— А вы кто такие будете? — строго спросил Мусий.
Ярину удивила их речь, отличавшаяся от надднепровской. Она вопросительно подняла на них глаза. Всадники переглянулись.
— Ого, какие файные дивчата в Киеве!
— А вы нас не бойтесь: мы есть опрышки [ Опрышки - повстанцы ]. Мы убиваем только панов да католиков, — сказал русый, видно, их атаман.
— А мы и не боимся, — горделиво отвечал Мусий.
Опрышки смотрели на Мусия с любопытством.
— Что делается на Украине? Правда, что казаки разбили панов-ляхов под Корсунем?
— Разве что на четвереньках кто уполз.
— Ой, файно! Значит, правда? — обрадовались опрышки.
Они уже все собрались у возов.
— И в Киеве уже нету панов?
— Не только в Киеве — и на Киевщине. Повстанцы гонят всех панов подряд, чтобы духу их не осталось на Украине.
— И к нам придут казаки?
— Еще и до Варшавы доберутся. Они такие.
— Тогда мы все станем казаками!
Мусий уже удостоверился, что перед ним кияки, как называли галицийских повстанцев. Они почти все были с увесистыми дубинками — «киями». Он тихонько перекинулся словцом с Яриной и уже громко сказал:
— Хотел вам поведать об одном деле, да не знаю, кто вы? Как бы еще в беду не попасть.
— Что за дело? Говори! — приказал русый, выделявшийся своей гордой осанкой. — Я — Семен Высочан. Слышал о таком?
И Мусий и Ярина с любопытством посмотрели на него: Кривонос не раз поминал ватажка повстанцев на Галичине Семена Высочана и даже посылал к нему людей для связи. Только люди эти почему-то не вернулись назад. Ярина тут же хотела о них спросить, но Мусий перебил ее:
— Верно, Высочан? Тот, что водит повстанцев на Покутье?
Атаман невольно приосанился.
— Что имеешь сказать? Он самый!
— Про универсал гетмана, пана Хмельницкого, слыхали? Зовет всех в казаки.
Повстанцы ничего еще об этом не знали, тогда Мусий вытащил спрятанный на возу завернутый в тряпочку листок синей бумаги и стал читать вслух. Опрышки зашумели, загомонили, наконец один возбужденно крикнул:
— Под знамена гетмана Хмельницкого! Под знамена!..
Призыв этот пришелся опрышкам по душе, они кидали в воздух шапки, обнимали друг друга, хлопали Мусия по спине.
— Вот он, Киев! Такие файные дивчата, такие разумные хлопы! — кричал опрышек, первым подскакавший к возу Мусия. — Я сразу догадался. Чтоб мне провалиться, если я не поеду в Киев! Пане атаман, веди нас под знамена Хмельницкого!
Опрышки поехали дальше, но Высочан повернул обратно, подъехал к возу Ярины и прямо спросил:
— Ты, девушка, что-то хотела мне сказать. Не ошибся?
— Где наши хлопцы, которых атаман Кривонос посылал к тебе? — в свою очередь спросила она, нахмурив брови.
— Ко мне? — удивился он, но тут же заметил: — Кто-то едет... Где вас искать?
— Еще не знаю: мы впервые...
— Поезжайте на Кисельку, к казаку Трифону. Я через три дня наведаюсь, сестрица! — И он поскакал к своей ватаге.
На четырнадцатый день Мусий Шпичка и Ярина подъезжали ко Львову. Первое, что они увидели, была кладбищенская церковь на Лычаках, дальше, по правой руке, — дворец. Ярина позднее узнала, что это был замок Вишневецких, а рядом францисканский костел святого Антония, затем дворец Бисикирских, костел и монастырь капуцинов [ Капуцины – католический монашеский орден ], а по левую руку — бонифратов [ Бонифраты – католический монашеский орден ]. Тут дорогу преграждали первые оборонные валы. За ними был костел и монастырь бернардинок. Потом они обогнули большой костел и монастырь бернардинцев, обнесенный высокими стенами. За монастырем лежал город Львов, также обнесенный каменными стенами с бойницами, валами и рвом, наполненным водой. Через стены были видны шпили костелов, ратуши, валашской церкви, высокие дома. Над зубчатыми стенами подымались башни а вышки.
