Откуда берутся нелегалы? Bee опять же нажинается с наводки. Живет где‑то хороший парень: умный, внешне обаятельный, физически крепкий, веселый, общительный, уравновешенный, не теряющий головы в критических ситуациях и во всех отношениях порядочный. Вы скажете: такие парни давно перевелись. Да нет! Есть они! И когда разведка выходит на такого парня, она тут же нажинает давать вокруг него круги. Но исключен и девичий вариант.
Методы проверки кандидатов в агенты‑нелегалы чрезвычайно многообразны. Они по сути своей граничат с искусством, с художественным творчеством. К сожалению, я не могу здесь открыть их. В противном случае отдел безопасности спецуправления: Службы внешней разведки России зарубит на корню мою книгу за расконспирацию наисекретнейших методов нашей работы.
Кандидатов в агенты‑нелегалы надо обучать радиоделу, тайнописи, правилам проведения тайниковых операций. Надо подобрать им конспиративные адреса для возможной связи с нами через почтовый канал и привлечь к сотрудничеству содержателей этих адресов. А язык! Даже немцев приходилось учить их собственному языку, точнее, вылущивать из их «домашнего» языка диалектизмы. Знаете ли вы, чего стоит обучить в совершенстве иностранному языку русского человека?! Я дал только некоторые штрихи подготовки нелегала. Это невероятно сложный и трудный процесс. Многие не выдерживают высоких требований и снимаются с подготовки.
В течение нескольких лот у меня на связи находился «Клаус», сначала студент, потом инженер, мрачноватый, немногословный парень. Однажды он вышел на встречу через два часа после смерти отца и заявил, что, несмотря на постигшее его горе, готов выполнить мое задание. От выполнения задания я тогда «Клауса» освободил, но про себя решил, что буду готовить его в нелегалы для работы на Западе. За. два года я сделал из него агента высочайшей квалификации. Он умел все: получать наводки, делать установки с легендой прикрытия и без нее, знакомиться с первым подвернувшимся человеком, если это был интересный для нас человек, в течение короткого времени сближаться с ним, входить в круг его интимных друзей. Он умел также устанавливать оперативные контакты и осуществлять вербовки, не имея в кармане ни одного документа прикрытия. «Клаус» прошел специальную подготовку в нашем берлинском Представительстве и был выведен на Запад, где благополучно осел и проработал несколько лет. После возвращения захотел повидаться со мной. Я поехал к нему в отель, где он временно проживал, приводя в порядок потрепанные нервы. Вопреки моим ожиданиям, «Клаус» встретил меня прохладно. Он был хмур и расстроен. Когда я осведомился, в чем дело, «Клаус» ответил:
– Смотрел сегодня ваш фильм про Штирлица. Помнишь, как ваш разведчик укокошил своего верного агента, моего тезку? Когда‑нибудь и вы меня вот так же… За минованием надобности…
– Не дури! – сказал я. – Выкладывай, что у тебя на душе. Разберемся вместе.
– Сердце у меня болит. Это от вашей чертовой работы. Скоро сдохну.
– Ерунда. Невроз. Отдохнешь, и все пройдет. Кстати, у меня тоже болит сердце и тоже от нашей чертовой работы.
– С чего болеть твоему сердцу? – спросил он. – Разве ты, сидя тут, каждый день ожидаешь, что за тобой могут прийти?
– Я боялся того, что прийти могут за тобой. И учти, что ты у меня не один такой.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что все эти годы вспоминал обо мне ежедневно?
– Да, вспоминал.
– Не верю тебе.
Я пожал плечами и в качестве последнего аргумента выложил на стол перочинный ножик, подаренный мне «Клаусом» много лет назад. Он как‑то сразу сбросил с себя всю колючесть. Мы обнялись и обменялись крепким рукопожатием.
Не знаю, где теперь “Клаус” и жив ли он вообще. Однако его нож храню по сей день. В рукоятку ножа вделано множество железок, полезных в жизненном обиходе. Он всегда при мне, и я всерьез уверовал в то, что это талисман, приносящий удачу.
