Невзоров, Александр Глебович 11 глава

(Пример Плеснера ценен ещё и тем, что сразу становится понятно, на­сколько введение в данную тему любых подобных теорий парализу­ет научный поиск. Естественным образом наука на этом заканчивается и начинается «теология». Здесь дело даже не в том, что история ин­теллектуального развития есть, прежде всего, история освобождения от всякой религиозной веры. И даже не в том, что любая «вера» — это не более чем отсутствие знания. Но! Как только начинается теология, мы лишаемся возможности просчитывать причины и следствия, теря­ем право на выводы, утрачиваем сомнение как основной инструмент, а исследование превращается в «охоту на привязанного кабана» и простую формальность с предопределённым результатом. Всё рав­но всё упрётся в чью-нибудь «непостижимую волю», а любой поиск вы­ведет на заготовленную поколениями теологов «сверхъестественную причину». У меня нет уверенности, что на такое стоит терять время.)²⁴

«Плеснеровская» (ничего не объясняющая) теория, повторяю, про­сто самая экстравагантная из множества экзотических теорий о происхождении мышления. (Чем, собственно, и известна.)

Теории «неэкзотические» нельзя назвать более реалистичны­ми, они просто более унылы и бесцветны. Чаще всего, это лишь по­корные, бездумные кивки на эволюционный процесс. Причём, по­корность кивка свидетельствует не о парализующем почтении к «Дарвину», а лишь о полнейшем нежелании вникать в логику ароморфоза и «считать повороты» извилистого и авантюрного процес­са эволюции. Любопытно, что при всей их «тусклости», они точно так же бездоказательны, как и радикальный философский экзотизм Плеснера.

(К слову, сам Ч. Дарвин никогда и не пытался дать никакого одно­значного объяснения факту «перехода» homo к более сложным фор­мам поведения и мышлению, мудро ограничиваясь ссылками на естественный отбор, половой отбор, изменчивость, влияние сред, раз­множение, наследственность, соотносительные изменения et cetera.)

Самой «расхожей» из «тусклых» можно признать гипотезу соци­ализации homo в процессе «совместной охоты». Второе место при­надлежит известному утверждению Ф. Энгельса о роли некоего «труда».

Обе версии давно и прочно стали общим местом.

Но «почтенность» и обиходность данных версий лишь маскиру­ют полное отсутствие всяких археологических доказательств «охот­ничьей» или «трудовой» деятельности homo erectus, вплоть до са­мого позднейшего периода, т.е. до той эпохи, которая обобщённо именуется «кроманьонской», и по самому строгому счёту включает в себя лишь последние 15-20 тысяч лет истории homo. (По другим, более размытым оценкам, около 30 тысяч лет).

Поясняю.

На данный момент археология свидетельствует, что ни один из раскопов «докроманьонских слоёв» ни в одной части мира не об­наружил орудий, применимых для какой-либо охоты на какое-либо крупное животное или для реальной трудовой деятельности.

Все рубила, скребки (и прочий каменный инструментарий), из­вестные на сегодняшний день науке, применимы, вероятно, только для «расковыривания» туш и являются простым компенсатором не­полноценных когтей и зубов homo, не пригодных даже для разгры­зания и разрывания падали.

Любые гипотезы об охотничьем применении дубин, острых палок, ро­гов или костей животных — имеют статус чистой фантазии, так как не подтверждаются никакими археологическими находками.

(Здесь мы позволили себе обобщить и суммировать взгляды нескольких школ палеоантропологии, представленные в трудах В. Бунака (1966), Л. Кельсиева (1883), Л. Лики (1903-1972), G. Shaller, С. Lowther (1969), М. Dominguez-Rodrigo (2001), R. J. Blumenschien (1995), М. Е. Lewis (1997), Б. Поршнева (1974), М. М. Selvaggio (1994), М. Мензбира (1934), Д. Кларка (1960).

Разумеется, тут мало уместен любой категоризм. Разумеется, су­ществует и другая (более привычная) точка зрения, имеющая вес и признание. (Р. Дарт, А. Окладников, В. Зергель, С. Семенов et cetera.)

