Невзоров, Александр Глебович 13 глава

Понятно, что механизм речи и мышления должен был быть пре­дельно прост, логичен и естественен, т.к. невозможно предполо­жить, что речь человека (и мышление как её следствие) была ради­кально новым, взявшимся из «ниоткуда» явлением.

Строго следуя логике эволюции, следует признать, что всё «но­вое» — это лишь хорошо развившееся «старое», ничего принципиаль­но «нового», не имеющего своей эволюционной истории как в земной природе, так и в функциях мозга, вероятно, просто не существует.

Возможно, некие приблизительные и несовершенные, зароды­шевые системы номинации, основанные на «смертельности еже­секундного постижения мира заново», на необходимости очертить и поддерживать «круг понятного» (что возможно только через адре­сацию к «базе» гиппокампа) всё же присутствовали и присутствуют у любого животного.

Следовательно, говоря о человеке, мы говорим всего лишь о существе, ана­томические особенности и агрессии которого позволили развить и реализовать ту номинативную способность, которая (судя по все­му) потенциально присуща мозгу позвоночных.

То же самое можно сказать и о факте самой «речи». И применительно к ней самой, и в режиме прямой аналогии с номинативным потенциалом. Потребность и способность «звучать» присуща множеству видов живых существ ещё со времён палеозоя, причём для этого даже не требовалась развитость нёбно-гортанного аппарата и других артикуляторов, дающая возможность создавать акустические регулируемые колебания. Черепа первых амфибий и синапсид (девон, карбон) не дают оснований утверж­дать с уверенностью, что амфибии или звероящеры имели эти артикуля­торы. Но существуют «неголосовые» сигналы, порождаемые «прямым» прохождением воздуха через ноздри или гортань: сопение, шипение, фырканье, носовые свисты, которые присущи практически всем позво­ночным, и, вероятно, являются столь же древними, как и их «производите­ли». Как демонстрируют современные животные и насекомые, звуковые сигналы, содержащие важную и многообразную информацию, могут быть произведены и вообще без всякого участия пневмотракта: бобры и онда­тры издают звуки с помощью ударов хвоста по воде, сверчки — трением ног о подкрылки, дикобразы — резким соударением игл и так далее. Разумеется, все эти звуки генерируются с тем, чтобы быть услышанными и понятыми, у них всегда есть адресат (принимающая сторона). Тенденция обмена зву­ковой информацией настолько очевидна, эффективность этой коммуни­кации так высока, что предсказать неминуемость появления «филиппик» Цицерона можно было ещё в девонском периоде, прислушавшись к ши­пению ихтиостеги (Ichthyostega).

Номинируя мир вокруг себя с помощью звуковых обозначений, homo постепенно расширял свой обычный для всякого животного «круг понятного».

Как только предмет, явление или обстоятельство — получали имя, они легко классифицировались в «регистраторе сознания», но уже не только как «картинки», но и как информационные единицы, что обеспечивало лёгкость и мгновенность доступа к ним, возмож­ность установления меж ними связей, а уже через это — сверша­лось и увеличение «прожиточного минимума» знаний о мире.

(Исходя из вышесказанного возможен осторожный вывод, что именно не­обходимость упорядочить хаотизм сознания древнего типа, облег­чить адресацию к «ленте гиппокампа» и породила первые попытки номинаций предметов и явлений, по всей вероятности, начавшиеся после I или II периода Вюрмского оледенения.)

(Здесь уместно будет вспомнить не столько открытия Д. Феррье, В. М. Бехтерева, Г. Дюре, Е. Кононовой, С. М. Блинкова, С. Пинкера, F. Klemperer по части как скрытых функций, так и истории Broca's area и Wernicke's area, сколько академическое обобщение Эрнста Май­ера (Ernst Mayr): «Для прогрессивной эволюции организмов харак­терно то, что каждый организм и орган как бы таит в себе большие потенциальные возможности к той или иной функции» (Майер Э. Принципы зоологической систематики, 1971).

Впрочем, к этой теме (учитывая её важность в нашем исследова­нии) мы ещё обратимся, но чуть позже.

