Невзоров, Александр Глебович 14 глава

Классический список можно дополнить музыкой, запаховыми воздействиями, любыми сильнодействующими вкусовыми и зри­тельными раздражителями, специфическими видами еды, смехом, плачем, сексом, экстатирующими речетативами, культовыми це­ремониями, молитвами, скоростными и высотными аттракциона­ми и так далее. Разумеется, по степени силы воздействия на сознание смеху далеко до Amanita muscaria ^a или Salvia divinorum ^b, но дело не в мощи эффекта, а в принципе.

^а Amanita muscaria — мухомор красный.— Прим. ред.

^b Salvia divinorum — «шалфей предсказателей». — Прим. ред.

(Строго говоря, и алкогольный делирий (delirium alcoholicum) можно и нужно выводить из классификации психозов, потому что его законное место — в ИСС. Богатство симптоматики при а. делирии — аффекты страха, тремор, атаксия, тахикардия и так далее, не переводит его в статус отдельной болезни, а лишь живописует, сколь далеко может зайти ИСС и как интересны могут быть его последствия.)

Стремление homo к ИСС, т.е. к уходу от нормы восприятия действи­тельности, к искажению реальности — это тема отдельного исследо­вания, почти не имеющая отношения к исследованию настоящему.

Разумеется, эта тенденция любопытна, но, полагаю, того глобального влияния, что приписывают ей Э. Бургиньон, Олдос Хаксли, Уоссон et cetera на историю сознания и разума она не имеет.

Понятно, что превращение этого состояния в обыденность, тем более в обыденность, формирующую стиль поведения и воспри­ятия, начисто лишило бы род homo всякой надежды уцелеть в ли­шённом сантиментов мире палеолита и неолита.

Это, скорее, редкая пикантная приправа, но никак не само еже­дневное блюдо реальности, которую homo обречён был восприни­мать, чтобы выжить и размножиться.

Нас в данном вопросе интересует совершенно другое.

Помимо того, что практики ИСС показывают хрупкость сознания, мы видим и абсолютную, рабскую зависимость сознания от физио­логии.

Причём не только от органов восприятия, не только от зрения, слуха, обоняния, осязания, но практически и от всех физиологиче­ских систем организма, которые на первый взгляд не имеют вообще никакого отношения к фиксации внешней реальности и трансляции её признаков к проекционным центрам мозга.

Нечувствительное, никак внешне не выраженное легкое изме­нение состава крови, наступающее вследствие съедения малень­кого галлюциногенного гриба Gymnopilus, способно категорически изменить картину мира вокруг, населить его нереальными видени­ями, сместить все координаты, «перекрасить листву на деревьях» и заставить «ухмыляться камни».

Продолжительный, быстрый, вводящий в «транс» шаманский та­нец лишает видимые предметы истинных масштабов, нарушает ори­ентацию, фантазийно сужая или расширяя реальное пространство, создаёт темнотные или световые иллюзии разной степени продолжи­тельности, эффекты «второго, третьего неба» и пролётов «сквозь них».

Заметьте, и в первом, и во втором случаях глаза как внешние ор­ганы зрения работают в обычном режиме, бесстрастно поставляя мозгу по nervus opticus эскиз вполне реалистической, «штатной»³⁶ картинки действительности. (Я специально взял оба примера, когда методы вхождения в ИСС не влияют ни на физиологию глаза, ни на физиологию глазного нерва).

Но искажения этой действительности в сознании могут прини­мать невероятные, чудовищные формы. Эта иллюзия спровоцирует и стиль поведения, уместный только в этом фантазийном мире.

Понятно, что все физиологические метаморфозы в результате замыкаются на головной мозг (проникая через гематоэнцефаличе­ский барьер^с в ликвор или создавая дефицит крови в синусах твер­дой мозговой оболочки), и уже в самом мозге, собственно, и проис­ходят изменения сознания.

 

^с Гематоэнцефалический барьер — физиологический механизм, регулирующий обмен веществ между кровью, цереброспинальной жидкостью и центральной нервной системой и обеспечивающий постоянство внутренней среды головного и спинного мозга. — Прим. ред.