Каменные дома были в два и в три этажа, тоже с маленькими оконцами, напоминающими бойницы в башнях.
Над городом возвышалась одна гора голая, обрывистая, а другая с башней, обнесенной стенами. Вокруг зеленели сады и левады, из зелени выглядывали то кресты костелов и монастырей, то беленькие хатки пригородных жителей, то роскошные дворцы.
Мусий решил сперва распродать товар, а потом уже искать казака Трифона и потому направил лошадей по деревянному мостику к Галицким воротам под огромной круглой башней с зубцами и бойницами, но его остановил страж с алебардою.
— Квиток есть?
— Какой тебе еще квиток, я рыбу продавать везу!
— Ну и вези на старый рынок. Разогнался, как к себе во двор!
— А отчего же нет?
— Так ты, хлоп, хочешь переночевать в яме?
Мусий нахмурился и повернул лошадей.
— Скажи хоть, куда ехать?
— Ты не с Днепра ли? Какой важный! Поворачивай направо, вдоль валов, выедешь на Краковское предместье, там сам увидишь.
Краковское предместье было побольше иных городов на Киевщине, а базар напоминал настоящую ярмарку. Мусий обрадовался, что не придется долго возиться с рыбой, и уже нацелился куда стать, когда тиун, собиравший мытовое, остановил коней.
— Куда едешь?
— Ты не видишь?
— Квиток есть?
— Нет на вас погибели! — уже обозлился Мусий. — Какие еще тебе квитки? Мы люди православные, у себя дома. Я хочу рыбу продать. Геть с дороги!
— Так ты, схизмат, не знаешь, что вам не дозволено, когда вздумается, продавать? Поворачивай обратно! Будет ярмарка, тогда и продашь!
Ближайшая ярмарка должна была быть только через месяц. Мусий озабоченно поскреб затылок, но не успел еще повернуть лошадей, как к возу подбежал рыжий человек с окладистой бородой, в черном кафтане и бесцеремонно сунул руку под рядно.
— Рыба? Чебак? Сколько?
За ним подбежало еще несколько перекупщиков и начали рвать чебака на куски, нюхать, пробовать на вкус. Потом закричали, перебивая друг друга:
— Пхе, ну и соленая! Покупаю. Сколько?
У Мусия не было нужды зарабатывать на рыбе, а потому и назвал он совсем дешевую цену.
— Пять коп чохом!
— За дохлую рыбу? Я даю две копы.
Мусий обиделся за свою рыбу и презрительно сказал:
— Сам ты дохлый, хотя и краснорожий. Я еще православный, не стану обманывать бога. Дохлая рыба?! Пускай рука у того отсохнет, кто положил на этот воз хоть одну рыбину, которой не захотелось бы закусить после чарки оковитой. Пускай глаза у того повылазят...
— Ну, хорошо, я даю три копы.
Но Мусий как будто его и не слышал и все продолжал клясться.
— Я даю четыре!
— Он дает четыре, — возмутился рыжий покупатель. — Он миллионер, князь Заславский! Приехал из самого Бара, навез заложенного ему добра, а теперь будет вырывать у меня изо рта кусок хлеба. Я ее еще вчера купил! — Он вскочил на воз, схватил в руки вожжи и погнал лошадей к своей лавке, оставив посреди улицы споривших перекупщиков.
Пока Мусий торговался, Ярина глядела по сторонам. С беззаботным видом проезжали поляки; паненки, окруженные кавалерами, весело щебетали, шляхтичи бесцеремонно расталкивали мещан, которые ходили перепуганные, собирались кучками посреди улицы и с тревогой поглядывали на площадь, где в муках умирали посаженные на кол верховоды восстания в Каменке-Струмилевой — колесник Яцько, плотник Мартын и овчинник Гопка.
