— Узнала бы эта голытьба свою силу раньше, не пришлось бы нам сейчас пугать волков в степи.
— С волка хоть шерсти клок.
Хмельницкий холодно посмотрел на Золотаренко и ничего не сказал. Золотаренко, заметив в его глазах тень неудовольствия, виновато пробормотал:
— Конечно, в драке и палка пригодится.
Хмельницкий все еще молчал. Золотаренко совсем растерялся и, заикаясь, добавил:
— Максим — немалая подмога.
— Пустое, Василь, — наконец отозвался Хмельницкий, — ни Максим, ни мы с тобой ничего не стоим без людей. Народ — помощь и ограда наша! А что большую армию нам пока не прокормить — это ты верно сказал.
— Пане гетман, гонец! — доложил Марко.
Он и теперь продолжал быть и дворецким, и слугой, и казаком, а то и нянькой, каким он был для Богдана еще во времена, когда учил его орудовать саблей.
— Пусть войдет.
В шатер вошел худой, черный и запыленный казак, в котором не узнать было Пивня. Только глаза его в сетке беленьких морщинок были все такие же насмешливые, блестящие и подвижные, как ртуть. Хмельницкий вопросительно поднял брови. Пивень, наверное, ожидал, что его появление будет встречено с радостью, потому так и блестели его глаза. Но молча поднятые брови гетмана охладили весь его пыл, и он уже деревянным голосом доложил:
— Ясновельможный пане, реестровые казаки на подходе, вот-вот прибудут.
Хмельницкий улыбнулся сначала неуверенно, а потом уже во весь рот.
— Так это ж Пивень? Пивень! Ты в турка обратился, что ли? Марко, принимай гостя. А Метла где?
Пивень часто замигал от прилива радости.
— Метет по степи Метла, пане гетман, и Никитин идет. Да есть ли еще где такой невольник? Хоть прикладывайся, как к иконе: сорок лет с Самойлом Кошкой на каторге был!.. Пивню только поручи — он лопнет, а сделает.
— Благодарю, казаче! Сзывайте старшин — будем братьев встречать.
В казацком стане заиграла труба, ее, наверное, услыхали и в польском лагере — там вдруг поднялась суматоха: видно было, что поляки уже готовы к бою; один отряд даже вышел было из лагеря, но почему-то в сторону леса, и на полпути остановился. Угрозы и ругань по адресу казаков стали еще более злобными. Между отрядом и лагерем непрерывно сновали верховые, и от этого, казалось, суета все увеличивается. Наконец каштелян Жоравский сам поскакал в лес.
За всем этим наблюдал Богдан Хмельницкий, нервно покусывая кончик уса: было ясно, что в лесу идет бой. Тугай-бей преждевременно обнаружил себя, и теперь его помощь уже не даст того, чего ожидали.
Прошло немного времени, из лесу выехал отряд всадников, а за ними несли, должно быть, раненых и убитых. Заслон, выставленный в поле, тоже возвратился в лагерь, и суета прекратилась так же быстро, как и началась. А еще через некоторое время поляки заметили с юга пыль над степью и от радости стали даже обниматься и целоваться. Теперь уже не один-два, а десятки драгун выбегали на валы и осыпали казаков бранью, на все лады расписывали, как они будут четвертовать, вешать, сажать на кол, рубить головы казакам, осмелившимся восстать против своих панов. И это не когда-нибудь, а может быть, даже сегодня, как только прибудут сюда реестровые казаки.
Реестровые казаки приближались: уже доносилась раздольная песня, бубны, литавры. В польском лагере с каждым их шагом радовались все больше, уже заиграли оркестры, забили барабаны, засвистели дудки. А казаки двигались в пламени вечернего солнца, в сверкании знамен и значков. И вдруг они круто повернули в сторону казацкого лагеря.
Поляки на валах растерялись, но кто-то отчаянно закричал:
— На помощь! Они атакуют с ходу! Слава, слава начальникам!
