Рукопят бездумно попятился. Глаза у него бегали, взгляд метался с одного лица на другое, ноздри раздулись, губы побледнели.
Грищук налетел на него прежде, чем кто‑нибудь из ребят успел вмешаться. Он лупил Рукопята шаром по лицу, шар издавал гулкий звенящий звук, Рукопят прикрыл голову руками, отшатнулся и со всего размаху сел в развороченную кучу листьев.
Внезапно пошел снег.
Большие мохнатые снежинки медленно кружились в воздухе. Опускались на волосы и плечи, на асфальт, на ветки. Моментально таяли – но поверх уже ложились новые.
Рукопят заплакал. Беззвучно, все так же закрывая лицо руками.
От неожиданности Грищук прекратил дубасить его и теперь просто стоял, надсадно, громко выдыхая, дрожа всем телом.
– Хватит!.. – прохрипел Рукопят. – Хватит!.. Пожалуйста!
Он заворочался, пытаясь отодвинуться подальше от Грищука. От шара, который скалился в никуда черной пустой ухмылкой.
Краем глаза Сашка уже видел, как бежит к ним военрук, а впереди – взъерошенный и хмурый Лебедь. Антипов и Колпак, переглянувшись, ломанулись к забору. Циркуль отпустил наконец Настю и прыжками помчался к дальнему концу двора, к дыре.
Потом вокруг вдруг сделалось громко и людно, как будто Сашка пропустил минуты две‑три, словно их просто вырезали из его жизни. Учителя, обычно дремавший в своей дежурке охранник, уборщицы, школьники… От их криков болела голова и путались мысли.
Кто‑то уже вызвал скорую, бледного, но живого Курдина укладывали на носилки. Классная скинула свой жакетик и набросила Насте на плечи. Кто‑то из впечатлительных младшаков ревел, его успокаивали. Привели кодлу, всех троих. Рукопята совместными усилиями заставили встать; медсестра шепотом сказала директору, что это истерика, сильный стресс. Лебедь тряс Сашку за плечи, и спрашивал, как он себя чувствует, и тараторил, балда такая, просто не замолкал: и про молодца Грищука, который догадался рассказать Жирновой, и про саму Жирнову, что она тоже молодчина, хотя, конечно, много о себе воображает, но вот, смогла же… и что Курдин, тоже мне мистер Зэд, сразу ломанулся на помощь, а Лебедя вот… ну, Жирнова, короче, сказала, беги за военруком, только тебе поверят, и еще ты, Лебедь, бегаешь быстрей всех, давай, жми! – ну и Лебедь поднажал, но еле нашел его, а потом пока объяснил!.. думал, не успеет вообще! Но ты, Турухтун, крут, нереально крут – вот так, одному против всей кодлы…
Сашка понимал, что Лебедь перепугался, поэтому и тараторит; и еще просто не хочет, чтобы Сашка решил, будто он, Лебедь, бегал за военруком, поскольку струсил. Сашка так не думал, конечно.
Сашке вообще, если честно, было сейчас плевать на все это. Он хотел узнать только одно – именно то, чего узнать никак не мог.
А снег все падал и падал, и с какой‑то будничной простотой Сашка понял, что все изменилось. Мир для него уже никогда не будет прежним.
Классная взяла Сашку за руку и повела в школу, отпаивать чаем. Потом был какой‑то грузный мужчина, он спрашивал, и записывал, и дал Сашке бумагу, чтобы перечитал и заверил: «с моих слов… все точно», – и классная поставила свою подпись рядом с Сашкиной, дескать, слушала и подтверждает: все точно. Приехали родители, директор о чем‑то говорил с ними за запертыми дверьми, а классная в это время помогала Сашке приводить в порядок дедов шар.
Поэтому мама увидела шар почти таким же, как всегда. Без рожи, намалеванной Рукопятом.
Остальное, если задуматься, было совсем не важно.
***
В кино они пошли только через неделю – когда зажила Сашкина разбитая губа и почти исчез фингал под глазом. Пошли вечером, сразу после уроков. Билеты Сашка купил заранее, распотрошив по такому случаю копилку, подаренную дедом на десятилетие.