В каждой кучке кто-нибудь рассказывал об ужасах, которые пережил, либо о которых слышал от других. С каждым днем во Львов прибывало все больше и больше беглецов. Раньше они бежали с Украины, с Днепра, но в последние дни начали прибывать уже из Польши. И это нагоняло на горожан еще больший страх. Видно, один из таких беженцев и собрал вокруг себя огромную толпу. Он размахивал костлявыми руками и кричал:
— Пускай украинский хлоп воюет против католиков, но ведь мы же поляки, одной истинной, римско-католической веры. Вы Липницу Гурну знаете, на Подгорье? Два дня как я оттуда. Мало того, что там через одну стоят пустые халупы, убежали хлопы в Венгрию с женами и детьми и весь скот угнали. Так те, что остались, такой себе закон взяли: пана ни в чем не слушать, барщину и отработки не отбывать. Что же это, я сам должен работать, как хлоп? Может, и не пошел бы с ними иной — угрожают кто будет слушаться пана — бить того, из халупы выгонять, а то и вовсе жечь с халупой вместе.
— Посполитые Бохни уже шесть недель не хотят отрабатывать барщину, — сказал второй. — Поймали на базаре казака...
Отдельной группой стояли евреи, тоже встревоженные и растерянные, и слушали, что происходит на Украине.
— Боже отцов наших, воздай за смерть сыновей своих! — молитвенно произнес старый еврей, воздев руки к небу!
— Вижу, и нам уже нужно подумать, — в тон ему сказал второй, — уже и у нас начинается. Поместье пани Козловской в Гуминском знаете? Ну, так его уже погромили хлопы.
— Хромой Герш вчера еле вырвался живой из Княгинина, а шляхтичей мещане поубивали и разграбили.
— Что значит Княгинино, когда повстанцы захватили уже Луцк, Клевань, Олеку!
— Луцк далеко еще, а вот уже под Львовом, в Трембовле, в Сокале жгут дворы. На большаках панам хоть и не показывайся — калечат и убивают.
— Надо бежать, евреи.
— Какой пан нашелся! Куда? Верно, не слыхал, что в своем универсале пишет галицкий подкоморий.
— Барабанщик объявлял: из-за Днестра и из Молдавии бездельники тоже толпой идут. А может, на Белой Руси тихо? Так вы, значит, глухие!
Ярина хотела услыхать что-нибудь о ватаге Семена Высочана, но все говорили о каком-то попе Грабовском, который собрал около четырех тысяч повстанцев, захватил Калуш, разрушает замки.
Когда возы были опорожнены. Мусий стал озираться по сторонам.
— Может, что купить хочешь? — спросил лавочник.
— Смотрю, где тут улица, на которой православному переночевать можно.
— Нам, хлоп, и без тебя тесно. Поезжай на хутора — вон Киселька за Лысой горой.
— Вот так русинский город! — покачал головой Мусий, когда они выехали с рынка. — Как собаку, гоняют православных... А говорят, что казаки лютые!
Казак Трифон жил хутором возле прудов Кисельки. Хата, комора, хлев радовали глаз своими белыми стенами, ровно обведенными красной глиной, и петушками над окнами. На огороде высились мальвы, пестрели гвоздики, чернобривцы, переливалась шелковая трава. Все это своими руками посадила Трифониха. Но эта Трифониха неделю назад заболела и третьего дня померла.
Трифон услышал, что люди просятся переночевать, и крикнул из хаты:
— Пускай ночуют, может, хозяйка их накликала: она всегда рада была чужим людям. — Он уставился выцветшими глазами в стену и закачал головой: — За шестьдесят лет и причастия святых тайн не удостоилась.
Трифон казаковал еще при гетмане Петре Сагайдачном. И хотя гетман приписал его, как и всех запорожцев, к Братскому монастырю в Киеве, но Трифону дела не было до религии, пока униаты не захватили православной церкви Иоанна Крестителя. После этого Трифон стал первым врагом униатов. Вот и сейчас из-за них жена умерла без причастия, из-за них нельзя и похоронить ее по-человечески.