При возвращении же к магистральной теме этой главы возника­ет естественный вопрос: откуда происходит уверенность, что пер­вым порождением неолитического homo была анатомически более сложная звуковая речь, а не чрезвычайно анатомически комфорт­ная внутренняя, не требующая тонкой работы легких (которые обе­спечивают возникновение и нужное давление воздуха во всём ре­чевом тракте), усилий гортани, движения нёбной занавески, языка, губ, мандибулы и так далее?

Здесь ответ очевиден: внутренняя речь (при всём её удобстве) могла быть только следствием внешней (звуковой) речи, создавшей номинативную систему, которой и «воспользовалось» мышление, убрав из неё (грубо говоря) фонетическую составляющую.

Разумеется, рождение такой системы могло быть только кол­лективным делом, организованным по принципу максимальной понятности каждого её компонента каждому из её создателей, следовательно, строго «звуковым», а, вероятнее всего, на первых порах ещё и жестово-пластическо-мимическим. (Богатство системы (количе­ство номинаций) и её живучесть напрямую зависели как от благо­получия, так и от численности стаи.)

(Странно представить себе изобретение ранним «homo »-одиночкой пусть и крохотного, но «внутреннего» языка для себя самого, непо­нятного социуму окружающей стаи. Помимо всего прочего, это пред­ставление конфликтует с основными положениями классической зо­ологии о коммуницировании животных, которые всегда стремятся к видовой общности поз, знаков, звуков, мимики, смысл которых имен­но в их понятности для окружающих. (К. Линней; Де Фравьер; Г. Гюбер; Л. Брофф «Der Zoologische Garten»; Коуч; Бекланд; Д. Ромене, 1888). Более того, подобная ситуация является крайне маловероятной, так как «це­лостность группы и согласованность действий слагающих её особей поддерживается на основе непрерывных взаимонаблюдений. По­стоянный зрительный контакт между особями и их взаимная ориен­тация на весь континуум поведения сочленов по группе было пред­ложено называть “структурой внимания”» (Chance М., Jolly С. Social Groups of Monkeys, Apes and Men, 1970).

Простыми движителями организации речи (по всей вероятно­сти) были три фактора: «рефлекс подражания», крайне эффективный именно с учётом перманентно функционирующей «структуры внима­ния», практический эффект и острые физиологические ощущения.

С рефлексом и практическим эффектом, полагаю, понятно, а вот «острые физиологические ощущения», которые, возможно, и явились главной причиной появления речи, вероятно, требуют пояснения.

Поясняю.

Что я имею в виду, говоря об «острых физиологических ощуще­ниях»? (Здесь я расставлю факторы не по их реальной приоритетно­сти, а по реестру их академической репутации.)

Прежде всего, это удивительная способность «обозначительного звука» (слова) служить новым и острым (почти универсальным) раздражителем, что в своё время не очень удачно попытался сфор­мулировать И. Павлов: «Конечно, слово для человека есть такой же реальный условный раздражитель, как и все остальные, общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как ника­кие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздражителями животных» (Павлов И. Полное собрание сочинений, 1951.T.IV).

И. Павлов, безусловно, прав, оценивая возбуждающую роль сло­ва так высоко и категорично, но выделяя «слово» в «исключитель­но человеческие раздражители», он повторяет свою постоянную «программную» ошибку игнорации сверхважного фактора эволю­ционности любых процессов, в том числе и процесса формирова­ния речи.

Даже если понятие «человек» и употреблять всерьёз (что не очень вяжется с принципами нейрофизиологии, которая «насквозь» эволюционна), то в любом случае необходимо понимать, что пере­ход из состояния классического животного в homo не был (мягко говоря) одномоментным; что не было ситуации, когда заснувшее жи­вотное наутро просыпалось бы «человеком», т.е. существом, на ко­торое воздействуют особые, неизвестно откуда взявшиеся раздра­жители, автономные от всей живой природы и ориентированные на его персональную «вторую сигнальную» систему (субстрат которой пока так и не обнаружен ни нейроанатомией, ни нейрофизиологи­ей, и которая до сего дня остается миражом, порождённым силой научного воображения И. Павлова).

Тот самый «многообъемлющий» и действительно сверхсиль­ный «раздражитель», прежде чем стать компонентом обозначенных И. Павловым «чисто человеческих» процессов, должен был быть кем-то порождён, уже сформирован, сделан привычкой и введён в обиход.

