В который раз он пытался представить себя вот таким: бесплотным, беззащитным. Вообразить себя предметом.
Все время казалось: еще немного – и поймет.
Уже несколько дней Сашка ломал голову над тем, как помочь Насте развеселить брата. Ладно, не развеселить – хотя бы успокоить. Это был вопрос: чему может радоваться тот, кто лишен тела?..
Часто перед сном он закрывал глаза и мысленно поднимался кверху, как если бы уже стал шариком. Смотрел на все словно с того конца воображаемой цепочки. Видел не лица – макушки, видел сеть трещин на подмерзших лужах, летел все выше, видел уже покрытые грязью спины маршруток, видел ворон на голых ветвях, скатерти мостов, шпили храмов (будто фигурки в настольной игре).
Неба не видел.
Мама спрашивала, почему он все время зевает. Отец заставлял отдыхать перед тем, как садиться за домашку; минимум полчаса. «Учеба учебой, но здоровье важней».
Сашка не спорил и ничего не объяснял. Так было проще.
***
От метро шли пешком. Все троллейбусы и маршрутки ворочались в потоке машин, словно рыбы на нересте; двери открывались и захлопывались с натугой.
Верхушку душницы увидели издалека: она рассекала небо пополам, вздымаясь над паутиной черных ветвей и проводов‑душеловов. Врастала в блеклую твердь, словно клык, словно исполинский сталагмит.
В Парке памяти было не протолкнуться. Подмерзший гравий хрустел под сотнями ног, в динамиках за живой изгородью пели возвышенные голоса. Слов Сашка не мог разобрать; что‑то религиозное.
Они поднялись на верхушку холма, к основанию душницы. Ближайший вход был перекрыт, весь в лесах. Сашка знал, что это нормально: душницу постоянно ремонтировали, добавляли новые этажи, расширяли старые. Он помнил картинку из учебника, на которой башня была высотой с обычный храм. Теперь ее витая свеча вздымалась над всей столицей – самая высокая точка города, его символ, его гордость. Его память.
В широком вестибюле все звуки гасли и терялись среди колонн. На мгновение отвернувшись, Сашка едва не потерялся. Множество лиц и силуэтов, усталые или безразличные взгляды, кто‑то украдкой посматривал на часы, кто‑то, примостившись на скамье у стены, жевал яблоко. Очередь в гардероб свернулась в бесконечный клубок: ты шагал за чьей‑то спиной, не зная, когда уткнешься в очередную секцию ограждений, не зная, как далеко находишься от начала и от конца. Светильники, прилепившиеся к низкому каменному потолку, напоминали слизней в заброшенной пещере.
– Если что – встречаемся у входа, – сказал папа, когда сели в лифт. – Там, где колонна с рыцарем, помнишь?
Сашка кивнул. В первом классе их водили сюда на экскурсию: в Рыбьи подвалы, на несколько первых этажей и на смотровую площадку сотого. Про колонну тоже рассказывали: что уникальная; что сохранилась с тринадцатого века; что на ней, вероятно, изображен тот самый герр Эшбах, основатель ордена душевник о в. По мнению Сашки, эта полустершаяся фигурка в шлеме могла изображать кого угодно; такие малюют на последних страницах тетрадей младшеклашки: пузатый доспех, шлем с поднятым забралом, плюмаж, стальные остроносые сапоги… в «окошке» шлема – глаза‑точки, нос в виде перевернутого вопросительного знака и пышные усы. Даже подписи нет.
Лифт остановился на двадцать пятом этаже. Вместе со всеми вышли, миновали коридор‑дугу и загрузились в следующий лифт. И так – несколько раз, пока не попали на нужный уровень. Это было похоже на киношное путешествие сквозь века: от мраморных, величественных залов до помещений, которые больше напоминали комнаты библиотеки. Менялось все: запах, цвет, освещение, сами люди (внизу – зеваки да туристы, наверху – те, кто пришел проведать своих предков).
