Ксан не помнила, когда в последний раз она путешествовала столь медленно. Много лет не истощалась её магия, но не было никаких сомнений, что сейчас она утекала куда быстрее. Теперь, казалось, она превратилась в крошечную струйку, что текла сквозь узкое отверстие в её пористых костях. Она видела всё серым, слух ухудшился, и бедра страшно болели (и левая нога, и нижняя часть спины, и плечи, и запястья и, как чудно, её нос). И состояние всё ухудшалось. Совсем скоро она не сможет держать Луну за руки, не коснётся её лица, не прошепчет, что любит её. Остался только последний раз – но этого уже слишком много.
На самом деле Ксан не боялась умереть. А зачем? Она ведь помогла облегчить боль сотням, тысячам людей, готовясь к этому пути в неизвестность. Она видела много раз лица людей, что отправлялись в последний путь, видела их удивлённый взгляд и дикую, безумную радость. Ксан была уверена, что опасаться ей просто нечего. Да и, в конце концов, у неё было ещё время… Месяц за месяцем она близилась к своему концу, что будет, она знала, далёк от достоинства. Когда она воскрешала свои воспоминания о Зосиме (а это, вопреки всем усилиям, было трудно), она видела его гримасы, его дрожь и пугающую худобу. Она вспоминала терзавшую его боль. И не хотела пойти по его стопам.
Она говорила, что всё это ради Луны. И это была чистая правда. Она любила эту девочку всё сильнее с приступом боли в спине, с каждым кашлем, с каждым ревматическим вздохом, и каждая трещина в её суставах наполнилась любовью. И не было ничего, что она не в силах была выдержать ради этой девочки.
И она должна была рассказать ей об этом. Конечно же, она должна!
Совсем скоро, повторяла себе Ксан. Совсем-совсем скоро, но только не сейчас. Ещё слишком рано.
От протектората шёл длинный пологий склон, что как раз вёл вниз, туда, где располагалось огромное болото – Буг и его Зирин. Ксан поднялась на скалистый уступ, чтобы посмотреть на город в последний раз, прежде чем спуститься вниз.
В этом городе что-то было. Слишком уж много печали зависло над ним – и вилась она настоящим туманом. Оказавшись куда выше этого огромного печального облака, Ксан, хватаясь за спину, корила себя.
- Старая дура! – пробормотала она. – Скольким людям ты успела помочь? Сколько ран ты исцелила, сколько сердец успокоила? Сколько душ ты проводила на своём пути! И тем не менее, вот они, эти несчастные люди, мужчины и женщины, эти бедные дети, которым ты отказалась помочь! Ну что, что скажешь себе, старая ты дура?!
И ей нечего было ответить самой себе.
И она по сей день не знала, почему.
Она только знала, что чем ближе, чем скорее она умрёт, тем больше отчаянного желания было уйти – или остаться.
Она покачала головой, спустилась вниз к городу по склону, шурша гравием, листьями своих бесконечных юбок. И, шагая, она вспоминала. Вспомнила свою комнату в старом замке, вспомнила двух драконов, вырезанных на камнях по обе стороны от камина, изломанный потолок, открытое небо, которое магия не позволяла прорвать дождям. И она помнила, как забиралась в свою импровизированную кровать, прижимала руки к сердцу и молила звёздам, чтобы заполучить хотя бы одну ночь, которую не изрезали бы кошмары. Но никогда не происходило этого – и она помнила, как рыдала, уткнувшись в свой матрас, и лила слёзы. И помнила голос по ту сторону двери. Тихий, сухой, колючий голос, что всё шептал и шептал. Больше, больше, больше.
Ксан плотно завернулась в плащ. Она не хотела дрожать. А ещё она не хотела ничего вспоминать. Она покачала головой, чтобы отогнать дурные мысли, и двинулась вниз по склону, растворяясь в страшном облаке.
