Появление хорошо вооруженных и обученных частей князя Вишневецкого на правом берегу оказало бы коронным гетманам значительную поддержку. Кривонос повернул к Ржищеву и стал лагерем, а вверх и вниз по Днепру послал гонцов, чтобы люди топили челны и паромы. Когда драгуны Вишневецкого на второй и третий день после того появились в Черкассах, Домонтове, Сокирном, Бучаке, Стайках и Ржищеве, они уже не нашли ни одного парома, ни одного челна. А еще через два дня Кривонос получил из Яготина известие, что Иеремия Вишневецкий чувствует себя, как крыса в ловушке: он уже не думает о помощи коронным гетманам, а лишь о том, как бы спастись самому, ибо повстанцы нападают не только на польские поместья, но и на войско; украинцы, находившиеся в казацкой хоругви, бросают князя и присоединяются к повстанцам; шляхта заперлась в замках, в селах устанавливаются казацкие порядки. Иеремия Вишневецкий со своим войском собирается удирать в Чернигов. Тогда Кривонос снялся и двинулся на юг. В Стайках и Домонтове уже не осталось и половины людей: поляки убежали — кто в Польшу, кто в каневский замок, где стоял гарнизон кварцяного войска; казаки ушли в стан Хмельницкого, а посполитые — к Гайчуре или Морозенко. В Сокирном кривоносовцы застали на улицах кучки возбужденных крестьян, а вокруг местечка уже стояли рогатки из скрещенных кольев. Панский двор был разгромлен, а шляхта удрала в Канев. Накануне сюда налетели драгуны из войска коронного гетмана, проходившего на Корсунь, и повесили войта. Посполитые были напуганы.
Каневский замок имел небольшой гарнизон, но туда набилось множество польских мещан. Они тоже вооружились и охраняли валы. Кривонос обложил замок, запрудил воду и предложил сдаться. Из замка ответили пушечными выстрелами. Повстанцы ждали сутки, а потом пошли на приступ. Бой длился целый день, и только вечером мещане открыли ворота замка.
На другой день Кривонос со своими отрядами подошел к Черкассам. Запорожское войско уже расположилось лагерем в версте от города. Повстанцы тоже стали лагерем, так как за Корсунем находились главные силы польской армии, надо было быть начеку.
Шатер Кривоноса поставили в центре лагеря и подняли зеленое знамя с серебряным крестом. Кривонос не сидел в шатре, а нервно шагал перед входом, нетерпеливо поглядывая в сторону казацкого стана. А когда от Хмельницкого прискакал Самойло Зорка и сказал, что гетман ожидает пана полковника, Кривонос долго молчал, ловил губами ус, наконец резко ответил:
— Скажи, вашмость, пану гетману, что все десять тысяч повстанцев не поместятся в гетманском шатре.
Сбитый с толку, Зорка поскакал обратно, а Кривонос снова стал ходить взад-вперед у шатра. Наконец крикнул:
— Мартын, позови атамана Морозенко!
— Я сам иду к тебе, пане полковник! — ответил опрятный стройный парубок с черными усами и глазами, отливающими темным блеском.
— Слышал? Что ты делаешь, Морозенко, когда сердце бунтует так, что в голове мутится?
— Так же вот было и со мной, когда ты, пане полковник, заступился за Остапа Бужинского. Ведь он с кучкой своих разбойников идет за нами и грабит, глумится над жителями.
— Один раз случилось под пьяную руку, как с тем мельником, а ты уже...
— Не один раз, пане полковник, и не с пьяных глаз. И сейчас он снова где-то отстал. Как же тут сердцу не бунтовать...
В это время прибежал Мартын.
— Гетман едет!
Кривонос облегченно вздохнул.
— Зови всех атаманов. Трубите в трубы!
Но атаманы и сами уже сбегались к шатру Кривоноса. Одеты они были нарядно, с турецкими саблями на боку, с дорогими пистолями за поясом. Усы, как и у старшего атамана, у всех упруго изгибались книзу, головы были высоко подбриты, чубы — на казацкий лад. А когда они, крепкие, что дубы, встали вокруг Кривоноса, глаза Хмельницкого радостно загорелись: любил гетман здоровых духом и телом казаков.
— Челом, любезные приятели и братья! — возбужденно крикнул он, раздирая трензелями рот коня.
