Другой случай произошел через 20 лет. Я служил тогда в Представительстве КГБ в ГДР. Из Москвы пришел запрос в отношении одного бывшего военнопленного, который в течение продолжительного времени обивал пороги военкоматов и других учреждений, требуя присвоения ему звания Героя Советского Союза на том основании, что он якобы возглавлял всю подпольную борьбу советских военнопленных на территории Германии. Я, в ту пору уже много повидавший оперработник, сразу заподозрил неладное. Уж слишком много лагерей сменил этот человек, оставаясь при этом живым и невредимым. Решил обратиться за помощью к немцам, которые владели архивами гестапо. Немцы быстро размотали это дело. Даже нашли живого гестаповца, у которого этот «герой» был на связи. Этот человек загубил сотни душ. Прибывая в каждый новый концлагерь, он по заданию гестапо создавал в нем подпольную организацию Сопротивления. К нему тянулись люди, вокруг него быстро собирались подлинные патриоты. В один прекрасный день всех их отправляли в печь, а нашего «героя» под новой фамилией этапировали в новый лагерь, где он все начинал сначала. Я не знаю, как с ним распорядилась Москва, но полагаю, что этот подонок заслужил свою смертную казнь.
Нельзя не сказать несколько слов о том, как к нам относилось в те годы население. В КГБ обращались по всевозможным поводам, часто не имеющим никакого отношения к специфике нашей работы. Наш новый председатель – Василий Ильич Жигалов, сменивший на этом посту А. А. Хлесткова, распорядился принимать к рассмотрению все без исключения заявления и по мере возможности оказывать заявителям помощь. По республике прошел слушок, что мы последняя инстанция, где можно найти правду. А ведь мы в самом деле многим помогли своим авторитетом и связями. Пробили даже нескольким бабулям без волокиты заслуженные ими пенсии. Одна из них, явившись в нашу приемную, потребовала генерала. Василий Ильич, суровый, жесткий человек, не снимавший галстука даже в июльскую жару и всегда застегнутый на все пуговицы, спустился вниз. Бабуля вынула из хозяйственной сумки бутылку коньяка и поставила ее перед генералам. «Магарыч прими, сынок!» Василий Ильич, наверное, впервые за все годы службы в ЧК покраснел до корней волос. Сотрудники, стоявшие вокруг навытяжку, давились со смеху. Да, неспособен был наш брат принять взятку. Даже во сне. Недаром Сахаров, ненавидевший КГБ, заметил, что все‑таки это единственная в Советском Союзе некоррумпированная структура. Таковой она и была на самом деле в период моей молодости.
Люди в массе своей были настроены тогда патриотично и относились к нам уважительно, дружелюбно. На контакт шли легко, помогали бескорыстно и охотно. Иногда случалось так, что придешь в какой‑нибудь дом с серьезным разговором, а хозяин сразу сажает за стол, где ужинает семья, бутылку тащит. Мы с удовлетворением отмечали, что нас перестали бояться и помогают сознательно, а не из чувства страха.
Отношения с агентурой строились на нормальной человеческой основе. У контрразведки агентура была преимущественно интеллигентная, поэтому на явочных квартирах, помимо служебных вопросов, обсуждались новинки литературы, кино, науки. Говорили, конечно, и о своих детях. Бывало, что и анекдоты рассказывали. Со стороны это могло походить на встречу добрых старых знакомых. Бытует мнение, что агентура КГБ зарабатывала много денег, была платной. Это ложь. Подавляющее большинства источников работало абсолютно бескорыстно. Не обходилось, конечно, без мелких знаков внимания. Женщине – цветы или духи ко дню рождения, мужчине – хорошая книга. Случались и хохмы. Пришел однажды молодой сотрудник к начальнику и доложил, что влюбился в «Коринну» (псевдоним девушки‑агента). Начальник, конечно, чертыхнулся про себя, так как «Коринна» была очень ценным источником, но сотруднику сказал: «Поздравляю! Сдавай дело на “Коринну” в архив и женись». Свадьба получилась очень веселой.
