Он посмотрел на небо, затянутое паутиной проводов‑душеловов. Там, снаружи, плыл серебристый самолетик. Наверное, в далекие и солнечные страны, туда, где всегда мир и любовь и все счастливы. В детство.
Часть четвертая
Весь вечер Сашка не выходил из комнаты. Проинспектировал все книжные полки, многочисленные свои банки из‑под кофе и чая, коробки; вытряхнул на пол содержимое всех ящиков стола.
Без толку.
Он прикидывал, как бы половчее спросить у родителей, может, они где видели, – не выдавая при этом, собственно, предмета поисков. Но это было бы глупо, глупо и подозрительно.
– Уборку затеял? – спросила мама, заглядывая, чтобы позвать его к столу. – Давно пора.
Сашка кивнул, безнадежно ковыряясь в очередной коробке.
– Сына, а ты ночью не слышал – кто‑то музыку включал? То ли во дворе, то ли этажом выше.
– Не. Громко?
– Да чуть слышно. Но знаешь, такая… мелодия все время повторяется, очень бодрая, навязчивая. Заснуть невозможно.
– И часто? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал так же безразлично.
– Да уже около недели, не меньше.
– Я, если замечу, скажу. Наверное, соседи радио на ночь не выключают.
– Наверное… Ты иди кушать, потом закончишь. У нас для тебя есть новость.
Сашка почему‑то подумал, что ничего хорошего ждать не приходится.
Отец сегодня и куховарил, и хозяйничал за столом. Суп с грибами и биточки удались, и папа буквально сиял от гордости. Маму к плите он не подпускал, она сидела, наблюдая за ним с легкой лукавой улыбкой.
– Ну, приятного всем аппетита!
– А новость, па?
– Ах, новость! – он хлопнул себя по лбу, подмигнул. – Да, ты прав, мы едва не забыли. Новость у нас, сына, такая: к середине осени у тебя будет сестричка.
– Здорово!.. – медленно и осторожно сказал Сашка. – Правда, здорово. Поздравляю!
– Кажется, мы тебя слегка огорошили. – Отец похлопал его по плечу. – Ну, свыкайся с мыслью. И предлагаю обсудить, как мы твою сестричку назовем.
У Сашки хватило духу сделать вид, что все в порядке. Огорошен, но не огорчен. Он даже из‑за стола встал последним и к себе ушел не сразу.
Еще час Сашка разгребал завалы, уже скорее по инерции. Когда решил идти спать, случайно нашел пропажу. Ножик лежал под упавшими папками, наверное, закатился туда, когда Сашка вытряхивал содержимое очередного ящика.
Сейчас почему‑то отчетливо увидел, что ножику уже много лет. Резные накладки из слоновой кости пожелтели, узор местами стерся. Но лезвие выдвигалось все так же ловко и было по‑прежнему острым.
Сашка наскоро прибрал в комнате, почистил зубы и, выключив свет, лег в постель. Ждать, пока все уснут.
Было слышно, как ходят по гостиной и тихо переговариваются родители. Потом свет погас, клацнула дверь спальни. Он лежал и сперва считал до ста, потом – мысленно читал дедовы стихи. На пятом решил, что времени прошло достаточно.
В гостиной было тихо и темно, как и во всем доме; только свет от фонаря падал косой неровной линией да светились янтарными огоньками кнопки телевизора с видиком.
Сашка подошел, крадучись. Босые ноги неслышно скользили по ковру.
Шарики висели все там же, под иконой Искупителя. Он встал перед ними, протянул руку с ножом…
***
Ты ведь не против, деда? Знаю, ты хотел бы, чтоб все… по‑другому, но… Честно, я бы и сам хотел. Только времени не осталось. Папа готов отдать тебя в душницу, мама согласна… пока согласна. Вот только она уже может тебя слышать, я не знаю почему, но догадываюсь: ей помогает сестричка.
Если мама поймет, что это ты поешь…
Деда, я видел маму Курдина. Я не хочу, чтобы – так.
