Прошло ровно тридцать лет с того апрельского утра, когда я впервые пришел на свою новую работу, но день этот помню хорошо. Он был солнечный, теплый. Борис Николаевич Белов в форме майора встретил меня у проходной и проводил в кабинет. На нем был мундир, поскольку он дежурил по Комитету. Белов собрал отделение и представил меня сотрудникам. Затем познакомил меня с непосредственным куратором – Петром Ивановичем Погодиным, который должен был обучать маня основам контрразведывательного искусства. Тот сразу ушел со мной в свою комнату, где для меня уже были приготовлены рабочее место и сейф.
КГБ Чечено‑Ингушетии размещался тогда в приземистом двухэтажном доме в самом начале улицы Дзержинского на берегу реки Сунжи. Здание имело форму замкнутого треугольника, а стены его по толщине не уступали крепостным. До революции тут был публичный дом, и госбезопасность совсем неплохо вписалась в бывшие отдельные кабинеты веселых девушек. После 1917 года это здание повидало много разных ужасов, о которых к моменту моего появления здесь вряд ли помнил кто‑либо из сотрудников. В 50‑х годах многие подразделения Комитета были упразднены, его состав сократился в несколько раз. Лица, причастные к репрессиям, были либо осуждены, либо уволены. Спешно подбирались и обучались новые кадры из числа нормальных выпускников советских вузов. Высшее образование стало непременным условием зачисления в кадры КГБ. Органы к началу 60‑х годов утратили статус государства в государстве. Их полностью подмяла под себя партия. Секретарь обкома мог в любой момент потребовать на свой стол любую разработку КГБ. Начальник отдела административных и хозяйственных органов обкома был в курсе всех основных дел Комитета. По нашим коридорам шлялась какая‑то мымра из райкома КПСС, которая, оказывается, тоже нас курировала. В то время Председателем КГБ СССР стал бывший Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Семичастный. Он сменил на этом посту тоже бывшего комсомольского вождя Шелепина. Шелепин и Семичастный привели в органы немалое количество партийных и комсомольских функционеров. Их никто не проверял. Подразумевалось, что они от горшка патриоты, трезвенники, целомудренники и честняги. Эти люди занимали, как правило, сразу руководящие должности и получали большие звезды на погоны. Вначале они слегка терялись, но через месяц‑другой начинали изъясняться с прежним металлом в голосе и писать поперек документов дурацкие резолюции, в которых проглядывал знакомый стиль: «Усилить… улучшить… поднять на должную высоту…» Надо сказать, что этих пришельцев в органах недолюбливали, иногда над ними откровенно посмеивались. Один очень глупый генерал из «комсомольцев» похвастался как‑то в моем присутствии: «У меня в КГБ было всего два звания – полковник и генерал». Чего можно было ожидать от руководителя крупного подразделения спецслужбы, которому не довелось преодолевать основных ступеней оперативной лестницы?
Что ж, оно, может, и правильно, что карающий меч пролетариата оказался, наконец, под жестким контролем. Но в этом деле была и другая, негативная сторона. Еще до моего появления в Грозненской ЧК сверху был спущен документ, запрещающий органам проверять и брать в разработку партийную и советскую номенклатуру. Этот документ выдавал номенклатуре карт‑бланш на вседозволенность. Отсюда и пошло сращивание партийного и государственного аппарата с преступным миром. Сколько раз оперативные сотрудники, матерясь, на моих глазах швыряли в огонь документы с компроматом на местное начальство! Сколько раз такие документы вырывались из дел и заменялись другими! Вы можете сказать: ведь бывало, что их тоже сажали. Да, бывало! Но санкцию на это надо было получить в ЦК. И далеко не всякий начальник республиканского или областного органа КГБ был способен отважиться на такое.
Меня в Чечено‑Ингушском Комитете госбезопасности приняли хорошо как молодые, так и старые чекисты. Более того, я почувствовал, что окружен постоянным добрым вниманием. Там был хороший коллектив. Настоящие крепкие мужики. Негодяев среди них не помню.
В первый же день моей работы в ЧК меня экипировали, вооружили пистолетом Макарова и выдали удостоверение, из которого следовало, что я являюсь лейтенантом и оперуполномоченным, а также имею право на хранение и ношение огнестрельного оружия. Кое‑что из униформы пришлось шить в военном ателье. Это было сделано быстро. Во всяком случае, Первого мая я уже стоял разряженный, как петух, у трибуны, на которой возвышалось правительство Чечено‑Ингушетии, приветствовавшее протекавших мимо демонстрантов.