Вообще‑то он собирал на набор десантников, но решил, что купит их как‑нибудь в другой раз. Может быть.
Денег хватило и на билеты, и на попкорн, а фильм оказался потрясный. Особенно понравилась та часть, где герр Эшбах сражался с колдуном Душепийцей в коридорах королевского дворца. 3D, опять же; новое слово в кинематографе. Старую версию, которую сняли лет шестьдесят назад, – кто сейчас помнит? Ее только младшакам смотреть. А здесь – реальный драйв и спецэффекты – закачаешься. Чего стоит хотя бы сцена с Душепийцей, когда тот поглощает очередную жертву, отбрасывает пустой мех – и вдруг меняется: на лице проступают черты того, чью душу колдун выпил. Жуткое зрелище, реально. А сцена с осадой крепости!.. А подземелья!.. А эпизод на балу!..
Правда, очки мешали. Натирали нос, глаза с непривычки слезились. И, чтобы взглянуть на Настю, нужно было поворачивать голову.
В перерыве они сняли очки и болтали обо всем подряд, а когда в зале снова погас свет, Настя не спешила их надевать… Сашка подумал, что вот сейчас, сейчас самый подходящий случай.
Черт, если девчонка согласилась пойти с тобой в кино и вы взяли билеты в задний ряд, чего думать‑то?! Он прямо услышал эти слова; внутренний голос, который произносил их, подозрительно напоминал голос Лебедя.
Главное, напомнил себе Сашка, сделать это искренне и легко, как будто ты целовался тысячу раз, а не всего‑то три, и все три – в щеку, и в классе втором, на спор, что, наверное, если по‑честному, – не считается; он повернулся к Насте, Настя смотрела на него и ждала чего‑то («Ну ясно – чего!» – фыркнул «внутренний Лебедь»), и Сашка набрал побольше воздуху, развернулся поудобнее…
– Простите. Разрешите пройти, – шепнули из темноты.
Сашка встал – может, с излишней поспешностью. Но, кажется, Настя не заметила этого – как и облегчения, с которым он дал пройти опоздавшей парочке.
На экране герр Эшбах угодил в очередную передрягу, так что самым логичным было надеть очки и смотреть дальше. Логичным, разумным и естественным.
Вот спрашивать, не слышит ли Настя чего‑нибудь, было бы, наоборот, глупо.
Он пожалел, что не зашел домой. Не хватило времени. Хотя мог бы заранее догадаться и на один‑то день не брать дедов шар в школу. Сейчас он висел, привязанный к подлокотнику справа от Сашки. И только что начал напевать ту самую вроде бы знакомую мелодию, которую Сашке никак не удавалось опознать. Прежде дед позволял себе это только по ночам. Сперва Сашка думал, будто мелодия ему снится; она, как это часто бывает, вплеталась в сны, становилась их частью, а когда он просыпался, дед замолкал.
Ни разу дед не пел на людях. Даже при включенном свете – не пел.
(«Ну, – сказал все тот же «внутренний Лебедь», – свет‑то сейчас выключен».)
На прямо поставленные вопросы, на обращенные к нему фразы шар по‑прежнему не отвечал. Понять, осознаёт ли он самого себя, осознаёт ли то, что происходит вокруг, было невозможно.
С некоторых пор Сашка старался об этом не задумываться.
Герр Эшбах гнался за похитителями меха с душой своей возлюбленной супруги. Осенний лес был полон теней и шорохов. Полон опасностей.
Сашка сидел, выпрямившись, замерев от напряжения. Наверное, со стороны казалось, будто переживает за Эшбаха.
Он очень надеялся, что Настя подумает именно так.
Потом он провожал ее до дому, и дедов шар привычно дергал за руку, будто нетерпеливый пес, которого только что вывели на прогулку. Хуже нянюшки или – как там это называлось в Средние века? дуэньи?..