Его поддержала только та часть, которая не могла видеть, как реестровые казаки мирно въезжают в казацкий лагерь; остальные все шире раскрывали глаза, торопели от неожиданности и наконец в ужасе завопили:
— Измена! Измена!
Казацкая старшина, с почетом встретив реестровых казаков, стала наблюдать за противником; там уже поднялась настоящая паника, отряды смешались, возы со скрипом двигались к воротам.
— Дозволь, пане гетман, — сказал, сверкая глазами, Данило Нечай, — одним полком прикончу их!
— И мы просим! — зашумели другие.
Богдан Хмельницкий в подзорную трубу осматривал лес, видимо пытаясь разглядеть татар, и молчал. Полковники подождали еще несколько минут и снова заволновались.
— Самый момент, — сказал Золотаренко.
— Будут бежать как полоумные, — добавил Вешняк.
— Побегут, как пить дать!.. — кричали и другие.
Молчал только полковник Кречовский, чувствовавший себя неловко в новом окружении, хотя многих из старшин он уже знал. Молчал и гетман. Наконец он сказал:
— В лесу татар еще нет.
— А с кем же паны-ляхи бились?
— Это я и хочу узнать.
— Так ведь еще лучше! — выскочил Павло Тетеря, который горел желанием тоже показать себя опытным казаком.
— Лучше, если татары не перехватят поляков?
Тетеря покраснел, съежился и замолчал. Поняли свою неосмотрительность и другие старшины и тоже примолкли. Тогда Хмельницкий наставительно сказал:
— Зверь всего страшнее, когда ранен. Поляки допускают беспорядки у себя в лагере, пока мы молчим, а только зашевелимся — сразу опомнятся. Вступать в бой, панове, надо в последнюю минуту, когда уже иного выхода нет. Каждый день для нас — наука. Вот сегодня, как вели огонь? Без всякого порядка, а надо твердо знать, что десять убитых сразу действуют на врага сильнее, нежели пятьдесят в разное время. Нужно стрелять непрерывно и в цель, а чтобы меньше тратить пороху — через одного. Потом — все вместе. При таком огне и конница не сможет построиться для атаки и каждый жолнер будет ходить все время в ожидании смерти. Это не очень весело: за два-три дня и здоровый на стену полезет.
В это время привели драгуна, который, выйдя на поединок, перебежал в казацкий табор. Он был в немецкой форме, но родом из-под Ольшан, и прозывался — Кутья. От него и узнали о бое в лесу. Дрались, оказывается, между собой два польских отряда. Сначала прискакал гонец от одного отряда и известил, что обнаружена казацкая засада, половина перебита, перестреляна, а остальные в панике разбежались по лесу, и догнать никого не смогли. Вскоре прибыл гонец от другого отряда, который тоже наскочил на засаду казаков, почти всю перестрелял, а остальных разогнал и просит на всякий случай прислать помощь. Сил противника, как оказалось, ни первый, ни второй отряды не выяснили. Оттого и начался в польском лагере переполох и длился до тех пор, пока каштелян Жоравский сам не поехал в лес и не собрал оба отряда. Убитых не оказалось, а ранено пять человек.
— А что же паны-ляхи сейчас думают делать?
— Одни хотят вовсе уйти, другие — хоть за речку. И рейментаря не слушают. «Згинела, кричат, Польша!» Так уж пан Чарнецкий стал стыдить, уговаривать, доказывать: «Мы, говорит, теперь, может, и не победим бунтовщиков, так в силах еще отбить их атаки, а там подмога прибудет от гетмана коронного».
— Подожди, подожди, как пан Чарнецкий сказал: «Прибудет подмога»?
— Ну да. «А там, говорит, прибудет подмога от гетмана коронного». Вот и место лагеря меняют, чтобы не доставали ваши пушки.
— За подмогой послали уже?
— Должны были послать сегодня ночью, ваша милость!
Гонца из лесу от Тугай-бея все еще не было.
— Всего вернее, говорят, на себя уповать, — сказал Хмельницкий. — Пане Нечай, пошли тридцать человек в Черный лес. Чтобы мне и птица в Чигирин не пролетела.
