Естественно, речь не идёт и не может идти о какой-либо «диктатуре» агрессий или о том, что они являются чем-то боль­шим, чем специфическим, оформленным и направленным видом «возбуждения-торможения».

Относительно понятно, что на принципы работы systema limbica распространяется общая логика мозга, т.е. принципы «возбуждения-торможения» и их иррадиации, следовательно, сама systema limbica подчине­на интегративному влиянию ретикулярной формации и является тем инструментом, через который самые древние стволовые струк­туры выстраивают поведение организма.

Сегодня у нас нет никаких оснований говорить об эволюции агрессий.

Полагаю, что суть их так же неизменна, как и генерирующие их древ­ние структуры мозга. Впрочем, мы вправе отметить (и отмечаем) причудливость их метаморфоз и ролей.

Конечно, теория агрессий как единственных врождённых интегра­торов поведения homo может быть воспринята тяжело и критич­но в силу её конфронтации с известным набором стереотипов, но, повторяю, «другие» реальные движители поведенческих механизмов могли бы образоваться только неким «волшебным образом».

Стоит отметить, что в течение последних 300-400 миллионов лет в этих «других» не было ни малейшей потребности ни у одного живого организма, следовательно, теоретически, взяться им было бы просто неоткуда.

Тем не менее (с учётом знания сложности поведения homo) во­прос о том, существуют ли какие-то реальные базовые интеграторы поведения, кроме агрессий, вполне уместен и закономерен.

Узнать ответ несложно, достаточно проанализировать резуль­таты основных исследований лимбической системы за последние 70 лет.

По сумме экспериментальных данных должно стать окончатель­но ясно, какие именно основы поведения позвоночных являются подлинными (врождёнными), а какие — декоративными и времен­ными, порождёнными только правилами социальных игр.

Итак, рассмотрим функции systema limbica.

Роль гипоталамуса, амигдалы и цингулярной извилины как «производителей чувств и побуждений» была примерно понятна ещё Ф. Гольцу (1892), Ч. Шеррингтону, Р. Вудворту (1904), Дюссе де Барену (1920) (Goltz F. Der Hund ohne Grosshirn, 1892; Woodworth R., Sherrington С. A Pseudoaffective Reflex and its Spinal Path, 1904; Dusser de Barenne J. G. Recherches experimentales sur les fonctions du systeme nerveux central [...], 1920).

Впрочем, тогда это было, скорее, интуитивно-логическое пони­мание, основанное лишь на общем знании мозга и логике эволю­ции. Оно было мало подкреплено экспериментальными данными, и посему формулировки этого «понимания» были не вполне зрелы­ми. (Даже у Ч. Шеррингтона).

Чуть позже начались систематические исследования. Они под­твердили догадки «отцов» нейрофизиологии и породили ажиотацию вокруг отдельных фрагментов лимбической системы.

К примеру, В. Кэннон, 3. Бэк, А. Розенблют (W. Cannon, Z. Back, A. Rosenblueth, иссл. 1931) на основании серии опытов объявили ги­поталамус «центром ярости».

В этой милой однозначности, конечно, были издержки, типичные для той эпохи «нейрофизиологических восторгов». (Тогда и серьёз­ные ученые частенько попадали под обаяние сенсационности сво­их собственных экспериментов, легко воодушевлялись их значимо­стью, а это воодушевление и порождало категоризм как в оценке открытия, так и в его номинации.)

Эмоциогенная (агрессиогенная) роль гипоталамуса, амигдалы, прозрачной перегородки, поясной извилины et cetera выявлялась (преимущественно) методами локального повреждения (иссече­ния), точечной экстирпации (удаления) или электрораздражения различных отделов systema limbica.

Результатом экспериментов стало некоторое представление о том, какие из чувств (агрессий) «выпадают» при поражении опре­деленных участков systema limbica, а какие интенсифицируются в ответ на электрораздражение. Сумма данных дала право на пред­варительные обобщения.

Первым, кто обобщил все экспериментальные данные и оформил их в связную теорию, был нейроанатом Дж. Папец (1937). Чуть позже его идею развил П. МакЛин (1949). (Papez J. A Proposed Mechanism of Emotion, 1937; MacLean P. Psychosomatic Disease and the "Visceral Brain", 1949.)

