Стоит отметить, что даже значительные деформации «отростков», т.е. социальной личности, могут и не привести к фатальным последствиям для её «обладателя».
Но вот мельчайшие, ничтожнейшие сбои в системе «биологической личности» сразу хоронят и социальную личность, и, чаще всего, само существо, в котором произошёл этот нейрофизиологический «сбой».
Поясняю.
(Лучше это пояснение, всё же, сделать на примере мыши, а не Эйнштейна, а уж «пересчёт» на физика каждый может сделать сам.)
Предположим, в результате некоего нейрофизиологического «сбоя» отключается генерация «биологической личности», и наша Microchiroptera теряет способность к самоидентификации, т.е. перестает себя «воспринимать» как летучую мышь.
У неё ломается её строго индивидуальная модель поведения, основанная на том, что она — летучая мышь, более того, летучая мышь, имеющая строго определенные половые, возрастные, размерные и пр. параметры.
Существо теряет связь с самим собой, перестает оценивать свои возможности, осознавать опасности.
Некие рефлексы хаотично вырабатываются, но это уже не рефлексы летучей мыши.
Утрачивается безошибочность в выборе пищи, полового партнера, размеров укрытия, траектории и высоты полета, в оценке собственных возможностей при контакте с хищником и так далее.
Результат, я полагаю, понятен, и описывать его нет необходимости.
Причём даже не требуется некое анекдотическое глобальное «помрачение», в результате которого потерявшая самоидентификацию летучая мышь заимствует модель поведения и рефлекторику, к примеру, ослика (Asinus) или анатомически подобного ей крылана (Pteropodidae), или и вовсе неведомого на Земле существа, или «смешивает» вообще все существующие модели или их часть.
Какая-то модель поведения всё равно неизбежна для любого организма. Всякие, даже алогичные движения, неадекватные рефлексы, ненужные звуки и контакты, проявления абсурдной агрессии или нелепого подчинения — это всё равно «модель поведения». Её несоответствие среде, её дикость, неуместность и гибельность — это второй и в данном случае малосущественный вопрос.
Впрочем, для фатального исхода даже не требуется таких глобальных метаморфоз.
Вполне достаточно самых ничтожных изменений «биологической личности». (Утрата «осознания» возрастных, половых, размерных, пищевых или иных любых параметров.)
Только у совсем поздних homo, в течение ничтожно короткого отрезка времени (лишь с XVIII столетия), разрушение биологической личности не приводило к быстрой смерти.
Их выживаемость была обеспечена той ценностью, которую они представляли как объект научного наблюдения и развлечений публики, охотно экскурсировавшей по «бедламам» ради созерцания пикантных сцен из «жизни сумасшедших»43.
Логично предположить, что палеоантропы с подобными повреждениями головного мозга, как бесполезные и беззащитные, достаточно быстро становились добычей хищников или, что более вероятно, коллег по стае. Документальных или археологических подтверждений этой мысли, разумеется, не существует, но нет никаких оснований предполагать, что ранние homo были милосерднее своих потомков.
Потомки же оставили множество документальных свидетельств отношения к безумцам.
Непременно стоит припомнить «Indiculus Superstitionum», созданный в раннее Средневековье. Его авторы прямо свидетельствуют о практике если и не массовых, то достаточно регулярных сожжений т. н. одержимых.
В XV столетии во всей Европе был нормой «cista stolidorum», обеспечивающий сумасшедшим быструю, но мучительную смерть в каменной капсуле.
В 1636 году в Кёнигсберге некий башмачник (чьё имя не сохранила история) публично провозгласил себя ипостасью бога и знатоком ангельского пения. Разумеется, башмачнику вырвали язык и отрезали ту часть тела, где размещался его мозг, всего лишь потерявший способность генерировать точную самоидентификацию. (Факт приводится по: Каннабих Ю. История психиатрии, 1928.)
Психиатрия предлагает много примеров состояния homo с полностью или частично утраченной самоидентификацией, причём делает это настолько живописно и обильно, что останавливаться на пересказе всех патологий, связанных именно с повреждением «биологической личности», нет особого смысла.