Были у меня и другие разработки по линии нелегальной разведки. Были удачи, были срывы. Думаю, что нет надобности повествовать об этом в деталях. Расскажу только, как нелегалы переносят свою многотрудную долю. По‑разному. Один из них, вернувшись после выполнения задания, заявил:
– Это было самое счастливое время в моей жизни!
– Что ж тебе там так понравилось? – поинтересовался я.
– Отсутствие партсобраний и партучебы. А еще начальство то и дело нахваливало по радио. Боялось, видимо, меня травмировать.
В другом случае вернувшегося с Запада нелегала врачи‑психиатры два года вытаскивали из тяжелейшей депрессии…
У читателя может сложиться мнение, что мы в ГДР с утра до вечера занимались интересной и увлекательной оперативной деятельностью. Это совсем не так. Точнее, не совсем так. Бывало, что и глупостями занимались. Произнесет Брежнев речь в каком‑либо из дальних уголков нашей бескрайней Родины, а нам – тут же указание: получить реакцию населения ГДР на эту речь (на оперативном жаргоне – реагаж). Населению эта речь до фонаря. Оно о ней и вспоминать не хочет, а ты – кровь из носа, давайреагируй. Однажды пришло совсем уж идиотское указание: реакция населения ГДР на смерть Мао Цзедуна. Я, не выходя из кабинета, сочинил примерно такую шифровку для Центра: «Население ГДР восприняло известие о смерти Мао Цзедуна с чувством глубокого удовлетворения. Рабочие таких крупных предприятий, как “Буна”, “Лойна”, электрохимический комбинат в Биттерфельде, фабрика кинопленки в Вольфене, вагоностроительный завод в Аммендорфе и др., после окончания смены отправились в гаштеты (кабачки), чтобы отметить это событие». Говорили, что моя информация получила положительную оценку.
Много времени уходило на разбор и улаживание последствий разного рода бесчинств, устраиваемых нашими военнослужащими. Как правило, драки и другие конфликты наших с немцами начинались по инициативе советских солдат, прапорщиков или молодых холостых офицеров. Солдат после этого надолго сажали в холодную, а прапорщики и офицеры отписывались и объяснялись со своим начальством и судами чести. Попытаюсь по памяти воспроизвести одну из лейтенантских отписок: «12 ноября 1973 года я, лейтенант Бронников B. C., пошел вместе с другом, лейтенантом Шурыгиным М. И., в гаштет “Белый олень”, чтобы вдвоем отпраздновать день рождения Шурыгина. В гаштете мы выпили по стакану водки и съели по две сардельки. Потом выпили еще по стакану водки и съели еще по две сардельки. После этого нам понравилась официантка Рита. Мы пригласили ее вместе с матерью к столу. Мать Риты тоже работает официанткой в “Белом олене”. Все вместе выпили по полстакана и съели по сардельке. Когда гаштет закрылся, пошли провожать Риту и ее мать домой. По пути нам встретились три гражданина ГДР. Они что‑то стали нам говорить. Мы немецкого не знаем (в школе учили английский), поэтому сняли шинели (они у нас тесные) и начали бить граждан ГДР досками, которые оторвали от забора. Тогда один из граждан ГДР ударил меня перочинным ножом. Претензий к гражданам ГДР не имею. В. Бронников». От себя добавлю, что немцы спрашивали у лейтенантов и женщин, как пройти к вокзалу. Оскорблять советских офицеров они и не помышляли. Все немцы оказались в больнице с увечьями разной степени тяжести, а Бронникову его царапину залепили пластырем. Вот потому он и не имел претензий к гражданам ГДР.
Иногда наши военнослужащие совершали преступления и на половой почве, а попросту изнасилования. Поначалу меня поражала одна запись, которою делали немецкие полицейские в протоколах об изнасиловании: «Потерпевшая после изнасилования пришла, на работу и выполнила дневную норму на 123 %».