Меня ознакомили с теми параграфами Уголовного кодекса, которые предусматривали ответственность за разглашение государственной и военной тайны, после чего отобрали соответствующую подписку. Пришлось еще раз расписаться и под текстом воинской присяги. Я уже делал это ранее при присвоении офицерского звания.
Огромное количество государственных и ведомственных секретов посыпалось на меня, будто из дырявого мешка. Петр Иванович хорошо понимал мое состояние. «Если захочешь поделиться с кем‑либо нашими тайнами, пойди в поле и расскажи все ветру. Человеку не рассказывай ничего!» – говорил он. Постепенно я привык к секретам, перенасытился ими и научился сразу же забывать о них, выйдя из здания Комитета.
Один из секретов лежал в большом дерматиновом конверте на столе Погодина, когда я впервые перешагнул порог его и своего служебного кабинета. «Вот с этого и начнем», – сказал Петр Иванович, натягивая тонкие перчатки и вытряхивая на стол содержимое пакета. Это были обыкновенные письма в обыкновенных почтовых конвертах. «Не смотри на меня как на нарушителя Конституции, – продолжал он. – Мы читаем чужие письма, но тайну переписки гарантируем».
У обывателя сложилось мнение, что КГБ читал чуть ли не все письма подряд. Это глубочайшее заблуждение. Читалось мизерное количество писем от их огромного общего вала. Это были, в первую очередь, письма лиц, находящихся в оперативной проверке и разработке, а также письма, вызывавшие подозрение своим внешним видом. Контролировалась также входящая и исходящая заграничная корреспонденция. В первой содержалось много пропагандистских материалов, которые конфисковывались и уничтожались. Вторая просматривалась на предмет предупреждения возможной утечки секретов. К сказанному должен добавить, что получить санкцию на перлюстрацию переписки гражданина СССР было не так уж просто. Для этого были нужны веские основания. Так же обстояло дело и с прослушиванием телефонных разговоров. Перлюстрация существует спокон веков во всех странах. Как‑то один из президентов США решил запретить ее. «Джентльмены не читают чужих писем», – заявил он. На. другой же день подали в отставку его начальники полиции и контрразведки. Перлюстрация дает порой в руки секретных служб сведения, которым нет цены. Однажды мне довелось видеть апофеоз, триумф перлюстрации. Это было в 1964 году в Киеве, когда в результате поджога сгорела библиотека Академии наук Украины. Погибли бесценные рукописи времен Руси Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха. Этим делом занялся КГБ УССР. Целую неделю всю исходящую переписку города Киева возили на специальных автобусах в контрразведывательную школу, где я в то время учился. Там ее читали офицеры‑слушатели. Это не одна сотня человек. Все, что касалось пожара, откладывалось на отдельный стол. Поджигателя‑таки нашли. Он оказался душевнобольным человеком.
Несколько слов о структуре КГБ того времени. Поскольку структура любого периферийного органа госбезопасности была повтором в миниатюре структуры Центра, то я ограничусь описанием скелета КГБ Чечено‑Ингушетии. Основным подразделением этого органа в описываемый период был оперативный отдел под номером 2. «Двойкой» в ЧК всегда обозначали контрразведку. Первый номер (разведка) у нас отсутствовал. Во 2‑ом отделе было 4 отделения:
1 – контрразведка (занималась разработкой иностранцев или других лиц, в чьих действиях просматривались признаки шпионажа);
2 – политический сыск;
3 – розыск скрывающихся преступников (преимущественно это были немецкие пособники военной поры);
4 – контрразведывательное обслуживание промышленных и научных объектов, а также транспорта.
Всего в отделе насчитывалось человек 40–45. Вокруг него вертелись все остальные подразделения: оперативно‑техническое отделение, отделение установки и наружной разведки (слежки), следственное отделение, шифровальная группа, учетно‑архивная группа, отделение правительственной связи, секретариат, группа кадров, хозяйственное отделение, отделение охраны. В районных центрах республики сидели крошечные (2–4 человека) группы чекистов. Назывались они районными отделениями КГБ. Вот, пожалуй, и все. Нас в республике было вместе с вахтерами, шоферами и уборщицами человек 150–200. Мы все знали друг друга в лицо. Мой полный титул, коим я подписывал исполненные мною документы, читался так: оперуполномоченный 1 отделения 2 отдела КГБ при СМ ЧИАССР лейтенант такой‑то.