Но никаких других создателей, кроме обычных животных, како­выми были homo до определённого (и неопределяемого) момента, у «речи» не было и не могло быть. Даже если счесть такую точку зре­ния недопустимо радикальной, то всё равно придётся согласиться с тем, что по крайней мере начало формирования всей вербальной культуры (а этот момент был самым сложным и важным) было поло­жено человеком в его «дочеловеческом», т.е. в строго животном со­стоянии.

Несомненно, на самых первых порах звуковая номинация пред­метов, существ, явлений была острейшим физиологическим ощу­щением, которое вполне способно было быть движителем дли­тельного и зыбкого процесса «создания речи». (Чужая, хаотичная и всегда безразличная огромность мира вокруг, получая имена, при­обретая понятность, оживала, становилась предсказуемой и через это — не такой опасной. Понимая глобальность страха, в котором ежесекундно жил ранний homo, окружённый преимущественно его «поедателями», жестокостью природы и конкурентами в борьбе за падаль, легко представить себе, насколько важным было это обсто­ятельство.)

Более того, «с появлением зачатков речи личный опыт каждого чле­на стаи мог стать достоянием всех остальных её членов» (Leonard J. N. в сборнике «Life Before Man», 1997).

Помимо чистых номинаций автоматически вырабатывались и связывающие их ассоциации, порождавшие, в свою очередь, че­реду сложных возбуждений ЦНС.

Некоторый почти «гипнотизм» процесса возникновения ассо­циаций попытался выразить И. М. Сеченов: «Ассоциация есть... не­прерывный ряд касаний конца предыдущего рефлекса с началом по­следующего. Конец рефлекса есть всегда движение, а необходимый спутник последнего есть мышечное ощущение. Следовательно, если смотреть на ассоциацию только в отношении ряда центральных дея­тельностей, то она есть непрерывное ощущение» (Сеченов И. М. Избр. произв.: в 2 т.Т.1. Физиология и психология, 1952).

Осмелюсь прокомментировать блестящее, но чуть «перегружен­ное смыслами» высказывание И. М. Сеченова.

Иван Михайлович видит ассоциацию (как следует из его текста) в виде связки рефлексов, молниеносно происходящей в момент создания ассоциативных связей.

Вспомним, что происходит в этот момент? Откуда берется то, что И. М. Сеченов называет «непрерывное ощущение»?

Поясняю.

Большие группы нейронов коры (ассоциативные центры) мощ­но адресуются как к гиппокампу, так и к ретикулярной формации. Причём если к гиппокампальным структурам идёт «вопрос», то к formatio reticularis уже идёт «доклад» о выявленной благодаря ас­социации сути явления. Ретикулярная формация, с учётом этого «до­клада», возбуждает лимбическую систему, а та активирует или тор­мозит агрессии, творя соматический или поведенческий акт.

Как всякий активный и многомерный нейрофизиологический процесс, образование ассоциации попутно, кроме основного «ра­бочего» эффекта, порождает множественные «ощущения», причём в очень ярком варианте. (Напомню, что именно головной мозг есть средоточие всех тонких «чувствований», и что именно ему любое животное обязано всей гаммой «сладостных» или «горьких» пере­живаний, а не языку, вагине, желудку, коже или глазам.) Ассоциа­ции же, в отличие от тех процессов, что творятся на «периферии» и афферентно возносятся в мозг, происходят непосредственно в го­ловном мозге, создавая тонкое, непрерывное и опять-таки физио­логическое «наслаждение мышлением», о котором мало кто заду­мывается по причине его привычности.

В цитате из И. М. Сеченова, которую я привёл выше, немного сбива­ет с толку модное в те времена словечко «рефлекс», которое вернее было бы заменить на современное, в принципе, более точное поня­тие — «синаптические связи». Кстати, «расшифрованная» выше идея И. М. Сеченова не была забыта, но получила определённое на­учное развитие, к примеру, в дис. Т. Воробьевой «Исследование функ­циональной организации системы положительных эмоций» (1977); в академическом своде трудов АН СССР «Механизмы памяти» (см. ст. «Эмоции как системный уровень регуляции памяти», 1987).