Вечер был непоправимо испорчен. Сашка балагурил, рассказывал забавные истории из жизни, и они с Настей обсуждали фильм – и, наверное, все это выглядело естественно… Только вот захочет ли Настя еще раз идти с ним в кино, если он… если ему не хватило духу ее даже поцеловать.
А попробуешь объяснить про шар – будешь выглядеть в ее глазах полным, безнадежным, вселенским при‑дур‑ком!
Снова падал снег, весь город был в сугробах, и как‑то само собой оказалось, что Сашка держит Настю за руку, чтобы не поскользнулась. Дошли до парадного.
Поболтали еще с полчаса.
Шар покачивался рядом, буквально заглядывал в рот.
– Ну… – вздохнул наконец Сашка. Покосился на шар, вздохнул еще раз. – Я, наверное…
– Мне мама велела, чтобы я тебя привела. Хочет толком познакомиться. И чаем напоить – смотри, ты весь замерз. – Настя легонько коснулась ладонью его носа. – Пошли.
Она жила на третьем.
Они поднялись на пятый. Сашка хотел было что‑то спросить, но Настя покачала головой, мягко отобрала цепочку и, вскарабкавшись к запертой чердачной двери, примотала шар к ручке.
– Потом заберешь. – Она вдруг смутилась и слегка потупилась. – Ну, или, если спешишь…
Губы у нее оказались горячими и пахли ванилью. Дыхание щекотало кожу.
Он подумал, каким же все это время был дураком. Просто‑таки вселенским.
Шар где‑то там, наверху, покачивался в полумраке и молчал.
Часть третья
Сразу после Нового года назначили день предзащиты проектов, сроку оставалось чуть больше месяца. Сашка не знал, радоваться или паниковать.
– Чего паниковать‑то? – не понял Лебедь.
Сам он был уверен в себе на все сто. Писал об истории столичной душницы, даже сделал несколько рисунков: какой она была в пятнадцатом, семнадцатом и середине девятнадцатого века. Очередной как раз вычерчивал.
– Ну правда, – сказал Лебедь, – ты ж, Турухтун, только этим своим дедом и Настей занимаешься, друзей совсем забросил. В кино – с ней, гулять – с ней, а по ночам черновики разбираешь. Ты, Турухтун, человек, потерянный для общества. Вот о чем надо паниковать.
– Кто бы говорил.
– А я что?! Я – так… – Лебедь подтянул к себе точилку и вставил карандаш. – Мне интересно – это раз. Я ж не с утра до ночи – это два. И главное: я не паникую, как некоторые. – Он провел на пробу несколько линий, довольно кивнул и спросил: – Чаю‑то нальешь?
Пока Сашка нес заварник, Лебедь вытащил из сумки гостинцы: мамино печенье, кулек шоколадных конфет, мандарины. В доме сразу запахло праздником.
Сашка сдвинул в сторону дедовы бумаги, перевесил шар на полку повыше.
– А чего он у тебя такой пыльный? – спросил Лебедь, сдувая в сторону падающие хлопья. – Совсем не протираешь? Говорю ж: потерянный человек. Ну так чего паникуем?
Сашка пожал плечами. Это было сложно объяснить и, наверное, еще сложнее понять.
– Только не говори, что материала не хватает.
Материала хватало.
После собственно стихов Сашка взялся за дедовы черновики. Их оказалось неожиданно много, некоторые еще с тех, старых времен. Сашка листал пожелтевшие и скрюченные страницы, испытывая полузабытое чувство робости.
Протертые до дыр сгибы. Запах семечек. Четкий – даже в помарках на полях – почерк. Мысль деда была настолько мощной и плотной, что каждое слово обладало весом, они буквально продавливали бумагу.
Сашка как будто стоял у него за плечом. Как будто видел и слышал деда, когда тот писал все эти стихи: и «Горное эхо», и «Каверны», и «Когда нас уравняет смерть в правах…»
Понимал, что дед хотел сказать.
Не понимал – почему.