У каждой секретной службы, помимо гласного аппарата, имеется аппарат негласный, который в количественном отношении намного превышает число официальных сотрудников. Это так называемая агентурная сеть. Какой только грязи не лил обыватель на головы агентуры КГБ! Особенно в последние годы. «Стукач» тут было самым безобидным оскорблением.
К началу 60‑х годов агентурно‑осведомительная сеть госбезопасности сократилась во много раз. В ней были оставлены лишь наиболее ценные, необходимые для нормального функционирования органов источники. К моменту моего появления в ЧК в республике действовало не более 500–600 агентов КГБ. Правда, были еще так называемые доверительные связи и официальные контакты. Гражданин обыватель, знай и помни: ни одно дело ни в разведке, ни в контрразведке не было бы реализовано без помощи агентуры. Мы должны склонить головы перед светлой памятью тысяч агентов разведки и контрразведки, вклад которых в победу над фашизмом поистине огромен. Многие из них приняли мученическую смерть в застенках гестапо. Вечная им слава! В послевоенные годы агентура добывала ценнейшую разведывательную информацию, с ее помощью были обезврежены сотни иностранных разведчиков и шпионов. Что же касается сотрудников и агентуры, работавших по линии политического сыска, то мне всегда было жаль их. Получалось так, что они против своей воли часто оказывались втянутыми в борьбу за неправое дело. Политический сыск отстаивает настоящее, воюя не только против прошлого, но и против будущего. Единственная сфера, где я на стороне политического сыска, – это борьба с националистами всех мастей. А вообще необходимо помнить, что политический сыск никогда и нигде не смог предотвратить ни одной революции.
Хотелось бы рассказать о двух известных мне делах политического сыска. Я преднамеренно беру дела времен так называемой хрущевской оттепели. Одно из них было реализовано в Ростове в 1967 году. Группа студентов младших курсов университета организовала кружок по углубленному изучению истории СССР. Многое там подвергалось острой критике. Они даже внесли поправки в действующую Конституцию страны. Эти ребята не делали из своих собраний тайны, факультетского комсорга приглашали к себе на посиделки. Таких можно было брать голыми руками. В конце концов, их посадили, припаяв каждому приличный срок. Как же! Попытка изменения конституционного строя! Людям искалечили жизнь, а ведь это тот случай, когда можно было ограничиться простой воспитательной беседой. Второе дело касалось моего коллеги по институту Тёмина. Тёмин, человек глубоко невежественный, носил в кармане диплом кандидата филологических наук. Где он его взял, одному черту ведомо. Он был горьким пьяницей, совращал студенток и вообще действовал разлагающе на окружающую среду. Кроме того, графоманствовал – сочинял антисоветские стихи, пересыпанные площадной бранью. Одну из своих поэм послал в посылке вместе с бутылкой водки брату. Вот эта бутылка его и погубила. Сотрудник КГБ, знавший о содержимом ящика, грохнул его об пол, бутылка разбилась, после чего патриотически настроенные почтари вскрыли посылку, прочли поэму и передали ее в госбезопасность. Тёмина арестовали, судили и дали ему аж восемь лет. На мой взгляд, его следовало просто вышвырнуть из института с волчьим билетом.
Должен заметить, что подобные случаи были тогда единичными. Хотите верьте, хотите нет, но во все время моей работы в Грозненской ЧК наша внутренняя тюрьма пустовала. Иногда, правда, в следственном изоляторе КГБ отдыхал от своей трудной и опасной работы какой‑нибудь занюханный валютчик, по нынешним понятиям – уважаемый человек, бизнесмен.