Помнишь, ты писал в «Горном эхе»: «Мертвые к мертвым, живые – живым»? Ну вот… вот.
Не спрашивай, почему я это делаю, ради кого. Сам не знаю: для мамы, для тебя, для себя, для сестрички… Просто делаю, потому что так надо, так правильно.
По‑другому нельзя.
Твой приемный сын – выходит, мой приемный дядя?!. – не мог. Он понимал лучше, чем я, но у него долг, обязанности.
Я все сделаю как надо. Постараюсь, честно. Я – скоро…
Ты, главное, потерпи, не пой. Видишь, вот он. Тот самый, которым ты тогда резал торт после премьеры спектакля. Я читал в дневниках Курдина… в смысле, его деда; точно – тот самый. И про то, как это было, – читал.
На сцене, при всех… Наверное, сильно он тогда твою поэму перекурочил, да? Я бы тоже, наверное, так же бы поступил, правда.
Глупо как: когда‑то я думал, ты на меня обиделся и поэтому молчишь, я думал, это как‑то связано: то, что с тобой случилось, и то, что я понес его в школу.
Мне будет жалко, правда. Но… По‑другому не получится, деда.
Я бы хотел поговорить с тобой, хотя бы разок. Спросить, шепнул ли ты тогда что‑то Рукопяту. Рассказать… да про кучу разных вещей, все не перечислить. Главное: сказать тебе, что я тебя…
***
Вспыхнул яркий свет.
– Сашка! Ты что это?!. Ты!.. Ах ты Господи, отойди оттуда! Сейчас же! И убери нож!
– Мам, я…
– Отойди, я сказала!
На пороге спальни появился взъерошенный отец:
– Что тут?.. Сашка, сдурел, что ли?! А ты чего шумишь?..
– У него нож!
– Закрытый, посмотри сама.
– Да, мам, вот. – Сашка догадался, в чем именно на короткий, страшный миг заподозрила его мать. – Ма, ты правда подумала, что я могу?!. – Он едва не плакал от обиды и несправедливости.
– А зачем ты вообще сюда пришел?
Сашка вздохнул, успокаиваясь.
– Да глупо получилось… – Он пожал плечами, придумывая на ходу. – Вот… помнишь, я читал деду, чтобы… чтобы разговорить.
– И что? – раздраженно спросил отец.
– И ничего не получилось. Я решил, может, если показать ему какую‑нибудь старую вещь – ту, которая была с ним много лет, которая связана с чем‑то запоминающимся… А ножик ведь у него с полуострова еще; а потом дед им на премьере кусок вырезал. Ну, тот, которым в лицо деду Курдина заехал. Я, ма, – добавил Сашка, – поэтому вечером в комнате и убирал: искал ножик.
– До утра потерпеть не мог? – Отец устало провел ладонью по лицу, вздохнул. – Так, все, отбой. Ты в порядке?
Мама кивнула.
– Ну и хорошо. Давайте спать. Некоторым, конечно, в школу не надо – вот и дуреют, а некоторым, между прочим, подрываться до зари. И погасите уже этот чертов свет!..
***
Весна наконец‑то ворвалась в город – не зная пощады, не признавая границ. В парке воздух звенел от птичьего чириканья. Все лавочки были заняты мамашами да пришвартованными рядом колясками.
– Лепота! – подпрыгнув, Лебедь сорвал листок каштана и теперь шел, помахивая им, словно опахалом. – Скажи, Турухтун, тебе все это не приснилось?
– Так поможешь или нет? – уточнил Сашка, сунув руки в карманы.
Лебедь помолчал, разглядывая черную путаницу проводов‑душеловов – там, поверх крон.
– Вообще‑то уже помогаю, – сказал он почти обиженно. – Но если хочешь знать мое мнение – это глупо.
Мнение свое за последние пару часов он уже озвучивал раз пятнадцать.