Ни один критик, ни один литературовед не мог объяснить этого. Многие думали, что объясняют: писали про «общегуманистические тенденции», про «активную гражданскую позицию», про «искреннюю боль за судьбу своего народа». Это все вроде было правильно. Только слишком примитивно, как если бы кто‑то взялся объяснять Сашкино отношение к Насте и сказал, что Настя красивая и потому Сашка ее любит.
Никто из критиков не отвечал на главный вопрос: как один и тот же человек может одновременно писать стихи и стрелять в людей?
Материала было слишком много: на три или четыре проекта о трех или четырех разных людях, которые по какому‑то нелепому совпадению носили одно и то же имя, одно и то же тело. Как они уживались вместе? Который из них был настоящим, главным?
О ком Сашке писать?
– Нашел на кого ориентироваться, – скривился Лебедь. – Что вообще все эти критики понимают? Они ж паразиты: сами ничего не могут, вот и врут про чужое. Забей. Тебе в школе всей этой фигни мало? «В позднем творчестве Олдсмита преобладают упаднические тенденции…» – Он фыркнул и потянулся за очередным пирожным. Процитировал: – «Когда бы мысль пустую, словно грош, могли бы в долг давать, уже наверно мир полон богачей бы стал великих. И грош бы обесценился как глупость, а мудрость наконец‑то бы ценили».
– Короче, – буркнул Сашка. Тирада Лебедя вызывала какие‑то смутные и вроде бы важные соображения. Слишком смутные, чтобы их сформулировать. – Что советуешь?
– Поспрашивай у тех, кто знал его лично.
– Ну я знал… толку?
– Ты – это ты. Лицо предвзятое, и вообще… А другие – совсем другое дело. – Лебедь захрустел печеньем, отхлебнул чаю. – Слушай, Турухтун, ты ж сейчас солдыков забросил? Долгани на неделю, а? Хочу залудить эпическую битвищу. А то, может, присоединишься?
Сашка покачал головой:
– Прости.
– Ну тогда просто долгани…
– День, я их продал.
– Чево‑о‑о?! Ты шибанулся, Турухтун?
Сашка пожал плечами и долил чаю.
– Всех?! Правда?!!
– Не всех. Фронтирников, спецназ и гвардейцев.
– На кино, – догадавшись, мрачно сказал Лебедь. – Альфредо, блин, Прекраснодушный.
Сашка не стал поправлять: не на кино, на концерт «Химерного дона». На кино ему пока хватало карманных.
– Ты даешь!.. – Лебедь поглядел так, будто одновременно жалел и завидовал. – А мне мать сказала: без новых обойдешься, и так складывать некуда. – Он ухватил верхний, самый крупный мандарин и начал чистить. – Слушай, а может, тебе не заморачиваться? Ну, с дедом. В школу накатай без накидонов, по‑простому. Как все пишут. А уже потом для себя…
– Тоже идея, – сказал Сашка, чтобы закрыть тему.
Родители вернулись поздно, отмечали годовщину свадьбы. Лебедь к тому времени ушел, Сашка листал дедовы записи и делал пометки в блокноте.
В передней зажегся свет, было слышно, как папа прошептал что‑то маме и они засмеялись, весело и приглушенно. Они разулись и вошли в гостиную. Пахло от них рестораном, мама несла в руках роскошный букет. Сашка ясно и отчетливо увидел вдруг, какими они были лет двадцать назад.
– Еще не спишь?
– Не‑а. Читаю вот…
– Отдохнул бы, телик посмотрел. Все‑таки праздники.
Сашка пожал плечами.
– Па, можно тебя кое о чем спросить?
– А ты попробуй. – Отец добыл из серванта вазу и теперь остался с цветами в руках, пока мама в ванной ополаскивала ее и наливала воду. Выглядел смешно.
– Па, я тут пытаюсь разобраться… ну, с дедом. Ты же столько лет его знал – расскажешь, каким он был?
Отец переложил цветы в левую руку, а правой неожиданно крепко сдавил Сашкино плечо.