Политический сыск в описываемый период переключился в основном на профилактику. Тут работы было невпроворот. Я позволю себе отвлечься и обратить внимание читателя на мальчика из песочницы или просто со двора. Присмотритесь к самому плюгавенькому, самому лупоглазенькому, самому конопатому, самому большеротому, самому ушастенькому, самому тонкошеему, самому, самому тихонькому. Это он научил дурачка‑одноклассника забить гвоздь в стул учителя острым концом вверх, это он порекомендовал младшему братишке помочиться в соседкину кастрюлю с супом на коммунальной кухне, это он подбил приятеля проделать дыру в стенке женского туалета, а потом занимался у этой дыры онанизмом. Такого нещадно лупят сверстники, а учителя считают дни, оставшиеся до окончания им школы. Повзрослев, он отпускает усы или бороду, чтобы спрятать дегенеративность черт. Иногда отпускает и то и другое. Этот мальчик – будущий советник лидера. Неважно, какого лидера: главаря воровского клана или главы великой державы. Именно такие мальчики посоветовали недотепе Хрущеву сеять кукурузу в Архангельской области, обобществить домашний скот колхозников, укрупнить колхозы, искоренив начисто горемычную русскую деревеньку. Потом они давали советы маразматику Брежневу, продолжают советовать и теперь. Академиками стали, живут в достатке, а державы нашей больше нет. Работа советника безопасна для его жизни и здоровья. С него какой спрос? Дебил он и есть дебил. К чему я гну? К тому, что в 1963 – 64 годах недовольство реформаторскими загибами Хрущева достигло высокого накала, ибо реформы эти привели к снижению уровня жизни народа. Появились ощутимые трудности с продуктами питания. Не хватало молока, масла, мяса. В очередях и на работе люди допускали резкие, а порою и оскорбительные высказывания в адрес Никиты. К чести последнего он никого не велел за это сажать, а распорядился усилить разъяснительную и воспитательную работу. В КГБ такая работа называлась профилактической. Как выглядела профилактика советского гражданина в жизни? Сотрудник КГБ приглашал проштрафившегося в свой кабинет и в течение долгих часов ласково, по‑отечески доказывал профилактируемому его неправоту, ходил с ним в столовку и туалет, после чего продолжал качать права. В конце концов, измочаленный приглашенный со всем соглашался и писал бумагу, в которой обещал нездоровых высказываний впредь не допускать и пресекать таковые, ежели кого другого бес попутает брякнуть лишнее. В разгар профилактической деятельности политического сыска случился октябрьский Пленум ЦК 1964 года, на котором Хрущева заменили Брежневым. Народ снова стал ждать перемен. Вспоминая то время, я думаю: а молодец все‑таки Никита, что не опустился до уровня своего предшественника и не развязал массового террора против собственного народа. И выплывает из моей памяти одно архивное дело 30‑х годов. Передам коротко его содержание. В глухую сибирскую деревню приехал уполномоченный райкома агитировать насчет вступления в колхоз. Народ собрался в избе‑читальне. И тут в самый разгар агитации один из мужиков испортил воздух. Все вышли под предлогом проветривания помещения. Вышли и не вернулись. Приговор злоумышленнику гласил: «За срыв мероприятия партии и правительства по коллективизации сельского хозяйства приговорить такого‑то к высшей мере наказания – расстрелу». Вот ведь какие они были, 30‑е годы!
У меня могут спросить: ты работал в Чечено‑Ингушской контрразведке, а видел ли ты там живого шпиона? Нет, живого шпиона я в те годы в Чечено‑Ингушетии не встречал. Но живых иностранных разведчиков‑дипломатов повидал много. Они не обходили Грозный своим вниманием. Приезжали американцы, англичане, французы, канадцы даже. Они занимались тем, чем и положено заниматься разведчикам: вели сбор разведывательной информации. Наша задача заключалась в том, чтобы максимально помешать им в этой деятельности. Мы обставляли их соответствующей техникой, подсовывали им на каждом шагу своих людей, их автомобили на подъездах к секретным объектам неизбежно ломались. Мы доводили их до изнеможения и сами валились с ног от усталости. Помню, как помощник военного атташе одной великой державы, войдя в купе вагона, который должен был увезти его в Москву, и увидев, что на верхней полке уже лежит наш агент, печально сказал своей супруге: «Дорогая моя, в этой проклятой стране, даже занимаясь любовью с женой, не можешь быть уверенным, что под кроватью никого нет». Чудак зря обижался. Мои друзья‑разведчики, работавшие в его стране, рассказывали мне, что они там чувствовали себя не лучше, чем он у нас.
Много времени у контрразведки отнимала проверка специалистов, направляемых на длительные сроки за рубеж. Это были прежде всего нефтяники разных профилей. Мы старались отобрать добросовестных, во всех отношениях порядочных людей, за которых нашей стране не было бы стыдно. Мы блюли честь державы. Теперь стране нечего терять, и вся наша мразь за рубежом, а у порядочного человека нет денег, чтобы поехать не то что за рубеж, а даже к собственному отцу в Хабаровск.