Больше всего менялся звук. Но это Сашка понял уже потом…
В детстве ему было интересно ходить сюда с родителями. Душница манила – величественная, полная тайн. Он не понимал, почему дед каждый год отказывается идти с ними. Здесь было столько всего интересного!..
На нижних этажах под стеклянными колпаками хранились древние мехи – кожаные, обработанные особым лаком, секрет которого был давно утрачен. Таблички рядом с колпаками сообщали имя, годы жизни и подробно рассказывали о судьбе владельца помещенной в мех души. Мехи висели на веревках, свитых из жил, из конского или человеческого волоса, – все неестественно упругие и бездвижные. Наверняка время от времени их надували заново.
В таких залах дребезжащую тишину нарушали только шарканье по мраморному полу да шепотки туристов.
Другое дело – этаж с предками папы. Шарики здесь напоминали современные, висели тесно, на бесконечных металлических стеллажах. Каждый был втиснут в узкую ячейку. В лотках под ячейками хранились брошюры‑«паспорта» – тысячи жизней, подытоженные на двух‑трех десятках страниц.
Здесь ходили со сдержанной деловитостью. Отмечались у дежурного хранителя, брали шарики предков и отыскивали свободный меморий. Запершись, вслух или про себя читали curriculum vitae. Молчали, глядя на ветхие чехлы чьих‑то жизней.
Все это – под шелест невидимых вентиляторов да звяканье цепочек.
Но было кое‑что еще.
***
Родители утром крепко поспорили и теперь почти не разговаривали. Так, иногда перебрасывались фразой‑другой. Сашку тоже не тянуло трепать языком. Он молча шагал вслед за ними и по‑прежнему пытался что‑нибудь придумать насчет Настиного брата. Обстановка располагала: вокруг было полно людей, но Сашка видел лишь родителей, остальные скрывались за рядами стеллажей. Иногда он слышал чьи‑то шаги совсем рядом, поскрипывание выдвигаемых лотков – и только.
Бросил взгляд вниз и обнаружил, что левая штанина в пыли. Задержался, чтобы отряхнуть, – на мгновение, не дольше, – но, когда выпрямился, узкий проход между стеллажами был пуст.
Сашка опешил. Рванул вперед, к ближайшему перекрестку, огляделся… Родителей нигде не было. Только бесконечные ряды ячеек, и почти в каждой – подвявшие виноградины с чьими‑то душами. Некоторые, впрочем, пустовали, как и где‑то на верхних этажах бабушкина.
Слишком поздно он сообразил, что мог ведь и позвать: родители бы еще услышали. Останавливало с самого детства заученное: «в душнице шуметь нельзя, это не зоопарк, даже не музей!»
А потом уже стало поздно, смысла не было шуметь.
Прошел немного вдоль одного из рядов. Наугад, просто чтобы не стоять как истукан. Впервые обратил внимание, какие дряблые здесь шарики. Втиснутые в ячейки, они по‑прежнему стремились кверху, вжимались в потолок; в итоге из овальных становились сплюснутыми. Другие – те, что постарше, – теряли упругость и напоминали сдувшиеся, подгнившие помидоры.
Показалось: справа за стеллажом голос отца. Быстрым шагом вернулся к перекрестку, повернул, заставляя себя не бежать – идти.
Никого. Вообще никого, даже чужих людей нет.
Так, сказал себе. Так… Главное – не паниковать. Указатели на перекрестке. Должны быть.
Вернулся. Не было.
Случается, успокоил себя, вытирая со лба пот.
Нашел следующий перекресток. Указатель. К выходу – вот туда, значит…
Не бежал. Почти. Просто очень быстро шел. Не грохотал каблуками, нет.
Упал просто потому, что, поворачивая, неудачно поставил ногу. Не из‑за паники, нет.