В КГБ Чечено‑Ингушетии я работал недолго. За вычетом шести месяцев учебы в Киевской контрразведывательной школе – менее двух лет. В конце 1964 года заезжий столичный кадровик заметил в моем личном деле роковую отметку: «Свободно владеет немецким языком». И забрал мое дело в Москву. А в марте следующего года меня вызвали в КГБ СССР на смотрины. «Пахнет загранкомандировкой», – сказал Петр Иванович. И, словно в подтверждение этих слов, меня стали срочно оформлять в отпуск. Отпуск зимой? Кому он нужен? Но раз надо, придется ехать, тем паче, что кадровики даже путевки мне с женой добыли. И не куда‑нибудь, а в Сочи. Эти путевки «горели» в обкоме партии, и их перебросили нам. Я бы не стал рассказывать об этом отпуске, но тут случай особый и небезынтересный для читателя.
Дом отдыха «Зеленая роща», куда мы приехали, оказался бывшей дачей Сталина, превращенной в филиал санатория ЦК КПСС. Проснувшись утром, мы узнали, что живем в одной из опочивален великого диктатора. Таких спален в доме было три. Только начальник охраны знал, в которой сегодня ночует вождь. Дом был обставлен удивительно скромно. Там просматривались всего три элемента роскоши: самшитовая обшивка стен, от которой исходил запах вечной свежести, шикарная библиотека и небольшой бассейн с морской водой. Вода в нем едва достигала подмышек. Сталин не умел плавать и боялся утонуть. Гораздо интереснее всего этого был состав отдыхающих. Я никогда не видел столько комсомольских и партийных функционеров, собранных воедино для свободного времяпровождения. Эти люди много пили, распутничали, рассказывали пошлейшие анекдоты и не касались книг. Во дворе дома отдыха была установлена муляжная голова быка с огромными рогами, на которые накидывались валявшиеся вокруг в изобилии деревянные кольца. Кое‑кто из отдыхавших все 24 путевочных дня только тем и занимался, что бросал кольца, делая перерывы для приема пищи, отправления естественных надобностей и сна. А ведь в Сочи было что посмотреть! Партийная верхушка уже тогда начала втягиваться в последнюю стадию своего разложения и перерождения. В 40‑е и 50‑е годы я знал других партийных руководителей. В восьмом классе со мной учился сын первого секретаря райкома. Хорошо учился. Но была в нем одна непонятная черточка. Не выучив урока, он поднимал руку и признавался в этом растерявшемуся учителю.
– Для чего тебе эти фокусы? – спросил я его однажды с раздражением.
– Мой отец никогда не лжет и мне не позволяет лгать, – ответил он спокойно.
К его отцу казаки относились с величайшим уважением. Он был настоящим коммунистом. Я помню нашего «первого» в Удобной. Он раньше всех в районе вставал и позже всех ложился. За один день объезжал все горячие точки. Это был истинный хозяин района, умный, заботливый, рачительный. Куда ж они девались потом, такие партийцы?
В Москву я прибыл во второй декаде марта. Остановился в гостинице «Пекин», правое крыло которой тогда принадлежало Комитету госбезопасности. В номере я привел себя в порядок и пошел в приемную КГБ на Кузнецком мосту, где мне уже был заказан пропуск в отдел кадров Первого главного управления (ПГУ). Выйдя на площадь Воровского, остановился, чтобы получше рассмотреть гигантский комплекс мрачноватых зданий на Лубянке, известный всему миру. Здесь замышлялись и осуществлялись жесточайшие преступления. Но отсюда начинался также путь героев, совершивших ослепительные подвиги самопожертвования во имя Отечества. Мрак и блеск империи сплелись тут в причудливый клубок, распутывать который потомки будут не один век.
Я пересек улицу Дзержинского и вошел в 5‑ый подъезд знаменитого дома. С первых минут почувствовал, что все здесь не так, как в Грозном. Народ тут был официальнее, суше, холоднее. Ощущалось легкое пренебрежение к провинциалу. Кадровики вертели, трепали и мяли меня несколько дней, пока не убедились, что я не полудурок. Проверили даже, как я владею немецким языком, для чего послали меня на собеседование к седенькой бабушке, которая сидела в комнате одна и что‑то вязала. «Закройте форточку!» – сказала по‑немецки старушка, возможно, в прошлом отважная нелегалка. Я исполнил ее просьбу. «Садитесь и расскажите о последней немецкой книге, которую вы прочли». Я сделал на немецком языке краткий анализ романа Карла Цухардта «Ну и умри, дурак!» («Stirb du, Narr!») Книга эта повествует о жизни средневекового коммуниста Томаса Мора, который был еще и тому же и лордом‑канцлером Англии. Король Генрих VIII прощал своему первому министру коммунистические чудачества, но, когда католик Мор отказался присягнуть королю как главе английской церкви, голова его легла на плаху. Католическая церковь причислила коммуниста Мора к лику святых.