– И кстати, а на фига Курдину нож твоего деда? – Это была новая тема в Лебедевых стенаниях. – Курдин что, тайный поклонник его творчества?
– Не все равно? – Сашка с деланым безразличием пожал плечами. – Мне нужны были деньги, ему – ножик. Главное: Курдин не разболтает.
– Эй, Турухтун, что за гнусные намеки?! Я ж могу и обидеться!
– Никаких намеков. И вообще – на воре и шапка горит.
– А в глаз?
– Ха, это все, что ты можешь сказать?!.
О своем вопросе Лебедь уже забыл. Сашка привычно зубоскалил, думая о Курдине. Тот не спрашивал, зачем нужны деньги, просто согласился. Сказал: а вдруг?.. вдруг, если принести ножик его, Курдина, деду – вдруг тот… очнется?
И еще сказал, что в любом случае берет ножик на время. Как будут у Сашки деньги – вернет, а Курдин ему – ножик. Он ведь, Курдин, понимает…
Парк закончился, Лебедь с Сашкой свернули направо и по узкой улочке спустились на проспект.
– Ты только не стремайся, – напомнил Лебедь. – Мы же ничего не нарушаем… пока.
Над строгой витриной чернели готические литеры: «Ритуальные услуги». Сашка толкнул дверь и вошел – из распаренного тепла улицы в прохладный сумрак. Изнутри магазин напоминал прихожую какого‑нибудь знатного лорда. Увитые резным плющом столбы разделяли пространство на две части. В дальней, у самой стены, тянулась стойка с «образцами». Справа – несколько кресел, слева – стеклянные витрины и едва приметная дверь.
С потолка лился приглушенный свет. Приятный женский голос напевал что‑то молитвоподобное. Сашке понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: это запись.
– Чем могу?.. – из двери явился сухощавый старик. Такие, подумал Сашка, обычно работают сторожами в садах. Таких кашей не корми – дай пальнуть по нарушителю.
Старик оглядел их с Лебедем и вежливо полюбопытствовал:
– Вы, молодые люди, ничего не перепутали? Компьютерный клуб находится дальше по улице.
– Не‑а. – Лебедь так и вошел, с каштановым листком в руке. Сейчас он вертел его в пальцах, оглядываясь по сторонам. – Скажите, а тут шарики продают? О! Вот, гляди, – он дернул Сашку за рукав и показал на стойку. – То, что нужно, как считаешь?
Модель они нашли по Интернету. Это было нелегко, сейчас такой цвет уже не выпускали.
Сашка тихо радовался, что модель дешевая. На дорогую ему не хватило бы ни собственных сбережений, ни денег, вырученных у Курдина.
– Этот не продается, – процедил старик, не двигаясь с места. – Демонстрационный экземпляр, с браком. И других нет: модель снята с производства. – Прежде чем Лебедь успел вставить хоть слово, старик скрестил руки на груди и заявил: – Наконец, главное: несовершеннолетним товар не отпускаем.
Сашка готов был убить обоих.
– Простите, – сказал он примирительным тоном, – это ошибка. Вы нас неправильно поняли.
– Извинения приняты. Всего доброго, молодые люди.
– Послушайте, нам очень нужна ваша помощь.
Старик нахмурился.
– Мы не собираемся покупать настоящую модель… ну, то есть если другого выхода не будет… но это дорого для нас, а главное – ни к чему. Сгодится любой бракованный шарик, который просто будет выглядеть как настоящий.
– В первый раз такое слышу. Зачем вам это?
– Для спектакля. Мы в школе ставим. Я играю герра Эшбаха, а вот он – колдуна Душепийцу.
– Очень подходящая роль для вашего приятеля, – заметил старик. – Но в те времена использовали не шарики, а мехи. Возьмите холстину или кожу, сшейте…
– Так у нас училка знаете какая… – Лебедь получил ощутимый тычок и заткнулся.
– Да, – подхватил Сашка, – наша классная хочет, чтобы все было в современных декорациях. Типа как в Новом театре, знаете?