Ярину Трифон приметил на следующий день, когда она возилась вместе с соседками у печи, как водится на похоронах. Потом она пошла доить коров, натаскала воды в корыто. Все это делала быстро, ловко и без лишней суеты. Трифон вспомнил свою хозяйку и замигал мокрыми ресницами. У него было два сына, старший уже женатый. Он покуда жил вместе со стариками. А теперь невестка может сказать: «Зачем это мне работать на всех?» Надо искать хозяйку, и Трифон снова загляделся на хлопочущую Ярину. Вот бы найти такую работницу, может, не так бы заметна была и смерть жены?
— Кабы ты, девка, стала ко мне на работу! — сказал он просто, когда Ярина подошла к покойнице снять нагар со свечей. — Ты чья будешь?
Ярина не ожидала такого вопроса и смешалась, а Трифон продолжал тихим, смиренным голосом:
— Ты, как, бывало, хозяйка моя, царство ей небесное: без суетни, а все складно. А работа какая — приглядеть за коровами, овцами, накормить свиней, сварить поесть, обстирать, ну и молоко утром разнести по панским дворам. Им чтоб чистенько.
Старый казак ей понравился: он чем-то напоминал ей отца, и она даже покраснела, когда пришлось соврать:
— Да будет ли мне какая корысть: я у киевского войта получаю десять злотых в год и черевики.
— У меня будешь иметь пятнадцать да еще запаску! Ты как, мужняя жена или белая голова?
— Кто бедную дивчину захочет сватать!
— Мы тебя тут сразу замуж выдадим!
Ярину всю дорогу грызла мысль, где она найдет во Львове пристанище, чтобы, не обращая на себя внимания, иметь возможность бывать среди людей. Хутор казака Трифона в этом отношении был вполне подходящим, а работа ее ничуть не пугала. И если так — не нужно будет перед Трифоном сразу открываться, и Высочану бывать здесь сподручно. Ярина охотно дала согласие.
IV
В Варшаве собрался конвокационный сейм [ Конвокационный сейм – польский сейм созывающийся в особо важных случаях ]. Смерть короля, пленение обоих коронных гетманов, крестьянские восстания требовали принятия неотложных мер. Сейм был высшим правителем, законодателем, судьей. Он состоял из двух палат: сената, где заседали все епископы с примасом [ Примас – старший архиепископ ] архиепископом гнезненским во главе, все воеводы, каштеляны и министры, и посольской палаты — из послов уездных сеймиков. На сейм съехалась также масса жадной к банкетам и слухам окраинной шляхты. Каждый такой шляхтич притащил с собой, кроме надворной милиции, еще и кучу пахолков. Варшава стала похожа на муравейник — опьяневшая от вина, от музыки, от блеска!
Казацкие депутаты прибыли за неделю до начала сейма, их никто не встречал, никто о них не заботился.
— Оно и лучше, — сказал Вешняк, когда они расположились в небольшом домике, арендованном на время сейма. — Меньше будут знать о нас — головы сохранней. Видели, какими глазами нас на улице провожают?
— Не все ли равно, — сказал Болдарт, человек флегматичного характера.
— А мне это, что перец к оковитой, — смеялся Лукиан Мозыря. — Я бы нарочно их дразнил, пускай у магнатов печенка пухнет.
— А не думаете вы, что нас не захотят выслушать?
— Тогда сразу посадили бы на кол.
— Еще успеют, панове, не тревожьтесь, — пытался шутить Мозыря.
На следующий день послы отправились нанести визит канцлеру великому, пану Осолинскому, однако принял их только подканцлер.
— По какому поводу? — проскрипел он, как немазаное колесо.
— Приехали изложить перед сеймом прошение, — сухо отвечал Вешняк.
— Чтоб не всех сразу вешали?
— Это наука нетрудная, пане подканцлер!