Сумасшедшая в башне увидела, как ведьма ковыляла сквозь деревья. Она была далеко, очень далеко, но глаза сумасшедшей могли видеть всё на свете, если она того хотела.
Если б она знала, как это сделать, прежде чем сошла с ума! А может, она и знала. Не замечала просто. Она однажды была преданной дочерью, после влюблённой девушкой… А потом была будущей матерью, что считала дни до прихода собственного ребёнка. Может быть… Потом всё просто пошло не так.
Сумасшедшая осознала, что она, может быть, знала о многом. О невозможном. Ведь мир, что таился в её безумии, был усеян сверкающими камнями и драгоценностями. Человек мог уронить на землю монету и никогда её не отыскать, но ворона обнаружит по короткой вспышке. А знание – это сверкающий драгоценный камень, а она – ворона. Она рвалась к ним, хватала и забирала. Она столько всего знала! Например, где жила ведьма. Она могла добраться туда, даже с завязанными глазами, если б её хоть на день выпустили из башни. Она знала, откуда колдунья забрала ребёнка. Знала, на что походили города.
- Как наша пациентка поживает этим утром? – каждый день говорила ей старшая сестра. – Ну, сколько ж горя терзает её несчастную душу? – а она была голодна. Сумасшедшая могла это почувствовать.
Нет, но сумасшествие не мешало ей говорить. Вот только она сказать ничего не могла.
Много лет сумасшедшая мучила главную сестру. Много лет она, как хищница, готовилась к прыжку (и, как она поняла, поедала печаль. Нет, об этом она прежде никогда не знала. Она отыскала это, как и всё остальное, и щель в мирах испугала её вновь). Много лет она лежала молча лежала в своей камере, а старшая сестра наедалась её горем.
А после однажды не пришла печаль. Сумасшедшая научилась останавливать её, отбрасывать в сторону и прятать. Надежда. И сестра Игнатия всё чаще и чаще уходила голодной.
- Умная, - тонкая линия её губ шептала эти слова. – Ты заперла меня. Пока что.
Это они её заперли, эта сумасшедшая мысль, и крошечная искра надежды воспламеняла её душу. Сейчас.
Сумасшедшая прижалась лицом к толстому стеклу окна. Ведьма сейчас хромала в сторону городских стен, равно как Совет нёс последнего ребёнка к воротам.
Ни одна мать не вопила. Ни один отец не кричал. Они не боролись за их обречённого ребёнка, они только ошеломлённо наблюдали, как младенца отвели в ужасный лес, полагая, что он позволит удержать тонкую грань. Они смотрели на них в страхе.
Дураки, сумасшедшие! Это всё, хотела сказать она, неправильный путь.
Сумасшедшая нарисовала карту на соколе. Да, она могла позволить чему-то случиться, и ничего сейчас не могла объяснить. Это было правдой – прежде чем они пришли за ребёнком, прежде чем она оказалась в этой башней, - одна мера пшеницы становилась двумя, ткань становила тонкой, как бумага, роскошной и сильной в её руках. И долгие годы в башне делали её дар четче и яснее. Она отыскала в зазорах мира кусочки волшебства и поймала их.
Сумасшедшая прицелилась. Ведьма направлялась на поляну. Старейшины направлялись на поляну. И сокол полетит именно туда, к ребёнку. Она знала, что его кости притянут дитя.
Великий старейшина Герланд, по правде, был уже в годах. Зелья, которые он каждый день получал от Сестёр Звёзд, помогали, но сейчас казалось, что действовали они хуже обычного. И это его раздражало.
А ещё его раздражали эти младенцы, то, что на самом деле это не давало никакого результата. Он просто не пользовался теми, что были особенно трогательными. Они забирали тех, кто был громок, хамил, кто был самым настоящим эгоистом.
К тому же, дети всегда воняли. И один из них, разумеется, тоже воняет.
Гравитация, конечно, была прелестной вещью. Прекрасной и хорошей, особенно важной для того, чтобы в мире всё оставалось хотя бы относительно на своих местах, вот только Герланд устало перекладывал ребёнка с одной руки на другую, понимая, что слишком уж он постарел для подобных вещей.