— Приказ, пане гетман! — вытянулся младший из братьев — Иван.
V
Второй день тоже прошел в мелких стычках и перестрелке; поляки успели обнести свой новый лагерь валами со всех сторон, но настроение у них от этого не улучшилось. Они уже перестали угрожать казакам, даже не выезжали на поединки. Ночью казаки спустились с холма и раскинули свой лагерь у самой речки. Казацкие пушки снова могли достигать вражеского лагеря, сразу же завязалась артиллерийская перестрелка. Польские хоругви стали выстраиваться к бою. Правым крылом, видимо, командовал сам рейментарь, потому что в первом ряду стояли хоругви кирасир коронного гетмана Потоцкого, во втором ряду конница братьев Сапег, в третьем — драгуны Денгофа; за ними пешие отряды епископа и в четыре ряда — слуги. На левом крыле кварцяным войском командовал полковник Чарнецкий — его части тоже были выстроены в четыре ряда. Середина, должно быть для приманки, была прикрыта только пешей сотней бельского каштеляна Жоравского, но из шанцев выглядывало шесть тяжелых пушек, охранявших ворота.
Как только поляки зашевелились в своем лагере, Богдан Хмельницкий приказал трубить сигнал «к бою». От первых же звуков казацкий лагерь закипел, как вода на огне: засвистели дудки, зазвучала команда, заржали кони, заскрипели возы. Когда казацкие полки были уже готовы двинуться в бой, вперед под малиновым знаменем выехал Хмельницкий с булавой в руке. Гомон утих.
— Казаки! Лыцари-молодцы! — взволнованно начал гетман. — Настало время веру православную казацкой грудью прикрыть, наши дома, детей и жен саблей защитить. Паны-ляхи отняли у нас честь, наши вольности и веру за то, что мы своей кровью оберегали покой Речи Посполитой. Так лучше умереть со славою, нежели жить в унижении. Пусть не страшат вас крылья королевских гусар — наши руки крепче этих крыльев! Пусть не пугают позолоченные сабли — они не раз ломались о кости казацкие. В помощь нам будет бог, претерпевший муки за нас. Вперед, лыцари! — Он повернул коня и поскакал к речке, за ним — все полки.
Богдан Хмельницкий понимал, что наибольшую опасность представляет Чарнецкий. Его ненависть к казакам придавала ему силу и находчивость. Стефан Потоцкий, конечно, не преминет испробовать лобовую атаку, ставшую его навязчивой идеей. Но на сегодня будет вполне достаточно лишь сковать эти группы.
Казаки быстро переправились вброд через речку и стали стеной. Поляки тоже не двигались. С казацкой стороны кто-то насмешливо крикнул:
— Люди добрые, кто мне скажет, для чего это паны-ляхи крылья себе понацепили?
— Как так для чего? Чтобы от наших сабель сразу на небо взлететь.
— Испугались, сучьи дети? — отозвался один из польской стенки.
— А сам трясется, стал белее полотна! — крикнул Пивень. — Вот глянь, вашець, в зеркало, — и он повернул к нему Метлу голым задом.
Шляхтич действительно побледнел от злости, завопил:
— Хам, пся крев!
Казаки хохотали.
— Не в бровь, а в глаз, молодчага Пивень!
Разъяренный поляк подкинул к глазу мушкет и выстрелил. Метла испуганно вскрикнул, схватился за бок, потом полез за пазуху и вытащил желудь.
— Смотри, какая шляхта щедрая стала — желудями стреляют. Это же для вас, свиней, самая хорошая еда!
В лагере противника завопили:
— Проклятье! Это оскорбление!
— Хам смеет уроджоных шляхтичей поносить?
— На кол, на кол всех схизматов!
— Ишь как их схватило! — засмеялся Никитин — он тоже вылез вперед. — Аж земля трясется.
Казаки захлебывались от хохота.
— А что еще будет, когда морды панам набьем!
— Погодите, мы вам!..