– Зачем это? – спросил я однажды у полицейского.
– Чтобы было видно, как изнасилование отразилось на ее здоровье, – ответил страж порядка.
Может быть, он был прав. Обязан добавить, что наши бывшие союзнички на той стороне безобразничали куда больше советских солдат. Они были богаче, а где деньги, там порок.
Но что это я все о работе да о работе? Надо хотя бы какой‑нибудь отпуск вспомнить. Летом 1974 года я поехал в Крым, в Дом отдыха «Пограничник Севера». Поехал вместе с женой и дочерью. Мы так никогда не отдыхали, а тут потрафило. Погода стояла чудесная, море было ласковое, даже медузы – и те были теплые. Мы гуляли по Царской тропе до самого «Ласточкина гнезда», купались, загорали, а вечерами бродили под пальмами Ливадийского парка и любовались императорским дворцом, где была знаменитая Ялтинская конференция и где снимали не менее знаменитый фильм «Собака на сене».
Вдруг в одно прекрасное утро все вокруг нас пришло в тревожное движение. В небе зависли вертолеты, в бухте взбурлили воду надстрочных курсах торпедные катера, трасса из Ялты на Севастополь опустела. Прошел слушок: едут Брежнев с Никсоном. И они действительно приехали. Мы долго ждали их, стоя у пустынной дороги. Даже «девятка» «устала» ждать. Прямо против меня остановился мужик с баулом и спросил:
– Саша, хочешь кушать?
– Хочу, – ответил кто‑то за моей спиной.
Из куста высунулась волосатая лапа и взяла бутерброды с колбасой.
Наконец, промчались мотоциклисты, а за ними показалась кавалькада черных лимузинов. Владыки мира охали в машине с полуопущенными стеклами, улыбались и вяло приветствовали публику, едва шевеля кистями рук. Какая‑то женщина зарыдала от избытка чувств. Есть люди, которые при лицезрении большого начальника могут исцелиться от тяжелого недуга и даже забеременеть. Это они голосуют во время проведения референдумов за что попало только потому, что референдумы выдуманы хозяевами жизни и им выгодны. Это они сотворяют всех идолов, земных и небесных, это они пихнули когда‑то человечество на путь рабства и не дают ему свернуть с этого пути.
Кавалькада черных лимузинов скрылась за поворотом. Внизу, в долине Ореанды, над дачей Брежнева взвился звездно‑полосатый флаг. Хозяева мира подписали какие‑то бумажки и уехали. Никсона очень скоро турнули из Белого дома путем импичмента. «Доездился! – сказал кто‑то из прохожих на улице. – Когда же нашего турнут?» Но нашему оставалось царствовать еще целых восемь лет. Еще целых восемь лет он будет путешествовать по свету и по своей необъятной стране, становясь то тут, то там героем веселых сенсаций. За год до крымской встречи с Никсоном Брежнев побывал в Бонне. Надравшись на приеме, он, по выражению одной местной газеты, «с медвежьим шармом» принялся ухаживать за женой канцлера. «Приезжайте ко мне, вся Москва будет у ваших ног!» – кричал он ей. Тут ему подарили белый «Мерседес». Пьяный Брежнев сел за руль, проехал сотню метров и врезался в декоративный обломок скалы, лежавший на обочине. Ему немедленно прикатили новую машину, на этот раз черную.
В 1975 году наш генсек, собравшись с такими же, как он, в Хельсинки подписал знаменитое соглашение о неприменении силы и о незыблемости границ на Европейском континенте. Сейчас пол‑Европы охвачено пожаром войны, а от тех границ, что были тогда, мало что осталось.
В 1978 году Брежнев поехал в Бонн и, приземлившись в тамошнем аэропорту, начисто забыл фамилию канцлера ФРГ. Он поманил к себе старика Громыко и, указав пальцем на Гельмута Шмидта, спросил прямо в микрофон: «Как его зовут?» Вопрос этот прогремел на весь мир, и весь мир повалился с ног от хохота.