Суть теории была в том, что Папец утверждал полную взаимоза­висимость сегментов лимбической структуры друг от друга, а порож­даемые агрессии и побуждения считал не функцией только (к приме­ру) гипоталамуса или амигдалы, а их связи и аккордности. По Папецу, любая эмоция была плодом сложного «кругового» взаимодействия гиппокампа, сосцевидного тела, таламического комплекса, миндалин и цингулярной извилины.

Теория была красива, но, по меркам радикального академизма, излишне отважна, а её основные постулаты — недостаточно «эки­пированы» прямыми нейрофизиологическими доказательствами. В том холодке, с которым академисты восприняли идею «Круга Папеца», не было догматического высокомерия, был лишь мудрый скепсис и выжидательность.

Этим скепсисом и объясняется то, что радикалы нейроморфо­логии и нейрофизиологии (принимая факт наличия системы как та­ковой) всё же предпочитали связывать с конкретными агрессиями конкретные сегменты структуры. (Особое внимание, как мы пом­ним, уделялось гипоталамусу.)

Посему А. Кунтц (Kuntz A. The Autonomic Nervous System, 1953), E. Сепп, (1959), П. Анохин (1957), Г. Мэгун (1958), по сути, канонизи­ровали «роль гипоталамуса в осуществлении эмоциональных реак­ций», обозначив его как главный подкорковый механизм ярости, боли, удовольствия и полового поведения.

Пикантность сексуальной тематики спровоцировала редкую серьёзность и обстоятельность исследований всех аспектов sexualis aggressio.

(Забавно, но за всё время исследования эмоциогенных функций systema limbica, опытов по изучению половой агрессии было проведе­но значительно больше, чем опытов, касающихся (к примеру) «мате­ринской» materna aggressio или «правовой» (агрессии самозаявления) justa aggressio.

Серия известных экспериментов, проведенных в 1937-1938 гг. X. Клювером и Р. Бюси с экстирпацией различных фрагментов лим­бической системы, дала основание для очень эффектных заключе­ний: «Оперированные обезьяны становятся чрезмерно активными в половом отношении. У самцов наблюдается эрекция пениса, они усиленно облизывают его, сосут и иногда впадают в сон, удержи­вая пенис во рту. Обезьяны делают попытки спариваться не только с другими обезьянами, но и с любыми животными независимо от вида и пола» (Kluver H., Busi Р., 1938).

Эксперименты Л. Шрейнера и А. Клинга, в ходе которых у кошек разрушалась амигдала, тоже приводили к гиперсексуальности по­допытных, причём объектом их вожделения становились (в том числе) собаки и курицы (Schreiner L., Kling A. Behavioral Changes Following Rhinencephalic Injury in Cat, 1953).

А вот опыты А. Фишера, В. Инграма, С. Рансона (1950), Г. Мэгуна (1938), Е. Фонберга (1963), Д. Брукхарта и Ф. Дея (1940), в которых электрораздражение было перенесено ближе к супраоптической области гипоталамуса, дали полное исчезновение вообще всякого сексуального поведения. Примерно такие же результаты (стойкий анэструс) были получены Ц. Савиером и Б. Робинсоном (1956).

Д. Бауэр (1954) на основании весьма солидного клинического и (отчасти) экспериментального материала доказал, что гипоталами­ческие структуры регулируют сексуальную агрессию и у человека.

Что же касается генерации других агрессий, то, несмотря на чуть меньшее количество экспериментов, и в этом вопросе тоже есть определенная ясность.

Установлено, что незначительные повреждения амигдалы (в дорсомедиальной области) вызывало резкое снижение хищнической агрессивности, а незначительная по степени экстирпация вентроме­диальной её части, наоборот, провоцировала вспышки предельной неконтролируемой ярости (Т. Ониани, 1980).

Разрушение задней части гипоталамуса дало удивительный эф­фект полной флегматичности и отсутствия вообще каких-либо эмо­циональных реакций. (W. Ingram, R. Barris, 1936; S. Ranson, 1937), а электростимуляция септума провоцировала всплески необычай­ной эмоциональности (с уклоном в свирепость), причём провоциро­валась не только хищническая, но и межсамцовая агрессия (J. Brady, W. Nauta, 1955; F. Sodetz, В. Bunnel, 1967).

