Шрамы от бумажных птиц так и не зажили. По крайней мере, не затянулись правильно.
- Да ведь это была обыкновенная бумага! – причитала мать Энтена. – Ну как, каким образом она могла порезать тебя до такой степени?
Но это были не просто порезы. Инфекции оказались куда хуже, и это уже забывая о значительной потере крови. Энтен долго пролежал на полу, пока безумная пыталась остановить кровотечение от бумаги – и получалось у неё не так уж и хорошо. Лекарства, которые дала ей сестра, сделала её слабой. Она то и дело теряла сознание. И когда наконец-то за ним пришла стража, чтобы проверить, что произошло, он лежал рядом с сумасшедшей в луже крови, и столько понадобилось времени, чтобы определить, кто кем был!
- И почему! – морила его мать, - почему они не пришли, когда ты закричал? Почему они тебя бросили?
Никто не знал ответа на этот вопрос. Сестры всё утверждали, что они не имели об этом ни малейшего представления. Они его не слышали. К тому же, одного только взгляда на их бледные лица и воспалённые глаза хватало, чтобы понять, что это чистая правда.
Люди шептались, что Энтен сам себя изрезал.
Люди шептали, что его история о бумажных птицах была просто фантастикой. В конце концов, никаких птиц никто не нашёл. Это всё были кровавые комки бумаги на земле. И, в конце концов, разве в этом мире вообще кто-либо слышал о бумажных птицах, что нападают на несчастных людей?
Люди шептались, что у этого мальчика не было ничего – просто старейшина на обучении! И в тот миг Энтен просто не мог не согласиться с тихим говорком. К тому времени, как его раны исцелились, он объявил совету, что он уходит в отставку. И сейчас же. Освободившись от школы, от Совета, от постоянного нытья собственной матери, Энтен взялся плотничать – и, однако, был хорош в этом.
Совет, чувствуя странную неприязнь к себе – им было страшно неприятно смотреть на глубокие шрамы на лице мальчишки да слышать крики его матери, - дали парню кругленькую сумму, и он мог обеспечить себе и редкие материалы, и прекрасные инструменты, купить у торговцев, что перебирались через дорогу, всё, что пожелает. (И – о, эти шрамы! О, как он прежде был красив! Ах! Сколько всего потеряно… Как жаль, как жаль, как жаль...)
Энтену надо было работать.
Крайне быстро, вдыхая во всё это своё мастерство, которое он сумел прославить по обе стороны пути, Энтен обеспечил своей матери и братьям, да и себе тоже хорошую, весьма обеспеченную жизнь. Он построил для себя отдельный дом – он был меньше, проще и скромнее, чем у семьи, но при этом куда более удобен.
Но мать его всё ещё не одобряла уход из Совета, продолжала корить каждый день. Его брат Рук его не понял – хотя его неодобрение пришло куда позже, когда его изгнали из башни, и он в позоре вернулся домой (и в его записке не было ни слова о надеждах, в отличие от его брата, только короткое и злое "он разочаровал нас", вот только мать всё равно винила в этом Энтена).
Энтен этого не замечал. Он проводил дни и ночи вдали от всех остальных, от целого мира, трудился над деревом, над металлом, работал с маслами. Постоянно сидел в окружении опилок. Зерно скользило у него под руками. Он всё делал что-то красивое, цельное, реальное – и это было всё, о чём он заботился. Шли месяцы, шли годы, а мать всё приходила хлопотать о нём…
- Ну что за мужчина покинет Совет? – выла она на следующий день после того, как уговорила отправиться с нею на рынок. Она причитала и жаловалась, минуя бесконечные киоски с их разнообразием цветов лекарственных и цветов только для украшений, а так же мёда из Зирина, варенья из Зирина, высушенных лепестков Зирина, из которых можно было добыть молоко, а если замочить, то потом следовало мазать на лицо – и можно было уже не беспокоиться о морщинах. Не каждый мог позволить себе покупки на рынке – большинство людей обменивалось со своими соседями, чтобы в их шкафах было не до такой степени пусто. И даже те, кто всё ещё мог сходить на рынок, не могли позволить себе те груды товаров, что складывала в огромную корзину мать Энтена. Что ж, статус единственной сестры Великого Старейшины имел определённые преимущества.
Она щурилась на высушенные лепестки Зирина, и бросила на женщину злой вгляд.
- Как давно ты их собирала? И не вздумай мне лгать! – цветочница тут же побелела.