Достаточно и того, что практически все глобальные и необратимые поражения ЦНС, объединённые словом «шизофрения», преимущественно основываются на полном или частичном разрушении именно самоидентификации.
«Деперсонализация, или расстройство сознания “я”, издавна рассматривается в качестве одной из основных проблем клинической психиатрии. Проявления этого расстройства исключительно разнообразны. У больных расстройство сознания “я” наступает в виде утраты принадлежности себе своих мыслей, чувств, поступков и в виде чувства отчуждения отдельных членов и всего тела» (проф. Снежевский А., в пред. к моногр. А. Меграбяна «Деперсонализация», 1962) 44.
Что любопытно, и мышление, и интеллект при дефектации личности иногда остаются неповреждёнными или же поврежденными незначительно, а уродливые формы, которые принимает мышление в таких случаях, не отменяет сам факт наличия мышления.
Прекрасной иллюстрацией данному тезису служат примеры Ницше, Свифта, Шумана, Врубеля, Вольфа Гуго, Ричарда Дадда, Мопассана, Ван Гога, Сметаны, Готфрида Минда и всего бесконечного ряда гениев, полугениев и «талантов» с серьёзными, порой, драматическими дефектами личности, которые сохраняли способность к пусть и извращённому, но мышлению до самой смерти.
Я согласен, что провести абсолютно точную отпрепаровку повреждения биологической личности от повреждения её «социальных отростков» достаточно сложно. Особенно посмертно и имея в распоряжении лишь пристрастные и не очень грамотные мемуары, в которых диагностика то смягчалась, то драматизировалась.
Но — имеем то, что имеем.
Учитывая бессмысленность надежд на появление точных и объективных документов о болезнях гениев и полугениев, нам придётся довольствоваться наличествующими материалами и на основании именно этих свидетельств делать свои выводы.
Полагаю, что если предположить равнодольность (примерно 50 на 50) поражений личности и её «отростков», то мы будем недалеки от реальности.
Следует, впрочем, признать, что о нейрофизиологических причинах шизофрении до сих пор не существует не только точного знания или хотя бы единого мнения, но даже и относительно внятно оформленных догадок.
(Посмертные исследования мозга психически больных фиксируют как наличие самых разнообразных анатомических аномалий, так и полное их отсутствие.)
К слову, полагаю, что ближе всех к возможной разгадке единой причины шизофрении подошел И. П. Павлов в своём небрежном и явно на скорую руку смётанном докладе «Психиатрия как пособница физиологии больших полушарий» (1919 г.). Впрочем, там нет почти ничего, кроме смутной, но очень талантливой догадки о внекорковом и строго централизованном происхождении этой болезни.
Последняя из догадок, уважительно именуемая «дофаминовой гипотезой», объясняет шизофрению дефицитом дофамина или общим пороком дофаминергической системы. Гипотеза получила относительное распространение за счёт своего безусловного удобства для психиатров. Она является настолько запутанной и противоречивой, что одновременно как допускает любые медицинские манипуляции, так и не обязывает ни к каким вообще.
Впрочем, и дофаминовую гипотезу за последние три года уже успели дважды опровергнуть.
Более того.
Посмертные обследования мозга шизофренических больных не позволили «набрать» в их substantia nigra той «процентовки» существенных патологий, что необходима для перевода гипотезы хотя бы в теорию.
(Substantia nigra среднего мозга является (это доказано) основным производителем дофамина. Правда, применительно к шизофрении эта теория зыбковата ещё и тем, что не может вразумительно объяснить главное — причин разрушения дофамина в лобных долях и его же благополучия в гиппокампе, гипоталамусе, стриопаллидарной системе и других отделах мозга, куда дофамин тоже восходит из substantia nigra.)
Удивительно, что несмотря на пристальный и болезненный интерес поздних homo к вопросам «безумия» и утраты личности, с 1808 года, когда Йоганн Кристан Рейль предложил для этого вида медицины некорректный термин «психиатрия», никаких качественных изменений данной дисциплины не произошло.