Последний вояж Брежнева был в Баку. О нем мне рассказывал мой знакомый, сотрудник Ставропольского краевого УКГБ, который в числе прочих обеспечивал безопасность этого путешествия. Теплой сентябрьской ночью литерный поезд подкатил к пустынному перрону изящного, как выставочный павильон, минераловодского вокзала. Редкие сотрудники охраны сновали вдоль поезда. Брежнев тяжело опустился на землю и оказался лицом к лицу с моим знакомым.
– Так куда это мы едем? – спросил он.
– В Баку, – почтительно ответил маленький капитан госбезопасности.
– Это хорошо! – сказал Брежнев.
– А что это за деревья тут растут?
– Это тополя, Леонид Ильич.
– Тополя? Это хорошо! А кто это так громко верещит?
– Это цикады, Леонид Ильич.
– Цикады? Это хорошо!
Через два месяца Брежнева не стало. Об этом еще пойдет речь ниже.
Летом 1975 года в Галле проходил фестиваль германо‑советской дружбы. В город приехали тысячи юношей и девушек со всех концов ГДР и СССР. Началось мероприятие с безобразного скандала. Кто‑то изнасиловал и убил пятилетнюю девочку. Трупик нашли у общежития, где остановилась наша делегация. В тот день спецслужбы обеих стран, объединившись, сделали невозможное: преступник был найден в течение трех часов. Им оказался молодой немец, внешне добропорядочный человек, имевший жену и ребенка.
Вечером на городском стадионе состоялись манифестация и митинг. Помню огромные портреты Брежнева и Хонеккера впереди колонны демонстрантов. Тогда я впервые увидел живого Хонеккера совсем близко. Он шел к центральной трибуне с нашим секретарем ЦК ВЛКСМ Тяжельниковым и своим комсомольским боссом – молодым, улыбчивым Эгоном Кренцем, который всегда носил синюю эфдейотовскую рубаху с расстегнутым воротом. Через 14 лет Кренц предал Хонеккера. Во всяком случае, Хонеккер назвал его предателем. Кренцу удалось на несколько дней стать генсеком. Потом предали и его.
В том же 1975 году произошло событие, намного превзошедшее своей значимостью наш Галльский фестиваль. Закончилась вьетнамская война, которую почти без перерыва вели несколько десятилетий против небольшой азиатской страны сначала японцы, потом французы, потом американцы, вали и уходили ни с чем, признав крах своего безнадежного дела. Но прежде чем уйти, они убили миллионы людей, искалечили судьбы других десятков миллионов, уничтожили древнейшие памятники человеческой цивилизации. Сейчас все больше вспоминают Афганистан, а вьетнамское безобразие ведь было куда грандиознее афганского. 30 апреля 1975 года пал Сайгон, а вскоре в ГДР приехал Ле Зуан, новый лидер Вьетнама, преемник Хо Ши Мина. Ле Зуан в числе прочих городов ГДР посетил Галле. Я хорошо помню прием, устроенный в его честь местными властями в самом шикарном из галльских ресторанов – Морицбургкеллере. Это средневековый подвал епископского замка, переоборудованный под фешенебельную харчевню. Мебель – деревянная, резная. На столах – толстые свечи. Верхний свет приглушен.
Хозяином приема был Ламберц, член Политбюро ЦК СЕПГ, умный красивый мужчина с благородными манерами. Его прочили в преемники Хонеккеру. Видимо, поэтому он вскоре и погиб в авиакатастрофе во время визита в Алжир. Рухнул вертолет, который перевозил его из аэропорта в столицу.