Вероятно, говоря о дополнительных факторах, способствовав­ших зарождению речи, будет уместно предположение о том, что номинативные процессы эмоционально объединяли целые груп­пы homo, активируя в каждом члене группы чувство «соощущения» другим homo. Здесь важным фактором является то обстоятельство, что «соощущение», т.н. общность, обостряя часть агрессий, тоже провоцирует множественные сильные физиологические ощуще­ния. (Позже это назовут коллективизмом).

Нет ни фактов, ни даже косвенного материала для гипотезы, что­бы обоснованно предположить продолжительность периода пер­воначального становления «речи».

Нет возможности и установить тот рубеж во времени, когда по­ворот «обратно» в «безречие» (т.е. в «гуканье», «рычанье», «визг») был бы уже невозможен для человека, когда никакие внешние фак­торы уже не могли, вместе с частью homo, похоронить и номинатив­ную систему. (Понятно, что процесс был хрупок до чрезвычайности; любой катаклизм, хищники, межвидовый конфликт, голод — уни­чтожали не только сами стаи homo, но вместе с ними и их началь­ные речевые наработки. Следовательно, процесс неоднократно прерывался, аннулировался, возобновлялся или возникал в другой стае.)

Впрочем, вообще вопросы датировки речеобразования не пред­ставляются мне принципиальными; они всё равно остаются за пределами фактов.

К слову:

Во всем плейстоцене есть лишь два места, куда можно хоть сколько-то оправданно «втиснуть» зарождение и первоначальное развитие речеобразования: это краткая эпоха после I Вюрмского оледенения (23 тысячи лет назад) или период окончания II Вюрмского оледенения (10 тысяч лет назад). Катаклизм, превративший большую часть суши в ледники и приледниковье, минимизировав фауну, несомненно, по­губил значительную часть естественных врагов homo, позволив их стаям обрести многочисленность, необходимую для успешного соз­дания «вербальной культуры». В пользу этой версии свидетельствует ещё и то обстоятельство, что, наряду с резким уменьшением по­головья «врага», продолжительный холод мог ослабить те факторы, которые всегда самым естественным образом сокращали популя­цию homo. Я имею в виду как эпизоотии, неминуемые для любых ти­пов животных, так и влияние эндопаразитов: заразные бактериаль­ные заболевания, трипаносомы, гемоспоридии, различные глисты и так далее, с неизбежной для всякого вида цикличностью вызывавшие падёж в стаях homo. (Без фактора катаклизмов и эпизоотий сред­няя нормативная выживаемость птиц — 10% из поколения, рыб — от 0,015 до 0,04%, рептилий — 2-3%, амфибий — 1 %, млекопитаю­щих — от 30 до 50%. Нормативная периодичность эпизоотий: пти­цы — каждые 6-7 лет, крупные млекопитающие — 7-8 лет, грызу­ны — 3-4 года (Приводится по: Северцов А. Н. Главные направления эволюционного процесса, 1967).

Впрочем, пора вернуться непосредственно к «внутренней речи».

Лурия характеризует «внутреннюю речь» как предикативную в лекции № VII своего цикла «Язык и сознание»:

«Внутренняя речь не является просто речью про себя, как думали психологи в течение нескольких поколений, считавшие, что внутрен­няя речь — это та же внешняя речь, но с усечённым концом, без речевой моторики, что она представляет собой “проговаривание про себя”, стро­ящееся по тем же законам лексики, синтаксиса и семантики, что и внеш­няя речь. Думать так было бы величайшей ошибкой. Подобное пред­ставление ошибочно хотя бы потому, что такая “речь про себя” была бы дублированием внешней речи. В подобном случае внутренняя речь про­текала бы с той же скоростью, что и внешняя. Однако известно, что ин­теллектуальный акт, принятие решения, выбор нужного пути происхо­дят довольно быстро, иногда буквально в десятые доли секунды. В этот краткий период никак нельзя проговорить про себя целую развернутую фразу и тем более целое рассуждение. Следовательно, внутренняя речь, выполняющая регулирующую или планирующую роль, имеет иное, чем внешняя, сокращенное строение».

Полагаю, что здесь, в очень общих чертах и, по обыкновению, край­не размыто, но Лурия, безусловно, прав. Скорость внешней (фоне­тической) и внутренней речи (т.е. мышления) несопоставимы, и что именно фантастическая скорость дала те преимущества, что закре­пили «внутреннюю речь» как основной инструмент постижения мира.