Тысячи книг и трудов по психиатрии послужили лишь материалом для величественного саркофага, подобного чернобыльскому, скрывшего в своих недрах печальный секрет полного непонимания происхождения тяжелых болезней ЦНС.
К слову, некорректность и предельная ненаучность термина «психиатрия» была заметна практически в день его «рождения». Академик В. М. Бехтерев сразу предлагал изменить его на «паторефлексологию». Ещё более точное название данной медицинской дисциплины пытался ввести проф. А. И. Ющенко, настаивавший на термине «персонопатология». Но, увы, прижился странный термин «психиатрия», вероятно, и обеспечивший её фиаско: nomen est omen.
Определённый (и немалый) успех был достигнут лишь в деле лечения парциальной (фокальной) эпилепсии, природу которой, впрочем, никак нельзя отнести к утрате самоидентификации.
Механизм её возникновения относительно понятен, а посему относительно подвластен нейрохирургии. Хотя это и не имеет прямого отношения к нашей теме, я всё же приведу цифры, сравнение которых поможет осознать масштаб «психиатрической проблемы».
Поясняю.
У. Г. Пенфилд в своей лекции «Результаты хирургического лечения фокальной эпилепсии», прочитанной в сентябре 1955 года в НИИ Нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко, привёл следующие цифры: «За шесть лет было прооперировано 203 человека. Успех (полное прекращение припадков) зафиксирован в 45 % случаев. Хороший результат (сокращение количества припадков) — в 20% случаев. Неудача — в 35% случаев».
Я привожу именно эти данные, так как уверен в безупречности цифр, предлагаемых педантом Пенфилдом. Разумеется, различные методы (не только Пенфилда) излечили гораздо большее количество эпилептиков, но и точная выборка по его операциям за шесть лет (1949-1955) — предельно показательна.
Её ценность в том, что она не содержит «спорных» случаев, которые подпачкивают все виды глобальной статистики по лечению эпилепсии.
Здесь, вероятно, имеет смысл кратко описать «метод Пенфилда», принесший ему всемирную славу.
В тридцатых годах прошлого века Пенфилд возродил практику Фритча и Гитцига, т.е. электрораздражения открытого мозга. Делалось это исключительно с целью выявить те области коры, в которых зарождается эпилептическая активность, для последующего удаления этих очажков.
«Двадцать пять лет назад мы начали лечить очаговую эпилепсию путем радикального хирургического иссечения аномальных областей мозга. <...>
В течение операции (остеопластической краниотомии) применялась местная анестезия, позволявшая снять болевые ощущения и оставить неизменной мозговую активность после того, как выпиленный кусок черепной кости временно отодвигался в сторону и поверхность мозга оставалась открытой» (Penfield W., Roberts L. Speech and Brain Mechanisms).
Дабы не допустить попутного повреждения различных кортексных структур, отвечающих за речь, слух, тактильность, праксию и так далее, мозг первоначально «картировался» с помощью электрораздражения: различные его зоны тестировались через прикладывание электродов со слабым током непосредственно к обнажённой коре.
«Раздражение производилось нами везде, где только кора была доступна для приложения электродов» (Penfield W., Roberts L. Speech and Brain Mechanisms).
Отсутствие в коре головного мозга болевых рецепторов — позволяло оставлять больного в сознании и получать от него исчерпывающее описание его состояния или свидетельства о «выпадении» той или иной функции мозга по мере приближения (или приложения) к ней электродов.
«Таким образом, нейрохирург, который исследует кору с помощью электродов, может более легко выявить особенности её функционирования» (Penfield W., Roberts L. Speech and Brain Mechanisms).
Проведя около 10000 таких операций, Пенфилд попутно составил предельно точную «карту динамической локализации функций коры головного мозга», которая отличается от всех подобных «карт» отсутствием фантазий, домыслов и теоретизмов. Надо сказать, что именно «картирование» обессмертило имя Пенфилда в нейрофизиологии, нейроанатомии и нейрохирургии.