 

Но эти изменения приходят именно через воздействие на физио­логию, а не каким-то волшебным путём прямо в мозг. А состояние мозга в данном случае является (отчасти) констатацией физиологи­ческой проблемы и реакцией на неё. (Эфферентных и афферентных связей, как я знаю, никто ещё не отменял).

Как мы уже знаем, эти изменения не однотипны.

Более того, они многовариантны.

Даже галлюцинаторные ряды существенно разнятся в зависимо­сти от методов воздействия на «чистую» физиологию.

Я уж не говорю об известных эффектах «убегающей земли», «мно­гоэтажного неба», «полётов», «наблюдения за собственным телом со стороны» и так далее. Для создания каждого из этих эффектов суще­ствует свой отдельный способ.

Связь разности искажений сознания с разностью методов, ко­торыми они вызываются, теоретически несомненна. Более того, эта связь и экспериментально доказана такими исследователями ИСС, как Э. Бургиньон, Э. Уоллес, Д. Риос, Т. Маккена et cetera³⁷.

Примечательным является и то, что не только искажение, но и «вычитание» тех или иных физиологических функций неминуемо влечёт за собой значительное ИСС (глухота, долгая полная непод­вижность, бессонница и так далее)³⁸.

Исходя из вышесказанного делается простой вывод, что сознание любого живого существа, в том числе и человека, — это сумма всех его фи­зиологических ощущений, выстраивающая для него реальную кар­тину мира.

Сознание — это тотальный фактор, неизбежное следствие нали­чия физиологии и ЦНС, следовательно, присуще всем существам без исключе­ния. Сложность сознания зависит только от степени сложности фи­зиологии и ЦНС существа.

Простым доказательством этого незатейливого вывода служит тот факт, что картину мира, т.е. sensus, можно изменить, изменяя простые физиологические ощущения.

Причём, существует возможность как полного, так и выборочно­го искажения «картины сознания». Всё зависит лишь от силы и спо­соба воздействия на физиологию.

Возможно, данные формулировки могут показаться излишне сме­лыми, но в них, по сути, ничего нового не содержится.

Ещё Карл Вернике (1848-1905) достаточно близко подошёл к именно таким трактовкам сознания, сформулировав в своём про­граммном труде следующее: «Сознание нашего телесного существо­вания целиком подчинено целостности органических ощущений, передающихся каждый момент с любой части нашего тела — коре» (Вернике К. Основы психиатрии, 1896).

(Здесь можно было бы оспорить лишь номинацию «адресата», т.е. «кору», но следует помнить, что в эпоху К. Вернике роль ствола мозга и ретикулярной формации была не до конца понятна.)

Илл. 36. К. Вернике

 

Г. Дени и П. Камю утверждали, что «достаточно неупотребления или потери каких-либо органических ощущений (висцеральных, мускульных, суставных), чтобы определить в нашем сознании бо­лее или менее глубокое нарушение» (Deny G., Camus Р. Sur une forme d'hypocondrie aberrante due à la perte de la conscience du corps // Rev. Neurol., 1905. Vol. 9. Page 462-467).

Вряд ли можно отнести к оговоркам и известный пассаж И. М. Се­ченова, где он, в числе формирующих сознание, упоминает и откро­венно висцероцептивные факторы: «К разряду же явлений самосо­знания относятся те неопределённые тёмные ощущения, которые сопровождают акты, совершающиеся в полостных органах груди и живота» (Сеченов И. М. Рефлексы головного мозга, 1863).

При всей своей «животной» простоте именно сознание является фундаментальным, базовым явлением, на котором отчасти строит­ся разум, а при создании особых условий — мышление и интеллект.

Достаточно, под величественной башней разума, мышления и интеллекта, чуть-чуть пошатать «простое животное» сознание, чтобы вся надстройка обрушилась, а блистательные эталоны мыш­ления и интеллекта превратились бы в кашу, не имеющую ни смыс­ла, ни цены.

Возьмём, к примеру, «образ» Чарльза Дарвина и сказку Э. Т. А. Гоф­мана «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер».

Эти две культурологически полярные позиции, безусловно, до­стояние не «примитивного» сознания, а некий операционный мате­риал интеллекта. То есть нечто, проходящее по другому, принципи­ально более «высокому ведомству», чем «простая физиология».