Ле Зуан был маленьким старым человеком. Зато промеж нас посадили молоденьких вьетнамочек, похожих на прекрасные тропические цветы. Это сравнение я, кажется, своровал у Грэхема Грина, но лучше о вьетнамках сказать нельзя. Правда, вступать с ними в контакт они никак не хотели. Только улыбались и кивали головками. Официанты подавали какие‑то непонятные вьетнамские блюда: рачков, мелкую рыбешку, части неизвестных моллюсков. Мы до них почти не дотрагивались. Выпили по стопке рисовой водки – сакэ. Кто‑то из наших генералов преподнес Ле Зуану сувенир – маленькую латунную копию танка Т‑54. Вьетнамский лидер отнесся к подарку очень серьезно. Он взял танк, погладил маленькой смуглой рукой холодный металл, поднялся и произнес тост: «Товарищи! Я предлагаю выпить за советский танк Т‑54, который 30 апреля 1975 года, проломив ворота президентского дворца в Сайгоне, поставил точку в одной из самых кровопролитных и жестоких войн, какие когда‑либо знала история». Все выпили в почтительном молчании.
После приема секретарь галльского горкома СЕПГ Фриц Эвельт повел меня на кухню. Там мы съели по огромному куску жареного мяса и запили его добрым пивом.
Ле Зуан давно умер. В конце 80‑х годов я ездил на работу по улице его имени. Это в Ясеневе. Там, где кинотеатр «Ханой».
Конец моей второй загранкомандировки ознаменовался XXII чемпионатом Европы по боксу, проводившимся в галльском Дворце спорта. Мы пошли посмотреть финальные бои вместе с коллегой из разведгруппы Юрием Катарановым. Это был триумф Советского Союза. Большинство поединков выиграли наши спортсмены. Гимн наш то и дело звучал под сводами зала. Однако в самом конце произошла накладка. Западногерманский боксер послал в нокдаун нашего тяжеловеса (кажется, это был Горстков). Правительство ГДР ушло за кулисы, чтобы не вставать при исполнении гимна ФРГ. Наш тренер подошел к лежавшему на ринге боксеру, над которым рефери отсчитывал последние секунды, и сказал ласково: «Ну чего ты лежишь? Вставай!» Тот встал и нокаутировал немца. Что тут творилось! Звуки советского гимна потонули в грохоте овации. Мы с Юрием вышли из Дворца спорта очень довольные, купили по сувенирной пивной кружке с эмблемой чемпионата и решили зайти в любимый подвальчик, чтобы выпить в честь нашей победы. Хозяин кабачка хорошо знал нас, но свободного столика у него не оказалось, и он предложил нам сесть за большой круглый стол в центре зала, где пировали студенты и студентки университета. Их было человек пять. Мы вежливо поздоровались, постучали костяшками пальцев по краю стола в знак наших благих намерении, заняли свои места, заказали выпивку и закуску и завели вполголоса беседу о чемпионате на русском языке. И вдруг одна из девушек брякнула такое, что мне лично за все время моего пребывания в ГДР никогда не говорили.
– Я ненавижу русский язык и русских, – сказала она.
– Будьте добры, объясните причину вашей ненависти, – попросил я ее, переходя на немецкий язык. – Может быть, русские обидели вас или кого‑либо из членов вашей семьи?
Девица испугалась. Она не думала, что мы свободно владеем ее родным языком и сразу же среагируем на оскорбительное высказывание, допущенное ею. Кроме того, она прекрасно знала, что в ГДР за оскорбление любых союзников положен срок. Я успокоил ее. Сказал, что просто хочу разобраться в данном конкретном инциденте. Мне это, дескать, интересно как журналисту. Студентка успокоилась и рассказала, что в университете из нее готовят учительницу русского и немецкого языков, а она никак не может осилить русских падежных окончаний, в чем и кроется главная причина ее ненависти к русскому языку. Что же касается самих русских, то представление о них у нее сложилось от общения с солдатами строительного батальона, который дислоцируется в ее родном местечке. Кстати, в таких батальонах большинство, как правило, составляли представители не русской национальности, а различных нацменьшинств.