Поражение передней части цингулярной извилины непомерно усиливает то, что можно было бы назвать бесстрашием, так как хищ­ническая агрессия направляется на существ, значительно превос­ходящих по размеру, силе и «оснащённости» (М. Коридзе, Т. Ониани, 1972).

X. Урсин и Б. Каада в результате серии экспериментов пришли к выводу, что «регулирующие механизмы реакции страха локализо­ваны в ростральных частях латерального и центрального ядер мин­далины, тогда как в более вентральных и каудальных частях этого комплекса локализованы механизмы, регулирующие реакции гнева» (Ursin Н., Kaada В. Functional Localization within the Amigdaloid Complex in the Cat, I960).

Опыты В. Смит показали, что реакция «удивительного послуша­ния», полное отсутствие проявлений страха или злобы наблюдают­ся при почти полном комплексном разрушении амигдалы, груше­видной доли и гиппокампа (Smith W. Non Olfactory Functions of the Pyriform-amigdaloid Hippocampal Complex, 1950).

Л. Шрейнер и А. Клинг демонстрировали т. н. феномен полно­го укрощения и приручения диких кошек, наступающий в резуль­тате экстирпации всего амигдального комплекса: «После операции кошки, выйдя из наркоза, становились необыкновенно спокойны­ми и послушными. У них полностью исчезала охотничья агрессия, даже если к ним в клетку или на морду помещали мышь. Не про­являли никакой агрессивности и на появление собаки или обезья­ны. В последующие послеоперационные дни спокойствие сменялось развитием поражающей гиперсексуальности» (Schreiner L., Kling А. Behavioral Changes Following Rhinencephalic Injury in Cat, 1953).

Операции, проводимые К. Ливингстоном (1953) по удалению ча­сти цингулярной извилины у психически больных людей (65 случа­ев) «дали эффект в виде ярко выраженной эйфории, подчеркнутого выражения довольства, ликвидацию агрессий». (Цит. по: Замбржицкий И. Лимбическая область большого мозга, 1972. Табл. 9.)

J. Stamm, иссекая цингулярную область, получал эффект ги­персексуальности, но одновременно с этим и полную аннуляцию всех примет materna aggressio (материнской агрессии). Обрушение materna aggressio имело следствием не только безразличие при угро­зе детёнышам, но и забвение всех вообще «обязанностей материн­ства» (Stamm J. The Function of the Median Cerebral Cortex in Maternal Behavior of Rats, 1955).

Вообще, любые экстирпационные или электростимуляционные вмешательства в лимбическую систему имели следствием самые неожиданные результаты: от приступов немотивированной ярости до полной атрофии любых эмоций, от детонации всех видов агрес­сии (хищнической, межсамцовой, территориальной, материнской, половой, инструментальной et cetera) до проявлений полной по­корности или непобедимой сонливости.

Обобщая опыт всех исследователей systema limbica, можно с определённой долей уверенности утверждать, что даже миллиме­тровые подвижки электрода или ланцета полностью меняли карти­ну поведения с «яростной» на «сверхпокорную».

Любопытно, что порой результаты экспериментов опроверга­ли друг друга или входили в существенные противоречия, воз­вращая нейрофизиологию если и не прямо к теории Дж. Папеца и П. МакЛина, то к пониманию того, насколько все первородные структуры мозга симфонизированы, взаимозависимы, «взаимо- проникновенны», и к тому, что решающим фактором, вероятно, всё равно остается аккордность функций, которая характерна для мозга вообще, а для его первородных механизмов — в осо­бенности.

К примеру, гипоталамус, при всей его важности, разумеется, не всев­ластен даже в деле генерации простых и сложных эмоций.

Скорее уж всевластны связи меж формациями той древней лим­бической системы, в которую он входит.

Воздействия на проводящие пути (связи) меж структурами лим­бической системы оказывались столь же фатальны, как и воздей­ствие на сами структуры.

К примеру, перерезка путей меж амигдалой и гипоталамусом резко ослабляла хищническую агрессию (Р. Karli, М. Vergnes, 1964).