Старик расплел руки, хрустнул пальцами.
– Допустим, – сказал, приближаясь к стойке. – Допустим. Но деньги‑то у вас с собой имеются, молодые люди? Мы – не благотворительная контора, знаете ли.
Через полчаса они вышли на проспект: Сашка – со свертком в руках, Лебедь – довольно скалясь.
– Ты чуть все не запорол, балда!
– Я?! – оскорбился Лебедь. – Между прочим, они действительно не имеют права продавать шарики несовершеннолетним, забыл? Ты бы сразу начал клянчить у него модель для спектакля, он послал бы нас – и большой привет. А так разыграли простейшую схему: «хороший и плохой покупатели». И ведь сработало! Только, – добавил Лебедь задумчиво, – все равно это без толку.
– В смысле?
Лебедь нарочно полминуты шагал молча. Выдерживал театральную паузу.
– Вот какой, – вопросил, – из тебя старший брат будет? Это же мрак! Совершенно не умеешь мыслить. Во‑первых, ты шар своего деда видел? А тот, что купил? Разница заметна невооруженным взглядом, между прочим. Мало перевесить ленточку с именем. Но это ладно, – снисходительно проронил Лебедь, – это мы решим. Из старого сделать новый – оно сложнее, а из нового старый… Ты, конечно, дундук и солдыков всех растрынькал, но хотя бы кисточки и краски остались? Или мне придется своими жертвовать?
Сашка почувствовал, как губы сами собой складываются в улыбку.
– Остались; не придется. А что там у тебя «во‑вторых»?
– А во‑вторых, – хмуро сказал Лебедь, – ты голову‑то вверх давно поднимал?
***
Все нужно было сделать быстро и так, чтобы комар носу не подточил. Лебедь с самого утра заявился к Сашке со своим набором инструментов («На всякий случай, не помешает») – и потребовал расчистить стол для работы.
Как назло, родители должны были сегодня вернуться раньше обычного.
– Ничего. В крайнем случае завтра закончим, – отмахнулся Лебедь.
Они надули шарик‑обманку, рядом поцепили дедов шар.
– Нет, ну в принципе похожи, – скептически подытожил Лебедь. – Но, конечно…
В самый разгар работы в дверь позвонили. Сашка метнулся прятать кисточки, перевернул банку, на ковер потекла грязная вода. Лебедь лихорадочно комкал шарик‑обманку, огляделся, сунул в ящик стола.
– Размажется же!.. – прошипел Сашка, выбегая. – Дурень!
Он припал к глазку – и выдохнул с облегчением. Не родители, не возжелавший отомстить Рукопят, даже не тетка из жэка, которая проверяет счетчики.
Настя.
– Мы же собирались в парк. Забыл?
– О, привет! – выглянул из‑за Сашкиного плеча Лебедь. – А мы тут солдыков красим… кхм‑кхм… – Он отступил, чтобы еще раз не получить локтем в живот. – Ты заходи, чего на пороге топтаться. Турухтун чаем напоит.
– Спасибо, как‑то не хочется, – сказала Настя. – В другой раз, наверное.
Она развернулась и уже начала спускаться по лестнице, когда Сашка наконец решился:
– Подожди, Насть. Подожди! Это не солдыки, тут другое… Тут…
И он ей все выложил, все как есть.
Дверь к тому времени заперли, обманку извлекли из ящика. Лебедь пытался расправить ее – небезуспешно.
– Почему же ты мне раньше не сказал?
Сашка уклончиво пожал плечами.
– Он не хотел делать тебя соучастницей, – пояснил Лебедь, раскладывая кисточки. – Кстати, если уж так все сложилось, не принесешь тряпку из ванной? Видишь, расплескали тут… Эй, Турухтун, и хватит уже меня пинать, я тебе что, боксерская груша?!
Они навели порядок и заварили чаю. Сели передохнуть, прежде чем снова браться за дело.
– Слушайте, я могу вам чем‑нибудь помочь?