Однако само наличие авторитетных и серьёзных сомнений в до­казательности гипотез о «совместных охотах» или «труде» ранних homo — не позволяет строить теорию происхождения интеллекта на столь зыбком и спорном материале, как «охотничья» или «трудо­вая» версии развития человека.

Полагаю, что сама основа предположений о происхождении мышле­ния и интеллекта должна быть значительно более прочной, чем то, что предлагают сегодня палеоантропологические гипотезы. (Дискутивность, несомненно, превосходна, но не в качестве фундамента.)

Тем не менее, такая основа существует и находится она, естествен­но, в сфере нейрофизиологии, т.е. нашего знания о возрасте, функ­циях и особенностях того субстрата, который, собственно, и генери­рует мышление.

Более того, именно понимание особенностей и функций различ­ных структур мозга — практически не оставляет никаких шансов ни мистически экстравагантным гипотезам, ни «почтенным». В основах всех этих версий лежит некая предполагаемая возможность есте­ственной передачи навыков мышления от поколения к поколению.

(Вероятно, опровержение такого рода «уверенностей» не входит в задачи данного исследования, но для примера придётся один раз расставить точки над i.)

Рассмотрим факт т. н. передаваемости навыков мышления и, как следствие, их суммации — интеллекта.

Возьмём за основу классическую анатомию головного мозга и те открытия, что были сделаны лауреатом Нобелевской премии Сан­тьяго Рамон-и-Кахалем (1852-1934), отцом и основоположником «нейронной теории», гласящей что «каждый нейрон является пато­логической единицей» и что «каждый нейрон является анатомиче­ской единицей». Бесспорность данного утверждения (как это часто бывает) помешала в свое время сделать из него само собой разуме­ющиеся выводы.

Что же явствует из открытия Кахаля и основных принципов клас­сической нейроанатомии?

Ответ предельно прост, но чтобы быть понятым, нуждается в не­коей развернутости и поэтапности.

И нейрофизиология, и гистология мозга не оставляют никаких иллюзий по части того, что ни навыки мышления, ни интеллект не передаются, не закрепляются, не наследуются.

Более того, интеллект в его сегодняшнем понимании, естествен­но, не является врождённым качеством человека.

Илл. 33. С. Рамон-и-Кахаль

 

Навыки мышления и интеллект — это РАЗОВОЕ, искусственное явление.

В каждом новом человеке, появившемся на свет, он должен быть создан заново, с абсолютно чистого листа. Такое создание может быть успешным, а может и не быть таковым.

Любопытно, что несмотря на то, что в мышлении есть вроде бы некая потребность, оно не закрепляется, не становится наследуе­мым качеством, частью человеческой сущности.

Впрочем, это неудивительно, так как не существует никакого фи­зиологического способа его передачи по наследству, от особи к осо­би.

Интеллект — это, прежде всего, объём систематизированных и точно номинированных понятий, меж которыми установлены мил­лиарды ассоциативных связей.

Т.е. это информация и свобода распоряжения ею.

Нигде и никаким другим образом, кроме обеспеченных всем не­обходимым нейронов коры головного мозга, эта информация не находится и не может располагаться. Она копится всю биологиче­скую жизнь человека и, соответственно, умирает вместе с её физи­ческим носителем, так как её существование неразрывно связано с физиологическими процессами всех структур головного мозга. И биологически «передаваться» она могла бы только вместе с теми миллиардами нейронов, в которых заключена, что физиологически неосуществимо.

Интеллект — это продукт, а не свойство организма, и даже не фи­зиологическое качество.

Более того, интеллект смертен.

Он погибает вместе с нейронами коры через 6-8 минут после на­ступления «биоэлектрического молчания» головного мозга, т.е. его биологической смерти.

А уже через шестнадцать минут «обитавшие» в миллиардах ней­ронов коры головного мозга образы Ричарда III, Онегина, Леонида, звуки вагнеровских опер, лица жён и детей, графика формул Эйн­штейна — превращаются в холодеющую слизь. И в этой слизи начи­наются нормальные процессы разложения, уже без следа стираю­щие образы и звуки, когда-то населявшие этот мозг.

Забавно, но тут и генетика вынуждена отставить характерную для неё многозначительность, жонгляцию открытиями-однодневками и честно признать, что «вы наследуете не интеллект, а способность развить свой мозг до определенного уровня при благоприятных условиях» (Ridley М. Genome, 2008).