В процесс интеллектуального существования этих двух позиций вовлечены миллиарды межнейронных связей, сотни тысяч электро­химических «событий», происходящих в проекционных и ассоциа­тивных центрах коры, где строятся, сплетаются и расплетаются цепи из символов, слов, понятий и образов.

При этом позиции «Дарвин» и «Крошка Цахес» предельно чётко разграничены, хотя могут одновременно сосуществовать в мысли­тельном процессе.

Цепочки их ассоциативного возникновения и развития мобиль­но изолируются друг от друга, чтобы исключить смешение и, тем са­мым, обессмысливание обеих позиций, что неминуемо случится, если позиция «Дарвин» поменяется рядом признаков с позицией «Крошка Цахес».

При этом стоит помнить, что обе эти интеллектуальные кон­струкции подвижны и многомерны, что неминуемо следует из ней­ронной теории С. Р. Кахаля и из принципа межнейронного обмена, который лежит в основе всех процессов, происходящих в коре го­ловного мозга.

Каждая из этих конструкций «вспышкоподобно» «оживает», адресуясь всеми составляющими её компонентами к миллиардам нейронов, содержащим коды слов, образов и понятий. Происходит ассоциативная объёмная связь (прямая и обратная), которая долж­на строго вовремя смениться следующей ассоциативной «вспыш­кой», ещё более объёмной, так как, возможно, столь же существенен и «отсев» лишних или ошибочных ассоциаций или ассоциативных наслоений³⁹ (перегружающих структурируемый образ).

Сверхточность и масштабность обыденного интеллектуального процесса, происходящего в головном мозге, завораживает, порож­дает уверенность во всемогуществе интеллекта... но достаточно половинки гриба Gymnopilus, и у позиции «Чарльз Дарвин» тут же вырастет ужасный нос Крошки Цахеса, а речь великого эволюцио­ниста превратится в веселое бессмысленное квакание.

То есть, лёгкое воздействие на сознание — и самая точная и слож­ная работа интеллекта полностью аннулируется.

Здесь нужно отдать должное Уайлдеру Грейвсу Пенфилду, кото­рый шестьдесят лет назад, почти не трактуя и никак не расшифро­вывая свою мысль, но отнёс сознание к сверхдревним подкорко­вым функциям мозга.

Сделал он это в 1936 году в статье «Мозговая кора и сознание» (Penfield W. The Cerebral Cortex and Consciousness, 1959).

«Имеются данные о наличии уровня интеграции в центральной нервной системе более высокого, чем интеграция, которую можно най­ти в мозговой коре.

Все области мозга могут участвовать в нормальных сознательных процессах, но необходимая основа сознания лежит вне мозговой коры, не в новом мозгу, а в старом».

У. Г. Пенфилд, надо сказать, колебался, и это заметно по тону ста­тьи. Чистота и глубина его нейрофизиологического знания, его без­упречный академизм поначалу не позволяли ему делать некоррект­ные «категорические догадки» о конкретном месте локализации сознания в этих первоначальных структурах.

Плюс к этому он был живым и чрезвычайно эрудированным че­ловеком, живущим в системе «гуманистических», культурных и иных влиятельных стереотипов об «исключительности» человека. Эти стереотипы, как правило, находятся в конфликте с нейрофизиоло­гической реальностью и провоцируют сомнения даже в самых оче­видных научных данных.

Тем не менее У. Г. Пенфилд всё же «нащупал» абсолютную неза­висимость сознания от кортекса и всех тех церебральных образова­ний, которые обычно ассоциируются с интеллектом и мышлением.

Полагаю, он был абсолютно прав.

Хотя в своё время, получив несколько мягких замечаний на своё осторожное предположение о стволе головного мозга как о воз­можном месте дислокации сознания, У. Г. Пенфилд сник и грустно написал:

«Наши знания о том, как работает мозг человека, почти не расши­рились. Только теперь, наконец, подступ к пониманию становится воз­можным, и мы должны использовать наилучшим образом это начало. Однако и сегодня, как это было и ранее, также трудно дать адекватное определение сознания» (Пенфилд У. Г., Робертс Л. Речь и мозговые ме­ханизмы, 1965).

Разумеется, я не предлагаю свою трактовку сознания, приведённую в этой главе, как безупречную и окончательную.