- Я не могу ответить, госпожа… - пробормотала она.
Мать Энтена бросила на неё властный взгляд.
- Если ты не можешь ответить, то я не могу заплатить, - и она двинулась к следующему ларьку.
Энтен ничего не комментировал, только позволил своему взгляду скользнуть по башне, по глубоким выбоинам, а после скользнуть пальцам по шрамам, что превратили его лицо в уродливую карту рек на болоте.
- Ну что ж, - промолвила его мать, когда они как раз просматривали ткани, что были привезены из Свободных Городов, - мы можем только надеяться, что когда это плотницкое предприятие наконец-то изопьёт себя само и подойдёт к своему неизбежному концу, твой достопочтенный дядя всё-таки возьмёт тебя обратно, если уж не в качестве полноправного члена совета, то хотя бы как его сотрудника. А потом, в один прекрасный день, подберёт и твоего младшего брата. По крайней мере, у него есть здравый смысл, и он слушается мать!
Энтен только хмыкнул, но ничего не сказал. Зато он обнаружил, что шагал в сторону ларька с бумагой. Он почти не прикасался к бумаге. Нет – если был шанс. Вот только эти листы Зирина были просто прекрасны. Он скользнул пальцами по пачке, а после позволил своему разуму утонуть в шипящем звуке бумажных крыльев, что черкали его по лицу и тут же исчезали из поля зрения.
Впрочем, мать была неправа относительно подступающей неудачи. Плотницкий магазин оставался успешным не только среди обыкновенных людей, а даже в торговой гильдии. Его рисунки на мебели, хитроумные конструкции оставались всё такими же популярными по ту сторону пути. Каждый месяц торговцы прибывали со списком товаров, и каждый месяц Энтену приходилось отказываться от некоторых, сообщая со всей любезностью, что он всего лишь человек, а рук у него не больше, чем просто две, а время, соответственно, ограничено.
Слыша такие отказы, торговцы предлагали Энтену всё больше и больше денег за его дело.
И когда Энтен оттачивал свои навыки, глаза его становились ясными и хитрыми, и его вещи становились всё красивее и умнее, и он становился всё известнее и известнее. Его имя гремело в городах, о которых он никогда не слышал, ну, и уж точно никогда не намеревался посещать. Мэры тех далёких мест звали его к себе. Конечно, Энтен с радостью давал им новую и новую мебель. Но он никогда не покидал Протекторат. Он никого не знал из живых, кто выезжал бы отсюда, хотя, разумеется, его семья с лёгкостью могла бы это себя позволить. Но даже одна мысль о том, чтобы делать что-то, кроме того, чтобы работать и спать, ну, и иногда почитать у огня книгу, казалась для него чем-то поразительно неуправляемым. Иногда ему казалось, что мир поразительно тяжёл, а воздух буквально погустел от тяжёлой печали, и его тело теперь плыло, словно в тумане.
Он знал, впрочем, и чувствовал удовлетворение от того, что дело его рук находило хороший дом. Ему нравилось быть в чём-то лучшем. И когда он спал, то видел приятные сны.
Его мать, как настаивала она сейчас, всегда знала, что у её сына будет большой успех, и ему так повезло, раз за разом повторяла она, что он избежал из монотонной жизни при Совете, как же лучше последовать своему таланту, блаженствовать в труде – но прежде от неё было не дождаться этих слов.
- Да, мама, - Энтен едва сдерживал улыбку. – Ты и вправду всегда так говорила.
И шли года – одиночество и красота дела рук его, а ещё бесконечные клиенты, что так хвалили его работу, но кривились при виде его лица. В самом деле, это были не такие уж и плохие дни.
Мать Энтена замерла у двери в мастерскую поздним утром, и всё морщила нос от резкого запаха Зиринового масла в маленьком тазу и от круживших вокруг неё опилок. Масло Зирина – это знали все, и Энтен в первую очередь, даровало древесине особый, просто-таки чарующий блеск. Только что Энтен наконец-то довёл до конца последнюю деталь на изголовье колыбели – дочертил последнюю звезду. Он не впервые делал подобную колыбель, равно как и не впервые услышал о Звёздных детях. Люди по ту сторону пути были странными – и об этом знали все, хотя никто не сталкивался с ними лично.
- Тебе нужен ученик, - заявила мать, осматривая его комнату. Тут было всё хорошо организовано, убрано и очень удобно. Удобно только для некоторых людей, впрочем - вот Энтену здесь очень и очень нравилось.