Да, для того чтобы иметь «хороший мозг», необходимо получить его хороший проект.

Этим проектом, собственно, и является шестая хромосома ге­нома.

Но это лишь проектная документация, «инструкция по сборке», не более. Документация, которая будет пытаться диктовать анато­мическое и физиологическое построение данного органа, возмож­но, предопределит его анатомическую нормальность или анома­лию, но она не имеет никакого отношения к интеллекту.

Поясняю, можно взять сколь угодно длинную династию филосо­фов, учёных или писателей. Озаботиться тем, чтобы на протяжении любого (сколь угодно долгого) количества лет данная династия могла получать все виды практических знаний, изучать и познавать все типы наук, искусств и важнейшие языки мира.

В конце этой династической цепочки можно разместить ново­рожденного младенца, имеющего в качестве отца, матери, дедов, прадедов и прапрадедов только представителей этой интеллекту­альной династии. И... поместить этого малыша в «джунгли», лишив его всякой возможности получить даже самое примитивное обра­зование и воспитание, т.е. лишив его общества тех людей, которые являются носителями коллективного интеллекта.

Это существо не будет знать не только ни одного из человече­ских языков, оно не будет знать ни собственного имени, ни единой буквы алфавита, оно не будет подозревать о существовании Будды или Чайковского, мобильных телефонов или Фермопильской бит­вы, оно будет иметь все повадки и манеры обычного животного.

Возможно, если это существо выживет, оно рано или поздно возьмёт камень и ударами другого камня попробует приладить его к своей руке. Данное существо, по сути, вернётся в палеолит, несмо­тря на то, что никаких анатомических преобразований мозга «об­ратно» не произошло, а геном во всех его вариациях и со всеми му­тациями был добросовестно передан и унаследован.

 

 

CAPUT VI

 

«Мауглеоиды». Мальсон. Скорость возвращения homo
в дикарское состояние. Свидетельства Тюльпа и Вагнера.
Изыскания Линнея. Полушарная асимметрия. Круг замкнулся.

Мнение Гердера.

Примеров того, с какой волшебной скоростью человек возвра­щается в свое палеолитическое, животное состояние много до чрез­вычайности. Часть из этих примеров попахивает мифами, но то, что было собрано профессором Люсьеном Мальсоном, достаточно убе­дительно.

Мальсон систематизировал порядка 60-ти подобных случаев, в документальной достоверности которых мог удостовериться лич­но или проработав все имеющиеся свидетельства и документы.

Мальсон описывает классические образчики «диких детей», вы­росших в изоляции или в животной среде, вроде Виктора из Аверона, цейлонского мальчика Тиссы, девочек Комалу и Амаду (о судьбе которых мы знаем из отчёта доктора Дж. Сингха, попечителя сирот­ского приюта в Мандапоре), «ребёнка из Локнау» (1874), Дины Сарничар из Минспури (1872), «мальчика из Овердайка» (1803), «волчонка из Гесса» (1344), «мальчика-волчонка из Ваттерави», «Дикого Пите­ра из Гамелина» (1724), китайских «мальчиков-панд», обследованных биологом Хоу Мень Лу, «Миммиле Блан» из Шампани et cetera.

Косвенными (не столь тщательно фильтрованными и докумен­тированными, как у Мальсона) можно считать и собранные Р. Бернхаймером свидетельства в его труде «Дикие люди в Средние века».

Более ценным и не вызывающим сомнения в безупречности из­ложения фактов можно счесть описание очередного «мауглеоида» анатомом Николасом Тюльпом (1593-1674). Осмотрев выловленно­го в ирландских горных районах подростка, Тюльп оставил замеча­тельное описание:

«Доставленный в Амстердам, этот юноша в возрасте около шестнад­цати лет был выставлен здесь для обозрения. В Ирландии он, потерян­ный родителями, жил среди горных овец и с раннего детства перенял овечьи повадки. Тело у него было быстрое, ноги неутомимы, взгляд су­ровый, сложение плотное, кожа обожжённая, члены мускулистые. Был он грубый, без рассудка, бесстрашный, лишённый человеческого вида. Впрочем, он удивлял своим здоровьем. Лишённый человеческого голо­са, он блеял наподобие овцы».