— Челом, пане гетман! — как в трубы, прогудели атаманы.
— По коням! — скомандовал Кривонос.
Атаманы сразу разбежались во все стороны, а когда Кривонос остался один, свита тоже отъехала, Хмельницкий соскочил с коня.
— Не гордости ради, а ради неотложного дела звал я тебя, Максим!
— Не ради себя, народа ради так ответил я тебе, Богдан!
— Винюсь, Максим. Понял, но поздно.
— Народ наш терпелив, Богдан!
— Но и его терпение лопнуло: толпами бежит в казацкий лагерь. Помнишь старого казака Прокопа Покуту, который с миром прощался? Так он даже из монастыря, из Межигорского Спаса, прибежал. Просит-молит казацкой смерти.
— Если уж и Покута поверил в тебя, пане гетман, то и весь народ поверит.
Хмельницкий отступил на шаг и посмотрел на Кривоноса сияющими глазами.
— Не налюбуюсь тобой, пане полковник!
— И я начинаю уже любоваться своим гетманом.
Они дружно засмеялись и крепко обнялись.
— Что же за дело такое неотложное, пане гетман?
— Зайдем в шатер, пане полковник.
IX
С того времени как стало известно о поражении при Желтых Водах и смерти раненого Стефана, коронный гетман Потоцкий потерял самообладание: раньше он считал позором даже садиться на коня, говорил «хватит канчуков [ Канчук - плеть ], чтобы разогнать толпу бродяг», теперь же отступал поспешнее, чем нужно.
Позиция между Корсунем и Стеблевом была весьма выгодной, чтобы дать здесь бой. Это показали первые же налеты татар и казаков, которые, оставив несколько человек на поле битвы, вынуждены были отступить. Нескольких казаков полякам удалось захватить в плен живыми. В их числе оказался и Покута. Он даже не успел еще обрезать длинные волосы и сменить подрясник на казацкий жупан.
— Всыпьте этому попу как следует! — крикнул гетман Потоцкий, удивленно вытаращив глаза на черный подрясник.
Покута от ударов плетьми только покряхтывал.
— Ну, хам, говори: сколько у Хмельницкого войска?
— Много, пане, готовь и свой зад.
— Что?
— Одних татар — сорок тысяч!
— Врешь, собачий сын! Было четыре, а теперь уже сорок. Всыпьте-ка ему еще!
Покута и теперь только кряхтел, но погромче, чем раньше.
— Стегай, стегай, лайдак, пока из тебя самого не вытрясли душу. Еще с этой стороны! — приказывал он палачу.
— Теперь скажешь?
— Скажу, паночку! Было четыре, а как увидели, сколько панской падали валяется в степи, прибежали из Крыма и стар и млад. Сам хан Ислам-Гирей с ордой стоит на Тясмине.
— Врешь!
— Пойди посмотри!
— На дыбу его! [ Дыба – орудие пытки посредством растягивания тела жертвы с одновременным разрыванием суставов ]
— Вот это казацкое дело! А то щекочет, как девку под копной!
С дыбы Покуту сняли чуть живого.
— Ну, гунцвот [ Гунцвот - негодяй ], теперь скажешь, сколько всего войска у Хмельницкого?
Покута долго хватал ртом воздух и наконец собрался с духом.
— Теперь скажу... Тикайте, паны-ляхи, пока вам казаки ног не повыдергали, тикайте поскорее, потому у самого Хмельницкого двадцать тысяч, и каждый день еще подходят, да Максим Кривонос привел тридцать тысяч — казаки один к одному, как на подбор.
Шляхта, которая до сих пор развлекалась зрелищем пыток казака в подряснике, тревожно зашумела.
Николай Потоцкий побледнел и злыми глазами уставился на польного гетмана.
— А я что говорил?
— Врет он, собачья кровь! — крикнул Калиновский. — Поджарьте его!
...Потоцкий долго смотрел на уже бездыханное тело седого казака и наконец раздраженно воскликнул:
— Отступать! Немедля!
Польный гетман на этот раз осмелился повысить голос.
— А я говорю: на этих позициях мы можем дать противнику бой, и это надо сделать!
— Надо, надо! — передразнил его Потоцкий. — Надо было думать неделю назад, тогда, может, и Стефан мой был бы жив.