Он отпустил Энтена. Он знал, что это было невообразимо глупо. Куда лучше было бы не позволить этому мальчику просто так взять и уйти. В конце концов, сейчас обыкновенным делом были казни, но какие ж они грязные! Особенно если в этом всё ещё замешана родная семья… Насколько же иррациональным было сопротивление Энтена в День Жертвоприношения! Раздражению Герланда не было конца, и он чувствовал, что потерял что-то, когда Энтен ушёл, хотя точно не мог сказать, что именно. А в совете с его уходом воцарилась поразительная пустота. Он говорил себе, что просто хотел, дабы кто-то другой держал это извивающееся отродье, но Герланд знал, что в этом чувств было больше, чем ему на самом деле хотелось.
Люди вдоль дороги склонили головы, когда мимо проходил Совет, всё шло нормально. Извивался в руках ребёнок. Плюнул Герланду на халат, и тот тяжело вздохнул. Он не устроил сцену. Он позволил своим людям спокойно перенести эту досужую неудачу.
Довольно трудно – никто и не узнает, до какой степени! – оставаться любимым, благородным, бескорыстным. И когда Совет миновал последний рубеж, Герланд в очередной раз поздравил себя с тем, как он добр и мил.
Вопли ребёнка превратились в тихую икоту.
- О, что за неблагодарность… - пробормотал Герланд себе под нос.
Энтен был уверен, что его заметили на дороге, когда Совет проходил мимо. Он на мгновение встретился взглядом со своим дядей Герландом – он с содроганием подумал о том, насколько отвратителен был этот человек, а после выскользнул из толпы и шагнул к воротам, когда убедился, что его никто не видит. А после, под прикрытием деревьев, бегом направился в сторону поляны.
Эсин всё ещё стояла на обочине дороги. У неё уже была подготовлена корзинка для горюющей семьи. Она – ангел, сокровище, невероятная женщина! – и вот уж месяц прошёл с той поры, как она покинула башню… А после стала женой Энтена. Они отчаянно друг друга любили. Они мечтали о семье, вот только…
Крик ребёнка.
Женщина, застывшая на стропилах.
Облако печали, зависнувшее туманом над Протекторатом.
Энтен наблюдал за тем, как раскрывался древний ужас – и ничего не делал. Он стоял, будто дитя, когда забрали ребёнка и утащили его в лес. Он повторял себе, что ничего не мог сделать, даже если бы и сильно захотел. Так все полагали. Так считал Энтен.
Но ещё Энтен думал, что всю свою жизнь он проведёт в гордом одиночестве – а любовь доказала ему, как он ошибался. И мир теперь стал ярче, чем был прежде. Если одну веру можно разбить, то почему вторая должна никогда не поддаваться?
А что делать, если они ошибаются относительно колдуньи? Что делать, если они ошибаются относительно жертвы? Энтен спрашивал себя об этом раз за разом, но даже сам вопрос считался настоящей революцией. И вот что удивительно – а что бы случилось, если б они попытались противиться?
И почему эта мысль никогда прежде даже не приходила ему в голову? Разве не было бы лучше, думал он, привести ребёнка в мир хороший, мир справедливый и добрый.
Если бы кто-нибудь попытался поговорить с ведьмой? Откуда они знают, какие у неё мотивы? В конце концов, в любой старухе должно быть немного мудрости! Это имело смысл.
Любовь сделала его легкомысленным. Любовь сделала его храбрым. Любовь смела туман с многих понятий. И теперь Энтен нуждался в ответах.
Он пронёсся мимо древних платанов и спрятался в кустах, дожидаясь, пока уйдут Старейшины.
Именно там он отыскал бумажного сокола, что украшением висел на тисовом кусте. Он схватил его и прижал близко-близко к своему сердцу.