Уже поднимаясь, догадался. Как будто после тяжелой полудремы в рейсовом автобусе: рывком приходишь в себя и вдруг из тишины вываливаешься в мешанину чужих звуков. Вот только что не слышал – вдруг слышишь.
Это был бесконечный и бессмысленный шепот отовсюду. Словно в часовой лавке – тиканье часов. Словно бормотание нескольких десятков радиоприемников в мастерской.
«Оно, – понял, – было здесь всегда. Просто я привык и не вслушивался. А оно было здесь всегда».
Слов разобрать никак не мог. Подумал: к счастью. Сообразил, почему традиционно здешних хранителей считают чуть‑чуть сумасшедшими. Странно, как они вообще выдерживают.
Детские голоса. Женские. Мужские. Хрипящие и стонущие. Поющие. Бесстрастные. Растерянные. Заикающиеся. Полные отчаяние. Требующие, умоляющие. Злые.
Ни одного смеющегося.
Все говорили разом. «Не слыша друг друга, может быть, – подумал он, – даже не подозревая о существовании рядом кого‑либо еще.
И так – до самого конца». Ему стало тошно, как будто съел несвежую рыбу.
Запах старой резины, цвелой воды, пыли. Тусклый свет. Металлический привкус во рту.
Голоса заполняли собой все окружающее пространство. Вытесняли живых людей, мысли, чувства, само время. Остались только стеллажи и голоса.
«И я, – подумал Сашка, – и я когда‑нибудь… точно так же».
***
Он столкнулся с родителями у лифта. Папа отругал Сашку («мы тебя больше часа ищем, места себе не находим! разве так можно!.. где ты столько ходил?»), мама просто молчала. Вернулись за шариками предков и совершили все, что следовало.
Сашка уже почти не обращал внимания на голоса, привык к ним, как привыкают к тиканью часов или бормотанию радиоприемника.
Предков он так и не смог услышать, но не удивился: многие шарики молчали. Одни – так, как молчит задумавшийся человек. Другие – как немой попрошайка. Третьи – как пустой корпус телевизора.
Предки молчали так, как молчит на дальнем конце провода смертельно уставший больной.
***
– Ты разговаривал сегодня с дедушкой?
– Да, мам! Спасибо, мам! – Он отнес тарелки в раковину, помыл и сбежал с кухни, пока не посыпались следующие вопросы.
Отец в большой комнате смотрел вечерние новости. Мама села рядом с ним.
– Все‑таки подписали! – Отец кивнул на экран, где представитель полуострова жал руки главам правительств. – Думают, что это удачная сделка. Придурки. Отхватили лакомый кусок, как же!
– Пап, – сказал Сашка, – а что плохого? Вот в школе говорили, когда‑то давно весь полуостров был наш. Выходит, просто восстанавливается историческая справедливость.
Мама печально улыбнулась, а отец покачал головой:
– Мало нам своих проблем? Был, не был – сейчас, после всего, что там произошло, делить и растаскивать его на куски… В стране десятилетиями шла гражданская война. Там все нужно восстанавливать, с нуля, понимаешь. На чьи деньги? Но ладно, если бы… Отстроить все можно. А что они будут делать с людьми? В голову каждому не залезешь, сознание не переформатируешь. Они другие, а наши не хотят это понимать. Руки две, ноги две, голова одна – да. А в голове, – отец постучал пальцем по виску, – все по‑другому. Больше семи веков прошло, а они до сих пор не призна ю т душниц, считают, что это все – ересь и отступничество.
– Дед тоже не признавал, – зачем‑то вдруг возразил Сашка. – Но… это ж ничего не значило. Он ведь не был плохим.