– Не сейчас. – Он глянул на дверь, повторил: – Не сейчас, хорошо? Она только‑только начала забывать. И… знаешь, сына, для куррикулюма, по‑моему, это необязательно: что и как я помню. Я обещал, да, но…
Мама из кухни спросила, все ли будут чай. Отец бодрым голосом подтвердил: а как же!
– В общем, захочешь поговорить – поговорим, – подытожил отец тихо и серьезно. – Но только без нее. Идет?
После чая Сашка вернулся к блокноту. Перечитал составленный за вечер список из десяти имен: дедовы друзья, коллеги, конкуренты, враги. Вообще‑то их было намного больше, особенно врагов, но, если всех выписывать, никакого блокнота не хватит. Опять же, половину из них поди найди: кто‑то на полуострове, кто‑то уже в то время, когда дед вел записи, был старый и сейчас, наверное, умер. А доступ к шарикам имеют только близкие родственники.
Сашка подумал, дописал еще одно имя и пошел спать.
***
Дом был элитный: резные скамеечки у подъездов, снег сметен, дорожки посыпаны песком, елка во дворе вся в фольге и самодельных шарах. Рядом хищно скалился снеговик, нос из губки.
В каждом подъезде по консьержке.
Сашку пустили сразу, он даже удивился. Поднялся на четырнадцатый в чистом, пахнущем земляникой лифте и пошел по коридору, приглядываясь к номерам квартир. Сто шестая была в самом конце, он нажал на звонок и малодушно понадеялся: а вдруг никого? Хотя если никого – разве консьержка пустила бы?
Дверь открыл чуть лысеющий хмурый мужик, крикнул, обернувшись: «Мишань, к тебе!» – и жестом велел Сашке проходить. Показал, где разуться, дал тапочки и исчез прежде, чем тот догадался спросить, куда дальше‑то?
– Вам, молодой человек, чай или кофе? – В прихожую вошла высокая, очень красивая женщина. Таких снимают в кино, в роли королев и неоднозначных героинь.
– Да я на минутку…
– И не думайте даже. Врачи не разрешают ему пока вставать, – она взмахнула изящной рукой, – сами понимаете, он уже с ума сходит. До праздников ребята наведывались, а потом… Да, вас как зовут, простите?
– Александр, – зачем‑то сказал Сашка.
– А я Александра Григорьевна. Выходит, мы с вами почти тезки. – Она протянула ему свою руку, Сашка, робея, пожал.
«Наверное, надо было поцеловать, – подумал он и рассердился: – Глупости какие! Это ж не Средние века!»
– Идемте, я вас к нему проведу. Так вам чай или кофе? Зеленый, черный, красный, белый, желтый? С медом, с вареньем? Михаил у нас приверженец красного.
Прошли по коридору, увешанному старыми выцветшими афишами. На некоторых Сашка заметил дедово имя.
Александра Григорьевна постучала в дверь справа и, не дожидаясь ответа, вошла.
– Мам, а я бы вот, знаешь, не отказался… – Похудевший, бледный Курдин заметил Сашку и удивленно моргнул. – О, привет!
– Александр зашел тебя проведать. Чай я сейчас заварю, а вы пока общайтесь. – Она вышла, аккуратно прикрыв дверь.
– «Александр»? – переспросил у Сашки Курдин, выгнув бровь. – Вот прям «Александр»?
– Привет, Михаил, – сказал Сашка, выкладывая на столик возле кровати пакет с печеньем. – Ты как вообще?
Курдин скорчил рожу.
– Живой. А ты?..
– Да я поблагодарить хотел. Ну… Вообще раньше надо было зайти, но…
Курдин отмахнулся, подтянул к себе пакет и, покосившись на дверь, достал печенюху.
– Ерунда. Обращайся. Чем там все закончилось? Мать мне толком не сказала, они тут все… – он сделал неопределенный жест. – Типа, берегут меня.
– Всю кодлу из школы выперли. Одно время говорили, что будет суд…
– Не будет, – прервал Курдин. – Мои решили не раздувать. Это я знаю, про суд и про школу. Как вообще? В смысле, Рукопят больше не совался? Мстить там… вендеттить.