– Умеешь красить? – тут же осведомился Лебедь. – Если нет – разве что мудрым советом. У нас, кстати, есть одна нерешенная проблемка…
– Только одна? Вы вообще зачем красить‑то начали?
– Ну а как… – не понял Сашка.
– Следы от фломастера – это ясно. А остальное? Краска рано или поздно сойдет. И что ты скажешь родителям?
Лебедь фыркнул, всерьез задетый:
– Слушай, Зимина, давай больше конструктива. Критиковать каждый может, тут много ума не надо.
– Сам дурак. Вы его «нарисуете» потрепанным – здорово, молодцы. Но от этого он потрепанным не станет. Лучше сделайте его таким.
– Есть конкретные предложения? А то нам еще разводы смывать, которые, между прочим, по твоей вине…
– Хватит! – не выдержал Сашка. – Все, пауза, стоп. Посмотрите на часы, блин. Родители скоро придут.
– «Скоро» – это когда? – уточнила Настя. – Нам нужно с полчаса. Я уже посмотрела, стиральная машина у нас такая же, я разберусь.
Лебедь с Сашкой переглянулись.
– А чего, – сказал Лебедь, – может сработать. В принципе.
Результат оказался даже лучше, чем они ожидали. Они повесили обманку рядом с дедовым шаром, и Сашка изумленно выдохнул:
– Один в один.
– Вообще‑то нужно добавить тут и тут следы от фломастера, – сварливо заметил Лебедь.
Они еще раз оглядели шарик со всех сторон.
– Можно и не добавлять, – сказала Настя. – Их и так почти не видно, никто не заметит. Или решат, что сами стерлись.
– Ну, в принципе…
– Осталось перевесить ленточку – и все готово, – подытожил Сашка.
– А теперь расскажите мне, как вы собираетесь его… э‑э… отпускать. Душеловы же везде. Они его притянут к себе – и все.
– Вот, – солидно кивнул Лебедь. – В корень зришь, Зимина.
– И?
Они переглянулись.
– Ну, мы пока над этим работаем…
Правда заключалась в том, что ничего путного им в голову за все это время так и не пришло. Лезть на крышу дома? Бессмысленно, каждая крыша сама по себе тот же душелов. Выбраться за город – ни шанса, это стоит денег, а Сашка последние отдал за обманку. Найти в парке дерево повыше и залезть? Так ведь и над парками провода протянуты.
Все устроено так, чтобы ни одна душа не пострадала, случайно не улетела, не затерялась.
Они с Лебедем делали обманку, не очень‑то представляя, что будет дальше. Надеялись на удачу.
– Ясно, – сказала Настя. – Ну, в общем, может, это глупо, но… про душницу вы не думали?
– Про душницу мои родители думали. И если мы не найдем выход, они его туда отнесут.
– Ты не понял. Я имела в виду: нам самим подняться на какой‑нибудь сотый этаж и выпустить шарик оттуда. Там точно – никаких душеловов, их на такой высоте не протягивают. Даже душеловные плоты так высоко не летают.
– А чего, – хмыкнул Лебедь, – здорово придумала! Ты, Зимина… – Он вдруг помрачнел и замолчал, покусывая губу. – Нет, – протянул он наконец, – не здорово. Совсем не здорово вообще‑то. Без взрослых нас туда просто так не пустят. А тем более с шариком…
– Это же душница, – отмахнулся Сашка. – Если бы мы хотели его вынести – другое дело.
– Ну да, ты его принесешь, а тебя охрана спросит: вы куда его, молодой человек? на хранение? – пройдемте. Подумай, Турухтун. Тем более – кто тебе даст выходить с шариком на балкон на сотом этаже? Даже не смешно.
– Совсем не смешно, – сказала Настя. – Шарик можно спрятать, что‑нибудь придумаем.
– А взрослых, чтобы с нами сходили, найдем и уболтаем, да?
– А взрослые не понадобятся. Нас и так пустят.