Первыми бросились на казаков панцирные гусары с пиками. Навстречу им выскочила часть запорожцев полка Ганджи. Началась битва.
На Данила Нечая, находившегося на правом фланге, повел свою хоругвь Денгоф. Легкую конницу встретили донские казаки — их уже был целый курень. Потом кинулись в бой хоругви Сапег, Зборовского, Радзивилла.
Вскоре зеленый луг превратился как бы в исполинский котел, в котором кипела, клокотала смола. А когда в бой вступили уже все польские части, Богдан Хмельницкий приказал выходить из засады на взгорке реестровым казакам. Они должны были только флангами зацепить поле боя, устремив все силы на то, чтобы взять польский лагерь в клещи. Командовал ими полковник Филон Джалалий.
Бой не затихал весь день. Уже несколько раз поляки теснили казаков к лагерю, несколько раз сами отступали; уже вынесли с поля боя тяжело раненного каштеляна Жоравского; потащился в обоз, повиснув на плечах у слуг, порубленный Денгоф, а его драгуны почти все перешли на сторону запорожцев; обливался кровью Золотаренко. Данило Нечай держал руку на перевязи; уже по лугу носились кони без всадников, а всадники лежали мертвые на возах; уже и Василь Давило ходил в сапогах немецкого капитана, но ни казаки, ни шляхта не могли еще похвалиться победой.
Втянутые в ожесточенный бой, поляки сразу даже не заметили, что казаки на флангах все дальше проникали им в тыл. Первым, видимо, понял опасность такого маневра Чарнецкий. Он быстро стянул против правого крыла тяжелую конницу и обрушил ее на Данила Нечая.
Храбро бились запорожцы, не выпускали из рук саблю даже тогда, когда глаза заливало кровью; падал конь, казак продолжал рубиться и пешим, ломался клинок — стаскивал врага с седла за ноги и душил руками. Все больше валялось вокруг обломанных крыльев; все злее становились шляхтичи, и казацкие ряды начали заметно редеть: понесли с поля боя убитого атамана донского куреня; изрублен был и атаман Чигиринского куреня, хотя он еще продолжал что-то кричать; в руке держал свое ухо Метла; многие запорожцы полегли на поле боя. Ряды казацкие стали выгибаться, задние уже отступили к самой воде. А начнут переправляться через речку — останется только добить их. И поляки, сообразив это, обрушились на казаков всей силой.
Богдан Хмельницкий стоял на валу брошенного поляками лагеря. Полковник Вешняк на самодельной карте показывал, как продвигается Джалалий, чтобы окружить польский лагерь, полковник Кречовский в подзорную трубу осматривал опушку леса, а писарь Петрашенко быстро писал что-то на колене. Вокруг с копьями стояли запорожцы из личной охраны гетмана.
— Вижу, показались из лесу татары, — говорил Хмельницкий писарю. — Напиши, что я запрещаю им сегодня ввязываться в бой.
— Хитрит Тугай-бей, — покачал головой Вешняк.
— Прошу подписать! — поднялся писарь.
Богдан Хмельницкий быстро расписался, бросил назад перо и снова повернулся к правому крылу.
— Не выдержит Данило... Коня! — Он вскочил в седло. — Давай, пане Кречовский, твоих «татар»!
Увидев гетмана с саблей в руке, запорожцы останавливались, поворачивали коней и снова гнали их на поляков.
— За веру, за веру! Кто за бога, за того бог! — кричал Хмельницкий.
Казаки видели, как гетманский бунчук и малиновое знамя пробивались вперед. Навстречу погнал коня огромный шляхтич с усами, закрученными до ушей. Клинки скрестились. Второй шляхтич налетел сбоку, его перехватил Пронь Никитин, поддел на копье и одной рукой перебросил через голову.
В это время послышалось сначала тихо, а затем все громче и громче: «Алла, алла, алла!..» — и из-за взгорья выскочили «татары», наполняя криком всю долину. Усатый шляхтич остолбенел на какое-то мгновение, и в одну минуту Хмельницкий выбил из его руки клинок, а Василь Давило потащил обезоруженного пана за шиворот в плен.