- Мне не нужны подмастерья, - ответил Энтен, втирая масло в древесину, и то засветилось золотом.
- Ты мог бы зарабатывать больше, будь у тебя ещё одна пара рук! Твои братья…
- В работе с деревом – те ещё остолопы, - мягко ответил Энтен, и это было чистой правдой.
- Ну! – разбушевалась мать. – Подумать только, если ты…
- Я делаю своё дело очень хорошо, - отозвался Энтен, и это тоже было чистой правдой.
- Ну… - отозвалась его мать, переступая с ноги на ногу и поправляя плащ. Плащей у неё было куда больше, чем у множества семей в округе. – А что ж до твоей жизни, сынок? Ты тут строишь колыбели для внуков других женщин, только не для меня! И как я должна нести этот позор на своих плечах, без прекрасного внука, которого бы я качала на своих коленках?
Голос матери дрогнул. В какое-то мгновение Энтен понял, что и вправду мог бы прогуливаться по рынку под руку с девушкой, но ведь он был до такой степени застенчив, что не смог бы и подойти ни к кому! Вспоминая о прошлом, Энтен думал, что это, пожалуй, не так уж и трудно, стоило только попробовать. Он видел заказанные тогда матерью портреты – и мама заставляла сохранять воспоминания о том, как он был красив.
Это не имело значения. Он был хорош в своей работе, он любил её. Разве ему и вправду что-то нужно?
- Я уверен, что наступит день, когда женится Рук, мама. И Финн. И все остальные. Так что не надо смущаться… Я сделаю для каждого из своих братьев и шкафы, и брачное ложе, и колыбельки, когда им понадобится! И совсем-совсем скоро у тебя по лестнице в доме будет лазить целая гора внуков!
Мать на лестнице. Ребёнок у неё на руках. Крик, крик, крик! Жмурься, не жмурься… Оно никогда его не посмеет отпустить.
- Я разговаривала с некоторыми матерями. Они довольно остро смотрят на ту жизнь, которую ты способен воссоздать, более того, они бы с огромным удовольствием познакомили бы тебя со своими дочерьми! Не с самыми симпатичными дочерьми, сам понимаешь, но, тем не менее…
Энтен вздохнул, встал и покачал головой.
- Спасибо, мама, но не стоит, - он пересёк комнату и наклонился, чтобы поцеловать мать в щёку. Он видел, как она содрогнулась, когда слишком близко оказалось его покрытое безмерными шрамами лицо – а ведь он делал всё возможное, чтобы не причинить ей боль… И самой её не испытывать.
- Но, Энтен!..
- А теперь мне пора идти.
- И куда ты собираешься?
- У меня есть несколько поручений, с которыми срочно надо было бы разобраться… - это была чистая ложь. И с каждой новой ложью ему становилось всё легче и легче. – Через пару дней я приеду на обед. Я помню об этом, мама, - это тоже было ложью. На самом деле, обедать в своём доме он совершенно не собирался, только существовал предлог, который заставил бы мать уйти, и он собирался этим воспользоваться. А потом в последнее мгновение откажется…
- Ну что ж, возможно, я тебя провожу! – промолвила она. – Вот, давай… - она всегда любила ходить с ним куда-то, и Энтен прекрасно знал об этом.
- Будет лучше, если я отправлюсь один, - ответил Энтен. Он набросил себе на плечи плащ и зашагал прочь, оставив мать в тени.
Энтен шагал по тем улочкам, по которым практически никогда не ходили, блуждал по самым глухим переулкам Протектората. Хотя день был светел и ярок, он натянул капюшон на лоб, пытаясь держать своё лицо в тени. Энтен давно уже заметил, что прятаться от людей было довольно комфортно, а ещё на него не так глазели. Иногда детишки застенчиво просили коснуться его шрамов… Если рядом находились их семьи, ребёнка тут же прогонял разозлённый родитель, и больше они никогда и не были. А если дитя не убегало – он снимал капюшон и говорил:
- Ну же, давай.
- А это больно? – спрашивало дитя.
- Не сегодня, - отвечал всегда Энтен. Очередная ложь. Его шрамы всегда болели. Не так, как в первый день или в первую неделю – но всё же, та тупая боль никогда не оставляла его наедине с самим собой.
Прикосновение маленьких пальчиков к бесконечным рубцам заставляло сердце позорно сжиматься, и Энтен испытывал глупую грусть.
- Спасибо, - говорил Энтен, и это каждый раз было чистой правдой.