***
Ради такого дела Лебедь пожертвовал своим старым мячом. Мяч разрезали, вложили внутрь дедов шар, обмотали скотчем. Настя сунула его к себе в рюкзачок, а сверху – свитер, книжку и бутылочку с водой, для маскировки.
Весь вечер Сашка ждал катастрофы. Не мог ни читать, ни смотреть телик, за столом молчал, кое‑как осилил одну котлету, вторую расковырял и только. Каждый раз, когда мама проходила через гостиную, – прислушивался, затаив дыхание.
Как назло, она затеяла сегодня уборку. Протерла пыль, в том числе – с шариков, бабушкиного и обманки. Сашка ушел к себе в комнату, чтобы не выдать себя жестом или взглядом. Сердце бухало в груди, как кузнечный молот.
Он на минутку представил, что будет, если мама обнаружит подмену. Сейчас, или через месяц, или даже через год.
Спал плохо – то задремывал, то просыпался. В один из таких моментов полусна‑полуяви Сашке привиделось, как он, забравшись на крышу, подпрыгивает, пытается повыше забросить дедов шар – раз, другой, третий – и вдруг сам начинает медленно подниматься в небеса, мимо проносятся облака, в конце концов он полностью погружается в них, вокруг белым‑бело, он плывет сквозь это пушистое, невесомое нечто – и вдруг понимает, что на многие тысячи, миллионы километров он – один, и никого вокруг, небеса пусты, и он уже идет сквозь густую сверкающую траву, вокруг – излучающий сияние лес или сад, но сад тоже пуст, как школа летом или запертый на ночь супермаркет, и эхо шагов гаснет, но остается ощущение незаполненности, безжизненности. Запустенья.
Лежа в кровати и глядя на серый прямоугольник окна, Сашка в который раз спрашивал себя, правильно ли собирается поступить. Но это были привычные сомнения, они уже ничего не могли изменить.
***
Настя ждала на остановке, уставшая, осунувшаяся. Тоже плохо спала.
– Шумел? – спросил Сашка, кивая на ее пестрый рюкзачок.
– Так…
Лебедь явился с запозданием, притащил зачем‑то пачку листов, упихал их в Сашкину сумку и отмахнулся от расспросов, потом, мол. Был мрачный и время от времени, забывшись, кусал губу. Как будто упустил что‑то очень важное.
Народу в Парке было еще больше, чем на День всех святых. На входе многие останавливались, чтобы прочесть громадный постер: «Выставка “История Душепийцы”. Уникальные экспонаты из зарубежных коллекций».
– Прикольно, – кисло сказал Лебедь. – Это они к фильму подсуетились, не иначе. Вот же ж.
– Ты чего?
– Как думаешь, Турухтун, эти самые уникальные экспонаты охраняют?
Конечно, охраняли. Сразу за вертушками установили рамки, всех пропускали только через них, отдельно досматривали вещи. На выставку ты идешь или просто проведать родных – значения не имело.
Лебедю пришлось объяснять, что эти бумаги в Сашкиной сумке – его, Лебедя, проект, ну, не весь, отдельные фрагменты, что он, Лебедь, изучает историю душницы, вот решил заодно кое‑что уточнить, справиться, так сказать, на месте, а вы чего подумали, я шпион, что ли, а может, этот… подрыватель какой‑нибудь, террорист?.. нет, это всего лишь бумаги, хотите, я покажу что где, я могу…
Он говорил так долго и путанно, с таким занудным, чисто грищуковским выражением лица, что пожилой лысоватый охранник, не выслушав до конца, махнул рукой – проходи, мол.
Настя сразу же достала подписанную родителями бумагу. Лысоватый пробежал глазами документ, внимательно поглядел на Настю:
– Значит, проведать брата? А это, значит, ваши друзья?
Настя сдержанно кивнула.
– Ну, молодцы, молодцы. Это правильно.
Охранник показал узловатым пальцем на рюкзачок:
– Открой‑ка.
Он заглянул внутрь, но тем и ограничился.