Вагнер в «Очерках философской антропологии» в 1794 году опи­сывает мальчишку, которого поймали в лесах Трансильвании:

«Он был совершенно лишён дара речи. У него не было способности ни к каким членораздельным звукам, только к невнятному бурчанию, которое то усиливалось, то стихало, то превращалось в вой, когда он ви­дел лес или даже просто одинокое дерево. Ему были в равной степени непонятны ни слова человеческой речи, ни звуки, ни жесты. Интереса у него ничто не вызывало, при виде женщин или девушек он оставался так же равнодушен.

Когда три года спустя я увидел его снова, апатия его прошла. Увидев любую женщину, он начинал выть и яростными движениями нижней части тела демонстрировал возникшие у него желания»²⁵.

Жюльен Офре де Ламетри (1709-1751) в классическом труде «Есте­ственная история души» (1745) упоминает «десятилетнего ребён­ка», найденного в 1694 году в «стае медведей в лесах, находящихся на границе меж Литвой и Россией. Было страшно смотреть на него: он не обладал ни разумом, ни речью, его голос и сам он не заключали в себе ничего человеческого; человеческим у него было только внеш­нее строение тела».

Судя по всему, последний случай озадачил не только Ламетри. О нём же упоминает в четвёртой части «Трактата об ощущениях» (1754) и Э. Б. де Кондильяк.

Современность предложила нам не меньшее количество сви­детельств о детях, выросших вне человеческого общества: Зара и Массуми Надери (Иран), Рокко из Абруцци (1971), Джинни из Лос-Анджелеса (1970) et cetera.

Кстати, Карл Линней, также собиравший подобные примеры, рассмотрев множество случаев «диких детей», в 1758 году предло­жил ввести термин homo ferus.

Линнеевский термин хорош, но ему грозит опасность затеряться среди десятков других homo, которые использует ныне антрополо­гия и палеоантропология.

Посему для понятности и краткости я бы дерзнул предложить термин «мауглеоиды» (mauglioides) как обозначение краткое и об­разное, произведённое от имени литературного персонажа, извест­ного всему миру.

Всех вышеперечисленных детей объединяло незнание чело­веческого языка, животное поведение, абсолютное неведение об основах цивилизации и общественных отношений.

Судьба их всех в разной степени трагична, но суть не в этом, а в скорости, с которой человек возвращается в эпоху палеолита. Достаточно самых простых, в общем-то, обстоятельств, чтобы «ве­нец творения» превратился обратно в homo erectus: оскалился, за­рычал и взял в руки острый камень.

Причём суммация данных о жизни в естественной среде «мауглеоидов» свидетельствует о том, что их место в иерархии живых су­ществ было более чем скромным.

Примечательным является также и то, что практически никогда самое усиленное педагогирование в отношении этих детей не дава­ло никаких серьёзных положительных результатов, какие бы мощ­ные средства воспитания и реабилитации не концентрировались на очередном «мауглеоиде».

Естественно, чем старше был ребёнок, чем идеальнее была «сре­да дикости», в которой он воспитывался, тем более плачевны были результаты попыток вернуть его в общество людей, дав ему элемен­тарные знания²⁶.

Иногда зыбкие результаты всё же наблюдались²⁷, но чаще всего попытки образовать, научить речи и письму, счёту, этикету — закан­чивались ничем.

Воспитательный крах имел место вне зависимости от анатоми­ческих особенностей как головного мозга, так и иных параметров организма. Это должно, по идее, удивлять, так как головной мозг «мауглеоидов» в большинстве случаев был сформирован по всем современным представлениям о его совершенстве.

Причина систематических неудач не исследована, даже не опре­делён со всей чёткостью «возрастной порог», за которым всякое об­учение «мауглеоида» становилось бессмысленно.

А коль скоро нет ни фундаментальных исследований этого пара­докса, ни квалифицированных наблюдений²⁸, причину фиаско рас­сматривать бесполезно, это в любом случае будут только догадки. (Впрочем, если подобный «мауглеоид» обнаруживался в очень ран­нем возрасте, то обучение, воспитание, образование было вполне возможно, как показывают множественные примеры.)