– Я и не говорю, что они там все «плохие». Они другие. Их нужно понять для начала, а не закрывать на это глаза. И они должны захотеть нас понять, иначе это будет разговор кошки с собакой. Одна виляет хвостом, когда злится, а другая – когда радуется. Так и мы с ними…
У себя в комнате Сашка достал блокнот и долго сидел перед чистым листом, вращая в пальцах карандаш. Потом нарисовал собаку и кота, мультяшных и, в общем‑то, очень схематичных. Если бы кто‑то выбил таких в душнице, на колонне рядом с рыцарем, – смотрелись бы вполне естественно.
Дедов шар висел над его столом в другом конце комнаты. Покачивался, хотя сквозняка не было.
– Я знаю, что ты там, – сказал Сашка одними губами.
Шар молчал. Дед молчал.
Сашка поднялся и встал прямо перед ним. Как делал это каждый вечер.
Потом взял с полки книгу, которую дед не успел дочитать, и открыл там, где вчера остановился. Сел, зажег настольную лампу.
***
– «Пламя свечей дрожало на ветру. За окном хлестал ливень, по‑осеннему равнодушный и, казалось, бесконечный. И пламя, и дождь завораживали. Сулили покой.
Даргин понял вдруг, что пялится на Пандору Эммануиловну, не осмеливаясь верить в услышанное.
– Но как же?..
– Ах, милый мой, – улыбнулась графиня, – это только кажется, что память у всех одинаковая! И я веду речь вовсе не о Божьем даре запоминания – но о способности вспоминать. Вот, к примеру, современные ученые полагают, что именно этим человек отличается от зверей.
– Но ведь звери способны обучаться, не попадать дважды в одни и те же ловушки. Известны случаи, и премного…
– Известны. Однако что позволяет нам утверждать, будто звериная память устроена так же, как наша? А если они не вспоминают? Если все эти “случаи” запечатлеваются в виде новых инстинктов? Да, пес, чудом спасшийся от живодеров, в другой раз, едва их завидев, бежит прочь. Но понимает ли он, почему это делает? Ведь звери не обладают самосознанием – лишь набором биологических механизмов и способностью эти самые механизмы в течение всей своей жизни умножать. На основе опыта, разумеется. А память человека сложней – и, значит, должна быть разнообразнее в своих проявлениях. Мы усовершенствовали дарованные нам природою возможности. Мы формируем (или в нас формируются) воспоминания, которые мы способны анализировать и трактовать, как нам то угодно. Способны и видоизменять, пожалуй. В то же время мы давно уже начали формировать некую общую память, память, которая лежит вне опыта каждого отдельного индивидуума. И при этом подытоживает главное в каждом из нас.
– Подразумеваете душницы? Тамошние “жизнеописания”?
– Именно, – кивнула графиня. Пламя свечей отразилось в ее взгляде. Даргину сделалось не по себе. – Именно! Мы постепенно создаем человечество, единый организм следующего порядка, и формируем для него особый вид памяти. Которым оно будет руководствоваться, может быть, сперва слепо, подобно псу, что не подвергает анализу всплывающие из его звериной памяти приказы. Мы сделаем шаг назад, чтобы взять разбег и воспарить. Перейти в иное качество бытия, стать ближе к всеведущему и всемогущему Богу. Породить сознание, которое будет вечным, ибо тленные тела станут сменять друг друга, но общий разум человечества окажется в безопасности от сиюминутности вещного бытия. Но для этого нам нужно сделать первый шаг. Привести в согласие механизмы нашей памяти. Или смириться с тем, что новое бытие доступно не всем.
– С трудом представляю себе то, о чем вы говорите. В вашем описании будущее человечество походит скорее на пчелиный рой. Но даже если и так – с помощью чего вы намереваетесь привести механизмы нашей памяти к некоему общему знаменателю, о котором говорите?
– Неужели это не очевидно? Воспоминания всегда обманчивы. Никто не может утверждать, будто все, что он помнит, происходило на самом деле. Но мы, люди, верим в то, что помним, а не в то, что было. Человечество же будет верить в то, что хранится в его материальной памяти, в душницах. В конце концов, что такое душа, если не наши воспоминания?