– Следующий!..
– Зачем ты приволок эти чертежи? – прошипел Сашка, когда они отошли подальше. Вестибюль напоминал предбанник какого‑нибудь необъятного вокзала: куча народу, все куда‑то спешат, теряют друг друга, малышня вопит или, путаясь под ногами, играет в догонялки. Одно утешало: здесь никому и в голову не взбрело бы их подслушивать. – Ты чуть все не испортил!
Лебедь молча кивнул. Это был плохой признак: значит, что‑то и впрямь не так.
– Понимаешь, Турхтун, мне все время кажется… это смешно, я знаю, но я еще вчера вечером…
– Ну!..
– По‑моему, мы что‑то упустили.
– Что именно?
– В этом все и дело: никак не соображу.
– Слушайте, – вмешалась Настя, – может, пойдем уже?
Вместе со всеми они погрузились в лифт и поехали наверх. Было душно и тесно, Сашка всю дорогу косился на рюкзачок, чтобы никто его не придавил.
С пересадками добрались до сотого.
– Куда дальше?
– Идем, я проведу, – Лебедь уверенно зашагал вперед, словно здесь родился и вырос. Коридор‑дуга весь был увешан плакатами, рекламировавшими выставку. Изредка попадались хранители в одинаковой – белое с алым – униформе. Один вежливо, но настойчиво спросил, не потерялись ли они, и потом долго смотрел им вслед.
Наконец за очередным поворотом обнаружился проход на балкон: высокие створки дверей, забранные двойным стеклом. По ту сторону виднелся кусочек неба, весь в строительных лесах.
Рядом с дверьми висела табличка: «Закрыто на ремонт. Просим прощения за временные неудобства».
– Ничего, – пробормотал Лебедь. – Это ничего. У них тут такое всегда, не угадаешь. Сейчас поднимемся повыше и найдем подходящий сектор…
Они обернулись, чтобы идти к лифту, и нос к носу столкнулись с хранителем – тем самым, слишком внимательным.
– По‑моему, вы все‑таки заблудились, молодые люди, – холодно произнес он. Хранитель был тощий и плешивый, с угловатым подбородком и острым носом. Говорил он, чуть склонив голову набок и раздувая ноздри; то ли прислушивался к чему‑то, то ли принюхивался. – Позвольте узнать, где ваши родители?
– Мы здесь без родителей, и у нас есть разрешение. – Настя протянула ему бумагу, хранитель дважды прочел, сложил лист и велел: – Ступайте за мной. Вы ошиблись по крайней мере на сотню этажей.
Документ так и не отдал.
За его спиной Сашка с Лебедем переглянулись, Лебедь пожал плечами, мол, а что делать, пусть ведет. Сашка готов был согласиться: балконы на двухсот‑каком‑нибудь тоже имеются – так не все ли равно.
Хранитель препроводил их на соответствующий этаж, отвел к своему коллеге, сидевшему за стойкой, и вручил тому бумагу от Настиных родителей.
– Будьте добры, позаботьтесь о детях.
Круглолицый за стойкой скупо кивнул:
– Всенепременно.
В нем было что‑то от младенца: то ли гладкая кожа, то ли пристальный всепонимающий взгляд. Хранитель склонился над компьютером, тонкие пальцы едва коснулись клавиатуры…
Сашка стоял ни жив, ни мертв. Отовсюду звучали голоса, тысячи голосов. Кто‑то пел, кто‑то хохотал, кто‑то умолял принести ему земляники, свежей, свежей земляники!.. Каждый слышал только себя, но вместе они сливались в сложную, слаженную мелодию. На сотом ничего подобного не было: только слабое одиночное бормотание.
«Конечно, – подумал Сашка, – те, кто на сотом, умерли‑то когда!.. А эти вот – совсем недавно».
Он видел, как растерянно вздрогнула Настя. Вспомнил собственные ощущения, когда впервые услышал эти голоса, и взял ее за руку, успокаивающе пожал.