«Татары», которые к «алла, алла» примешивали крепкое украинское словцо, обошли поляков с фланга. Поляки не выдержали такого внезапного налета и повернули назад. Навстречу им скакал Стефан Потоцкий.
— Панове, остановитесь! Не позорьте отчизны, это же хлопы наши! Пан бог поможет нам стереть их в порошок... Вспомните ваших храбрых предков... Заклинаю... остановитесь!
Но его призывы заглушались неумолкающими криками: «Алла, алла, алла!» А попасть на аркан к татарину, чтобы тебя связанного гнали в Крым у стремени, было страшнее укоров гетманича. Нескольких шляхтичей уже заарканили.
— Бегите, пане Кречовский! — крикнул, удирая, шляхтич, у которого от страха глаза на лоб полезли.
— Стой! — Кречовский своим конем преградил ему путь.
— Вашмость хочет попасть в лапы голытьбе?
— Я хочу, чтобы такие, как ты, не паскудили Речи Посполитой! Возьмите его!
Шляхтич не мог понять, почему за полковником Кречовским стоят татары, почему эти татары говорят на чистом украинском языке. И только когда его уже стащили с коня, он, видимо, что-то уразумел и вдруг закричал истошным голосом:
— То есть обман! Пан Кречовский не есть уже поляк!.. Я протестую!
— Такие, как ты, не есть поляки. Марш!
Это была первая стычка Кречовского в роли казацкого полковника. Он до сих пор был не уверен, что сможет вызвать в себе необходимую в бою ненависть к врагу. Но видя, как самоотверженно, не на жизнь, а на смерть бьются казаки, сам по-настоящему обозлился на польскую шляхту. Что еще заставляло ее, кроме жадности, нести свои головы на край света? Так пускай же платят своей кровью. Впервые за несколько дней он вздохнул полной грудью, и глаза его, печальные доселе, теперь весело заблистали. Его «татары» уже не алалакали, а молча рубили напуганных шляхтичей, которые без оглядки удирали в лагерь.
Богдан Хмельницкий остановился. В руках у него была уже булава. Поляки отступали. Среди поредевших рядов шляхты мелькало знамя с белым орлом: под знаменем удирал в свой лагерь гетманич Потоцкий; бежал уже и Чарнецкий, гонимый «татарами». С перепугу начала стрелять польская артиллерия, но ее ядра десятками калечили своих.
Чем плотнее сбивались поляки в воротах, стремясь поскорее протиснуться в лагерь, тем жарче горели глаза гетмана Хмельницкого, тем шире расправлялись плечи, тем выше поднимал он голову. У его ног лежало уже несколько знамен и значков польских хоругвей, а сзади стояли под охраной пленные начальники. Это было начало победы!
VI
Вечером пошел дождь, стало сыро и холодно; в польском лагере и без того было грустно и тоскливо: с поля боя не вернулись бесстрашные начальники — заслуженный поручик старосты скальского Балыка, поручик маркграфа и старосты гродецкого Врублевский, ротмистр Мелецкий, который спас жизнь рейментаря. На глазах у всех казаки потащили в плен знатного шляхтича, поручика королевской хоругви Стожара. От ран умирал Гнивош. А у скольких шляхтичей перебиты руки, ноги!..
Комиссар Яков Шемберг низко опустил седую голову и кивал ею в такт своим невеселым мыслям. С переходом реестровых казаков на сторону Хмельницкого силы уменьшились, но после сегодняшнего боя положение стало еще хуже. И все только оттого, что он согласился разбить войско на две части. В лагере можно еще отбиваться не один день, но казаки заморят их голодом.
Стефан Потоцкий с напускной бодростью сказал:
— Панове, наши потери не так уж велики, чтоб забывать об ужине.
— Только весь ров трупами завалили, — мрачно ответил полковник Чарнецкий, который сидел надутый как сыч.
— Во рву больше слуги, пане полковник. Зато мы почти уничтожили врага.
— Остается только храбро... отступить.