Эта же скорость была следствием освобождения речи от синтак­сических, фонетических и... анатомических оков.

Заметим, впрочем, что Лурия утверждает, что «в подобных случа­ях внутренняя речь протекала бы с такой же скоростью, что и внеш­няя».

Здесь сказывается то, что Лурия не был анатомом и, соответ­ственно, плохо представлял себе анатомо-физиологический меха­низм, задействованный при произнесении слов.

Первые наблюдения за тем, сколь анатомически сложен процесс речеобразования, сделал ещё И. М. Сеченов:

«Во время речи замечаются в самом деле, сверх деятельности чи­сто голосового аппарата, постоянные изменения в положении голосо­вых связок, сокращения мышц нёбной занавески, языка, губ и, наконец, движения поднимания и опускания нижней челюсти. Стало быть, она производится вообще совокупной деятельностью подъязычного, бро­дящего, личного и тройничного нервов, не говоря уже о дыхательных» (Сеченов И. М. Иннервация голоса и речи // Физиология нервной систе­мы, 1952. Гл. 11).

Полагаю, что скорость внешней (фонетической) и внутренней речи (т.е. мышления) несопоставимы, и что именно фантастическая ско­рость дала те преимущества, что закрепила «внутреннюю речь» как основной инструмент оценки реальности, абстракций и ассоциаций.

Я полагаю, что скорость мышления, по сравнению с речью уст­ной, очень легко объяснима отсутствием всех тех сложных и в сум­ме крайне продолжительных физиологических и миологических процессов в гортани, глотке, нёбе, языке, губах, лицевых мышцах и так далее, которые звуковую речь порождают.

Здесь вновь уместно привести мнение И. М. Сеченова, который ещё в 1892 году в статье «Предметная мысль и действительность» дал ха­рактеристику скоростных различий устной и внутренней речи: «Чи­тая глазами, то есть узнавая слова по первым буквам, можно прочи­тать в вечер целую книгу, а при громком чтении такой же книги не прочитать и половины».

Работа тех мышц, что перерабатывают воздух в звук, тембрируют его, интонируют, усиливают или ослабляют — требует значитель­ного времени.

Это обстоятельство мало значит при произнесении одно­го краткого слога, но если учесть, что отчётливому произнесе­нию простого слова, вроде слова «произнесение», способству­ет сложная синхронизированная работа четырнадцати мышц, напряжение-расслабление слизистых, выверенная микроактива­ция слюнных желез, тонкие дозировочные действия респираторной системы и так далее, то становится ясно, насколько сложна физиолого­анатомическая комбинация, позволившая нам произнести это сло­во. (Хотя в данном случае дело не в её сложности, а в её продолжи­тельности.)

Также рекомендую учесть, что для произнесения этого слова по­требуется ПЯТЬ таких комбинаций. Естественно, все они существен­но замедлят процесс передачи информации.

Повторяю, мы рассмотрели только ОДНО слово.

Целая фраза, вроде той, которую вы читаете сейчас, при её бы­товой декламации потребует не менее 46-50 сложных комбинаций, которые ещё более существенно замедлят передачу смысла, вло­женного мною в неё.

Стиль декламации, который мы бы означили как «сценический», т.е. предельно артикуляционно оснащённый, тщательно тембрированный и так далее, потребовал бы не менее 75-90 комбинаций.

Та же фраза, произнесенная «про себя», прозвучит в десять (как минимум) раз быстрее, чем при бытовом декламировании.

Та же фраза в режиме её аморфизации и компрессии будет молниеносна. Но для того, чтобы произнести данную фразу этим сверхскоростным и почти волшебным образом (освободив её от гнёта времени, налагаемого физиологическими и миологически­ми процессами устной речи и от самих законов построения речи), необходимо знать принятые в данном языке номинации всех ве­щей и понятий, которые употреблены в ней, и виртуозно ими рас­поряжаться.

Повторяю, внешняя и, соответственно, внутренняя речь, т.е. мыш­ление — всё это возможно лишь при наличии чёткой и общеприня­той системы номинации явлений и предметов, т.е. при наличии сло­жившегося языка.