– Рукопята лечат.
– О! Грищук силен. А на вид не скажешь. Настя как?
Сашка пожал плечами.
– Да нормально. Она тебе не звонила?
– Чего ей звонить? Мы с ней не очень общаемся. Девчонки, о чем с ними говорить?.. – Курдин с преувеличенной небрежностью пожал плечами. – А я, блин, представь, на «Легенду…» не попал. Целый год ждал – и здрасьте. Клевая?
– Смотреть можно. Кстати, ее еще долго будут крутить, может, успеешь.
Курдин махнул рукой.
– Эти козлы…
– Михаил! – возмутилась Александра Григорьевна, входя с подносом в руках. – Что за лексика?!
– Извини, мам. – Курдин начал освобождать столик, при этом печенье отодвинул подальше, чтоб не был виден надорванный край пакета.
– Постарайся впредь следить за своим языком. А вы, Александр, не потворствуйте Михаилу, прошу вас.
Сашка клятвенно заверил, что, конечно же, потворствовать не будет, ни в коем случае.
Теперь он догадывался, почему ребята перестали навещать Курдина.
– Вообще она добрая, – сказал Курдин, когда мать ушла. – Но роль… вживается вот. Ты угощайся…
Чай Сашке очень понравился, и мед. К тому же появилась пауза для того, чтобы все обдумать и сформулировать.
– Ты, кстати, в курсе, что скоро предзащита проектов?
Курдин закатил глаза:
– Хотел бы забыть. Каждый день раза по три напоминают. То есть как на «Легенду…» сходить – так я контуженый, швы, блин, разойдутся, а как проект делать – ничего, живой‑здоровый. Одно хорошо: про деда пишу, не надо в библиотеку тащиться. – Он кивнул на стопки книг и одинаковых багровых тетрадей, лежавших на подоконнике. – Архивы, сиди да изучай. Такая нудотень! Спектакли его смотреть прикольно, кстати. А воспоминания, письма там всякие…
– Ну так не заморачивайся. Напиши по‑простому, без накидонов. Как все пишут.
Курдин повернулся к Сашке:
– Ты тоже – «как все»? – И добавил вдруг зло, глядя, как Сашка качает головой: – На фига тогда советуешь?
– Да я как раз сам посоветоваться хотел.
– Со мной?! Ну валяй.
Легко сказать. Сашка угробил на список две недели. Звонил по телефонам из дедовой записной, ходил на встречи, объяснял, просил, одного даже выслеживал. Разные люди, разное отношение к деду. Четверо вообще не захотели говорить, наотрез отказались. Один чуть Сашку с лестницы не спустил.
Те шестеро, которые все‑таки согласились… Проку от них было мало.
– Нет цельности, понимаешь. Словно каждый говорит о каком‑то своем… о другом человеке.
Курдин слушал и кивал, довольно скалясь. Даже про чай свой забыл.
– Ну а ты чего хотел вообще‑то? У меня с моим та же фигня. Даже опрашивать никого не надо, архивов хватает с головой. Они все такие… – И скривившись, поправил себя: – Мы все такие.
– В смысле?
– В прямом. Я даже сравнение придумал, вставлю в работу. Ну то есть как придумал… у деда прочел вообще‑то. Каждый человек во время разговора становится зеркалом. Он – если может, конечно, – меняет свою речь: чуть подстраивается под того, с кем говорит. Ну, типа, с родителями – по‑одному, с училкой – по‑другому, с друзьями…
– Но это же… лицемерие, нет?
– А чего сразу «лицемерие»? – обиделся Курдин. И задумался. – Нет, – сказал, – тут другое, по‑моему. Вот как если б я знал кучу языков и для удобства, чтоб ты меня понял, переходил на тот, который ты лучше знаешь.
Сашка покачал головой.
– А как тогда узнать, какой ты настоящий? Если с каждым разговариваешь по‑своему, то когда же ты действительно говоришь… по‑своему? Только с самим собой?