— Это несправедливо, пане гетман коронный: мы выполняли приказ вашей милости.
— Так же, как и сейчас! У Богуслава я не побоюсь принять бой даже с султаном, не то что с каким-то там Хмельницким.
Гетман Хмельницкий в это время совещался в Иордыне со своими полковниками о дальнейшем наступлении. Объединившись с повстанцами Кривоноса, его армия теперь была в состоянии преследовать коронное войско, но противник имел втрое больше пушек, потому всю надежду приходилось возлагать на тактику. И то, что коронный гетман Потоцкий решил отступать от Стеблева, было первым результатом этой тактики. Теперь нужно было еще заставить коронное войско принять бой в таких условиях, чтобы ему невозможно было воспользоваться не только преимуществом в орудиях, но и тяжелой конницей.
— Напасть ночью, — советовал Кривонос.
— Ядра и в темноте калечат людей, — сказал Хмельницкий. — У меня иной план. Слепой человек, например, может заблудиться? Может! Приведите сюда кобзаря Кладиногу.
Кирило Кладинога, согласившийся пойти в польский лагерь, не возвратился назад ни в тот день, ни на следующий, а потому, как только стало известно, что коронное войско двинулось, полк Кривоноса, захватив в обозе все лопаты, тоже тронулся на Богуслав.
В походе польское войско узнало о смерти короля Владислава IV. Междуцарствие в Речи Посполитой всегда вызывало еще больший произвол магнатов, настоящую анархию, и потому шляхта совсем головы повесила. Не радовало и показание на дыбе казака в подряснике. Больше всех боялся за исход боя воеводич Сенявский: десять коломыйских возов было нагружено фамильным добром — золотыми бокалами, серебряными блюдами, вышитыми скатертями, бельем из тончайшего полотна, парчовыми жупанами, целым арсеналом сабель, пистолей и мушкетов. Все это выставлялось на банкетах, вызывало зависть у менее богатой шляхты и гордостью наполняло сердце хозяина, который впервые собрался послужить отчизне.
— Надежна ли охрана у нас? — спросил он волынского шляхтича Корецкого, соревновавшегося с ним в пышности и роскоши пиров.
— Тут сам черт не разберет! Спрашиваю у Калиновского, говорит: «Старший у нас Потоцкий»; спрашиваю Потоцкого, говорит: «Об этом должен беспокоиться Калиновский», а пока я вижу, что мы похожи на стадо баранов, а не на войско. Хорошо еще, что Хмельницкий, видимо, не догадывается о нашем движении.
В десяти верстах от Стеблева передовые части наткнулись на отряд Кривоноса, который после короткого боя начал отступать в направлении села Гороховцы. Войско преследовало его.
У села Гороховая Дубрава дорога круто спускалась в заболоченную балку между двух холмов, покрытых пустым дубняком. Почти у самой балки передовые наткнулись на широкий и глубокий свежевырытый ров, заваленный срубленными деревьями. Если через ров могла пробраться пехота, то артиллерия, которая шла следом, должна была остановиться и остановила весь обоз, уже подтянувшийся к спуску. Жолнеры принялись засыпать ров, но в это время из дубняка, словно град, посыпались пули, потом затрешали сучья, и казаки тучей налетели с двух сторон.
Казаки расстреливали противника в упор. Польские части, стремясь скорее уйти из-под огня, наседали на передних, сталкивали их в ров, а вскоре и сами оказывались там. Те, кто пытался обойти ров, попадали в лесу на завалы, из-за которых тоже стреляли казаки. Часть обоза, которая по трупам перебралась через ров и благополучно выбралась из затора, попала в болотистую балку, а навстречу уже бежали люди из села Гороховцы с вилами и косами.
Большая часть коронного войска была на конях, гусарам мешали крылья, а в драгун казаки стреляли из-за деревьев. Коронный гетман Потоцкий, увидев вынужденную бездеятельность конницы, скомандовал всем спешиться. Но не привыкшие к бою в пешем строю драгуны и гусары несли потери, а выбить казаков из леса не могли. Тогда гетман польный приказал им снова сесть на коней. Думая, наверное, что польный хочет назло ему еще усилить последствия неудачно избранного маршрута, Потоцкий закричал:
— Запрещаю садиться на коней... Взяться за мушкеты!