Стефан Потоцкий растерянно и беспомощно улыбнулся, а Чарнецкий продолжал:
— Но, пане рейментарь, мы теперь и это не вольны сделать: казаки уже окружили наш лагерь и выкопали рвы.
— Что же вы, вашмость, предлагаете? — сердито спросил Шемберг, уловив в словах Чарнецкого колкость по своему адресу.
— Прошу, панове! — перебил Сапега-младший. — С голытьбой должен быть один разговор: предложить немедленно сдаться на милость рейментаря.
— Правильно! — подхватил Сапега-старший. — Пусть выдадут начальников, а там будет видно!
— Если хотят, чтобы им простили...
— Как на Солонице! — добавил Станислав Потоцкий.
На Солонице его брат, Николай Потоцкий, будучи тогда гетманом польным, обещал восставшим казакам полную неприкосновенность, если они выдадут своих старши́х. А когда казаки поверили панам на слово и выдали атаманов, шляхта вырубила весь лагерь до последнего. Намек на Солоницу вызвал у всех ехидную улыбку, а Стефан Потоцкий восторженно выкрикнул:
— Так и сделаем!
— Пане рейментарь, — проскрипел Шемберг, обращаясь к нему, как к ребенку, надоевшему своими выдумками, — это можно сделать лишь в том случае, если мы оторвем от Хмельницкого татар.
— Это мысль!
— Подожди, вашець. Я предлагаю сейчас же послать послов к перекопскому мурзе — пусть пообещают, что Речь Посполитая заплатит татарам дань, которую им задолжала, а Тугай-бею посулят богатые дары — только бы татары перешли на нашу сторону. А не захотят переходить, пусть хоть покинут Хмельницкого. Татарам самое важное — кто больше даст.
— Так и сделаем! — снова выкрикнул Стефан Потоцкий.
Старшим послом назначили подкомория [ Подкоморий – придворный советник ] черниговского Хребтовича. Но он резонно спросил:
— А это? — и потер концами пальцев у них перед носом. — Гельд, гельд — как говорит мой шинкарь.
Денег, как всегда, в войсковой казне не было.
— Пообещайте, пане Хребтович, скажите: «Честное слово шляхтича дороже золота».
Хребтович почесал затылок и отправился с пустыми руками. Слуга рейментаря вызвался незаметно провести послов прямо к шатру татарских начальников: он еще днем заметил конский хвост на древке возле одного шатра.
— Трудно! — сказал Шемберг, проводив послов. — Коронного хорунжего судить надо: не умел уладить; умей казнить. Если бы сразу отрубил голову этому хлопу, мы сейчас не месили бы чернозем в степи, а сидели у себя по поместьям и славили пана бога, что не обходит нас своими милостями.
— Сейчас надо думать, — сказал Чарнецкий, — как нам пробиться назад.
— Что вы, пане полковник, все пробиться да пробиться! — вскипел Шемберг. — Слава богу, один польский рыцарь — это уже хоругвь!
— Вы, вашмость, знаете: с кем сегодня татары, с тем и победа!
— Вот она и будет с нами!
— Об этом только и думаю. Но там хоть и хлопы, а пользуются любой оказией так, что и Юлию Цезарю впору; Хмельницкий наделает нам еще больше неприятностей, если объединится со сбродом Кривоноса. А тот, говорят, уже чуть ли не переправился через Днепр.
— Где, кто? — завертел головой Шемберг. Наконец он увидел начальника разведки и уставился на него своими зеленоватыми, кошачьими глазами. — Я вас спрашиваю, пане Улинский, что делает наша разведка? Где этот Кривонос? Сколько у него людей?
— Пане комиссар, — начал, заикаясь, Улинский, — я имею точные сведения, что у Кривоноса не больше сотни оборванцев. Они шатаются где-то у Черкасс.
— Из-за этой «сотни», как вы говорите, пане Улинский, Иеремия Вишневецкий до сих пор не смог выбраться из Посулья, — криво улыбнулся полковник Чарнецкий. — Ничего не знает ваша разведка. А паны гетманы о нас вовсе забыли.