И дело не в локализации сознания в стволе, как предпола­гал У. Г. Пенфилд, или в иных первоначальных структурах мозга, а в жёстком отграничении сознания от всех прочих процессов, име­ющих кортикальное, т.е. позднеэволюционное происхождение.

Но вот это отграничение — уже вопрос строго принципиаль­ный, а отграничивая, мы обречены искать «среду обитания» созна­ния, место, где суммируются все физиологические ощущения, в са­мых древних, архидревнейших структурах мозга.

И всё же У. Г. Пенфилд был прав в своей аккуратной и робкой до­гадке — более удачного претендента на место локализации созна­ния, чем truncus encephali, кстати, найти сложно.

Ствол головного мозга — «это филогенетически древняя часть, в которой располагаются структуры, относящиеся к сегментарному аппарату головного мозга, подкорковые центры слуха, зрения, обо­няния и тактильной чувствительности» (Гайворонский И. В., проф. Функциональная анатомия центральной нервной системы, 2007).

Более того, именно ствол (илл. 37-38) служит местом базиро­вания ядер 10 из 12 черепных нервов, основой всех афферентных и эфферентных связей и моторики, пирамидного, экстрапирамидного, корково-ядерных трактов, клеток и ядер ретикулярной фор­мации.

Здесь требуется расшифровка части приведённых понятий, хотя все они, на первый взгляд, общеизвестны и хрестоматийны.

Наиболее удобной будет расшифровка через аналогию с театром.

В театре звучность актёрских имён, блеск и пестрота их обра­зов, как правило, создают ложное ощущение абсолютной самосто­ятельности как персон, так и действий артистов. Возникает ложный эффект центральности этих компонентов сцены, их властвования и над драматургическим действием, и над самим спектаклем.

Блистательность исполнения (если она есть) усугубляет эту ил­люзию, начисто заставляя забыть, что артисты — не просто испол­няют волю режиссёра, но и в самых мельчайших нюансах воплоща­ют именно его замысел, но уж никак не свой собственный.

Великолепие реплик, диалогов и мизансцен начисто вытесняет понимание того, с какой скрупулезностью именно режиссёр, в репе­тиционном процессе вытачивал в актёре ту интонацию, что сейчас восхищает публику, что именно режиссёр (как правило) «поставил» точный жест и сконструировал мимическую фигуру, сопровождаю­щую и реплику, и жест.

Конечно, бывают великие актёры, но всё равно первичной и определяющей остаётся воля режиссёра, создающего действо и пользующегося даже великими актёрами в качестве инструмен­тов для воплощения своего замысла.

Режиссёр, как правило, невидим и неощутим. Его явление воз­можно лишь на поклонном финальном выходе всего коллектива спектакля. Да и там, среди костюмированных и ярких фигур, он не бывает слишком приметен.

 

Илл. 37. Вентральная поверхность ствола мозга

1 — substantia perforata posterior; 2 — substantia perforata anterior; 3 — fossa interpeduncularis (Tarini); 4 — corpus geniculatum laterale; 5 — sulcus basilaris; 6 — pyramis; 7 — decussatio pyramidum; 8 — medulla oblongata; 9 — fissura mediana anterior; 10 — oliva; 11 — pons (Varoli); 12 — corpus mamillare; 13 — tractus opticus;

14 — chiasma opticum; 15 — infundibulum; 16 — tuber cinereum.

 

Илл. 38. Дорзальная поверхность ствола мозга

1 — commissura habenularum; 2 — tuberculum anterius thalami; 3 — trigonum habenulae; 4 — glandula pinealis; 5 — thalamus, pulvinar thalami; 6 — colliculus inferior; 7 — medulla oblongata; 8 — medulla spinalis; 9 — fasciculus gracilis; 10 — brachium colliculi inferior; 11 — pedunculus cerebellaris superior; 12 — frenulum veli medullaris superior; 13 — corpus geniculatum laterale; 14 — corpus geniculatum mediale; 15 — colliculus superior; 16 — brachium colliculi superioris; 17 — ventriculus tertius; 18 — stria terminalis.

Вернёмся к головному мозгу.

Да, мы привыкли, что лавры и аплодисменты, как правило, доста­ются кортексу, коре головного мозга, которая является материальным субстратом того, что мы называем разумом и мышлением, и которой мы обязаны всеми теми науками, искусствами, прогрессами и развле­чениями, что так возвышают нас в наших собственных глазах.