– И вот, – уточнил, пряча улыбку, Даргин, – вы желаете создать из человечества некое многочленное животное, которое…»
***
Дедов шар вдруг покачнулся и гневно стукнул о книжную полку.
Только через пару секунд Сашка сообразил, что это от сквозняка.
– Читаешь? – спросила мама. Она так и стояла, приоткрыв дверь, не решаясь войти. – Ну читай, читай, не буду вас отвлекать. Только не засиживайся допозна, ладно? Завтра в школу.
Сашка пообещал, что не станет.
– Как он?
Сашка пожал плечами:
– Все обычно, мам. Правда.
– Ну, спокойной ночи. – Она помедлила, словно хотела еще что‑то сказать, взглянула на дедов шар и вышла.
Сашка какое‑то время просто сидел, уставясь на запертую дверь. Иногда ему казалось, что худшее из случившегося – не смерть деда, а то, как переживала ее мама.
Теперь каждый вечер он читал вслух по три‑пять страниц. С выражением, насколько это у него получалось. Дед не очень жаловал фантастику, тем более старую, но зачем‑то ведь взялся за эту книгу.
Сашке было все равно – зачем. Он не верил, что для деда сейчас это имеет значение. Это имело значение для мамы. И для Сашки. Проще читать каждый вечер по пять страниц зауми, чем разговаривать с дедовым шаром.
Он лег пораньше и во сне снова оказался в душнице, снова потерялся в лабиринте стеллажей, а потом снова перепутал лифты и вместо того, чтобы ехать вниз, к колонне с рыцарем, отправился наверх.
Во сне он забрался на самую макушку башни, здесь не было никаких лесов и табличек: «Осторожно! Ремонтные работы». Мир внизу казался трехмерной картой: сетка проводов‑душеловов делила его на квадраты, ромбы, трапеции.
Сашка задрал голову к небесам, белым и плоским, словно крышка аптечки. Башня упиралась в них. Там, где шпиль соприкасался с небесами, была видна тонкая черная царапина.
«Рано или поздно, – подумал Сашка, – им придется строить не вверх, а вширь».
Он заметил металлические скобы, тянувшиеся от площадки, на которой он стоял, вверх по цементному боку башни, к острию шпиля. Ветер просачивался под куртку, растекался вдоль спины, словно попавший за шиворот и растаявший снег. Чтобы не замерзнуть, Сашка начал карабкаться по скобам.
Рядом появился кудлатый пес. Он бежал по наклонной поверхности, словно по обычной прогулочной дорожке. В руке держал раздувшегося до размеров шарика снегиря, к лапкам которого была приделана цепочка. Снегирь блестел бусинами глаз и время от времени вздыхал. Потом начал едва слышно напевать знакомый мотив. Только Сашка не мог вспомнить, какой именно.
– И не вспомнишь, – сказал кот. Тоже с воздушным шариком, но в виде манекенной головы с париком на ней. И когда успел догнать?.. – Не вспомнишь, даже не старайся. В конце концов, что такое память, если не слепок нашей души?
Вдруг резкий порыв ветра покачнул шарик с париком. Начал разворачивать. Сашка увидел ухо, щеку и могучий лоб.
Не манекен, понял он ясно и отчетливо. Не манекен. Живая.
Ветер дул, голова, покачиваясь, оборачивалась и все никак не могла обернуться, а Сашка смотрел на нее, не отрывая глаз, и вдруг заскользил вниз, скобы оказались поручнями лифта, замелькали этажи, рядом было зеркало, в зеркале – голова, которая продолжала поворачиваться, и Сашка догадался, что она принадлежит ему, ему – и больше никому!..
***
Вскинулся, хватая ртом воздух.
Было тихо. Но в темноте как будто дрожало эхо знакомой, неузнанной мелодии.
Так иногда бывает; особенно если неожиданно проснуться.