Немецкое население за тридцать лет общении с нами привыкло к советским людям, и отношение его к старшему брату было лояльным, часто даже доброжелательным. Если бы не пьяные дебоши и другие выходки военных, то нас, возможно, и полюбили бы. Наше присутствие вносило в жизнь восточного немца элемент уверенности, стабильности, он чувствовал себя причастным, хоть к темной и не совсем понятной, но к огромной, несокрушимой силе. А кому не нравится быть причастным к силе?
– Что вам не понравилось в тех русских, с которыми вы имели дело? – спросил я у студентки.
– Они грубы, невежественны, неопрятны и помышляют только о сексе. Наши женщины боятся ходить мимо их объекта в темное время суток.
– Есть предложение, – сказал я. – Давайте устроим состязание. Каждый из вас будет по очереди состязаться со мной. Мы будем декламировать стихи немецких классиков. Кто первый иссякнете тот проиграет. Одних и тех же стихов не повторять. Если проиграю я, ставлю вам всем по пиву и водке. Проиграет кто‑либо из вас, мы с моим коллегой получаем то же самое. Вы ведь, кажется, германисты. Вам карты в руки.
Студентам мое предложение понравилось.
– Сегодня мы уползем отсюда на четвереньках, – предположил кто‑то из них.
– Боюсь, что вы покинете гаштету трезвые, как стеклышки, – сказал мои коллега, хорошо знавший меня.
Соревнование началось. Кажется, мне впервые в жизни пригодилось то, чему меня учили в университете. Все они быстро и дружно проиграли. Получился колоссальный конфуз. В заключение я угостил их водкой и пивом, после чего мы с видом триумфаторов покинули подвальчик. Студентка, допустившая недружественный выпад против русского языка и русских извинилась передо мной за свою дурость более десятка раз. А кто во все это не верит, пусть спросит Юру Катаранова. Он сейчас на пенсии, живет‑здравствует в Тамбове. Там его все знают. Адрес и телефон могу дать…
В конце лета 1977 года я вернулся на родину, отгулял отпуск, а в сентябре вышел на работу. Это было мое родное управление «И» ПГУ. Когда я уезжал в последнюю командировку, вся советская разведка размещалась на двух этажах комплекса зданий КГБ на Лубянке. Там было тесно. Каждый мог в любой момент столкнуться в коридоре с начальником разведки Александром Михайловичем Сахаровским или даже с кем‑либо из первых замов самого Андропова. Теперь в одном из подмосковных лесов возник целый городок, хозяином которого стала разведка. Все тут было новое, красивое, модерновое, на работу нас возили служебными автобусами, которые ждали по утрам у конечных станций метро. Увозили в город тоже автобусами.
В создании и развитии советского разведывательного комплекса большую роль сыграл начальник ПГУ В. А. Крючков. Он в 70‑80‑е годы довольно часто навещал Представительство КГБ в ГДР и всякий раз выступал перед оперсоставом с сообщениями об оперативной обстановке в мире и в Союзе. Крючкова я часто слушал и в периоды моей работы в Центральном аппарате разведки. Должен сказать, что он производил впечатление думающего, осторожного, осмотрительного, тщательно взвешивающего каждое слово человека. У него был острый глубокий ум аналитика. Казалось, Крючков на опрометчивый поступок неспособен. Я не могу понять, как он мог оказаться в центре плохо подготовленного, обреченного на провал заговора, который к тому же претворялся в жизнь на крайне низком профессиональном уровне. В течение всего путча у меня было такое впечатление, что какая‑то мощная сила парализует любые инициативы его организаторов. А руки Крючкова там вообще не ощущалось. Крючков располагал в тот момент такими человеческими ресурсами и средствами, которые могли в считаные минуты развеять в прах все, что собралось вокруг Белого дома, и все, что находилось внутри него.
Часто бывает так, что разведчик, вернувшийся из‑за границы, некоторое время болтается без дела. Работа наша там, а тут мы пересиживаем. Ну, конечно, бывает, что и здесь находится дело. Так случилось и со мной. Однажды меня вызвал начальник и сказал:
– Пойдешь ловить армянских террористов. Возглавишь оперативный наряд на Курском вокзале.