Но вот пришла пора написать о том, о чем другой и не стал бы писать. Уж очень болезненную тему я сейчас затрону. Прощу моих друзей‑чеченцев и ингушей не обижаться, если я изложу что‑то не так, как им хотелось бы. Речь пойдет о так называемом восстании Исраилова и о депортации чеченцев и ингушей в 1944 году. Работая в грозненской ЧК, я изучил большое количество архивных материалов по этим вопросам и имел на сей счет свое суждение. Начну с того, что горцы в массе своей до революции считались людьми третьего сорта, жили они в своих аулах бедно и в города ездили в основном на базар. Была почти поголовная безграмотность, не было никакого медицинского обслуживания, отсюда болезни и эпидемии. Революцию горцы поддержали. Они увидели в ней символ национальной свободы, потому и спасали Кирова с Орджоникидзе от белогвардейцев. Однако извечные мечты национальных элит о независимости (читай: о единовластном праве ограбления собственных народов) не сбылись. Возможно также, что чеченцы и ингуши со своим старинным родовым укладом жизни перенесли насильственное втаскивание их в социализм болезненнее других. Надругательство властей над религией отцов и дедов усугубило недовольство. Да и тень газавата со времен Шамиля продолжала витать над этими горами. Короче говоря, уже накануне войны в Горной Чечне было неспокойно. Об этом немецкая разведка знала. В своих планах завоевания Кавказа Гитлер придавал немалое значение горскому фактору. Однако после завоевания Кавказа он планировал поголовное истребление всех горцев, которых считал человеческим отребьем. На этот счет имелась его секретная директива. Исраилов, адвокат по профессии, который возглавил антирусское восстание в Горной Чечне, в свою очередь, делал ставку на Гитлера. Он основал в горах Особую партию кавказских братьев, которая позже была переименована в Национал‑социалистическую партию кавказских братьев. В момент приближения немцев к границам Чечено‑Ингушетии у него появились опытные советники, заброшенные в горы кадровые сотрудники абвера – полковник Губе и обер‑лейтенант Ланге. Их рекомендациям Исраилов следовал беспрекословно, но славу с ними делить не хотел и потому писал собственноручно обстоятельные отчеты «О личном вкладе в борьбу с большевизмом» на имя самого фюрера. Генерал К. Г. Латышев рассказывал мне, что видел документы, подтверждающие факт присвоения Исраилову звания полковника германского вермахта. Осенью 1942 года ‘боевые действия против отрядов Исраилова отвлекали значительные силы Красной армии. При этом с обеих сторон имели место проявления жестокости, а иногда и зверства. Писать о том, сколько и когда было вспорото животов, вырезано звезд на спинах и сожжено живьем людей, считаю нецелесообразным. Давайте лучше послушаем, что говорили о событиях тех дней чеченские и ингушские историки на научной конференции по теме «Чечено‑Ингушетия в Великой Отечественной войне». Материалы конференции были опубликованы в газете «Грозненский рабочий» от 13 июля 1975 года. Цитирую: «Отдавая должное славным подвигам лучших сынов и дочерей Чечено‑Ингушетии, героически отстаивавших честь, свободу и независимость нашей социалистической Родины в период небывалого противоборства сил прогресса и сил реакции, мы не можем замалчивать имевшую место в годы войны враждебную деятельность националистических элементов… В тесном контакте с гитлеровскими диверсантами и в угоду своим корыстным целям они стремились помешать борьбе советских людей с немецко‑фашистскими захватчиками, ставили задачу нанести поражение Советской власти. Эта проблема была исследована в докладе С. А. Сангариева и особенно подробно – в выступлении старшего преподавателя Чечено‑Ингушского университета М. А. Кодзоева, заострившего внимание участников конференции на мероприятиях партийных и советских органов по ликвидации гитлеровских диверсионных групп и их сообщников… Расценив нападение фашистских варваров на СССР как благоприятный момент для осуществления своих вожделенных целей, националистические элементы… перешли к активным контрреволюционным действиям. Объединившись в бандитские группы, возглавляемые… Х. Исраиловым, А. Бадуевым, И. Кагаировым, М. Шериповым и другими, они совершали диверсионно‑террористические акты, разворовывали социалистическую собственность, разлагали колхозы, срывали мобилизационные и хозяйственные