– С самими собой одни психи разговаривают, – заявил Курдин. – «Настоящий»… А вот посмотришь на других – и поймешь, какой ты сам. Ну‑ка, – он приподнялся на локте, – дай мне наладонник, вон, на полке… спасибо.
– Ты чего?
– Сейчас… запишу, чтобы не забыть. В работу… – Он неопределенно взмахнул стилусом. – Мало ли, вдруг пригодится. – Дописав, Курдин отложил наладонник и снова захрустел печеньем, отхлебнул чаю. – Слушай, Турухтун, а с тобой интересно. Без обид, ага? Я в том смысле, что… ну, ты всегда вел себя так, как будто все вокруг… – Он замолчал, подыскивая нужное слово.
– Проехали, – быстро сказал Сашка. Ему почему‑то расхотелось знать, каким видит его Курдин. Даже если «видел» – все равно.
– Вот, – кивнул тот. – Я ж о чем! Ты ведешь себя так, словно ты – настоящий, честный, правильный, а все вокруг… погулять вышли, что ли. Принц среди обычных людей.
Сашка встал и отряхнул штаны.
– Пойду. – Он не собирался, но вдруг добавил: – Ты, можно подумать, другой!
Курдин расхохотался.
– В точку! Убил! – Откинувшись на подушку, он разметал руки и скорчил рожу – видимо, предсмертную. – Ладно, – сказал, отсмеявшись, – один‑один. Чай‑то допей, если я один весь выхлебаю – мне потом до ночи хромать туда‑сюда по коридору, а знаешь, как больно…
– Сильно он тебя?
– Фигня, до свадьбы заживет, – отмахнулся Курдин. – Ну так ты зачем приходил‑то?
– Хотел поговорить с твоим дедушкой.
Курдин перестал улыбаться.
– Про своего деда, – объяснил Сашка. – Если, конечно, это реально. Он у меня последний в списке. Может… хоть он поможет чем‑нибудь.
– Вон архивы, – Курдин кивнул на багровые тетради, – читай себе на здоровье. Про твоего там тоже есть… полно вообще‑то. Это я раньше думал, что они друг друга терпеть не могли. Пока не прочитал. Там… все сложнее там, вот что.
– Я прочту. Но… мне бы порасспрашивать его. Хотя бы пару минут.
Курдин скривился. Вздохнул, почесал локоть.
– Мать меня убьет. Реально.
– Я…
– Ты в туалет не хочешь?
– Нет, я…
– Ага, хочешь. Слушай тогда: выйдешь из комнаты, направо по коридору, потом направо же свернешь, пройдешь мимо двери, такой… напротив афиши «Горного эха», ну, увидишь, ее легко найти… Да‑а‑а… так ты в нее не входи, не входи, слышишь – особенно если там кто‑нибудь будет, ты сразу тогда иди дальше, повернешь налево – там туалет. Ага?
Сашка кивнул, пытаясь сообразить, кого же ему так напоминает Курдин.
– Ну так иди, чего встал.
Снаружи было пусто и темно. Как, подумал Сашка, в коридоре какого‑нибудь средневекового храма. Он медленно пошел, глядя на стены. Афиши были самые разные, некоторые – в полстены, на всех – знакомая фамилия.
На многих – две знакомые фамилии.
Возле «Горного эха» Сашка остановился, как будто для того, чтобы рассмотреть получше. Напротив была дверь, вполне обычная, если не считать маленького цветастого половичка перед ней. Кто в собственной квартире перед одной из комнат кладет половичок?
За дверью было тихо, он толкнул ее, зачем‑то вытер ноги и вошел.
Пахло тонкими дорогими духами. В полутьме он увидел чей‑то невысокий силуэт, шарахнулся назад и, только упершись спиной в дверь, сообразил: это его собственное отражение. Зеркало висело над столиком, по бокам – круглые лампочки, как бутоны тропических цветов. На стенах – фотоснимки, картины; вдоль стен, в стеклянных витринах, – какие‑то нелепые вещи: засохший букет, воротничок, тусклая ручка с обломанным пером, чашка с трещиной, щербатая расческа…
Перед зеркалом покачивался на светлом стебельке еще один бутон. Серебристый, с тонкими черными прожилками. Снизу подвявшим листком – ленточка с именем и датами.