Здесь, на примере «мауглеоидов», я (мимоходом) хотел бы об­ратить ваше внимание на то, с каким звоном и грохотом рушатся основные стереотипические теории о тех особенностях головного мозга человека, которые обеспечивают ему доминирование в жи­вотном мире и столь блестящую эволюционную карьеру.

Таких теорий три²⁹.

Первая теория — это «феномен» межполушарной асимметрии.

Вторая и третья теории — это особая плотность веретенообраз­ных клеток в lamina multiformis коры головного мозга и особая разви­тость «лобных долей». Лобным долям я уделил уже достаточно вни­мания, а вот с полушарной асимметрией вообще всё удивительно.

Данная гипотеза, родившаяся совершенно естественным обра­зом, как и сотни иных гипотез, претендующих на разгадку «тайн» мозга, была очень активно популяризирована, хотя никаких доказательств не имела и не имеет. Более того, именно она была наиболее убедительно опровергнута, как теоретически, так и экспериментально.

Достаточно вспомнить хрестоматийные эксперименты профес­сора Фернандо Ноттеба (Рокфеллеровский университет) по пере­резке левого подъязычного нерва у взрослых зябликов и канареек.

В ходе опыта Ноттеб попеременно перерезал то правый, то ле­вый подъязычные нервы, управляющие половинами нижней горта­ни, т. н. сиринксами, и, фиксируя изменения пения, легко доказывал наличие функциональной асимметрии мозга, т.е. несомненное на­личие специализации полушарий у птиц.

Профессор Джеймс Дьюсон (Стэнфордский университет) сери­ей очень продолжительных и обстоятельных экспериментов дока­зал наличие полушарной асимметрии у обезьян. (Приводится по: Спрингер С., Дейч Г. Асимметрия мозга, 1983.)

Ещё Э. Смит (1934) и Ф. Тильней (1928) фиксировали на эндо­кранах времён палеолита зримую асимметрию, всегда являвшуюся приметой асимметрии функциональной. Более того, «на слепке моз­говой полости черепа из Ла-Шапелль-о-Сен левое полушарие шире правого на 7 мм и несколько выше. Соответственно, в скелете правой руки и плечевая кость из Ла-Шапелль-о-Сен имеет более крупные размеры, чем левая» (Нестурх М. Происхождение человека, 1970).

(Помимо этих хрестоматийных примеров существуют ещё более убе­дительные и исчерпывающие исследования по данному поводу: труд Giorgio Vallortigara о функциональной асимметрии мозга рыб и амфи­бий, сочинение Питера Маккнейлиджа «Происхождение речи» и бле­стящая монография Лесли Роджерс (Lesley J. Rogers), в которой доказан принцип латерализации переднего мозга цыплят.)

Продекларированная в своё время как некое уникальное свой­ство человека, асимметрия полушарий головного мозга присуща практически всем живым существам, а возникла она ещё за полмил­лиарда лет до появления не только первых людей, но и первых мле­копитающих.

Точку в этом вопросе в своё время уже поставил Г. Шеперд, от­метив в своём академическом труде «Нейробиология», что «латера­лизация функций была обнаружена у целого ряда животных — не только позвоночных, но и беспозвоночных. Вполне возможно, что тенденция к латерализации присуща всякому животному с двусто­ронней симметрией тела и мозга» (Shepherd G. Neurobiology, 1983).

Тем не менее слепое отстаивание «уникальности» этого свойства существует и по сей день, ибо сохраняется надежда на то, что чело­веческий мозг имеет некие чрезвычайные особенности, присущие только мозгу homo.

Ещё со времён Декарта, который полагал, что эпифиз является «вместилищем сознания» и достоянием лишь человека, сохраняет­ся забавная вера в то, что такой «особенный человеческий» отдел мозга всё же существует.

(Я уже приводил пример с Ричардом Оуэном и гиппокампом, с лобны­ми долями коры, с Broca's area, а чуть позже вынужден буду разъяснить «феномен» веретенообразных нейронов в lamina multiformis.)

Естественно, без всякого ответа остается вопрос: отчего в анатомически совершенном мозгу человека, где асимметрия чётко (и многократно) констатирована и возведена в ранг «феномена», не «сработала» эта «феноменальная» особенность в тех случаях, ког­да мы говорим о «мауглеоидах»?