— Наверно, казаки перехватили наших гонцов.
— А где гонцы от них?
Дождь, не переставая, стучал по шатру, уже не согревало вино, и шляхта все больше волновалась. Начали терять надежду и на возвращение послов.
— Наверное, заметила стража, и ждать больше нечего, — сказал Чарнецкий, собираясь идти. — Еще трех шляхтичей подарили Хмельницкому.
— Прошу, панове, это уже превышает мое терпение! — чуть не задохнулся Шемберг. — Пане рейментарь, мне уже наступают на ноги, меня уже учат уму-разуму!
Перебранка вспыхнула, как пламя, шляхта схватилась за сабли, но в это время сторожевая охрана известила, что явились послы от казаков. Все посмотрели на Шемберга, комиссар и сам стоял, выпучив глаза, явно не понимая, с чем могут прийти послы при настоящем положении дел. Первым опомнился Стефан Потоцкий.
— Что, панове, не говорил ли я? Этого и следовало ожидать. За победу! — крикнул он радостно.
На лицах присутствующих сначала робко, потом смелее начали проступать улыбки. А когда молодые шляхтичи высоко подняли бокалы и закричали: «Да здравствует пан рейментарь!» — старшие тоже поддержали: «Слава! Слава!»
— Значит, татары уже бежали!
— Умен все же пан Хребтович. Сумел-таки уговорить татар и без денег!
— А раз уж так быстро казаки явились просить прощения, то, значит, татары не только бросили Хмельницкого, но и перешли на нашу сторону.
— Ну, что теперь скажешь, вашмость? — уже примирительно спросил Шемберг.
— Подождем, увидим, — ответил Чарнецкий, не поддаваясь обшей радости.
— Фома неверующий. Зовите этих Семенов!
— Только никакого прощения мерзавцам! — закричала шляхта. — Хмельницкого выдать живым.
— И пана Кречовского!
— По кусочку буду резать!
— А остальных посечь на капусту!
В шатер ввели трех казаков — высоких, плечистых, чисто побритых, нарядно одетых.
— На колени перед его вельможностью паном рейментарем! — выкрикнул Сапега-младший.
— На колени, казаки! На колени! — впервые подал голос и подкоморий Белзский, заразившись воинственностью Сапеги.
Казаки удивленно подняли брови, улыбнулись.
— Простите, панове, но у нас серьезное дело, — сказал Вешняк, выступая вперед.
— Никакого прощения! — не успокаивался Сапега.
— Мы есть послы ясновельможного гетмана войска Запорожского пана Хмельницкого к пану рейментарю и пану комиссару. Готовы ли, панове, выслушать?
— Что, что? Быдло! Я вас покойниками сделаю! — закричал Стефан Потоцкий, у которого самонадеянная воинственность Сапеги уже возбудила зависть.
— Прошу пана рейментаря, — сказал Шемберг, которому стало неловко за поведение шляхтичей, — пусть говорят. С чем пришли, панове казаки?
— Так разговаривать — себя не уважать, — сказал укоризненно Вешняк. — Послы всюду есть особы неприкосновенные, а к тому же среди пленных немало высокородной шляхты, в случае чего...
— Посмейте только!
— Слушаем, слушаем! — уже раздраженно закричал Шемберг. — О чем вы просите?
— Сообщаем, что казаки не хотят напрасно кровь проливать и согласны на переговоры! — Вешняк поклонился и сделал шаг назад, показывая, что на этом его миссия окончена.
Это совсем не вязалось с тостом, который только что был провозглашен рейментарем, и Шемберг, открыв глаза от удивления, шлепнулся в кресло. Стефан Потоцкий переводил растерянный взгляд с одного на другого. Сапега-старший тупо уставился на кусок ветчины, торчавший у него на вилке. Только Сапега-младший высокомерно направился к выходу.
— Я не привык, чтобы при мне хлопы разрешали себе разглагольствовать.
Чарнецкий нахмурился и ненавидящим взглядом сверлил казаков.