- Спасибо, - всегда отвечало дитя – а после возвращалось к своей семье, и Энтен вновь оставался сам.
Его скитания – нравилось ему это или нет, - обыкновенно приводили его к подножию башни. Это был его дом на короткий отрезок юности, место, где навеки изменилась его жизнь. И сейчас вот тоже он оказался здесь – сунул руки в карманы, запрокинул голову назад и посмотрел на небеса.
- Почему же, - проронил какой-то голос, - это быть не Энтену, что наконец-то прибыл к нам! – голос казался довольно приятным, хотя Энтен ощутил в нём какое-то странное рычание, так глубоко похороненное в плетиве слов, что услышать его было трудно.
- Здравствуйте, сестра Игнатия, - промолвил он, низко поклонившись ей. – Я удивлён тем, что вижу вас здесь. Неужели наконец-то наука ослабила хватку и позволила вам выбраться на свободу?
Это впервые они разговаривали с глазу на глаз с той поры, как он получил ту кошмарную травму. Их переписка состояла из кратких заметок, вероятно, за сестру Игнатию сочиняемых другими сёстрами, что умели копировать подпись. Она никогда не беспокоилась о нём и не явилась навестить с той поры, как он получил ранения. Парень чувствовал странную горечь во рту – и сглотнул, пытаясь заставить себя не скривиться.
- О нет! – беспечно ответила она. – Любопытство – проклятие умных… Или, может быть, ум – проклятие любопытных. В любом случае, чего-то всегда не хватает, и я всегда занята, но, пожалуй, уход за моим прекрасным садом позволяет мне немного отпустить себя и даже немножечко отдохнуть, - она вскинула руку. – О, помни, не трогай листья! И цветы. И землю, пожалуй, тоже – только не без перчаток. Большинство этих трав – смертельно ядовиты. О, скажи мне, разве они не ужасно милы, мой дорогой?
- Само совершенство, - отозвался Энтен, хотя на самом деле о травах он практически не думал.
- И что же привело тебя сюда? – щурясь, спросила сестра Игнатия, когда взгляд Энтена вновь скользнул по тому этажу, где жила сумасшедшая.
Энтен вздохнул. Он всё смотрел на сестру Игнатию, на садовую грязь на её рабочих перчатках, на пот, стекавший по разогретому солнцем лицу. Её взгляд светился так, словно она только что отведала самое вкусное во всём мире блюдо, а сейчас ещё наслаждалась послевкусием. Но нет, это было невозможно – ведь она работала на улице!
Энтен откашлялся.
- Мне хотелось сказать лично… Я не смогу сделать тот стол, который вы потребовали, за шесть месяцев или даже за год, - проговорил он. Разумеется, это было ложью. Конструкция оказалась довольно простой, а того материала, что они попросили, полно повсюду – особенно если пользоваться лесами на запад от Протектората.
- Что за глупости! – ответила сестра Игнатия. – Разумеется, ты можешь кое-что сдвинуть. Ведь сестры почти, что твоя семья.
Энтен покачал головой, и его взгляд вновь скользнул к окну. На самом деле он не видел сумасшедшую, по крайней мере, вблизи с того мига, как на него напали птицы. Но во снах она приходила к нему каждую ночь. Иногда стояла на стропилах. Иногда – плясала в камере. А как-то раз была всадницей на спине бумажной птицы и растворялась в ночи.
Он подарил сестре Игнатии половинчатую улыбку.
- Семья? – промолвил он. – О, госпожа, я верю, семья существует.
Сестра Игнатия притворилась, что ничего не услышала, но поджала губы, сдерживая усмешку.
Энтен вновь оглянулся на окно. Сумасшедшая замерла в узком проёме. Её тело казалось чуть больше тени – и он увидел, как её рука касается решётки, а птица кружится рядом и жмётся к её ладони. Сделанная из бумаги птица. Он практически слышал сухой шелест крыльев, что бились по воздуху быстро-быстро.
Энтен содрогнулся.
- Что ты видишь? – спросила его сестра Игнатия.
- Ничего, - солгал Энтен. – Ничего не вижу.
- Мой милый мальчик… Что случилось?
Он вперил взгляд в землю.
- Успехов вам в ваших начинаниях.
- Прежде чем ты уйдёшь… Почему б тебе не сделать нам одолжение, раз уж никакой платой мы не можем тебя соблазнить, чтобы ты сотворил те прекрасные вещи – вопреки тому, что мы будем просить?