Бабушка слушала меня с большим интересом, отложив в сторону вязанье. По всему было видно, что книги Цухардта она не читала. После старушки кадровики объявили, что теперь меня можно показать оперативным сотрудникам разведки. Еще пару дней мою персону мяли и мурыжили оперативники. В конце концов, я попал к заместителю начальника 4‑го (немецкого) отдела ПГУ, мужику умному и веселому. Поговорив со мной немного, он спросил в упор:
– Хочешь поехать в Бонн?
– Хочу, – ответил я.
– Выйди за дверь на пять минут.
У меня отличный слух. Не музыкальный, а шпионский. Стоя за дверью, я слышал весь его телефонный разговор с каким‑то высоким начальством. Он дал мне лестную оценку, но в конце разговора сказал: «Вот только отец у него был репрессирован в 37‑ом». Что ему ответили, не знаю, но, когда я вернулся, он, словно оправдываясь, стал говорить, что вот я, дескать, еще неопытен, молод и лучше мне сначала поехать в дружественную Германскую Демократическую Республику. Я, как положено, поблагодарил за доверие и вышел. На душе саднило. Не из‑за Бонна, а из‑за моего несчастного отца. В витринах на улице Горького были включены все телевизоры. Первый в мире человек, вышедший в открытый космос, широко и радостно улыбался мне со всех экранов. Черт с ним, в ГДР тоже есть чем заняться, подумал я и зашагал к гостинице.
Оттепель кончилась. Начиналась брежневщина. Это было далекое преддверие нашей погибели. Мы будем сползать в пропасть медленно, очень медленно. Нам будет казаться, что мы все еще движемся вверх. Еще будет парад Победы с Егоровым и Кантария и тем бессмертным знаменем. Еще будет 50‑летие Октября с выстрелом «Авроры», еще будут столетие Ленина и великолепная Олимпиада. Еще будут атомоходы, луноходы, гигантские электростанции и БАМ. Еще будет ядерный паритет с Америкой. А мы будем медленно сползать в грязь, в мразь, в тартарары. И возникнет из этой грязи похабное мурло торгаша, который одним махом сгребет все наши ракеты, знамена, ордена и святые идеалы, сгребет и, торжествующе гогоча, крикнет нам: «Я все это покупаю вместо с вами, падлы!» И скроется за бронированной дверцей коммерческого ларька. А мы вздохнем и покорно встанем в очередь за мойвой и гнилой капустой. Счастливы будут те, кто не доживет до этого и кого опустят в могилу под Гимн величайшей из империй…
Я прибыл в ГДР с женой и маленькой дочкой в воскресенье 22 августа 1965 года, а в понедельник мне объявили, что местом моей службы в ближайшие годы будет город Галле, расположенный в ста восьмидесяти километрах южнее Берлина. В эти дни ничего особенного в мире не произошло. Но август тот был не так уж беден событиями. Именно в том августе авиация США совершила свой тысячный налет на города и села Северного Вьетнама, а президент Джонсон потребовал у конгресса 1,7 миллиарда долларов на эскалацию войны против этой страны. Взорвалась пусковая установка ракеты «Титан» в Арканзасе. Погибло 53 человека. Еще 33 человека погибли в результате подавления негритянских волнений в Лос‑Анджелесе. Умер величайший архитектор Ле Корбюзье.