Когда Ксан добралась до поляны, было уже довольно поздно. И она опоздала – она ведь уже сколько времени не слышала суеты ребёнка.
- Тётушка Ксан идёт, дорогой! – закричала она. – Прошу, не бойся!
Она не верила в это. Столько лет она ни разу не опаздывала. Никогда. Ох, бедняжка… Она закрыла глаза, попыталась направить в ноги поток магии, чтобы прибавить скорости, но, увы, это больше походило на лужу, чем на потом – но немного помогло. Опираясь о свой посох, Ксан быстро зашагала по зелёной тропе.
- О, слава Бугу! – она тяжело дышала, узрев наконец-то круглолицего, взбешённого, но живого и невредимого ребёнка. – Я так беспокоилась о тебе, я…
И тогда между нею и ребёнком встал мужчина.
- Стой! – прокричал он. Лицо его было покрыто шрамами, в руках оказалось оружие.
Лужа магии, что сейчас была усугублена страхом, удивлением, беспокойством за ребёнка, что оказался за спиной этого опасного пришельца, вдруг обратилась настоящим приливом. Он промчался по костям Ксан, освещая её мышцы, заставляя кожу сиять, и даже волосы зашипели магией.
- Сойди с моего пути! – прокричала Ксан, и голос её загудел среди скал. Она чувствовала, как волшебство исходит из центра земли, проходит через её ноги и с головы срывается в небеса, взад и вперёд, взад и вперёд – и массивные волны бьются о берез её безбрежной силы. Она протянула руку и схватила мужчину, и тогда он громко закричал, словно всплеск ударил его прямо в солнечное сплетение, заставляя потерять возможность дышать, как будто отбросил куда-то в сторону с невообразимой силой… И вправду, Ксан с лёгкостью могучей ведьмы отшвырнула его – словно он оказался обыкновенной пушинкой, тряпичной куклой, не имеющей особого веса. И она превратилась в огромного ястреба, спустилась к ребёнку, когтями вцепилась в пелёнки и подняла ребёнка в небо.
Ксан не могла быть таковой – магии бы просто не хватило, - но довольно долго они с ребёнком были в воздухе на гребне ветра. Там она могла бы давать ему еду и дом, если, конечно, первая не рассыплется на части – а ребёнок всё вопил и вопил.
Сумасшедшая в башне наблюдала за тем, как трансформировалась колдунья. Она ничего не почувствовала, когда увидела, как перья прорвались из её пор, как расширились её руки, а тело стало короче, когда старуха внезапно завопила от своей могучей власти и от необъятной и необратимой боли.
Сумасшедшая вспомнила вес младенца на руках. Запах его кожи. Вспомнила то, как радостно новая пара ножек била её по рукам. Как ручонки изумлённо касались завитков маминых волос.
Она помнила, как прижимала её к груди, а спиной вжималась в крышу.
Вспомнила ноги на стропилах. Вспомнила, как сильно мечтала полететь.
- Птицы, - пробормотала она, когда улетала ведьма. – Птицы, птицы, птицы…
В этой башне не существовало времени. Здесь жила одна только потеря.
По крайней мере, сейчас.
Она смотрела на юношу, лицо которого сплошной пеленой покрывали шрамы. О, она жалела о шрамах! Она не хотела этого делать! Но он был добрым мальчиком, умным и любопытным, и сердце у него – хорошее. О, какой же ценной была его безмерная доброта! Его шрамы, она знала, будут отгонять всех глупых девиц прочь. А он заслуживает кого-то необыкновенного, кто обязательно его полюбит.
Она смотрела на него – и смотрела на бумажного сокола. Она наблюдала, как тщательно он раскрывал плотные складки, распрямлял бумагу на камне. Там не было карты. Но были слова.
Не забывай, - говорила одна сторона.
Вот что я имею в виду – вещала другая.
И в её душе бились тысячи птиц, птиц из бумаги, птиц их перьев, птиц из ума и сердца, и они мчались по небу и парили среди прекрасных деревьев.