- Госпожа, я…
- Эй, ты! – позвала сестра Игнатия, и тон её на секунду стал куда резче. – Ты закончила своё работу, дитя?
- Да, сестра, - полился по саду звонкий, яркий голос, напоминающий ему колокольчик. Энтен почувствовал, как сердце его сковывает старое, прочное железное кольцо. О, этот голос! Он помнил его. Он слышал его в школе – и все эти годы тот луною раздавался в его воспоминаниях.
- Замечательно, - она повернулась к Энтену, и из уст её вновь полились сладкие, нежные речи. – У нас есть один новичок – и дивное решение не потратить жизнь на изучение и созерцание, а на возвращение в огромный, страшный внешний мир. О, что за глупости!...
Энтен почувствовал, как его захлестнул ужас.
- Но, - запнулся он, - ведь так не бывает!
- В самом деле, прежде никогда и не было. И никогда не будет. Наверное, меня ввели в заблуждение, когда она впервые к нам пришла, желая стать одной из нашего ордена. В следующий раз я буду более разборчива.
Из садового сарая вышла молодая женщина. Она была одета в простое, маленькое на неё платье, вероятно, то самое, что было на ней, когда она вошла в башню, как раз после своего тринадцатого дня рождения – но теперь она стала так высока, что то едва прикрывало ей колени. На ногах красовались изношенные мужские ботинки, кажется, кривые – наверное, она взяла их у кого-то из садовников. Но стоило ей только улыбнуться – и, казалось, засветилось всё, и её маленькие веснушки на щеках и носу тоже.
- Здравствуй, Энтен, - мягко промолвила Эсин. – Сколько лет, сколько зим…
Энтен почувствовал, как выскальзывает из-под его ног земля.
Эсин повернулась к сестре Игнатии.
- Мы были знакомы, когда учились в школе.
- Мы никогда не разговаривали, - хриплым шепотом, вперив взгляд в землю, выдохнул Энтен. Шрамы его пылали. – Ни с одной девушкой…
Её глаза сверкали, на губах застыла яркая улыбка.
- Разве? Я помню нечто другое, - она смотрела на него. На его шрамы. Прямо на его лицо. И не отвернулась. Не содрогнулась. Даже его мать содрогалась. Его собственная мать!
- Ну, по правде, - ответил он, - я никогда не разговаривал с девушками. До этой поры – никогда. Моя мать может многое об этом поведать.
Эсин рассмеялась, и Энтену показалось, что он вот-вот потеряет сознание.
- Поможешь ли ты нашему маленькому разочарованию донести её вещи? Её братья заболели, её родители мертвы. А мне бы хотелось, чтобы все доказательства этого фиаско пропали отсюда как можно скорее.
Если что-то из всего этого и беспокоило Эсин, она не подала вид.
- Спасибо за всё, сестра, - сказала она так сладко, и голос её лился, словно мёд. – Я никогда не получила бы больше, если б не прошла сквозь эту дверь.
- И никогда не получила бы меньше, если б не покинула её, - зло отозвалась сестра Игнатия. – О, молодёжь! – она вскинула руки. – Если она не может сама этого сделать, может, ты ей поможешь? – она повернулась к Энтену. – Верно? Девушке не хватает благопристойности даже на то, чтобы отразить малейшую долю печали о собственном решении, - глаза главной сестры потемнели, словно она проголодалась по человеческой силе. Она прищурилась, нахмурилась, и мрак исчез – может, Энтен его просто придумал. – Я не выдержу ни секунды её общества!
- Разумеется, сестра, - сглотнул Энтен. Казалось, во рту царил песок. Он отчаянно старался взять себя в руки. – Всегда к вашим услугам. Всегда.
Сестра Игнатия повернулась к нему спиной и зашагала прочь, бормоча себе что-то под нос.
- Хотела б я посмотреть на это, если б не ты… - пробормотала Эсин. Энтен повернулся, и она подарила ему широкую улыбку. – Спасибо, что помогаешь. Ты всегда был самым добрым из всех, кого я только знала. Ох, пойдём, давай уберёмся отсюда как можно скорее! Столько лет прошло, а я всё ещё дрожу при виде сестёр!
Она вложила свою ладонь в руку Энтена и повела его в сарай посреди сада. Пальцы её оказались мозолистыми, руки – сильными, и Энтен чувствовал какой-то странный трепет, дрожь в груди, и сердце билось всё сильнее и сильнее, словно крылья птицы, вырвавшейся из клетки и полетевшей к безграничному небу.