Как и в ситуации с театром, почему-то не закрадывается даже по­дозрение, что кортекс совсем не так самостоятелен, как нам кажет­ся и как нам, возможно, того бы хотелось.

Горацио Мэгун (1907-1991) сравнил неспецифическую ретику­лярную формацию ствола головного мозга — с колесом, а восходя­щие и нисходящие от неё функции — со спицами. Сравнение недур­ное (более того, ставшее классическим), но аналогия предполагает несвойственную кортикопетальным и кортикофугальным связям прямоту и механистичность.

Стоит отметить, что задолго до Г. Мэгуна и У. Пенфилда, в 1891 году, И. М. Сеченов в своём цикле лекций «Физиология нервных центров» нарисовал «общую схему радиальных связей между мозговой ко­рой и низлежащими центрами» именно в виде «колеса» со спицами, в котором из области ретикулярной формации восходят «лучи», или «спицы», к разным зонам коры (Сеченов И. М. Избранные произведения, 1956. Т. 2. С. 806).

«Воля» ретикулярной формации каудально воздействует на спинной мозг, где регулирует практически всю активность, от поз до движений. Эта же «воля» вентрально и рострально направлена на гипоталамические и гипофизарные механизмы, в ведении кото­рых находятся висцеральные и эндокринные функции. Воздействи­ем вверх она мобилизует лимбическую систему, «производящую» эмоции, а ещё выше и дорсальнее — таламус, базальные ганглии и кору больших полушарий, которые обслуживают все высшие сенсо-моторные и мыслительные процессы.

Все эти события единовременны и симфонизированы меж со­бой, что подразумевает если и не прямое управление, то в извест­ном смысле этого слова — режиссуру.

Режиссёр здесь так же не очевиден, как и любой другой режис­сёр во время сценического действа.

Есть все основания предполагать, что имя этого режиссёра моз­га — ретикулярная формация ствола.

Впрочем, стоит помнить, что помимо ретикулярной формации в стволе локализуется пирамидный, экстрапирамидный, корково­ядерный тракты и осуществляется афферентная и эфферентная свя­зи меж мозгом и всем организмом.

Ствол — это тот древний «эпицентр мозга», то его архаическое зерно, которое и вырастило из себя многочисленные «подручные» церебральные структуры, ставшие его инструментами и аксессуа­рами, по мере того как усложнялся организм и управление им.

Повторяю, большая часть того, чем так архитектурно богат мозг — это лишь усовершенствования, приспособления для обеспечения тех сложных функций, потребность в которых продиктовал есте­ственный отбор.

Самым, возможно, сильным доводом в пользу базирования созна­ния именно в стволе головного мозга всё же будет довод о неизбеж­ности сознания для всякого живого существа, вне зависимости от сложности или простоты его ЦНС.

Достаточно сопоставить truncus encephali головного мозга чело­века с любым мозгом рыбы, птицы, амфибии, рептилии или мелко­го лиссэнцефального млекопитающего, чтобы убедиться не просто в функциональной и морфологической сходности, а в однородно­сти. Я понимаю, что это общее место, но в данном случае напоми­нание о нём, как мне кажется, уместно.

Вообще, ствол мозга человека, во всём его анатомическом вели­колепии, но и во всём его подобии мозгу стерляди, хамелеона или кролика — это лучшая пощёчина «исключительности» homo.

Данная тема, впрочем, имеет ряд прекрасных разработок, избав­ляющих меня от необходимости её разворачивать во всей красе. Современный эволюционизм сумел прочертить почти понятный путь от 3-4 ростральных слившихся ганглиев первых беспозвоноч­ных до неокортекса высших млекопитающих.

(Некоторые неясности этих процессов, в частности, принцип и механизм начальной цефализации позвоночных, — я постараюсь объяснить чуть позже, когда в этом возникнет настоятельная необ­ходимость при рассмотрении этапности развития разума.)

А сейчас мы, напоминаю, рассматриваем лишь возможную связь ствола мозга и сознания.

Итак.