Подканцлер метнул на Вешняка гневный взгляд.
— Оставьте адрес. Вас вызовут.
Такой прием не сулил казакам ничего хорошего. Каково будет решение сейма — им было безразлично, все равно казакам с ним не согласиться. Но если и дальше так пойдет, можно ожидать чего-нибудь и похуже. Даже перед носом короля шляхта не стеснялась размахивать саблями.
Наконец долгожданный день настал. К Мазовецкому замку двинулись сенаторы и послы, за которыми следовала их челядь, по тысяче и больше всадников. Надворное войско магнатов тесным кольцом окружило Мазовецкий парк, а шляхта заполнила приемные покои замка.
Сейм открыл примас, восседавший на королевском кресле. Речь его была коротка:
— Панове сенаторы, панове послы! Богу всевышнему угодно было забрать от нас в лоно свое возлюбленного короля Речи Посполитой, Владислава Четвертого. Покарал нас бог и его святые страсти еще и казаками: плебс [ Плебс – простой народ, простонародье ] восстал по всей Украине, закона народ не соблюдает и верноподданство панам своим ломает. Дым геенны огненной смрадом своим мутит разум посполитых уже и на Червонной Руси и в Литве, достигает порога и столицы нашей. Вознесем же молитвы ко престолу всевышнего, чтоб даровал он нам короля мудрого и послушного, чтоб он помог нам загасить страшный пожар, пламя коего грозит поглотить корону. Да поможет нам бог!
С первых же выступлений сенаторов и послов стало ясно, что при королевском дворе существуют две непримиримые партии. Одну из них возглавляет канцлер Осолинский. Он изложил свою позицию, обрушившись на тех, кто непомерными поборами, гордыней и недомыслием раздразнили казаков и хотят впредь их дразнить.
— Казаки и далее могут оставаться покорными королевской милости, владычеству Речи Посполитой! — сказал Осолинский. — Хмельницкий прислал депутацию просить у его королевской милости прощения. Неужто слепая жажда мести затмит нам разум и мы не воспользуемся случаем снова вернуть в послушенство хлопов наших по обе стороны Днепра?
— Вернем их огнем и мечом, пане канцлер! — выкрикнул Иеремия Вишневецкий и взбежал на трибуну.
Шляхта уже прослышала, как он удирал от повстанческого полковника Кривоноса под Махновкой, и встретила его холодно. Раздражала магнатов его спесь. Князь охранял свои поместья и не оказал помощи коронному войску. А теперь он истерически выкрикивал:
— Никакого замирения с казаками быть не может! Когда хам посягает на священные права шляхты, ему надо голову рубить, а не умащать оливою, как предлагает пан Осолинский. Одно из двух: либо унижение шляхетской республики, либо уничтожение казаков. В Немирове я посадил на кол десять казаков, тринадцати отрубил головы, шестерых повесил, а скольким выкололи глаза, отрубили руки, ноги — и не считал.
В зале страсти разгорались: одни одобрительно кивали, другие возмущались.
— А меня за это сожгли дотла! — проскрипел киевский воевода Тышкевич.
Но князь Вишневецкий, любуясь собою, продолжал:
— Пусть ребелизантов слушает на сейме пан канцлер, а князь Вишневецкий будет их сажать на кол!
— А где был пан Вишневецкий, когда Хмельницкий топтал наши знамена? — с озлоблением крикнул князь Доминик Заславский.
Вишневецкий сделал вид, что не слышит, и под смешанный гул зала сел на свое место.