Примерно это, вероятно, имел в виду и Выгодский, создав не са­мую изящную, но, в принципе, верную формулировку:

«Мысль есть особый процесс, который сформировался в общест­венно-историческом развитии на основе той роли, которую играет язык в общественной истории человечества».

В целом, о постулате «внутренней речи» мы ещё будем говорить, он, несомненно, поначалу шокирует неподготовленного читателя, но не имеет опровержений, кроме чисто мистических (т.е. не име­ет вовсе).

В данном случае он применим как простое доказательство не­возможности для людей палеолита (речь у которых либо вообще отсутствовала, либо была крайне примитивной) мыслить даже в са­мом элементарном смысле этого слова, что и обеспечило живот­ность человека на протяжении двух миллионов лет.

Я понимаю всю силу и жёсткость подобной реплики.

Но всё дело именно в том, что человек не всегда был мыслящим животным.

Теория «внутренней речи» воспринимается из-за её беспощад­ной простоты, как правило, очень болезненно, но следует отметить, что именно эта теория хоть как-то объясняет физику мышления, в отличие от туманностей «вюрцбюргской школы» или иных психо­логов, декларирующих мысль как некий непостижимый «духовный акт», не понятно как и откуда возникающий.

И только она позволяет провести отчётливую демаркационную линию меж «разумом» и «мышлением».

Она же позволяет сделать вывод, что «мышление» не есть авто­матическое следствие наличия «разума».

Мышление — прекрасный инструмент разума, но этот инстру­мент надо ещё изготовить.

История огня, обработанных камней, пожирание мозга через дыру в основании черепа — это, разумеется, проявление разума, т.е. умение оценить реальность и приспособиться к ней.

Тут вполне возможна некоторая путаница, так как никаких внятных трактовок основных терминов, связанных с интеллектом, вообще-то, не существует.

Великаны нейронауки, вроде Т. Г. Хаксли, И. Павлова, И. М. Сече­нова, У. Г. Пенфилда, всегда делали вид, что слишком огромны и ве­личественны для таких миниатюрных и невзрачных задач, как из­готовление обиходных, точных формулировок и трактовок этих терминов.

А все существующие формулировки и трактовки (те, что стран­ствуют по психологическим трудам) формальны, запутанны или по­рождены явным непониманием вопроса.

 

CAPUT VIII

 

Sensus. Малая пригодность русского языка.

Латинская терминология. Изменённое состояние сознания.
Галлюциногены. Формулировка сознания.

Центрэнцефализм Пенфилда. Ствол мозга. Театр мозга.

Колесо Мэгуна. Эмбриогенез. Потенциал мозга.

Для начала надо разобраться с явлением, которое по-русски не очень удачно именуется как «сознание», но имеет и более сущност­но точные латинские имена «sensus» и «perceptio».

Русский термин плох, прежде всего, потому, что порождён эпохой, когда никому не приходило в голову дифференцировать процессы в головном мозге. Он одновременно обозначает всё и ничего.

Будучи языком, формировавшимся в течение почти восьми веков без всякого влияния на него наук, искусств, философии и даже лите­ратуры (по причине отсутствия оных как компонентов русской жизни с X по XVIII века), русский мало пригоден для обозначения любых слож­ных явлений и процессов, особенно в сфере нейрофизиологии.

Конечно, и латынь, и греческий предпочтительнее.

Оба эти языка не просто создавались под воздействием астро­номии, философии, поэзии, геометрии и медицины, скульптуры и живописи, но, по сути, сами были прямым порождением этих наук и искусств.

Впрочем, если просто принять русский термин «сознание» как некое формальное фонетическое обозначение, то при условии на­полнения его новым точным смыслом им вполне можно пользо­ваться, особенно с учётом того, что часть исследовательской терми­нологии к нему уже «привязана».

С вашего позволения я буду маневрировать, используя то рус­скую, то латинскую терминологию. (Латинская хороша ещё и тем, что, вынуждая «спотыкаться» о термины, вызывает раздражение и неудовольствие тех, кому данную книгу читать и не следует.)

Если суммировать все классические формулировки, не замут­нённые «психологическим» многословием, то сознание — это все­го лишь способность живого существа принять ту информацию об окружающей реальности, которая обеспечит выживание.