Есть запущенный взаимодействием законов природы меха­низм ароморфоза и эволюции, пред лицом которого равно всё жи­вое и который вкладывает одинаковую страсть как в развитие Pavo cristatus (павлина), так и в развитие homo, аллигатора или микрохироптеры.

Механизм неостановим, цель его неведома.

Слова-игрушки из лексикона homo, типа «совершенство» или «венец творения», для него значат не больше, чем уханье совы или треск сверчковых подкрылков.

Никаких любимчиков у эволюции нет.

(К слову, если уж и искать «любимчиков», то это точно будет не homo. Его характеризует полное отсутствие генетически закреплён­ных, чрезвычайных или просто сложных умений, которые являются если и не мандатом на выживание, то серьёзным эволюционным бо­нусом.

Паук, к примеру, через свой геном получает закреплённые и безупреч­но передающиеся представления о сверхсложном инженерном дей­ствии — плетении паутины. Более того, он получает и физиологический аппарат, позволяющий претворить это умение в реальный инстру­мент выживания. Птицы — имеют бионавигационные возможности; змеи — инфракрасное видение; летучие мыши, киты, дельфины — эхолокацию; улитки, черви, моллюски — магнитную чувствительность; некоторые грибы, бактерии, светлячки, медузы и каракатицы — биолюминисценцию; бобры, кроты, ткачики, атласные шалашики, терми­ты — строительные навыки; лягушки, змеи, ящерицы, медведи, сусли­ки, ежи — сознательную регуляцию обмена веществ до почти полного прекращения, амфибии — регенерацию конечностей и так далее.)

Понятие «совершенство» в свете эволюционной логики — аб­солютная нелепость, не имеющая никакого отношения к вопросу и никак не характеризующая ситуацию.

Сложность аксессуаров и подручных структур, которые вынуж­ден был разрастить вокруг себя ствол мозга homo, говорит не о «со­вершенстве» этого мозга, а лишь о своеобразии вида homo, который нуждается во множестве анатомических и физиологических атрибу­тов, без которых его выживание было невозможно.

А уж структурное и морфологическое богатство мозга стало след­ствием необходимости управления этими сложными атрибутами.

Возникает естественный вопрос: в чём заключаются отличия меж сознанием человека и других животных?

Сейчас некоторым условным различием является лишь номинированность сознаваемой действительности, способность давать ей имена, определения, «сшивать» всё это в некие картины и использо­вать как сырье для мышления⁴⁰.

Но эта особенность — явление недавнее, очень зыбкое, физио­логически не закрепляющееся и крепко увязанное с искусственны­ми процессами речи, мышления и интеллекта.

На самом же деле номинированность не является существен­ным, имеющим биологический «вес» отличием, это некие «личные радости» homo, никак не влияющие ни на сам процесс существова­ния сознания, ни на его качество.

Полагаю, если сознание позднего (современного) homo и имеет эту малосущественную разницу с сознанием других животных, то у ран­него homo не имело вообще никаких. (По крайней мере, нет ника­ких причин считать, что такие отличия существовали.)

Те стереотипы, что в своё время «надломили» У. Г. Пенфилда, раз­умеется, не позволяют ставить в один ряд сознание человека и со­знание животных, хотя и нейрофизиология, и палеоантропология — не оставляют никаких сомнений по данному вопросу; никакой прин­ципиальной разницы меж сознанием homo (в его естественном со­стоянии) и других животных не существует.

Чтобы они возникли — человеку было бы необходимо обзаве­стись некоей своей «личной» физиологией, принципиально отлича­ющейся от всего, что известно в природе. (Не думаю, что это осуще­ствимо или необходимо.)

Кажется логичным предполагать, что и мышление, и интеллект, какими бы поздними и искусственными образованиями они ни были, раздвинули и обогатили сознание, дали мозгу те «мощности», о которых не мог и мечтать ранний homo или другие животные.

Полагаю, что эти представления глубоко ошибочны.

Безусловно, мы имеем свидетельство того, что фрагменты созна­ния могут быть прономинированы, классифицированы и через это включены в «интеллектуальный оборот» в виде неких «видеофай­лов». Но обращение к ним возможно только через их прямые номи­нации или номинативные «коды», которые теснейшим образом увя­заны с мышлением, а соответственно, с речью.