Показатель (примерно) в 35% успешных операций оставался достаточно стабильным для общего числа проведенных Пенфилдом операций по излечению эпилепсии. Велика эта цифра или мала применительно к проблеме — вопрос философский, и рассмотрение его здесь малоуместно.
К слову, данные о точном количестве операций, которым предшествовало электрораздражение, существенно разнятся; следует учитывать, что примерно 10000 операций — это общее количество хирургических процедур на мозге, сделанных У. Г. Пенфилдом. Впрочем, даже если непосредственно «картировочных» экспериментов было и меньше, то и те операции, которые проводил Пенфилд без электрораздражения (учитывая характер гениального канадца), всё равно имели статус нейрологического исследования. Следует, вероятно, помнить, что «каждая хирургическая операция на мозге является потенциальным физиологическим экспериментом на человеке» (Дж. Найт, 1964).
С шизофренией всё обстояло и обстоит несколько иначе.
С 1908 года, когда Эйген Блейер ввёл в медицинский и научный обиход термин «шизофрения», не было точно зафиксировано ни одного случая излечения этой болезни. Безусловно, были случаи, когда наблюдалось прекращение или исчезновение симптомов. Но никто не мог доказать, следствием чего именно было это исчезновение: следствием действительно излечения болезни или произошедшего естественным путем выздоровления.
Было бы несправедливо говорить, что поиск тех зон мозга, что отвечают за генерацию «личности», не производился. Отнюдь. Уверяю вас, производился — и со всей научной страстностью.
Искали все. Но нельзя сказать, что искали везде.
Стереотип о «личности» как о каком-то уникальном явлении, чисто человеческом, более того, привязанном к интеллектуальным процессам, суживал поиск до минимума, до нескольких зон коры головного мозга.
Отчасти это происходило потому, что отчётливой трактовки понятия «личность» вообще не существовало, и наука была обречена искать некую «обитель» того возвышенного стереотипа, который был целиком придуман о себе самом самим же homo.
Иными словами, фанатично производился поиск наивысшей, уникальной функции, а искать следовало низшее, базовое свойство.
Я оставляю за скобками «френологию» Ф. И. Галля, И. Шпурцхейма и их последователей. (Младенчество нейрофизиологии было полно очаровательных глупостей, как, впрочем, и любое другое младенчество.)
Несколько более странно выглядят изыскания доктора Клейста, которые уже невозможно списать на «младенчество». Карл Клейст (1879-1960), продолжая и совершенствуя традицию Ф. И. Галля, составлял пространные и подробные карты мозга, где в определённых местах располагал центры «личного и общественного я», «телесного я», «религиозного я» и так далее (илл. 39-40).
Впрочем, я упомянул Клейста не ради насмешки над ним. В конце концов он принадлежал к своей (вполне почтенной) школе «узких локализационистов», подарившей нейрофизиологии открытие Вернике, и придерживался типичных для этой школы взглядов.
Я совершенно о другом.
Карл Клейст, как и Галль, Фогт (1951), Нильсен (1956), Флуранс (1842), Монаков (1914), Геншен (1922), Бродман (1909) и очень многие другие авторитетные нейрологи, всегда стремился пристроить центр «я» куда-нибудь поближе к самым известным «интеллектуальным зонам» мозга. И не просто пристроить, но и взаимоувязать с ними.
Профессор Клейст даже не допускал мысли, что его собственная потребность в личности, т.е. в способности самоидентифицироваться, совершенно равна такой же потребности у нематоды Caenorhabditis elegans, имеющей ровно 302 нейрона.
Впрочем, продолжавшиеся в течение почти столетия поиски центра «личности» имели и положительный результат тоже. Хотя бы тем, что убедительно продемонстрировали, что поиск «генератора личности» в позднеэволюционных кортексных структурах — нерезультативен и полностью бессмыслен.
К слову, такие изыски психиатрии, производившиеся в поисках центра повреждения «личности», как лоботомия и комиссуротомия (разделение мозга путём рассечения комиссуральных, связующих полушария волокон) и пр., тоже не дали, как известно, никакого результата.)