Похвальба Вишневецкого своей расправой над казаками вывела из себя чашника волынского Лаврентия. Это был седой уже человек, говорил он хотя и мягко, но язвительно:
— Милостивые паны, братья! Когда бы не столь значительная опасность угрожала государству, не стал бы я отвечать на слова князя Вишневецкого и на его дела, а их и с делами деспотов восточных равнять невозможно. Но я по убеждению совести и натуры, будучи избран от братии моей в послы, должен возвестить сейму то, чего ныне требует благо республики. Панове, не большую ли часть ратников призываете вы из народа греко-российской веры, народа, который, ежели не будет он доволен, не может на защиту вашей державы грудью встать? Кто же, о боже живой, не видит, какие великие утеснения и нестерпимые обиды сей старинный русинский народ терпит? Начну с Кракова. Что принесла новоизмышленная уния? В больших городах церкви запечатаны, церковные имения разграблены, в монастырях вместо монахов скотина стоит. В Могилеве и Орше церкви закрыты, попы разогнаны, в Пинске то же. А не есть ли то утеснение народа русинского, что творится во Львове? Кто греческого закона и к унии не привержен, тот в городе проживать, торговлей промышлять и в ремесленные цехи принят быть никак не может.
Лаврентия сначала перебивали отдельные послы, потом стали перебивать епископы, а там уже гневный шум поднялся во всех концах зала. Лаврентий перевел дыхание и, повысив голос, сказал:
— Ежели не наступит на сейме сем полного успокоения и не излечены будут столь тяжкие язвы, то будем вынуждены вместе с пророком завопить: «Суди меня, боже, и рассуди прю мою!»
Чем дальше, тем резче сейм раскалывался на две части: одни предлагали мириться с казаками, выслушать депутацию Хмельницкого и послать к нему послов, другие и слышать не хотели о каком бы то ни было ублажении казаков, требовали самой суровой кары, готовы были стереть их с лица земли, чтобы даже имени их не осталось.
— Пускай с ними пан канцлер разговаривает. — Твердил свое Иеремия Вишневецкий, — а мы будем воевать!
Депутаты Хмельницкого с нетерпением ждали посланца из сейма, но он так до вечера и не явился. Обо всем, что там произошло, они узнали стороной, от Важинского, посессора пана Сенявского. Он явился к ним как старый приятель, хотя никто из них раньше с ним не был знаком.
— Здравствовать желаю, панове казаки! — шумно поздоровался он. — Не удивляйтесь, что шляхтич так просто приходит к вам. Тужу по Украине. Слово чести! Вы, понятно, ехали через владения пана Сенявского. Как там, много добра пожгли хлопы?
— Ехали через Сенявщину, — отвечал Вешняк, — но чтоб пожарища там были, что-то не заметили.
— Если бы сохранилось поместье, помог бы вам не только я...
— О какой помощи мыслит вашмость?
— Чтоб выслушали вас на сейме — это первое. Вы знаете, что сейм постановил начать войну с казаками, объявить посполитое рушение, чтобы собрать армию не менее чем в сто — двести тысяч.
— А Николай Потоцкий разве в игрушки играл, когда послал своего сына, гетманича Стефана, стереть с лица земли Запорожскую Сечь?
Важинский вздохнул.
— Да, был бы Николай Потоцкий, может, иначе бы все вышло. А теперь приходится трех рейментарей назначать вместо одного Потоцкого.
— Любопытно! Первый, конечно, Иеремия Вишневецкий?
— Не угадали, пане Болдарт! Первый — князь Доминик Заславский, из магнатов магнат, второй — Николай Остророг, подчаший коронный, весьма ученый человек, панове, а третий — ваш приятель, хорунжий коронный Александр Конецпольский.
— Передам гетману Хмельницкому о просьбе пана Сеняв...
— Важинского, — предупредительно подсказал посессор.
—...Важинского и о его желании нам помочь, — закончил Вешняк. — Само собой, после того, как нас выслушают.
На другой день около полудня и в самом деле прибыл за ними правитель «великой канцелярии». Вешняк понимал, что теперь уже ничто не изменит решения сейма об объявлении войны, а потому положил воспользоваться своей миссией хотя бы для углубления раскола между двумя придворными партиями.