Чрезвычайно важным было и открытие Д. Фултона (1949), обна­ружившего в лимбической системе механизмы не только активации, но и сдерживания агрессий: «Лимбические структуры, обеспечива­ющие выполнение сложных и противоположных по характеру функ­ций, могут обусловить самые разнообразные типы эмоционального поведения. Пучки волокон, расположенные непосредственно впере­ди гипоталамуса, по-видимому, участвуют в подавлении ярости. Пе­ререзка в этой области, сразу кпереди от гипоталамуса, делает живот­ное столь неистовым, что оно разрушает всё на своём пути» (Fulton J. Functional Localization in the Frontal Lobes and Cerebellum, 1949).

Исходя из вышесказанного становится понятно, что вся systema limbica, вероятно, является высокосимфонизированным генератором эмо­ций и агрессий, работающим по принципу аккордного и (или) пря­мого взаимодействия структур. Её точное картирование пока нере­ально, так как логика этой аккордности, как и логика прямых связей меж её структурами, пока находятся во тьме.

Несомненно, роль гипоталамуса не сводится только к эмоциогенной функции. Его влияние вообще очень велико; разрушение, поражение или существенное раздражение этой структуры мозга радикально ме­няет терморегуляционные процессы всего организма, вызывает мно­жественные трофические эрозии полости рта и внутренних органов, прободные язвы желудка, обрушивает сосудистый тонус, прекращает лактацию et cetera. (Исследования Н. Кушинг (1932-1937), Н. Бурденко и Б. Могильницкий (1926), J. Karplus, A. Kreidl (1909-1928), A. Keller, W. Hare (1933), J. Beattie, D. Sheehan (1934), H. Боголепов (1963), J. Wherle (1951), H. Соловых (1963), А. Сперанский (1934) et cetera.)

Более того, невозможны даже самые приблизительные нейро­физиологические трактовки, вчерне поясняющие связку «отдел-функция», так как все составляющие лимбической системы (судя по всему) либо многофункциональны, либо подчиняются принципу не­ведомой нам пока аккордности.

Строго говоря, на данное время в вопросе познания systema limbica ней­рофизиология располагает лишь набором эффектных эксперимен­тальных данных, прямо подтверждающих догму об агрессиогенной роли лимбической системы и очень косвенно — теорию Дж. Папеца и П. МакЛина. (Причём, скорее сам принцип теории, но не её кон­кретные постулаты.)

Разумеется, это немного, но нам — вполне достаточно.

Подведём итоги.

Итак, прошу обратить внимание на тот факт, что т. н. положитель­ные качества возникают лишь как следствие разрушения или уда­ления части лимбической системы головного мозга или связей меж её компонентами.

Да, безусловно, ту или иную агрессию можно «убрать» из основ по­ведения, но только вместе с производящим её анатомическим или физиологическим субстратом.

Да, поведение возможно изменить в т.н. лучшую сторону, но лишь ценой травмации древнейшей формации мозга, нарушения баланса меж её структурами, ценой повреждения того загадочного симфонизма, который настраивался 400 миллионов лет.

Да, вследствие разрушения части мозга, вследствие «удаления» части systema limbica, а с ней вместе — и генератора той или иной агрессии, на этом месте образуется некая «пустота», а ещё вернее — дисфункция. Она-то и может быть условно номинирована как (к при­меру) «доброта», так как имеет все привычные для нашего интеллекта признаки проявления этого качества. Такое происходит (к приме­ру) при экстирпационном «отключении» царицы агрессий praedonia aggressio, т.е. «хищнической».

Впрочем, не стоит забывать, что подчинение лимбической системы общему принципу работы мозга, т.е. «принципу воз­буждения-торможения и их иррадиации», позволяет мозгу ре­гулировать уровень активности эмоциогенных структур, в том числе сводя агрессии до полного минимума (в зависимости от об­стоятельств).

Результат такой минимизации тоже может быть номинирован как «положительное» свойство, например, как «милосердие», «ми­ролюбие» или «жалость». Но это всего лишь минимизация агрессии, вызванная иррадиацией торможения, возникшей как ответ на не­кую ситуационную необходимость, не более.