И где же, кстати, чудотворные возможности веретенообраз­ных клеток и лобных долей?

Почему человеческий разум, несмотря на наличие этих параме­тров мозга, во всём своём блеске не сформировался у тех людей, что всего-навсего были изолированы от человеческого социума и инсталлированы в дикую среду?

Кстати, на слепках эндокраниумов мы можем убедиться, что и головной мозг людей палеолита имел все внешние приметы «меж­полушарной асимметрии», однако, интеллекта в сегодняшнем смыс­ле слова — никак не генерировал.

Итак, круг замкнулся.

Мы имели возможность убедиться, что анатомическое совер­шенство головного мозга (или его «анатомическая современность») не гарантирует возникновение и функционирование интеллекта.

Мы также могли убедиться, что абсолютное несовершенство мозга (его миниатюризация) не гарантирует отсутствие этого же ин­теллекта.

Мы знаем несостоятельность теорий об «индексе массы мозга — массы тела» и «второй сигнальной системы».

Мы понимаем, до какой степени условен и, возможно, ошибочен «мозговой рубикон» Анри Валлуа.

Мы имеем загадку размером в два миллиона лет существова­ния человека в качестве обычного животного и его «внезапную» (по историческим меркам) метаморфозу.

В довершение всего мы имеем почти астрологические бормота­ния генетиков об очередном открытии, типа нового гена DTNBP1, «му­тации в котором приводят либо к гениальности, либо к шизофрении», но имеем и параллельное этой очередной победной реляции при­знание в невозможности «передачи интеллекта» на уровне генома.

(Кстати, удивительно, сколь генетиками блестяще театрали­зована и облечена в форму собственного открытия простая и давно понятная нейрофизиологическая истина.)

Если бы интеллект был бы передающимся, закрепляющимся, на­следуемым качеством, то все мы были бы лишены необходимости учить алфавит. Мы знали бы очень многие языки, с рождения уме­ли бы писать и читать и хранили бы в памяти все подробности жиз­ни (включая самые секретные и интимные) по крайней мере двухсот поколений, и все те знания, которыми располагала породившая нас династическая цепочка.

(Т. е. достаточно было бы иметь бабушку-астрофизика, чтобы об­ладать глубокими познаниями в данной науке. Или прапрапрадеда — парасхита, чтобы владеть ремеслом древнеегипетской муми­фикации. А с учётом того, что вышеупомянутые двести поколений (если считать с Месопотамии) мигрировали, странствовали, рассе­лялись по миру, то передаваемость «интеллекта» гарантировала бы нам и знание практически всех языков мира, и секреты древних ре­мёсел.)

Не следует забывать и то, что большая часть интеллектуальных познаний имеет либо эмоциональную подоплёку, либо напрямую порождена эмоциональностью.

Следовательно, наследование интеллекта обеспечило бы человека верой во всех богов, что были почитаемы в его династической цепочке от Озириса, Аримана, Митры, Тора, Иеговы-Иисуса, Велеса, Зевса et cetera.

Более того, это было бы очень любопытным наслоением одного культа на другой, и все бы они неизбежно соседствовали в наследо­ванном интеллекте вне зависимости от желания или убеждений по­следнего носителя этого интеллекта.

Но этого нет.

Вырванный из социального контекста человеческий младенец, лишённый доступа к коллективному интеллекту, с рекордной ско­ростью возвращается в дикарское состояние.

Т. е. сакрализованная «традиция развития» легко может быть прервана и разрушена под воздействием неких внешних, далеко не чрезвычайных обстоятельств: всего лишь возвращением человека в его естественную среду обитания, на его незавидное место в при­родной иерархии.

Очень не случайно, очень глубоко прочувствованно Иоганн Гот­фрид Гердер (1744-1803) называет человека «недоразумением»³⁰.

«Чтобы выжить, это существо должно было сотворить себе “вторую природу” — искусственно разработанный, адаптированный, дополни­тельный мир» (Herder J. G.).

В обычной для себя среде, в этом «дополнительном мире» (че­ловеческом обществе) каждый вновь рождённый младенец требует значительных многолетних усилий по его обучению самым элемен­тарным знаниям и умениям, которое по сути своей есть обучение пользования тем самым коллективным интеллектом.