ГДР была развитой индустриально‑аграрной страной. Там все имелось везде и в изобилии. Отсутствовал обычный атрибут нашей жизни – очередь. Говорят, что мы здорово подкармливали эту страну. Да, в 40‑е – 50‑е годы прикармливали, отрывали продукты от себя. Но потом ГДР встала на ноги и кормила себя сама, а в наши засушливые годы еще и нам подбрасывала картошки и других овощей. Зерна колхозы ГДР собирали на их поганой земле вкруговую по 40 центнеров с гектара. За пятнадцать лет жизни в этой стране я не видел ни одного бедного колхоза и ни одного бедного колхозника. Более того, крестьяне там жили лучше горожан. А что у них себестоимость продукции была несколько выше западной, то они от этого особых неудобств не испытывали. Ведь эта сельхозпродукция почти целиком реализовывалась на внутреннем рынке. Овощи в магазинах всегда были свежие, с росой. Колхозы работали с магазинами напрямую, без посредников. Базары в нашем понимании этого слова в ГДР практически отсутствовали. Все продавалось в магазинах. Если бывало так, что восточным немцам случалось подзанять у нас хлеба, то расплачивались они за него добротными товарами, как за нефть и другое сырье. Одних пассажирских вагонов поставляли в год около тысячи. А цейсовская оптика на наших спутниках, а скафандры на наших космонавтах, а морские суда, а речные теплоходы, а ширпотреб, а косметика, а лекарства? Валокордин‑то помните? Но самое главное – это уран. Да, да, в ГДР находились крупнейшие в Европе урановые разработки. Из немецкого урана была сделана наша первая атомная бомба. Весь урановый комбинат носил кодовое название «Висмут». Его шахты и заводы располагались в Рудных горах. Комбинат был совместным советско‑германским предприятием. Контейнеры с обогащенным ураном под усиленной охраной следовали в Советский Союз непрерывным потоком. Где они теперь, наши друзья и союзники? Мы барахтаемся в безбрежном океане свободы, уцепившись за осклизлое районное бревно, и с ужасом ожидаем того момента, когда нас накроет девятый вал одиночества.
Восточные немцы в 60‑е годы жили лучше нас. Они жили лучше итальянцев, испанцев, греков, но не лучше своих западных собратьев. Потому и пришлось Ульбрихту строить свою ужасную границу. А не то остался бы он с одними стариками и дураками. У немца есть четкая формула: «Родина там, где лучше живется». Сейчас эту формулу навязывают нам. Немец не хотел слушать, что на Востоке, де, все было превращено в пепелище, а на Западе все осталось целехоньким. Это неправда, что всем нам после войны пришлось начинать с нуля. С нуля начинала Восточная Европа во главе с нами, а Запад никогда не знал вкуса жмыха и не бегал босиком по уже схватывающемуся льду уличных лужиц. Сытый и одетый, навязавший голодному и голому гонку вооружений, должен был неизбежно в этой гонке победить. Впрочем, тогда ни мы, ни наши противники об этом не думали. Каждый полагал, что одолеет именно он.
Испытывал ли я трудности, начиная оперативную деятельность на новом месте? Конечно, и немалые. Прежде всего, как ни странно, это были языковые трудности. Попробуйте разобрать хотя бы одно слово в той фразе, с которой к вам то и дело обращаются дети на улицах немецких городов, тем более, что выпаливается эта фраза писклявым голосом и на единой ноте: «Konnten Sie mur nicht saglu, wie spatisrws?» (Не могли бы вы мне сказать, который час?) А если ко всему прочему примешивается еще и диалект? В первый же день моего пребывания в Галле я отправился побродить по городу. Очень скоро ко мне подошел плачущий замурзанный немецкий мальчишка и о чем‑то стал мне рассказывать. Я не понял ни слова и попросил его несколько раз повторить рассказ. В конце концов, до меня дошло, что его вздули какие‑то пацаны и он просит проводить его к матери, поскольку боится, что будет избит снова. Он говорил на галльском варианте саксонского диалекта. Я испугался. Как же я буду тут работать? Вот тебе и филолог‑германист, с отличием закончивший университет и преподававший немецкий язык в институте! Галльский диалект я стал понимать только через полгода. Поначалу знакомые немцы щадили меня, изъясняясь со мной на hochdeutsch – литературном немецком языке. Заговорил же я на их диалекте только года через три к великой радости моих галльских коллег‑немцев. Так что не верьте авторам шпионских романов, где наш разведчик, окончивший два курса советского иняза, наряжается эсэсовцем и на чистейшем берлинском диалекте выуживает из фашистских генералов заветные тайны рейха. Кстати, берлинский диалект – один из наиболее трудных. Он менее других диалектов приближен к литературному языку, интеллигентные берлинцы на нем не говорят. И вообще современный образованный немец старается говорить на hochdeutsch. Правда, совсем на hochdeutsch получается только у артистов. А так – даже у дикторов радио и телевидения проскакивают диалектизмы. Что же касается звука «R», то он звучит правильно только в опере, да и при исполнении классических романсов. Остальные немцы произносят «R» примерно так, как это делают европейские евреи. Кстати, последние именно у немцев такое «R» и позаимствовали вместе с немецким языком и его мелодией. Идиш – это сильно искалеченный, но все‑таки немецкий язык.