– Есть! – ответил я и отправился на Курский вокзал. И чем только не приходилось заниматься мне в период моей службы в разведке! Сотруднику ЦРУ такое не могло присниться даже в угарном сне. Я убирал капусту на заснеженных подмосковных полях, я перебирал картошку на овощных базах, я вместе с милицией и служебными овчарками выкуривал занимавшихся любовью молодых люден из подвалов ГУМа накануне парадов и демонстраций, я хоронил маршалов и членов Политбюро, обеспечивал безопасность всевозможных фестивалей и Олимпиад. И вот теперь армянские террористы. Их москвичи уже, наверное, подзабыли. А летом 1977 года только о них было и разговоров, ибо они взорвали три мощные самодельные бомбы: одну – в переполненном вагоне метро и две – у «Детского мира». Погибло и было искалечено много людей. Таким образом, армянские националисты хотели привлечь внимание мировой общественности к проблеме воссоздания Великой Армении с горой Араратом в самом ее центре. В то время как я пошел на Курский вокзал, бомбистов уже поймали, но опасались, что будут новые взрывы, поэтому усиленные дежурства, нарядов КГБ и милиции продолжались на всех вокзалах, в аэропортах и в других многолюдных местах. Предметом нашего особого внимания стали различные бесхозные вещи, ибо именно в бесхозных сумках находились те самые бомбы. Мы дежурили по двенадцать часов, а сутки отдыхали. За несколько месяцев обрели вид вокзальных бомжей, и милиция не трогала нас только потому, что знала всех в лицо. Первое мое дежурство началось с эпизода, который почему‑то крепко мне запомнился. Выло раннее утро. К вокзальному буфету подошли два алкоголика. Они принесли с собой бутылку водки и жареную рыбу. Рыбу положи на одноногий мраморный столик, налили водку в пластмассовые стаканы, закурили в предвкушении блаженства. В этот момент к ним сзади подкралась грязная голодная проститутка. Она схватила со столика рыбу и тут же стала жадно ее есть. Алкоголики выпили и вспомнили о рыбе. «Где рыба?!» – завопил один из них и полез под стол, чтобы заняться там поисками пропавшей закуски. Его товарищ хотел прийти ему на помощь, но опрокинул столик. Водка упала и разбилась. Началась драка. Пришел милиционер и забрал обоих. Проститутка спокойно доела рыбу и ушла. Зал ожидания, наблюдая эту сцену, задыхался от смеха. Тут я, наконец, понял, что вернулся в Россию. Здесь мне теперь жить и трудиться. О том, что я пережил на Курском вокзале, надо писать отдельную книгу. Скажу только, что, если вы не жили хотя бы месяц на большом вокзале, вы не знаете своей страны. Тут она вся перед вами: ест, пьет, испражняется, спит, гутарит, занимается любовью, ворует, спекулирует, убивает и умирает просто так, а иногда рождается. Сюда она откуда‑то приезжает, и отсюда она куда‑то едет. И что‑то тащит, тащит, тащит. Чемоданы, узлы, корзины, баулы, мешки – несть им числа. Это собственность. Это то, чего нет у зверя. Это есть только у человека.
Ночами мы одним махом вскрывали все автоматические камеры хранения. Чего только в них не обнаруживали! Раз нашли динамит – обрадовались. На поверку вышло, что это браконьеры украли его у геологов рыбу глушить. Как‑то нашли сразу сто «Королев Марго» и вообще находили много товаров, взятых в большом количестве на складах московских магазинов и на столичных торговых базах. Массу жуликов арестовала тогда милиция с нашей подачи. Оставшихся на свободе бомбистов нам изловить не удалось. В Армении чекисты нашли их мастерскую и арестовали тех, кто не был арестован прежде. Вскоре их судили и расстреляли. Может, и не всех расстреляли, но замазанных кровью пустили в распыл. Это уж точно. Государство тогда еще было в силе.