В боковом покое, где ожидали казацкие послы, сидели и прохаживались сенаторы, которым надоело слушать скучные речи провинциальных депутатов. Из зала долетали возгласы, смех, а чаще раздраженные выкрики. На казаков сенаторы поглядывали косо, но вместе и с любопытством. Наконец к ним, с подчеркнутой небрежностью, как бы между прочим, подошел молодой князь Любомирский и, подкручивая ус, спросил:
— Значит, хлопы решили разбоем промышлять? Шляхетских медов попробовать?
— Не так это, ваша светлость, — отвечал Мозыря, в свою очередь разглаживая усы.
Подошло еще несколько сенаторов.
— Да, врать вы умеете.
— Из уважения к ясновельможному панству я не скажу: с кем поведешься, от того и наберешься. Но простите, вашмость, кто хочет, пускай себе и так думает. Казаки если взялись за сабли, так на то была воля его милости короля.
— Воля короля? — остолбенели сенаторы.
— Казаков просили идти турка воевать, даже денег на челны прислали.
— А выходит, мы еще виноваты, — прибавил Болдарт.
— Панове! — закричал на всю комнату Любомирский. — Это неслыханно! Я предлагаю сейчас же выслушать казаков! — и побежал в зал заседаний.
Сенаторы, которые толклись в приемной, не понимая, в чем дело, спрашивали, переспрашивали, ахали и тоже бежали в зал.
Когда казацких послов наконец ввели в зал заседаний, все депутаты вскочили с мест, словно на сейм прибыл сам король, но на этот раз их подняло не почтение, а жгучая ненависть к казакам, которые осмелились не только проявить непослушание, но и опозорить на весь мир польскую армию. Вместе с тем их разбирало любопытство услышать от казаков еще об одном королевском заговоре.
Казаки шли к королевскому трону, на котором сидел примас, твердой поступью, чувствуя свою силу. Глаза шляхты горели злобой, — казалось, один неверный шаг — и их разорвут на клочки.
— От кого прибыли? — спросил вкрадчивым голосом примас.
Вперед выступил Федор Вешняк и с достоинством поклонился.
— От старшого войска его королевской милости Запорожского пана Хмельницкого, ваше преосвященство, с прошением.
Примас прищурился и уже ехидно спросил:
— А что вы скажете о воле его милости короля?
— Больше ни о чем не уполномочил нас говорить его милость гетман, пан Хмельницкий.
Среди сенаторов поднялся шум. Примас растерялся.
— Может, панове казаки не осмеливаются?
— Дозвольте, ваше преосвященство, огласить наши пункты.
— Но я своими ушами слышал, — выкрикнул разъяренный князь Любомирский, — что казаков подстрекал король!
В зале поднялся крик.
— Король подстрекал?
— Это измена!
В зале шум все возрастал, уже ничего нельзя было разобрать. Шляхтичи бросались друг на друга, бряцали саблями. Депутаты Хмельницкого из предосторожности тоже положили пальцы на рукоятки сабель, но тут подошел правитель канцелярии и повел их к боковой двери. Вешняк слышал, как огрызался канцлер Осолинский.
— Мне дела нет, что вы тут кричите... Надо было выслушать казаков до конца, тогда поняли бы, о чем речь... Мне дорога целость отчизны... А судить, кто изменник, будет король.
— Надо уметь пользоваться обстоятельствами, тогда и медведя можно заставить танцевать, — кричал с места Адам Кисель. — Правильно делает пан канцлер!
Когда казацкие послы очутились за дверьми зала, Вешняк спросил у правителя канцелярии:
— На этом, вашмость, можно считать нашу миссию законченной?
— Теперь ждите ответа.
— Как долго?
— Сколько того захотят паны сенаторы, — сухо сказал правитель и, не попрощавшись, ушел.
V
Каждое утро гетман Хмельницкий спрашивал писаря Зорку:
— Не вернулись? — и, не ожидая ответа, прибавлял: — Засиделись казаки, засиделись. Сколько ты, вашмость, ехал до Варшавы?
— Двадцать четыре дня, пане гетман.
— Засиделись.