Я испытывал затруднения также при постижении немецкого менталитета, манеры немцев вести себя в обществе и на улице. Однажды попросил одного из своих агентов назвать те приметы, которые изобличают во мне иностранца. Агент, не задумываясь, назвал около десятка таких признаков. Надо было, помимо всего прочего, избавиться от той расхлябинки, которая присуща образу поведения русского человека, даже его походке.
И последнее – автоезда. В контрразведке меня возил шофер. Разведчик должен водить машину сам, независимо от занимаемого им положения. Немецкие дороги хороши, но степень опасности их использования меняется несколько раз в сутки, как несколько раз в течение суток может меняться немецкая погода. У Представительства КГБ в ГДР было большое автохозяйство. В среднем одна машина приходилась на двоих оперработников. Мы ездили на встречи по очереди: одни день был моим, другой – моего напарника. В теплое время года ездить было приятно, зимой, в пору туманов и гололеда, езда становилась изнурительной, нервозной, опасной. И все же постепенно я полюбил доставшееся мне оперативное пространство и даже стал его патриотом. Это был воспетый Гейне и знакомый по книгам со студенческой скамьи Гарц с его великолепными горными ландшафтами и городишками из старых немецких сказок.
Вот и настала пора поговорить о главном содержании разведки: о вербовочной работе, о получении так называемых агентурных данных и агентах влияния.
Передо мной фото из старого журнала. Сталин беседует с руководителем великой державы. За спиной последнего в почтительных позах замерли министры и советники. Один из них склонился к уху Хозяина и что‑то шепчет ему. Я улыбаюсь, потому что знаю: этот, нашептывающий, что сказать вождю русских, – наш агент. И еще один из тех, которые стоят за спиной высокого гостя, – тоже наш человечек, тоже агент влияния. Сталину известно, кто есть кто, поэтому он улыбается, как и я. А ведь рано мы улыбаемся! Придет время, и точно такие «советники» встанут за спинами наших руководителей. Тогда захохочут враги.
В разведке существуют три вербовочные основы: идейная, морально‑психологическая и материальная. Жестокая разновидность морально‑психологической основы – компрматериалы. В вербовочной работе редко используется какая‑либо одна основа в чистом виде. Обычно в вербовочном процессе используются элементы нескольких основ.
Я уже писал выше, что в разведке все начинается с наводки и что в ГДР основной наводкой был антраг, т. е. заявление на въезд или на выезд из страны какого‑то лица. Таких заявлений были тысячи. Работая по ним методом «тыка», можно было либо очень быстро прийти к успеху, либо не прийти к нему никогда. Надо было сразу искать основу вербовки, а если таковая не просматривалась, бросить наводку, невзирая на всю ее привлекательностъ.
Однажды на одном из антрагов я увидел сделанную карандашом приписку: «Имеет намерение переселиться через пять лет к дочери в ГДР». Речь шла об одинокой женщине 45 лет, которая работала в одном весьма интересном для нас учреждении ФРГ. Через две недели эта женщина – назовем ее «Амалия» – была завербована нами. Она обязалась предоставить в наше распоряжение интересующую нас информацию, мы обещали помочь ей с квартирой и работой после переселения в ГДР. Семнадцать раз наш агент‑связник ездил к «Амалии», пока не перефотографировал все содержимое огромного сейфа ее начальника. В основе этой вербовки лежала привязанность «Амалии» к дочери и ее желание жить рядом с ней. Тут налицо типичный пример приобретения источника информации на морально‑психологической основе с привлечением материального фактора.
В другой раз наводка была получена от агента, который сообщил, что его родственник работает у американцев и в то же время люто их ненавидит. Дело было в том, что друзья‑американцы однажды напоили его до положения риз и изнасиловали практически у него на глазах его красавицу‑жену. «Рудольф», так мы назовем этого человека, вынашивал планы убийства кого‑либо из американцев или взрыва их объекта. В ходе его изучения выяснилось также, что он хорошо относится к Советскому Союзу, не приемлет фашизм, симпатизирует коммунистам. Познакомившись с ним, мы предложили ему более изощренные способы мести его врагам. «Рудольф» стал нашим агентом. Это пример вербовки на морально‑психологической основе с привлечением идейного фактора.