Вернувшись на работу, я занялся своим непосредственным делом – проектированием автоматизированной системы комплексной обработки данных для Представительства КГБ в ГДР – объекта, который был знаком мне по десятилетнему опыту работы. Дома у меня все было нормально. Жена преподавала русский язык иностранцам, обучающимся в Губкинском институте, дочь заканчивала школу. Но в стране‑то не все было в порядке. И еда имелась, и одежда, и мебель, а ощущение было такое, будто садим мы в локомотиве, колеса которого вертятся с бешеной скоростью, высекая искры из колес, а сам он стоит на месте. Коммунизмом, который партия обещала построить к 1980 году, не пахло. Вместо коммунизма был построен мафиозный бюрократизм, сохранявший еще некоторые атрибуты социализма. Буржуазия готовилась выйти из подполья и взять власть. Торжествующее мурло дельца выглядывало из всех окон и щелей. Все гнило, все разлагалось, все воняло. Коррупция проникла даже в разведку. За хорошую командировку надо было платить хорошим подарком – телевизором, магнитофоном, а бывало, что и автомобилем. Подарки надо было нести врачам, чтобы не зарубили командировку по состоянию здоровья. В разведку приняли много элитной блатвы. Было душно. Однажды я встретил на Кузнецком мосту старого знакомого по работе в ГДР.
– Как живешь? – спросил я.
– А я и не живу вовсе, я уже давно умер, – был ответ.
Как‑то в отделе кадров ПГУ я стал свидетелем такой сцены. Кадровик просил блатного элитного мальчика выбрать себе страну для командировки. Тот ломался, выпендривался и кочевряжился. В одной стране был слишком жесткий контрразведывательный режим, в другой – неустойчивый климат, а третья просто не считалась достаточно престижной. Я пришел в ярость и хлопнул дверью, чтобы уйти от скандала, который я же сам и мог устроить себе на горе. Я, заматерелый подполковник, прошедший огонь и медные трубы, считался из‑за отца бракованным. У меня даже не было разрешения Центра на выход в Западный Берлин, и мое начальство в ГДР выпускало меня туда на свой страх и риск, а этот щенок выламывался и отказывался от почетнейшей работы. Он больше думал о том, где он будет лучше жить материально. И кадровик, зная, чей он племянник, суетился и лебезил перед ним, боясь его травмировать. Все это наводило на отчаянные мысли. Наши друзья из стран социалистического содружества топали след в след за нами навстречу своей погибели.
В такой невеселой обстановке я и принял решение погрузиться в дни своей молодости, написать книгу о годах студенческих и о периоде работы в Чечено‑Ингушском пединституте. Постепенно книга выходила за рамки первоначального замысла, она обретала форму повествования о судьбе моего поколения, поколения коммунистов и вообще советских людей, преданного руководством партии и государства. Роман я сначала назвал “Обыкновенная жизнь”, потом изменил заголовок. Теперь книга называется «Преданные». Да, мы были преданы идеалам революции, с нами можно было построить счастливую жизнь на земле, но нас предали. Наступали 80‑е годы. Вместо коммунизма мы оказались в таком же кровавом и грязном дерьме, в каком сидели американцы в 60‑е – 70‑е годы. Только наше дерьмо называлось не Вьетнамом, а Афганистаном. А роман мой написан в стиле ретро, там нет секса, герои его не шлюхи, не убийцы, не бизнесмены, не менеджеры, не брокеры, не рэкетиры, не педерасты, а обыкновенные русские люди, из тех, что стоят теперь в очереди за мойвой. У них за плечами долгая честная жизнь, а в глазах их печаль, потому что их предали. Вот почему эта книга скорее всего не увидит света на моем веку. Я завещаю ее грядущим поколениям. Верю, что наступит время, когда человек вновь осознает свое высокое предназначение, выплюнет жвачку, отодвинет в сторону пиво, выключит кабельное телевидение и захочет почитать грустную и правдивую историю о том, как жили его недалекие предки. Вот тогда ему и понадобится моя книга.