***
– Слушай, – сказала Настя, – приходи завтра после уроков на день рождения. В «Теремок», который через дорогу.
Сашка пожал плечами и почему‑то покраснел.
– Приду, конечно. Виш‑лист есть или самому придумывать?..
Они мерзли на остановке уже минут пятнадцать. Болтали про всякую ерунду, то и дело надолго замолкая. Словно каждый чего‑то ждал или не мог решиться и сказать, о чем давно хотел.
Лил дождь, но под навесом никого не было. Шарики в их руках покачивались, вяло тянули за цепочки, как будто надеялись взлететь. За последние дни Сашка уже привык и не обращал на это внимания.
– Ну какой виш‑лист… – сказала Настя. – Только чтобы не съедобное – зачем? Игрушку какую‑нибудь. Можно, наверное, цветок красивый в вазоне, но чтобы недорогой, хорошо? А, еще он аудиокниги со сказками любит. Иногда перестает плакать.
– А. – Сашка потер пальцем задубевший нос. – А. Это брату; точно.
Приехала маршрутка, народу – полно.
– Ну, я побежала.
– Ага.
Он посмотрел, как Настя, сложив зонтик, втискивается внутрь, и зашагал домой. По правде сказать, не очень‑то спешил. Родители все эти дни по‑прежнему спорили из‑за дедова наследия. Отец хотел, чтобы они позволили редактору Антон Григорьичу изучить рукописи, привести их в порядок и, может, издать. Мама была против. Деньги деньгами, но сперва нужно самим разобраться. Мало ли что там.
Только разбираться ни у папы, ни у мамы времени не было: чтобы держаться на плаву, и так работали с утра до вечера.
Он подумал про день рождения Настиного брата. Глупая идея: устраивать праздник тому, кто не сможет повеселиться. Успокоит это брата или только еще больше расстроит? Да поймет ли он вообще, что происходит?
И какой подарок для него выбрать?..
Вечером позвонил Лебединский.
– Ты чего, – спросил он, – с Курдиным помирился?
– А?
– Ну вот и я подумал, что фигня.
– С чего ты вообще взял?
– Да так… – уклончиво сказал Лебедь. – Говорят… – Он прокашлялся и как бы между прочим поинтересовался: – Слушай, ты сейчас один?
Сашка оглянулся на кухню, где мама разогревала ужин. Отец, хмурясь, читал в гостиной какие‑то распечатки.
– Ну, один. И чего? – спросил Сашка, прикрывая дверь своей комнаты. Сел за стол, переложил мобильный в другую руку, а сам начал малевать на листке блокнота бессмысленные узоры.
– Ты давай поосторожней завтра‑послезавтра. Ну, там в школу когда будешь идти. А обратно вообще предлагаю вместе и по людным улицам.
– Сдурел?
– Ты, Турухтун, слушай, что тебе умные люди говорят. Рукопят с того случая на тебя сильно злой. Вроде как собирается со своими тебя заловить.
– Пусть попробует.
– Дурак ты, Турухтун. Они ж психи: если начнут…
Сашка вспомнил, как Рукопят возился в грязи.
– Не начнут.
Лебедь фыркнул.
– Ладно, – сказал он, – не начнут так не начнут. Можешь просто по старой дружбе сделать то, о чем прошу?
Сашка нарисовал еще один завиток. Соединил с соседним. Чуть замешкался, решая, какой будет улыбка и какими – глаза.
– Лебедь, давай с послезавтра, идет? Завтра не могу.
– А, ну понятно. Опять Настя, да? Наконец‑то пригласил в кино? Смотри, Альфредо. Если передумаешь, предложение остается в силе.
– Спасибо, Лебедь. Я это ценю, правда. Но завтра никак.
Он нажал «отбой» и какое‑то время просто сидел, глядя на получившегося пса. Кудлатого и жизнерадостного, с воздушным шариком в кулаке.