Однажды наш агент из числа местных полицейских по кличке «Композитор», возвращаясь рано утром с ночного дежурства, увидел на тротуаре одной из улиц легковой автомобиль. Пьяный вдрызг водитель спал, склонившись на руль. «Композитор» достал из его карманов документы и обнаружил, что спящий – иностранец, и не простой иностранец, а инженер с одной чрезвычайно интересной для нас западногерманской фирмы, взятый в эту фирму с испытательным сроком. Как выяснилось позже, парень провел ночь с проституткой, выпил лишнего, и сил добраться до гостиницы у него не хватило. За езду в нетрезвом виде в ГДР была положена тюрьма. По моему предложению «Композитор» сказал задержанному, когда тот проснулся в участке, что он сбил человека и человек этот находится в больнице. С парнем случилась истерика, ему дали сильного успокоительного и завербовали его в течение пятнадцати минут. Впоследствии от него поступала ценная документальная информация. Это типичный пример вербовки на компрматериалах.
Я не любил вербовок на материальной основе. Собственно, я таких вербовок и не осуществлял. Продажные твари мне были просто отвратительны. Индивид, способный продать Отечество за деньги, способен продать всех и вся. Впрочем, человек рыночного общества относительно легко продается именно за деньги. Мои коллеги из научно‑технической разведки не раз покупали ценнейшие технологии за обыкновенный чистоган, считая этот способ получения информации едва ли не основным.
Я никогда не давил на вербуемого, исключая случаи, когда вербовка шла на компрматериалах. Но тут давили сами компроматы. Считаю, что неофициальное сотрудничество должно быть сугубо добровольным делом. При этом вербуемый должен четко представлять, что его ожидает в случае провала. Объяснить все это вербуемому – джентльменский долг сотрудника разведки.
Завербовать агента – это только полдела. Главное – научить его конспиративно выполнять наши задания и конспиративно же поддерживать с нами связь. Не хотелось бы утомлять читателя описанием способов поддержания связи с агентурой, хотя именно на плохо организованной связи агентура и горит. Связь бывает личная и безличная. Иногда агента обучают тайнописи. Иногда вручают ему радиопередающее устройство, учат радиоделу. В некоторых случаях активно используется тайниковая связь. Тут существует целая система сигналов оповещения (о закладке тайника, об изъятии его, сигнал опасности). В общем, разведка дело серьезное, любящее точность, сосредоточенность, наблюдательность, выдержу и терпение. И еще разведка любит очень крепкие нервы.
Я не был разведчиком от Бога, и все мои дела обычные, ординарные. Таких дел было много.
Хотелось бы рассказать об одном неординарном деле, которое известно профессионалам всего мира, а может быть, уже и позабыто ими. Был в 50 – 60‑е годы у Центра и Представительства КГБ в ГДР общий разведчик‑нелегал «Марк». Общих разведчиков вообще‑то не бывает, как не бывает общих агентов. Но этого вместе готовили, вместе выводили в ФРГ, вместе получали ордена за его оперативные подвиги. «Марку» в течение короткого времени удалось приобрести ценных источников. Один из них был камердинерам французского военного атташе в Бонне. Он похитил у хозяина ключ от сейфа, по слепку с этого ключа изготовили его дубликат. Из сейфа были похищены коды, которые использовались в радиопереговорах армий НАТО. С того момента наисекретнейшие сводки этих переговоров читались в Москве как простая беллетристика. Другой источник «Марка» был официантом и обслуживал правительственные приемы. Казалось, что может официант? Но однажды этот человек поставил между канцлером и его высокопоставленным собеседником пепельницу с вмонтированными в нее микрофоном и радиопередающим устройством. Впоследствии он неоднократно повторял эту простую операцию. Оба источника были завербованы на материальной основе. В конце концов, один из них и провалил «Марка». Но еще до этого его резидентура была укреплена ценным агентом Зайделем, который по нашему заданию женился на сотруднице МИДа ФРГ. Та была дочерью нациста, и поэтому вербовка ее осуществлялась, так сказать, «под чужим флагом» – от имени неонацистской организации. Любящая супруга Зайделя ежедневно выносила мужу все, что попадало на ее стол в МИДе. Тот фотографировал документы и закладывал их