Илл. 39. Френологическая карта Галля
Илл. 40. Френологическая карта Клейста
Современные академические нейрология и нейрофизиология просто обходят этот вопрос, делая вид, что его не существует, а спекуляции на данную тему оставляют психиатрам, эзотеристам, психологам или служителям культов.
Такая позиция науки совершенно понятна и оправдана, так как почти любая нейрофизиологическая трактовка или конкретизация темы «личности» сразу оказывается за пределами фактов, а делать там, в общем-то, нечего.
В «пределах фактов» остаётся ничтожно маленькое «научное пространство».
Оно соткано из косвенных данных, преимущественно эволюционистского происхождения, нейроанатомической логики и пары гениальных догадок, вроде гипотезы Пенфилда о центрэнцефалической интеграции, суть которой в 1959 году, несмотря на всю свою академичность, он всё же решился сформулировать: «Мы хотели бы поэтому подтвердить предположение о наличии центральной интегративной системы, расположенной в верхних отделах мозгового ствола» (Пенфилд У., Джаспер Г. Эпилепсия и функциональная анатомия головного мозга человека, 1958).
Сюда же (очень условно) можно отнести аккуратное свидетельство И. П. Павлова о роли эмоциональных аппаратов древнейших структур мозга как «источника силы для клеток коры больших полушарий» (в другом месте Павлов называет их «слепые силы мозга»), классические работы В. М. Бехтерева о ретикулярной формации и «соляные» опыты И. М. Сеченова по доказательству тормозящего действия в ретикулярной формации.
Разумеется, есть и ещё ряд прекрасных прямых разработок этой темы (работы Морисона, Мэгуна, Джаспера, Моруцци, Брейзье, Гента, Линдсли, Уолси, Морелла, Хебба, Фестара, Гасто, Бюзе, Делла, Уолтера, Эшби, Конорски, Буреша, Чанга, Фенга, Папеца и других).
Самые храбрые формулировки о «первородной» и режиссирующей роли ретикулярной формации, а следовательно, ствола мозга, предложил в своём академическом труде «The Waking Brain» профессор Горацио Мэгун (1907-1991):
«Исследования последнего времени вновь подчеркнули значение этой части нервной системы, показав, что параллельно с латерально расположенными специфическими системами классической неврологии и в тесной связи с ними существуют центрально расположенные неспецифические механизмы. <...>
...Влияние этой неспецифической системы ствола мозга распространяется на большинство других структур и функций ЦНС, снижая или повышая уровень их активности или связывая и интегрируя их проявления».
Несмотря на обилие авторитетных в нейрофизиологии имён и силу доводов, «научное пространство» осталось, как я уже сказал, ничтожно маленьким.
Причём это, мягко говоря, не «наше» пространство, это пространство идеи главенства стволовых древних структур, но вовсе не «личности» как таковой. Понятие «личность» в этой связи употребляется впервые, и его «пространство» ещё меньше.
Тем не менее, давайте же посмотрим, что именно по нашей теме остаётся в «пределах фактов» и не противоречит радикально академической нейрофизиологии.
Видим следующее:
В трактовке понятия «личность» допустима, да и более того, возможна аналогия с «сознанием» и с его «обязательностью» для любого живого организма.
Исходя из этого положения, допустима теория о генерации «личности» не корковыми, а значительно более древними и «простыми» образованиями головного мозга.
Биологическая «личность» может быть связана в полной мере, связана незначительно или не связана вовсе с ассоциативными центрами коры. В известной степени она независима не только от них, но даже от их наличия или отсутствия.
В зависимости от того, насколько эти центры реализовываются с помощью таких искусственных факторов, как мышление, речь и интеллект, личность (как и любое ощущение) может быть номинирована, а её проявления номинативно и эмоционально «раскрашены» мышлением, что, впрочем, вообще ни на что не влияет, оставаясь лишь локальной, внутривидовой игрой.
Личность отграничена от сознания. Функции этих свойств различны. Сознание создаёт организму представление о среде, «личность» диктует организму в этой среде стилистику биологического (или искусственного) поведения. Зависимость этих двух, «церебрально древнеструктурных» качеств друг от друга, вероятно, является, всецелой.