Разумеется, ни одно из исследований systema limbica среди врож­дённых мотиваций и побуждений не установило наличия того, что принято называть «основными добродетелями», определив место «стыду», «совести», «нравственному закону» et cetera в разряде ми­фов или атрибутики социальных игр.

Будучи биологически бессмысленными, такие свойства homo, тем не менее, объективно существуют, но лишь как смоделирован­ные украшения сложных внутривидовых игр, ныне именуемых «об­щественными и личными отношениями».

Впрочем, стоит помнить, что «добродетели», как всё искусствен­ное, не только необыкновенно вариабельны, но и хрупки. Они ни­когда не выдерживают конкуренции с подлинными основами пове­дения, т.к. являются не более чем инструментом, применение или неприменение которого целиком зависит от обстоятельств, или де­кором, который и вовсе факультативен.

Примечательно, что и данный вывод отнюдь не является новацией. Бо­лее деликатно, но примерно то же самое высказал в своём итоговом труде «Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нерв­ной деятельности» (1938) И. П. Павлов: «У высших животных, до человека включительно, первая инстанция для сложных соотно­шений организма с окружающей средой есть ближайшая к полу­шариям подкорка (лимбическая система), с её сложнейшими ин­стинктами, влечениями, аффектами, эмоциями».

В качестве самой простой иллюстрации рассмотрим, к примеру, «стыд» в самом прямом смысле этого понятия, т.е. как основу т. н. целомудрия.

Могу напомнить, что заключается канонический «стыд» не толь­ко в утаивании прямых или косвенных указаний на свою возмож­ность к спариванию, но и в тщательном сокрытии самого фак­та своей физиологичности. Будучи важным декором социальных и межличностных игр во многих культурах, «стыд» романтизирован и возведён чуть ли не во врождённое свойство.

Публичная, ориентированная на очень большое число зрителей демонстрация (к примеру) своего влагалищного лубриканта или labium minus pudenda приравнивается к психической неполноцен­ности либо гарантирует остракизм.

Но... лишь по правилам одной из социальных игр.

По правилам другой социальной игры, предельно откровенная демонстрация гениталий, как в состоянии покоя, так и в режиме со­вокупления, является обязательным условием успеха и благополу­чия, а попытки утаить или замаскировать их — психической непол­ноценностью.

Под «другой игрой» я имею в виду порноиндустрию и те сотни тысяч женщин, которые в ней участвуют или участвовали с момен­та съёмок первого порнофильма (Lear. Реж. Е. Pirou, A. Kirchner, 1896) до наших дней.

(Что любопытно, но согласно простым статистическим подсчётам, пси­хика этих сотен тысяч женщин остается интактна^с. Различные пробле­мы «психологического» свойства, разумеется, у них возникают, но их процент не превышает процент наличия «душевных» проблем у учите­лей чистописания или офисных дам.)

^с Неповреждена, целостна, нетронута. — Прим. ред.

 

Иными словами, «стыд» объективно существует, но не как врождённое свой­ство, а лишь как правило определённой игры. Он «есть» или «нет» лишь в зависимости от того, что именно востребовано на данный момент — наличие «стыда» или его отсутствие¹⁷.

Данный факт имеет нейрофизиологическую апробацию: нигде, ни в одном сегменте эмоциогенного биологического механизма systema limbica мы не сможем обнаружить ничего, что хотя бы отда­лённо можно было бы трактовать как «стыд» или «целомудрие».

Что неудивительно. Будучи биологически и эволюционно совер­шенно бессмысленными, эти мотивации и не могли бы обнаружить­ся среди врождённых движителей поведения.

Ещё показательнее будет пример с т.н. врождённым нравствен­ным законом.

Напомню, что «врождённый нравственный закон» — это очень объёмное (но и крайне расплывчатое) понятие, объединяющее це­лый комплекс строго табуированных действий, желаний и намере­ний, комплектно «проживающий» в организме «носителя» и даже наделённый правом «голоса», т. н. совестью.

Здесь, конечно, сложно сохранять серьёзность, но мы говорим не о забавности этого стереотипа, а о его важной роли в социальных играх, о его способности мотивировать и определять поведение. Та­кая способность, пусть и незначительная, но, несомненно, есть.