в тайник. Бывало так, что диппочта ФРГ попадала в руки боннского министра иностранных дел. Мы не знаем, когда точно провалился «Марк». Он попал в руки американских контрразведчиков. Те пригрозили ему тридцатью годами тюрьмы и предложили работать на них. «Марк» согласился. Когда я знал его, он был уже двойником, жил в Восточном Берлине и использовался в проверочных мероприятиях по линии нелегальной разведки. «Марк» был черноволосым смуглым мрачноватым сорокалетним мужиком, часто раздражался без видимой причины. Может быть, его грызла совесть. Накануне празднования 50‑ой годовщины Октября американцы вывели «Марка» с семьей на Запад. На другой день он уже выступал по западногерманскому телевидению и в тридцать три струи поливал как Советскую власть, так и советскую разведку. С той поры «Марка» переименовали в «Гниду». Он написал книгу о своей работе в нашей разведке. Книга называлась «Когда Москва играет танго». Мелодия популярного танго предшествовала сеансам радиосвязи «Марка» с Центром. Я излагаю события так, как их изложил «Марк» в своей книге, и если где‑нибудь согрешил против правды, то спрос с него. Зайделя и его жену арестовала западногерманская контрразведка. Когда жена Зайделя узнала, что работала на Москву и что Зайдель женился не ней не по любви, а по заданию, она покончила с собой. Другая агентура «Марка» также была арестована и отсидела положенные сроки. Вот такие пироги, дорогой мой читатель!
В самой середине моей первой загранкомандировки имел место эпизод, который заслуживает того, чтобы рассказать о нем. В ГДР приехал Брежнев. Я был тогда партийным секретарем первички, то есть принадлежал к активу, и потому удостоился чести быть приглашенным на собрание этого самого актива в большой зал заседаний Посольства Советского Союза в ГДР. Зал этот роскошный. Не у всякого театра есть такой. Посольство России в Берлине еще при царе было самым большим и самым помпезным. Построили его на Унтер‑ден‑Линден неподалеку от дворца кайзера. Там оно и осталось при новых правителях России и Германии. В положенный час зал был битком набит сотрудниками посольства, торгпредства и нашего ведомства. Брежнев вышел на сцену бодро, как конферансье, знающий себе цену. Места в президиуме заняли похожий на мопса вечный наш посол в ГДР Петр Андреевич Абрасимов и еще какие‑то люди, которых я не знал в лицо. Зал по привычке взорвался бурными, долго не смолкающими аплодисментами. Брежнев поднял руку. «Ни к чему это, – сказал он. – Не те сейчас времена. Прекратите. Я бы попросил у вас разрешения закурить». Такой оборот дела нам понравился, и мы еще похлопали. Надо же! Какой простой и скромный человек наш новый генсек! Брежнев закурил и, расхаживая по сцене, стал делать обзор международного положения, ибо так звучала повестка собрания. В то время это был здоровый розовощекий шестидесятилетний человек с быстрыми энергичными движениями, подтянутый, безупречно одетый. Говорил он без всяких бумажек и подсказок. Слова произносил четко, мысли облекал в краткую и доходчивую форму. Правда, язык его, как и у всех наших правителей после Ленина, не был языком интеллигента. Это был язык «докyмента» и «инстрyмента». Но мы ему такую мелочь простили, тем более, что рассказывал он о вещах интересных. Дела у нашего главного противника шли неважно. Американцы по уши увязли во вьетнамском дерьме. Президент Джонсон требовал у конгресса уже не 1,7, как два года назад, а 22,3 миллиарда долларов на это безнадежное предприятие. Но и у нас были кое‑какие сложности. Продолжалась напряженность в отношениях с Кубой и Румынией. Кастро прослышал, что мы откладываем на неопределенное время мировую революцию и не собираемся ввязываться в мировую войну из‑за Кубы. Он обиделся на нас и задружил с китайцами. «Только для вас, – говорил Леонид Ильич. – Я ему письмо написал. Может, прочтет и одумается». Чаушеску хотел быть чересчур суверенным, и это тоже тревожило генсека. «Я ему говорю: товарищ Чаушеску, ну кто покушается на твой суверенитет? Где ты видишь ущемление твоего суверенитета? А он молчит, не отвечает, но чувствуется, чем‑то недоволен».
– А что с Китаем? – крикнул кто‑то из зала.
Брежнев улыбнулся и широко развел руками.
– А вот об этом я у вас хотел спросить, – сказал он, имея в виду сидевших в зале сотрудников разведки.