Учитывая первородную и «режиссёрскую роль» ствола головного мозга, предположение о генерации именно его формациями таких сверхдревних базовых функций мозга, как «личность» и «сознание», можно считать имеющим некоторые основания.
Вот скромный набор выводов по нашему вопросу, которые возможны без выхода за рамки догматов современной классической нейрофизиологии.
Я понимаю, что это немного, но я постарался полностью стерилизовать картину от любых фантазий и натяжек.
Пусть она лучше останется пресной и скучноватой, но свободной от любых затуманивающих её домыслов.
Впрочем, даже и в таком скромном качестве она поможет нам двигаться дальше, непосредственно к цели нашего исследования.
CAPUT X
Ratio. Анатомическое определение ретикулярной формации.
Список по Бакстеру. Следствия поражения ствола мозга.
Миксины и пиявкороты. Трактовка Прибрама.
Пророчество Белла. Неясности. Иерархия мозга.
Активация коры. Кора как «прибор ночного видения».
Интенсивность иррадиации. Дикий Эйнштейн. Юрский лес.
История ассоциаций. Оптическая агнозия.
Формирование функции «личности» у позвоночных.
Мнение Шеррингтона. Возвращение к центрэнцефалической
теории Пенфилда.
Как вы, вероятно, заметили, я так и не ответил в предыдущей главе на вопрос о том, кто же может являться «заказчиком» явно опасных и конфликтующих с частью важных инстинктов процедур «вхождения» в ИСС.
На первый взгляд, этот вопрос можно отнести к «фигурам речи». Тем не менее, ответ на него может стать инструментом, помогающим чуть прояснить «полномочия» и статус некоторых функций мозга.
Понятно, что установив, кому в организме даны такие чрезвычайные полномочия (или кем они присвоены), мы не получим картины «иерархии» мозга (она основана на другом принципе), но узнаем, кто на самом деле так предельно далёк от понимания его истинных биологических интересов. А это уже «кое-что».
Итак, ratio или же «разум».
Прежде чем перейти к этой любопытной материи, необходимо вернуться чуть назад. К формулировкам сути теории ретикулярной формации.
Я уже говорил, что даже в наилучших её разработках (Г. Мэгун, Д. Моруцци, А Бродал, Дж. Росси, Г. Джаспер) мы видим определенную робость формулировок, возможно, продиктованную желанием сохранить научную респектабельность.
В результате, почти все труды по данной теме сводятся к шлифовке рабочей терминологии и скрытым дискуссиям анатомов и физиологов о «диффузном скоплении клеток разного вида и величины, разделённых множеством волокон, идущих во всех направлениях» (А. Бродал, 1960) или о том, считать ли частями ретикулярной формации красное ядро, ядро лицевого нерва, латеральное ретикулярное ядро или ядро покрышки моста.
Это, без сомнения, очень ценные дискуссии, без которых не было бы самой теории, но они мало обрисовывают её суть.
Любопытно, что «низшим порогом» существ, обладающих отчётливой ретикулярной формацией, на данный момент остаются миксина (Myxine glutinosa) и пиявкорот Бургера (Eptatretus Burgeri) — те круглоротые «прарыбы», обитающие на глубине 500-1000 м, которых Линней по ошибке причислил к классу червей.
Этот «порог», конечно, впечатляет, но остается масса вопросов, т.к. ни миксина, ни пиявкорот явно не принадлежат к классу простейших, а сила ретикулярной теории именно в отчётливости её эволюционной «вертикали». Эту вертикаль желательно было бы видеть в её полном, завершённом виде.
На данный момент пока нет даже единой трактовки анатомического понятия «ретикулярная формация». Каноническое определение Ж. Ольшевского (J. Olszewski, 1954) «совокупность нейронов и межнейронных путей в области серого вещества ствола мозга» многократно пересматривалось, дополнялось и дискутировалось.