мероприятия, распространяли провокационные слухи… В этих условиях чечено‑ингушская партийная организация возглавила борьбу против активизировавшихся враждебных элементов. В сельские районы выезжали руководящие партийные и советские работники республики, направлялись группы агитаторов и пропагандистов с предприятий, из организаций и учреждений г. Грозного. Были приняты и другие меры по пресечению вооруженных выступлений бандитов. В район их действий перебрасывались чекистско‑войсковые оперативные группы, курсанты Грозненского пехотного училища и авиационной школы. В результате вооруженные выступления удалось ликвидировать. Но их организаторы не прекратили враждебных действий. Они перешли к политическому бандитизму, вступили в прямую связь с гитлеровскими диверсантами. Выброшенная в район села Чишки парашютно‑диверсионная группа Ланге установила связь с руководителями банд, ставила задачу захватить нефтяную промышленность в момент подхода германской армии к городу Грозному. Как известно, целям врагов Советской власти не суждено было сбыться. В республике за годы войны были уничтожены все действовавшие бандитские группы. У них была изъята не одна тысяча единиц оружия. В борьбе против контрреволюционных действий националистов принимало участие и местное население. Подлинный пример патриотизма показали колхозники колхоза имени Андреева Чемберлоевского района. В ночь на 27 апреля 1943 года бандитская группа напала на колхозную ферму, чтобы угнать скот. Но колхозники М. Ахмадов, Ш. Зукуев, О. Чинаев во главе с председателем сельсовета М. Абаевым отбили вооруженное нападение и не позволили похитить народное добро. Мужество и героизм в борьбе с бандитами проявили колхозники колхозов “Комсомолец” и “Красный партизан” Веденского района, имени Кирова и имени Ворошилова Итумкалинского района, имени Куйбышева Хароевского района и другие».
В 1944 году Хасан Исраилов был убит в перестрелке с чекистами. Полковника Губе задержали, доставили в Москву, судили и расстреляли. Сохранились протоколы его допросов. Я с ними знакомился. Губе, в частности, выражал недоумение по поводу того, что многие чеченцы, которым новая власть дала материальный достаток, а также письменность, школы, больницы, электричество и прочие атрибуты цивилизации, продолжают ненавидеть своих благодетелей почти так же, как во времена Шамиля, и с легкостью их предают. Оберлейтенанту Ланге удалось перейти линию фронта и бежать к своим. Однако вскоре он погиб в бою, командуя одним из подразделений Северо‑Кавказского национального легиона (СКНЛ) – небольшой воинской части, сформированной немцами преимущественно из числа пленных горцев.
Во время депортации в Чечено‑Ингушетии было изъято около 20 000 единиц огнестрельного оружия, в том числе около 500 автоматов и пулеметов. В 1943 году 13 000 призывников из числа чеченцев и ингушей дезертировали и укрылись в горах. (Журнал «Служба безопасности», № 1–2 за 1996 год).
Сколько же чеченцев и ингушей были причастны к бандповстанческому движению? Трудно сказать. Вероятно, в этом движении были прямо или косвенно замешаны несколько десятков тысяч человек, но не весь же полумиллионный народ! Гораздо большее количество чеченцев и ингушей сражалось в рядах Красной армии против гитлеровцев. На Мамаевом кургане в Волгограде я видел могилу Героя Советского Союза пулеметчика чеченца Ханпаши Нурадилова. Он один уничтожил несколько сот немцев, защищая Россию и Чечню.
Депортацию чеченцев и ингушей считаю преступлением. Выселили всех – от простого пастуха до Председателя Президиума Верховного Совета республики. Выселяли старых коммунистов – участников революции, выселяли стариков, чьи сыновья в это время сражались на фронте, выселяли женщин‑солдаток с грудными детьми, выселили и родственников пулеметчика Ханпаши Нурадилова. Акция проводилась суровой зимой. Можно было взять с собой только узелок с вещами и продуктами. Погибли от холода и голода самые слабые и самые безвинные – дети и старики. Бандиты, молодые здоровые мужчины, выжили и благополучно вернулись через 13 лет домой. Многие из них и сейчас живы.
Когда я еще работал в пединституте, у меня был студент, по национальности ингуш. У него отсутствовали руки. Писал он, зажимая авторучку или карандаш пальцами ног. Для этого приносил на занятия специальную скамеечку. Писал быстро и красиво.