— Больше ничего не скажете?
— Это все, пане Чарнецкий!
— Хорошо, выйдите, нам надо посоветоваться.
— Мы свое дело выполнили, вашмости.
— Нам нужно посоветоваться, — повторил Чарнецкий, избегая обращения.
Когда казаки вышли, в шатре долго еще царило молчание, наконец Шемберг произнес:
— Вам понятно, панове?
Теперь заговорили все сразу, не помня себя от возмущения.
— Какая наглость, какая наглость!
— Уверяю вас, панове, — кричал Стефан Потоцкий, — через час они будут ползать перед нами на коленях! Все это только хитрость казацкая!
— Они еще ничего не знают о татарах.
— А вы знаете? — сердито буркнул Чарнецкий.
— Панове, мне кажется, что мы чересчур беспечно относимся к нашему положению, — сказал Шемберг. — Тут нужно серьезно подумать. Если бы казаки чувствовали себя нетвердо, они бы так быстро не бросились нас просить. Я их знаю: сначала сто раз прибегнут к хитростям. Но они к тому же ничего не просят и не требуют.
— Посмели бы еще требовать! — фыркнул Стефан Потоцкий.
— Кто сумеет, тот и посмеет, вашець. Через три дня нам нечего будет есть, а лошади и сегодня уже без корма. Нам необходимо выведать, о чем думает этот Хмельницкий. Я предлагаю послать к нему послов.
— Что, что? Пане комиссар, это вы, вашмость, предлагаете направить послов к бродяге, которого следует посадить на кол?
— Если удастся заполучить его, пане рейментарь. Марс не помог — пусть помогают дипломаты.
— Чтоб и этих арестовал Хмельницкий?
— Я думаю, что пан Хребтович и остальные скоро возвратятся.
И правда, послы вернулись раньше, чем шляхтичи успели разойтись из шатра рейментаря. Хребтович был разозлен: выше чауша [ Чауш – татарский чиновник ] никто с ним не стал разговаривать, а под конец и вовсе вышел конфуз.
— Нет, папове, — сказал он, хлопнув о стол мокрой шапкой, — хитрая бестия этот Хмельницкий. Его голыми руками не возьмешь.
— Но ведь вы же, вашмость, имели поручение к мурзе...
— Оставьте! — раздраженно отмахнулся Хребтович. — Вы лучше послушайте, что случилось. Пахолок не обманул: провел нас прямо к татарскому шатру. Заходим. На кошме сидит какой-то идол в чалме вот с такой бородой, — и он провел рукой по животу. — Мы к нему: «Кошголды!» Отвечает на чистом татарском языке: «Добрый день, панове!» Мы тогда к нему по-турецки — понимает еще лучше. Стали выкладывать нашу просьбу, кивает, идол, своим чурбаном, соглашается, только сам решить не может. «Нужно, говорит, к мурзе». Ну, веди к мурзе, к нему же мы и пришли.
— А кто же это разговаривал с вами?
— Чауш, — ответил второй из послов.
— Приводит нас этот чауш в очень скромно обставленный шатер — походная кровать, медвежья шкура на земле, а у порога тканая дорожка. Мы только сели на стульчики, как вдруг выходит из-за полога — кто бы вы думали?
— Ага, ага! — понимающе закивали головами и остальные послы.
Но шляхте, видно, лень было думать, так как никто не ответил.
— Сам Хмельницкий! — выкрикнул Хребтович с расчетом на эффект.
Действительно, все вздрогнули, как от выстрела, а Стефан Потоцкий даже переспросил:
— Хмельницкий? Быть не может!
— Собственной персоной, пане рейментарь!
— Гетман! — произнес и второй посол.
— Так и обратился к нему бородатый идол. «Пане гетман», — говорит.
— Уже на русском языке, — добавил третий посол.
— Говорит: «Пришли к его вельможности пану Тугай-бею послы от рейментаря польского войска уговаривать татар переметнуться к полякам или хотя бы отступиться от тебя, ясновельможный пане гетман».