Любопытен, впрочем, не сам этот комплекс. Любопытна легкость и скорость его аннуляции под воздействием любых неблагоприят­ных обстоятельств.

(Повторяю, сам «комплекс» и его «голос» крайне размыты и сильно варь­ируются в разных культурах и эпохах. Несомненно, «европейская со­весть» XIX века имеет мало общего с европейской же «совестью», но XI столетия, и кардинально отличается от «совести» (к примеру) воина племени миннеконжу любой эпохи.)

Мы, для чистоты эксперимента, возьмём в качестве образчика стандартную «европейскую совесть XX столетия», когда основные параметры этого мотиватора уже отработались и были закреплены как незыблемое правило общественной игры.

Более того, жёстко очертился тот круг строго запретных дей­ствий и желаний, соблюдение которого и является «врождённым нравственным законом», внутренне озвучиваемым «совестью».

Напомню, что бытовое поедание человеческого мяса к XX веку является строжайшим табу, выводящим «поедателя» за пределы со­циума и всякой «психической нормы».

Отрезание трупу щек с целью их съедения, выбивание мозга из черепа, «разделка» человеческой туши для получения пользова­тельского доступа к тканям легких или к печени — позиционируется как нечто радикально противоречащее «врождённому нравствен­ному закону», т.е. тому, что не может быть допущено «совестью».

Тем не менее, рассмотрев подробности авиакатастрофы 1972 г. в Андах (13 окт., Рейс 571), мы увидим беспроблемность в совершении именно этих действий. (Выбивание, отрезание, разделка, поедание.)

Напомню.

Рейс 571, имеющий на борту студенческую сборную Уругвая по регби, их родственников и спонсоров, совершил крайне жёст­кую посадку в безлюдном районе Анд. Погибло (в результате) 29 че­ловек.

Все погибшие были (в разной степени) съедены оставшимися в живых.

Произошло это по причине отсутствия какой-либо другой еды, кроме трупов друзей и родственников, в течение двух месяцев.

Уцелевшие (и в конце концов спасённые) не утратили «психиче­ского здоровья», сейчас занимаются рекламой и пропагандой до­норства внутренних органов, бизнесом и политикой (Goldman L. The Anthropology of Cannibalism, 1999; Tannahill R. Flesh and Blood: a History of Cannibalism, 1996).

На этом примере мы опять-таки видим объективную неизбеж­ность «перехода» из стилистики общественной игры — во власть подлинных мотиваторов и организаторов поведения любого позво­ночного, т.е. агрессий. Усложнение обстоятельств (как видим) спо­собно аннулировать любые искусственные мотиваторы.

(«Психологическая лёгкость» или «тяжесть» этого перехода особой роли не играет, т. к. мы имеем дело только с фактами, а не с их бел­летристическим оформлением. В конце концов какая разница, каки­ми именно словами сопровождаются поступки? Прошу заметить, что я сознательно взял современный, нейтральный, будничный, т.е. «хими­чески чистый» пример; он не замутнён религиозными или иными ир­рациональными побуждениями, как у ацтеков или полинезийцев, он не обусловлен архаичностью персонажей, как у ранних homo, кото­рые съедали любой человеческий труп, как и всякий другой, в принци­пе съедобный биологический объект, что мы видим на многочислен­ных археологических примерах раскопов Херцхайма, Монте-Чирчео, Хёне, Штейнхейма, Эрингсдорф, Крапины, Фонтешевадд, Саккопасторе, Нгандонг, Неандерталь, Гоуха (Сомерсет), Мугарет-эль-Зутие (Гали­лея) et cetera.)

 

Прогрессист и романтик, блистательный маркиз Де Кондорсе (1743-1794) пафосно возглашал: «Разве возможно, чтобы наши ро­дители, передавая нам возможности своей физической конституции, не передавали нам также понимание, энергию души и нравствен­ность?»

Кондорсе, разумеется, совершенно прав. Передавали, конечно, передавали. Но требуется одно маленькое уточнение: нашими «ро­дителями» были не только люди.

Более того, преимущественно не-«люди».