Итак, имеем то, что имеем. Личного опыта, личных возможностей разума каждого отдельно взятого человека не хватит на изобрете­ние даже четвертинки одной буквы алфавита.

На данный момент мы все поразительно «вторичны», мы не име­ем в области интеллекта практически ничего «своего», какие бы за­блуждения не царствовали по этому поводу. Мы все пользуемся только компонентами коллективного интеллекта, которыми мани­пулируем с большим или меньшим мастерством, искренне считая это собственной интеллектуальной жизнью.

Безусловно, мы можем привнести в этот коллективный интел­лект некую ранее неизвестную ему комбинацию, но созданную из уже известных понятий, слов или открытий.

Если эта комбинация будет закреплена на искусственном носи­теле и будет оценена как значимая, она, возможно, войдёт в состав коллективного интеллекта и сама уже станет материалом для следу­ющих комбинаций.

Если не будет закреплена, то вне зависимости от значимости сгниёт вместе с полушариями головного мозга её изобретателя и останется неизвестной. (Изустная, лекционная или иная передача тоже возможна, но она гарантирует определённые искажения.)

Я прекрасно понимаю, что тезис о коллективном интеллекте нуждается в более подробном раскрытии.

Я сделаю это чуть позже.

 

CAPUT VII

Фиктивность термина «доисторическая эпоха».
Откровенность эволюции. Различные теории. Чжоукоудянь.

Черепа из Штейнхейма и Монте-Чирчео.

«Внутренняя речь». Роль А. Лурии. Роль гиппокампа.
Анатомическая схема речегенерации. Деноминированность.
Предикативность. Мнение Сеченова. Отсутствие чётких
формулировок основных понятий.

Считается, что коллективный интеллект вырабатывался долго и мучительно (в течение двух миллионов лет).

Я полагаю, что гарантированно не вырабатывался и не аккуму­лировался, так как даже в своих зародышевых формах интеллект обеспечил бы некий прогресс, хотя бы в стилистике изготовления каменных орудий и общественных отношений.

Если есть во всей этой истории нечто относительно непонятное, так это только то, почему коллективный интеллект образовался так внезапно, за какие-то несколько тысяч лет.

Естественно, я не говорю о неком фантазийном прыжке из homo erectus прямо в шумеры.

Естественно, появлению письменности предшествовал очень краткий (по сравнению с эпохой питекантропов) период «кро­маньонских культур», который послужил прологом к появлению письменности и, как следствие, к возникновению «коллективного интеллекта».

Просто надо отдавать себе отчёт, что именно этот крайне незна­чительный по продолжительности период прочно завязан в стерео­типах сознания, как «доисторическая жизнь», хотя являлся (хоть и большей, чем наша эпоха) ничтожной частью истории человека.

Для эволюции не характерна тактика «молчаливого накопления». Скорее, наоборот, мы видим зримую поступательность и наблюдаю­щееся движение эволюционного процесса во всех проявлениях.

Мы всегда наблюдаем поразительную откровенность эволюции. Ситуация, при которой в какой-то форме жизни (без всяких внеш­них примет и проявлений) накапливается в течение миллионов лет свойство, которое никак не проявляется, а потом взрывает собой вид, в котором «обитает», не имеет никаких аналогов в изученных нами эволюционных процессах и, соответственно, всерьёз рассма­триваться пока не может.

Тут может быть множество версий о том, что же произошло в те­чение тех 10-20 тысяч лет, предшествующих появлению речи и пись­менности, но всё это будут очень уязвимые и очень умозрительные гипотезы.

Эти гипотезы существуют, с ними легко ознакомиться, но мне ни одна из них не представляется до конца убедительной.

Ни гипотеза социализации благодаря совместным охотам (как выяснилось, палеоантропы были не охотниками, а падальщиками), ни гипотеза объединения в заботе о детёнышах (этому нет никаких археологических подтверждений), ни «эволюционная радиальная энергия» Де Шардена, ни Ламарк, ни прочие теории.

Они все по-своему недурны, так как свидетельствуют о добро­совестном научном поиске и увлечённости красивыми идеями, но слабых мест и нелепостей в них значительно больше, чем рацио­нального содержания.