Гетмана беспокоила и судьба его депутатов и слухи о посполитом рушении. К войне он был готов: уже сейчас в его армии было больше сорока тысяч казаков, а они все прибывали. Чуть не целый полк привел с Подолья храбрый полковник Иван Богун, из Полтавы прибыл со своими казаками Мартын Пушкарь, с Волыни Небаба — всё полковники, прославившиеся не в одном бою сметливостью и храбростью. Теперь вставал другой вопрос — как снабжать армию? Война, как известно, имеет жадную глотку и широкую пасть. До сих пор пользовались закромами панских имений, но ведь они ничем не пополняются: крестьяне поголовно бросают серпы и идут толпами на призыв Хмельницкого, чтобы навсегда избавиться от рабства, стать вольными казаками. Сено стоит некошеное, хлеба осыпаются.
Сегодня опять прибыла куча повстанцев с берегов Ворсклы. Генеральный обозный, увидев, что все они пешие и вооружены только вилами и косами, сказал сердито:
— У себя дома воюйте с панами; нам нужны не рты, а воины!
— Повоевали уже всех — и панов и католиков, пане полковник! — гордо крикнул их атаман.
— А чем кормить вас будем? Возвращайтесь по домам!
Повстанцы ушам своим не верили. Атаман, все еще в возбуждении, возразил:
— Да по торбе сухарей каждый имеет!
Но генеральный обозный даже не дослушал его, повернулся и пошел к себе в канцелярию.
Повстанцы наконец уразумели, что их не принимают. Мечта стать казаками вдруг развеялась. Они стояли растерянные, беспомощные, пока наконец один со злостью не ударил шапкой оземь.
— Не я ли говорил: когда это кармазины были свитке родня? Идемте, люди...
Но в это время на крыльцо вышел разгневанный Богдан Хмельницкий и властно крикнул:
— Стойте, люди! Верно это, в обозе у меня трудно с хлебом, а умные говорят: хлеб родит солдата. Надо кому-то и на земле работать, а то, если все хлопы станут казаками, и нам и вам есть нечего будет! Но раз уж вы пришли помогать Хмелю шляхту бить — последним куском поделюсь. Идите к писарю, пускай заносит в список.
— Вот это казак! Это наш! — радостно зашумели повстанцы.
Генеральный обозный все это слышал из окна и встретил Хмельницкого насупившись.
— Пане гетман, подобрали же все, что было вокруг.
— Ты говорил, с Московщины идут обозы с хлебом.
— Но ведь за этот хлеб надо деньги платить, а мы еще своей монеты не чеканим. А войну, говорят, выигрывает тот, у кого до конца остается талер в кармане.
— У польских панов и на нас талеров хватит. А если уже крайность подходит, не будем мешкать с наступлением. Наше имущество — это вражеские обозы. Прикажу, чтобы и в поход ничего с собой не брали. Сам поеду только с переметными сумами.
— На днях должны прибыть из Москвы пушки. Может, подождем, пане гетман?
— В пути встретим. А сейчас займемся дипломатией. Пане Зорка, садись и пиши.
— От полковника Кривоноса гонец прибыл. Может, пан гетман сначала его выслушает?
— Что привез?
— Повстанцы полковника Головацкого взяли Гомель. Вырезали больше трех тысяч панов и рендарей.
— А белорусов не обижают? С хлопами не ссориться!
— Говорит, хлопы и там уже против панов воюют, а не то к нам пристают!
— Хорошо, потом послушаем, а сейчас почитаем письмо.
— Прошу прощенья, пане гетман, еще не все.
— А чего ты мнешься?
— Полковник Кривонос передает, будто наших послов в Варшаве посадили на кол!
— Что? — Хмельницкий схватил за грудь худощавого Зорку и так тряхнул его, что у того голова чуть не оторвалась. — Повтори, что ты сказал?
— Но...
— Моих послов на кол? — кричал Хмельницкий с налитыми кровью глазами. — Это они так трактуют мои мирные предложения? Думают, Хмельницкий испугался? Ну, коли так, погодите же! Где гонец?