Однажды я спросил у него:
– Где твои руки?
– Их ампутировали. Они были отморожены во время высылки, – ответил он просто.
– Сколько тебе тогда было?
– Два года…
Считаю себя обязанным рассказать еще одну правду – правду об Авторханове, одном из крупнейших зарубежных советологов. Материалы на Авторханова лежали когда‑то в моем сейфе. Авторханов в 30‑е годы был наркомом просвещения Чечено‑Ингушетии. В 1938 году во время учебы в Институте красной профессуры в Москве арестовывался, кажется, по бухаринскому делу, но вскоре был освобожден, после чего работал директором санатория в Серноводске. В тот период состоял в агентурной сети ЧК, но никого не заложил и не оклеветал. Когда началась война, от призыва в армию уклонился, а осенью 1942 года переправился с группой единомышленников через Терек и ушел к немцам. Сотрудничал сначала с абвером, потом с ЦРУ. Долгие годы работал преподавателем в американской разведшколе, что в Обераммергау под баварским городом Гармиш‑Партенкирхеном. Сейчас ему за восемьдесят. Он живет в Мюнхене и продолжает сочинять объемистые труды по советскому периоду нашей истории. Я знаком с работами Авторханова. Она написаны просто, живо и увлекательно. К чести Авторханова должен заметить, что его книги намного объективнее того, что сочиняют теперь наши отечественные историки и лжеисторики.
Хочу коснуться еще одного мифа, рожденного современной пропагандой. Речь идет о судьбе советских военнопленных, освобожденных нашими войсками и войсками наших союзников. Сейчас у населения сложилось мнение, будто каждый, побывавший в плену, должен был отсидеть как минимум десятку в Гулаге. Это неправда. Были разные пленные. Большинство из них честно несло свой крест, но ведь десятки тысяч стали власовцами, полицаями, многие служили осведомителями в СД, в лагерной охране, обслуживали печи крематориев, участвовали в казнях своих же товарищей. Кое‑кто пошел на немецкие военные заводы и ударным трудом завоевал такое расположение немцев, что был расконвоирован и мог даже иногда сходить в кино, пивную или немецкий бардак. Между прочим, почти все 6000 агентов абвера, заброшенных немцами на нашу территорию и разоблаченных советской контрразведкой в годы войны, были навербованы преимущественно из числа военнопленных. В моем сейфе лежали списки жителей Чечено‑Ингушетии, побывавших в плену. Они были многотысячные. Против некоторых фамилий имелись пометки: власовец (10 лет ИТЛ), агент СД (15 лет ИТЛ), каратель (25 лет ИТЛ) и др. Вот эти и сидели. Другие же проходили фильтрацию, иногда многомесячную, после чего направлялись либо в действующую армию, либо домой. Многие из осужденных не досидели своих сроков до конца и были амнистированы. Я допускаю, что кое‑кто из военнопленных был оклеветан и пострадал безвинно от своих. Судебные ошибки имели место в то время не так уж редко.
Хочу рассказать о судьбах двух бывших военнопленных. Каждая из них весьма примечательна.
В 1965 году, накануне 20‑летия Победы, Петр Иванович Погодин объявил мне, что обком КПСС дал нам поручение найти героя. Нового, свежего героя. Все старые уже были обкатаны прессой и приелись читательской публике.
– КГБ не то место, где следует искать героев, – мрачновато заявил я.
– Не скажи, – ответил умудренный опытом Петр Иванович. – Сходи в архив, посмотри там материалы на власовцев, перебежавших к партизанам.
Искать пришлось недолго. Я нашел героя в подлинном смысле этого слова. Он, действительно, пару недель служил у Власова, но при первом же подходящим случае перебежал к партизанам. Там он проявил чудеса героизма, уничтожив своими руками более пятидесяти немцев. Я повторяю: не автоматным огнем и гранатами, а своими руками. Он душил немцев и разбивал им головы о срубы крестьянских изб. Не мог простить им лагерного унижения. Статья об этом человеке была опубликована в республиканской газете. С его портретом. Он разыскал автора статьи и разрыдался у него в кабинете. Он говорил, что заново родился, что вновь почувствовал себя человеком, что мужики в его коллективе теперь крепко жмут ему руку, хлопают его по спине, приглашают пить пиво. Раньше вокруг него веяло холодком. Кто‑то пустил на работе слух, что он служил у немцев. Оправданиям не верили.