Речевые (в данном случае внутреннеречевые) навыки дают воз­можность пользоваться сознанием, но никак не могут его «обогатить».

В известном смысле слова развитость коры может быть аналогизирована с «богатством» сознания, но и это тоже отчасти ошибоч­ное представление.

Единственное, что прямо влияет на усугубление силы, яркости и многомерности естественного сознания — так это лишь расшире­ние рецепторных возможностей.

Обладатель наиболее совершенной рецепторики — будет и об­ладателем наиболее яркого и рельефного сознания; возможно­сти зрения, слуха, обоняния, тактильности, проприоцепции (и всех остальных «цепций») будут формировать «картину мира» с точно­стью прямо пропорциональной возможностям рецепторов.

В какой-то степени, конечно, на яркость и чистоту сознания мо­жет повлиять и развитость коры, но весьма опосредованно и не всегда благоприятно.

Разумеется, ассоциативные зоны коры берут на себя «дорисов­ку» реальности в том случае, если рецепторы несовершенны, по­вреждены или их возможности не могут быть реализованы по при­чине разнообразных внешних условий: темноты, скрытости одного запаха под другим, удалённости или недостижимости объекта тактилизации и так далее. Но эта «дорисовка» может быть как ошибочной, так и вовсе произвольной (неверной).

Полагаю, что порождаемые корой сложные и простые ассоциации, сравнительная нюансировка, любые «дорисовки» вообще играют какую-то существенную роль только при наличии развитого мыш­ления, т.е. когда сознание «управляемо».

(Прекрасным примером «неуправляемого» сознания являются «сны».)

При «управляемости», когда наличие номинативного классифи­катора обеспечивает лёгкость, мгновенность и точность вызывае­мой ассоциации (или её «обратность»), становится возможна гене­рация искусственного сознания, т.н. воображения.

К теме использования сознания в мышлении мы ещё вернёмся, а сейчас давайте обратимся к некоторым подробностям и непонят­ностям эмбриогенеза. Эти непонятности заодно помогут прояснить потенциалы мозга древнего человека⁴¹.

(Обращение к этим нюансам всё равно неизбежно в данном ис­следовании, так как неизбежен вопрос о времени зарождения со­знания у эмбриона.)

Как известно, на XVIII сутки в сверхмалюсеньком эмбриончике возникает нейромезенхима. (Её возникновению предшествует об­разование нейроэктодермального зачатка, утолщение и перегиб нервных валиков, нервной пластинки и трубки.)

Нейромезенхима служит базой для возникновения нервных ган­глиев и оболочек нервов. С этого момента (очень условно) можно говорить о зарождении центральной нервной системы.

Подчеркиваю, очень условно, так как лишь спустя 8-10 суток закро­ется каудальный нейропор, блокируется попадание околоплодных жидкостей в спинномозговой канал и полости будущих желудочков микроскопического мозга.

Этот момент (закрытия нейропора) чертовски важен, так как именно с него ЦНС эмбриона становится независима от прямого воздействия маточной среды, и начинается вторая фаза нейруляции — морфологическое обособление и овеществление основных структур головного мозга.

Затем зародится стволик гиппоглосиса, наметится тройничный нерв, за ним отводящий, потом лицевой, а к пятидесятым суткам и большая часть структур головного мозга уже будет вполне сфор­мирована.

Но знаковой точкой принято считать XVIII сутки, и я не вижу ни­какой чрезвычайной необходимости опровергать эту эмбриологи­ческую догму или сомневаться в ней.

Более того, именно к этому моменту пролиферация в микроско­пической структуре ЦНС человека позволяет окончательно «пере­валить» трёхсотклеточный рубеж и сравняться в количестве нейро­нов с нематодой.

В любом случае, на XVIII сутки, пусть анатомически ничтожный, пусть ещё в виде лишь «эскиза», но овеществился повелитель и хо­зяин будущего организма. Мозг.

Практически сразу (на XVIII-XIX сутки) мозг запускает сердце и системы кроветворения, потому что для его личного морфогене­за — это наиболее важные органы.

Ещё нет желудочно-кишечного тракта, нет респираторного ап­парата. Нет по одной простой причине — для формирования мозга на этом этапе они не очень нужны, с их ролью прекрасно справля­ются жидкости амниотического (околоплодного) пузыря.