Что бы ни рисовал, рано или поздно завершал таким псом. Как будто это могло помочь понять деда или Настиного брата.
За ужином отец сказал, что пришло письмо из душницы.
– Ждут до конца марта или куррикулюм, или шар. Иначе договор будет аннулирован. «В нынешних непростых условиях для нас является недопустимым расточительством, чтобы ячейки оставались совершенно не занятыми» – и все в том же роде. Я перечитал договор. Имеют право. – Он вздохнул, как будто собирался сказать что‑то неприятное, но неизбежное. – Может, все‑таки?..
Мать, не глядя на него, покачала головой. Продолжала наливать чай, словно ничего не случилось. Так же спокойно сказала:
– Давай не будем опять. То, что написал Бурдыга, никуда не годится, сам знаешь. «Борец за гуманизм», «сложные внутренние противоречия»… если он еще раз явится сюда, я спущу его с лестницы, этого козла. Если не поможешь, сама справлюсь.
– Пожалуйста, не начинай!.. Хорошо, хорошо, я согласен, Бурдыга слепил очередную агитку. Ну, он всегда такое писал, раньше ты не была против, но, – отец вскинул руки, предупреждая возражения, – ты в полном праве, я не спорю.
– Он шпионил за папой. Если отдать ему рукописи, мы их больше никогда не увидим. А напечатают они только то, что им будет выгодно.
– Сейчас речь не о рукописях, прошу тебя. Лена, нам надо что‑то решить. Не Бурдыга – кто тогда? Давай сядем и напишем сами. Или кого‑нибудь наймем. – Отец нахмурился и покачал головой: – Вот только за какие деньги…
– Пап, – вмешался Сашка, – а кто вообще их пишет, эти куррикулюмы?
– Да по‑разному. Чаще всего нанимают хрониста и рассказывают ему все, что помнят о человеке. Ну, дают еще посмотреть фотографии, документы… Потом он пишет, это заверяют люди, которые юридически считаются самыми близкими, памятеобразующими. Если что‑то не так, исправляют, конечно. И финальную версию отсылают в душницу.
– А про бабушку писал кто?
– Про бабушку, – сказала мама, – дедушка писал. Вообще‑то про обеих твоих бабушек и про второго деда тоже.
– Только он, – добавил отец, – был поэтом. А мы с мамой ни разу не писатели.
– Слушайте, – сказал Сашка. – Слушайте, а давайте так. – Он сам понял, о чем будет говорить, только когда начал. Ему не очень нравилась эта идея. Совсем не нравилась. Но мама… – А давайте я возьму и до декабря сделаю типа как бы черновик куррикулюма? А вы потом подправите. А?
Отец взглянул на него так, словно на месте Сашки вдруг оказался говорящий енот.
– А учиться когда?
– Да чего там учиться! – с деланым равнодушием махнул рукой Сашка. – Ерунда, до конца года ничего серьезного уже не будет. Ну, там по геометрии немножко подтяну, а так все в порядке, честно!
– И на основе чего ты собираешься писать свой черновик?
– Ну‑у‑у… Вы мне расскажете про деда, а? Мам? И плюс еще его записи… если, конечно, можно, чтобы я их прочел.
– Я подумаю, – сказал отец, – насчет записей. Давай‑ка, дорогой друг, мне к воскресенью план работ. Набросаешь – поговорим. – Он переглянулся с мамой и подмигнул ей. Та улыбнулась в ответ – но не обычной своей усталой улыбкой, а настоящей, искренней. Такой, что у Сашки все запело внутри.
О том, чего это будет ему стоить, Сашка старался не думать. В принципе, решил, это даже к лучшему. Ведь до конца учебного года нужно сделать проект: типа, провести маленькое исследование. Сашка скажет, что займется изучением жизненного и творческого пути своего знаменитого деда. Вряд ли идею забракуют. И уже никакой Курдин впредь не посмеет вякать про «дикарей, которые не уважают своих предков».