Лебедь стоял рядом, весь напружиненный, испуганный.
– Что это? – спросил одними губами.
Сашка не успел ответить. Хранитель вышел из‑за стойки, аккуратно прикрыл за собой дверцу.
– Обождите, я сейчас принесу.
Он направился в один из проходов между стеллажами.
– Все в порядке, – шепнул Сашка. – Это нормально, это тут всегда так.
И вдруг дед запел.
Нет, это не было песней в буквальном смысле: никаких отчетливых слов, ничего такого. Просто мотив – мощный, гордый, бунтарский.
Смысл и так был понятен: я не сдамся! что бы ни случилось, что бы ни сделали со мной – это меня не сломает!
Мелодия, которую Сашка слышал по ночам, была только тенью нынешней песни, ее блеклым подобием. Он словно наяву увидел деда молодым – еще на полуострове, еще верящим в идеалы повстанцев. Это был их гимн, песня, с которой они шли в бой. Песня, с которой умирали.
Почему дед пел ее сейчас? Догадался ли он, где находится? Услышал ли голоса других? Или это просто было недолгое просветление сознания, уже столько месяцев запертого в шаре?
Сашка не знал.
На мгновение в душнице сделалось тихо – так тихо, что стало слышно, как шаркают тапочки хранителя, ушедшего за шаром.
Потом тишина взорвалась голосами. Это было похоже на шум прибоя. Или на рев болельщиков в последние минуты финального матча. Теперь они кричали в два, в три, в десять раз громче, чем прежде. Плакали, смеялись, по‑прежнему просили принести свежей земляники. Кого‑то звали, рыдая то ли от счастья, то ли от безнадеги. Проклинали всех на свете. Захлебывались от восторга.
Дед пел.
Мигнула и загорелась ярче лампочка над постом дежурного. Где‑то вдалеке коротко и зло рявкнул звонок – раз, другой, третий. Захлопали двери, раздалось шлепанье подошв – и к посту из лабиринта стеллажей стали выбегать хранители. Их оказалось неожиданно много, Сашка попятился и слишком поздно сообразил, что теперь‑то все кончено. Сейчас они вычислят, откуда доносится голос, сейчас все раскроется.
Он понял вдруг, что то, как отреагирует мама, для него не главное.
Нужно освободить деда. Любой ценой – освободить.
– Посторонитесь! – велел дежурный, буквально сдвигая их с дороги. – Кто‑нибудь, отведите детей в свободный меморий, пусть подождут, пока все кончится. – Он рухнул в кресло и заелозил мышкой по коврику. – Что ж за день‑то сегодня такой, в бога‑душу‑м‑мать!.. Артем, проверь, чтобы все входы корректно заблокировались, опечатываемся до наступления полного штиля. Сообщи на этажи и лифтмастеру. М‑мать, ведь недавно же была профилактика, что на них нашло‑то!.. – Дежурный заметил Сашку с Настей и Лебедем и заорал: – Аннушка, я неясно сказал? Почему они до сих пор здесь?!
Сутулая рослая тетка в очках ухватила Настю за плечо и с фанерной вежливостью попросила всех троих идти за ней. И не волноваться.
– А что вообще тут происходит? – спросил Лебедь. – Воры залезли? Или террористы?
– Нет, нет, это учебная тревога. – Тетка говорила так, будто набила рот недоваренным картофелем. – Все в порядке. Я отведу вас в меморий, посидите там, пока тревогу отменят.
– Точно учебная?
– Конечно, конечно. Какая ж еще?
– Ну мало ли. А вот откуда вы знаете, учебная она или нет? Это ж смысла никакого – предупреждать, что учебная: тогда никто не будет стараться, если все понарошку.
«Болтай, – думал Сашка, – давай же, заговаривай ей зубы. Только бы не услышала…»
Дед пел.
Их почти силой впихнули в меморий – пустую комнату, внутри только стол да несколько стульев. Стены были обшиты мягкой материей, в дальнем углу висела икона Искупителя.