Сашка шагнул навстречу шарику, перебирая в уме все накопившиеся вопросы.
Шарик заговорил первым. Это были вполне отчетливые, хоть и приглушенные, слова, и Сашка поначалу от неожиданности проглотил язык. Стоял ни жив, ни мертв, а громадный полосатый бутон все говорил, говорил, говорил…
– …несомненно! Хотелось еще раз поднять тему… по моему скромному мнению… я – профи, я знаю… зритель, конечно, не всегда готов… сознательное решение… отказались от буквального следования тексту… Иные поражения дороже успехов… Автор зачастую сам не понимает, что и зачем пишет, его рукой водит… Я – коммерческий режиссер, это правда, но никогда не шел на поводу у публики…
Голос то пропадал, то делался громче – казалось, кто‑то бездумно поворачивает верньер радиоприемника.
Сашка как‑то сразу понял, что длится это уже не один час. Может, и не один день. Бесконечное самоинтервью, вглядывание в собственный образ по ту сторону зеркала. Умножение личности на бездну.
«Интересно, – подумал он, отступая к двери, – интересно, какая часть моего “я” сейчас все это именно так воспринимает?..»
Он протиснулся в коридор, даже не оглянулся по сторонам, есть ли кто рядом, и решил наведаться в туалет. Идти к Курдину был пока не готов.
Возвращаясь, Сашка снова задержался возле «Горного эха». На фоне изломанной, похожей на кардиограмму гряды – человек с автоматом. Рисовал известный художник, Сашка часто встречал его работы на постерах и в журналах, но фамилию не помнил.
Стрелок зло скалился на Сашку, и зло скалилась тень стрелка: похожая на варвара, с растрепанными волосами, с зазубренным клинком в руке. Сзади, в ущелье, вставало багровое солнце, и фигура автоматчика была вписана в этот пламенеющий овал. Уперев ствол в край овала, как будто пыталась вырваться за его пределы.
– …научи, наставь, ты же у меня такой мудрый, такой опытный. – Сашка вздрогнул, когда услышал этот голос из‑за двери с половиком. Живой голос. – Знаешь, я боюсь. Боюсь, папа, боюсь, боюсь. Доренчук – он же деспот, он всю душу вынимает. А я не вижу роли. Слова – назубок, а роли не вижу. Игоря извожу, но он терпит, и Михаил терпит, я себя ненавижу за это, но по‑другому не могу, не получается. И так – тоже не получается. Папа, родненький, мне сейчас очень нужен твой совет, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста!..
В ответ – едва различимое бормотание, все такое же монотонное, как и несколько минут назад.
– Ты же слышишь меня, папа, ты же точно меня слышишь! Ну почему ты молчишь?! Папа!..
Сашка был бы рад не слушать всего этого, но не мог сразу уйти, следовало шагать осторожно, чтобы не выдать себя. Уши горели. И щеки.
Он на минутку представил, что его мама вот так же будет разговаривать с дедом…
– Ну? – спросил Курдин, когда Сашка вернулся в комнату. – Получилось?.. – Он увидел выражение Сашкиного лица, осекся и помрачнел. – Прости. Надо было тебя предупредить.
Сашка еще больше покраснел:
– При чем тут… Если бы знал, я бы… Извини. Не стоило мне…
– Она говорит: так лучше. Ну, ему, в смысле. Привычная обстановка и все такое. Заслужил. – Курдин помолчал. – Ходит к нему каждый день. Советуется. Отец его не слышит, и я – еле‑еле. А мама – хорошо, она… тоньше настроена, что ли. Актеры и вообще люди искусства вроде как могут… – Курдин дернул плечом. – Я надеялся, вдруг он с тобой заговорит…
Сашка медленно покачал головой.
– Ну, – сказал Курдин, – вот. Дать тебе его дневники?