Идея нравилась Сашке все больше и больше. Он быстро разделался с уроками и достал с полки один из дедовых сборников. Сдул пыль, устроился за столом перед шаром.
Это, в конце концов, снимало еще одну проблему: старомодную книгу, которую дед не успел дочитать, Сашка осилил. И вплоть до нынешнего вечера даже не представлял, что дальше. Теперь все разрешилось само собой.
Он прочел вслух несколько стихотворений. На его вкус, неплохих, но каких‑то… дерганых, что ли. Режущих ухо. Не Святослав Долинский, чего уж.
Прочел еще парочку. Сам то и дело украдкой бросал взгляд на шар.
Ничего. Сашка испытал странную смесь разочарования и облегчения. За последние пару недель шар, пожалуй, изменился. Внешне он оставался прежним, но уже не так сильно раскачивался под порывами несуществующего ветра, не так сильно тянул за цепочку. Наверное, скоро придется отнести его в мастерскую, чтобы проверили герметичность. Но и это поможет ненадолго.
Шар выдыхался.
Сашка даже думать не хотел, как отреагирует на эту новость мама.
***
Оказалось, у Настиного брата было полно друзей среди младшаков. После уроков Сашка прибежал в вестибюль, где Настя собирала всех приглашенных. Гомон стоял до небес. Какие‑то двое уже отчаянно тузили друг друга, пухлощекий крепыш задумчиво сосал палец, а девчонка с куцыми косичками устроилась на подоконнике и читала книжку. Еще пятеро или шестеро занимались кто чем.
Хорошенькая компания. Лебедь увидит – до конца жизни будет глумиться.
– Эй, бойцы, – позвал Сашка, – вы точно ничего не напутали? Тут, типа, день рождения намечается, не конкурс «Кто наставит больше фингалов».
Драчуны уставились на него, шмыгая носами.
– А ты вообще кто? – спросил тот, что с прической ежиком.
– Он – мой друг, – сказала Настя. Она подошла незаметно: одетая нарядней обычного, с шариком брата в руке. – Ну что, идем?
Младшаки закивали и двинулись вслед за ней к выходу. Во дворе было полно народу: первая смена расходилась по домам, вторая подтягивалась к началу занятий. День сегодня был не по‑осеннему теплый и солнечный, поэтому ни на уроки, ни домой никто не спешил.
У забора, лениво переговариваясь и презрительно глядя на малышню, сидела Рукопятова кодла. Сам Ручепятов был здесь же, внаглую курил, то и дело зыркая в сторону директорских окон. Заметил там движение, торопливо погасил сигарету и что‑то сказал своим. Те заржали.
Потом Димон Циркуль толкнул в бок Антипова и молча показал на Сашку и Настю в компании младшаков. Кодла замолчала, просто смотрела им вслед. Сашка аж чувствовал затылком их взгляды.
Сзади послышался топот чьих‑то ног.
– Если что, – сказал Сашка Насте, – не ввязывайся, ладно?
Он обернулся, готовый ко всему.
Ну, или почти ко всему.
– Привет, – сказал Курдин, подчеркнуто игнорируя его и обращаясь к Насте. – Извини, что опоздал: Литератыч, гад!.. – Он не договорил, махнул рукой, переводя сбившееся дыхание. Потом зашагал рядом, так и не застегнув куртку, с этакой картинной небрежностью позволяя обоим концам шарфа развеваться на ветру. Пижон.
«Теремок» находился в двух шагах от школы, на той стороне улицы. Сюда часто сбег а ли с уроков; как и во всех подобных «общепитках», цены здесь были вполне доступные, еда – без изысков («Вредная», – считала мама; «Вкусная», – не сдавался Сашка). Оформление напоминало игровую комнату какого‑нибудь детсада, но это никого не смущало.