Наиболее здравым и корректным (полагаю) будет не попытка определить ретикулярную формацию как анатомическую единицу, имеющую отчётливые границы, а признание её совокупностью ядер различной структуры и функций, имеющих сложные, но крайне логичные межъядерные связи, которые, по сути, и составляют основную массу формации.
Таких ядер (по Д. Бакстеру) 22: centralis, subtrigeminalis, gigantocellularis, paragigantocellularis dorsalis, paragigantocellularis lateralis, pallidus raphae, parvocellularis, pontis centralis caudalis, pontis centralis oralis, centralis superior, papilliformis, parabrachialis medialis, parabrachialis lateralis, locus cureleus, subcureleus, substantia nigra, interpeduncularis, ruber, supratrochlearis, tegmenti pedunculopontinus, cuneformis, subcuneformis.
Список нельзя назвать ни полным, ни бесспорным, он, скорее, является приглашением к дискуссии, и то не о роли формации, а лишь о её анатомии.
Максимум конкретики по теме содержится в уже приведённых выше трактовках У. Пенфилда и Г. Мэгуна.
Есть и ещё одна, крайне академическая и аккуратная интерпретация, принадлежащая А. Уорду: «Ретикулярная формация высших млекопитающих представляет собой наследие тех структур, которые у примитивных форм животных являются высшими уровнями интегративной нервной деятельности» (A. A. Ward, 1957).
Перечень проблем, которые возникают у организма вследствие даже минимального поражения стволовых структур, прекрасно увязывается с сухой цитатой из А. Уорда: кома, центральный паралич, гиперкенезия, разрушение функций глотания, пищеварения, дыхания, мочеобразования, слюноотделения, сосания, половых функций, сердечной деятельности, тонуса сосудов, терморегуляции, нарушение рефлексов и работы черепных нервов. Впрочем, всё это — не новость и отчасти даже общее место.
(Ещё Клод Бернар в 1865 году демонстрировал возможность вызывания как диабета, так и кардинальных скачков осмотического давления простыми уколами в ствол мозга.)
К. Прибрам трактует эти особенности ствола как доказательство наличия в нём специальных контролирующих рецепторов, что физиологически, на первый взгляд, обоснованно. Действительно, по логике эмбриогенеза, эта часть мозга, «расположенная по средней линии, развивается из наружного зародышевого листка, из которого формируется вся центральная нервная система. Эта ткань имеет такое же происхождение, как и кожа: гребешок эктодермальных клеток на спине эмбриона складывается таким образом, что образует трубку, полость которой позднее будет заполнена цереброспинальной жидкостью. В головном мозге эмбриона эта полость становится системой желудочков мозга. Следовательно, стенки полости, перивентрикулярные клетки сродни эктодерме, из которой образуется кожа и некоторые, более специализированные рецепторы, такие как сетчатка» (Прибрам К. Языки мозга, 1971).
Впрочем, исключительная роль ствола мозга была понятна даже самым первым исследователям, ещё не имевшим ни малейшего представления о ретикулярной формации.
Стоит (к примеру) вспомнить странную запись сэра Чарльза Белла, анатома, датируемую 1830 годом.
Белл (1774-1842) в своей известной монографии разместил таблицу и написал под ней: «Тот, кто сможет овладеть этой таблицей, сможет познать всю нервную систему; ключ для понимания у вас в руках» (илл. 41).
На таблице сэра Чарльза изображен (естественно) ствол мозга от верхнего шейного отдела спинного мозга до таламуса и хиазмы. Никаких внятных пониманий роли древнейших формаций в 1830 году ещё не было и не могло быть. Тем не менее, подозревать Белла в ясновидении нет никаких оснований.
Полагаю, секрет его проницательности крайне прост.
Много препарируя, Чарльз Белл имел возможность убедиться в поразительном структурном сходстве мозгового ствола человека с мозгом самых примитивных существ, и анатомическая логика, вероятно, поведала ему то, чего не знала на тот момент наука.
Отметим, что тогда Белл лишь слегка «потянул» за крохотную «ниточку» сверхзначимости ствола, и вся анатомическая картина мозга, сотканная наукой со времён Везалиуса, сразу дрогнула.