Логично предположить, что все виды живых существ, прошед­шие естественный отбор, наделены сознанием. Ещё логичнее пред­положение, что для генерации простого сознания годится практиче­ски любая, даже самая незатейливая центральная нервная система.

Увы, данные академические формулировки грешат формализ­мом и никак не создают понятный образ «сознания», оставляя неяв­ным и его происхождение, и его природу.

Чтобы получить наглядное, полное представление о том, что же такое сознание homo, нужен некий «ключик», с помощью которо­го можно было бы установить главное — происхождение «sensus», а уж природа его тогда сама станет очевидна.

Это нетрудно.

В неврологии есть такое понятие, как «изменённое состояние со­знания» (ИСС), которое хорошо подходит на роль такого «ключика», так как снабжено точными диагностическими формулировками и ре­естром тех средств и способов, которыми эти изменения достигаются.

(Как известно, ничто не сравнится с патологией в умении разъ­яснить норму.)

Формально, первое научное исследование «изменённого состо­яния сознания» произошло в 1664 году, когда анатом И. Д. Майэр ввёл в вену собаке очищенный спирт и, запротоколировав все ме­таморфозы её поведения, справедливо предположил, что они свя­заны с тем, что собака стала «иначе» видеть и ощущать реальность, (Mem. Anatom. Miscel. KiIon, 1669).

Чуть позже подобные опыты на собаках, людях, свиньях (но уже с вином, пивом, нефтью, различными галлюциногенами, настойка­ми табака, мочой, соками и обычной водой) были повторены Эльсгольцем, Рих. Лоуэром, Антуаном де Хэйда, Галлером, Фонтаной et cetera (Diss, qua experim. circa venem. in var. animal. Instit. Continent. Gotting, 1753; Sur le venin de la vipere. Flor., 1787).

В XIX столетии опыты внутривенного введения спиртов и рас­творов продолжил X. Bichat (Recherches Physiologiques Sur La Vie Et La Mort, 1800), первым предположивший, что изменённая «в своём составе кровь» воздействует на мозг, «в каком бы участке тела не было бы произведено впрыскивание»; затем последовали знамени­тые опыты Моро де Тура, В. Кандинского, И. Сикорского, К. Берингера, которые смело ставили эксперименты на людях, вызывая у своих больных наркотическое опьянение гашишем и мескалином.

Моро де Тур (к примеру) выводил наркотизированных пациентов на парижские бульвары, дотошно фиксируя их сообщения о фантасти­ческих преображениях реальности, видоизменении временных, цве­товых, оптических, обонятельных и осязательных ощущений.

И. М. Сеченов в своей диссертации «Материалы для физиологии алкогольного опьянения» (1857) достаточно близко подошёл к со­временным формулировкам ИСС, очень внятно оформив почти все доказательства прямой связи физиологии и сознания.

На данное время неврология свободно и общепринято использует тер­мин — «вхождение в ИСС», так как манипуляции с собственным сознанием, его частичное или полное искажение — весьма рас­пространённая забава homo. Изменение сознания — акт не толь­ко преимущественно добровольный, но и требующий тщательной подготовки «изменяющих сознание» средств и условий.

Существует классический реестр таких средств. На мой взгляд, он неполон и слишком зациклен на религиозно-трансовых методах воздействия на сознание, но я его приведу в его классическом вари­анте, а чуть позже дополню.

Начинается он, естественно, с алкоголя, галлюциногенов или наркотиков иного принципа действия, природного или медикамен­тозного происхождения.

Затем, нисходя по силе воздействия, классический перечень упоминает:

Болевую стимуляцию, то есть самоистязание или истязание ритуаль­ное, практикуемое при различных «посвящениях»; температурную стимуляцию — холодом и жарой (окунания в прорубь или перегрев в потельнях любого типа); акустическую стимуляцию (барабанным боем или иными ритмизованными звуками, монотонным или ско­ростным пением); двигательную стимуляцию (ритуальные танцы и бег); лишение сна; гипервентиляцию легких и так далее.

Как я уже сказал, классический список несколько некорректен, так как уводит тему ИСС в область лишь примитивных религиозных культов, хотя вообще все культово-обрядовые процедуры не имеют никакой иной цели, кроме достижения ИСС.