Нашими «родителями», начиная со звероящеров палеозоя, была впечатляющая эволюционная цепь существ, чей мозг «приспособи­тельно» формировался в тех условиях, где сила и полноценность агрессий решали почти всё, а «иные» качества были совершенно лишними.

Данное заключение позволяет поставить условную точку в во­просе о той «порочности» человека и его «вине», которые нам де­монстрирует его «фиксированная история». Понятно, что другим homo быть и не мог, у него для этого не было ни малейшей нейрофи­зиологической возможности.

(Я оставляю за скобками биологическую бессмысленность терминов «порок» и «вина». Впрочем, при всей своей бессмысленности они не­дурны в роли «контрастного вещества», способствующего визуализа­ции реальной картины.)

Закрыв вопрос о природе происхождения характера homo, вновь вернёмся к палеоантропам и удивительному факту стагнации в их развитии.

Да, в течение двух миллионов лет происходили небольшие ана­томические эволюционные дорисовки — происходило укрупнение protuberantia mentalis, уменьшение глабеллы и надбровных дуг, грациализация^d пяточных костей, талусов et cetera. Но никакого отчёт­ливого эволюционирования разума, параллельного этим мелким анатомическим изменениям, естественно, не свершалось, что по­зволяет делать вывод о независимости этих процессов друг от друга.

^d Грациализация — уменьшение, истончение костей. — Прим. ред.

Причём следует напомнить, что на протяжении колоссального срока в 2000000 лет человек полностью довольствовался ролью животного, лишённого какой бы то ни было интеллектуальной жиз­ни, хотя эндокраниальные особенности его черепа напрямую сви­детельствуют об относительной развитости и полноценности мозга, тем самым, о всех тех нейрофизиологических процессах, которые гене­рируют (в том числе) и полноценный личный разум.

Полагаю, что именно это противоречие и вынудило искать у палео­антропа тот скрытый фатальный дефект головного мозга, на основа­нии которого ему в «разуме» всё же можно было бы отказать.

 

CAPUT III

Лобные доли и их реальная значимость.
Создание и крушение мифа.

«Верховный орган головного мозга». Мнение И. П. Павлова.

Кочующие из исследования в исследование попугайские повторения о некоей «неразвитости лобных долей» мозга древнего человека, которые чему-то там «препятствовали», основаны на про­стой морфологической неосведомленности, но чаще — на умыш­ленной игнорации данных классической нейроанатомии и законов эволюции.

Лобные доли, преимущественно загруженные соматомоторными функциями, центрами тактильной, болевой, проприоцептивной чувствительности, не содержат ничего сверхъестественного, и ни­какой «роковой» роли в формировании разума, речи и мышления играть не могут. Они важны и крайне существенны, но абсолютиза­ция их ничем не оправдана.

Естественно, по их поводу существует несколько карди­нально и жёстко разнящихся точек зрения.

Рассмотрим их.

Очень серьёзная плеяда нейроанатомов, нейрофизиологов и нейропсихологов: Ф. Мэттлер (иссл. 1949 г.), Краун (иссл. 1951 г.), Клебанов (иссл. 1951 г.), Ле Бо (иссл. 1954 г.), Сковилл (иссл. 1953 г.), Петри (иссл. 1953 г.), Тизар (иссл. 1958 г.), Шустер (иссл. 1902 г.), Пфейффер (иссл. 1910 г.), Монаков (иссл. 1910-1914 гг.) экспери­ментально установили и теоретически обосновали, что лобные доли не имеют никакой существенной роли в формировании пси­хической деятельности человека.

Их выводы предельно корректно обобщил А. Лурия в своём ка­питальном труде «Высшие корковые функции человека» (2008):

«Как показали эксперименты, электрическое раздражение лобных отделов коры не вызывает никаких реакций... не приводит ни к парали­чам, ни к нарушениям зрения, слуха, речи или кожной чувствительно­сти. <...>

Более того, отрицательные результаты, полученные исследователя­ми, привели к мысли, что лобные доли мозга вообще не имеют самосто­ятельных функций, и что они являются своеобразным примером “избы­точности” среди других продуктов эволюции мозговой ткани» (Цит. по: Лурия. Высшие корковые функции человека, 2008).