— К дьяблу! — закричал и Калиновский. — Закладывайте лагерь!
Жолнеры поспешно бросились стягивать возы, но в это время с тыла Богдан Хмельницкий ударил всем своим войском.
Наспех сколоченный лагерь не мог долго устоять против напора казаков. Несколько начальников польских хоругвей, видя, что казаки во многих местах врубились в их ряды, решили спасаться.
— Пане коронный, — закричали они, — верхом мы прорубим и себе и вам дорогу! Дозвольте!
Потоцкий уже потерял самообладание и на все просьбы кричал свое:
— Не дозволю!
Но на этот раз волынский шляхтич Корецкий его уже не послушал.
— За мушкеты! — истерически вопил Потоцкий. — Прочь с коней! Смертью буду карать!
По команде Корецкого более двух тысяч жолнеров вскочило на коней. Сплоченным строем они ударили по казакам и вырвались в поле, но тут их сразу настигли татары... Казаки уже пробирались к гетманской карете. Впереди размахивал саблей пожилой казак с длинной бородой, за ним ожесточенно рубил на обе стороны казак с отрубленным ухом и шрамами на лице. Потоцкий трусливо спрятался в карету, а выглянув в окошко, увидел, как казаков перехватили гайдуки из его охраны. Зазвенели сабли. Бородатый казак, защищая безухого, первым пал с коня, а потом, пронзенный пикой сзади, упал и второй.
Прорвав польский лагерь, гетман Хмельницкий рассек его на три части и тем окончательно расстроил оборону противника. Жолнеры начали сдаваться в плен, а через какой-нибудь час сопротивлялись только отдельные шляхтичи.
Гетман польный Калиновский, осознав размеры поражения, нанесенного польской армии, теперь думал только о спасении собственной головы. Чтобы не испытать на себе ударов казацкой сабли, он сел в карету и стал ожидать своего судного часа. Вскоре показались казацкие шапки. Впереди на белом коне ехал старшина с высоко поднятой головой, его большие глаза сверкали. Он осматривал поле боя и что-то приказывал окружавшим его другим старшинам. Калиновский понял, что перед ним Богдан Хмельницкий. В это мгновение дверцы кареты с треском отворились и властный голос сказал:
— Прошу выйти, пане гетман польный: вы в плену!
Калиновский с опущенной головой стал на землю.
— Pereat mundus, fiat justitia [ Правосудие должно свершиться, хотя бы мир погиб (лат.) ], пане Калиновский, — сказал Богдан Хмельницкий, нахмурив брови, и поехал дальше.
Вдруг его конь опустил голову и зафыркал. Перед ним лежал безухий казак, порубленный и посеченный, а рядом — другой, с бородой. Этот был еще жив. Старшины сняли шапки и склонили головы.
— Умер Верига, как надлежит казаку, — сказал Хмельницкий. — Так же следует и похоронить. А Никитина вылечить во что бы то ни стало!
Николай Потоцкий сидел, забившись в глубь кареты, пока Василь Давило не вытащил его за шиворот. Уже став на землю, коронный гетман фыркнул:
— Прочь руки, хам!
Богдан Хмельницкий невольно подался вперед. Видно было, что он с трудом сдерживает себя, чтобы не броситься на этого кровопийцу, похожего на паука, насосавшегося человечьей крови.
— Ты меня искал, пане Потоцкий, чтобы запороть плетьми, — сказал Хмельницкий с кривой усмешкой. — Я самолично прибыл!
— Не спеши радоваться, хлоп! — огрызнулся Потоцкий. — Вот как потянут тебя татары на аркане в Крым... Чем ты заплатишь им за помощь?
— Тобою, пане Потоцкий, заплачу татарам, тобою и гетманом польным. Отведите коронных к перекопскому мурзе!
На пригорке Богдан Хмельницкий остановился. Позади стали бунчужный с бунчуком и хорунжий с малиновым знаменем.
На гнедом коне прискакал Максим Кривонос и стал по правую руку. За ними выстроилась генеральная старшина. Перед ними расстилалась лощина, покрытая разбитыми возами, трупами людей и лошадей...
Отдельные казаки еще рыскали по полю боя, добивая врага, а остальные собрались под знамена. Заиграли трубы, забили барабаны, зазвучала команда, и, сотня за сотней, казаки начали проходить мимо гетмана с криками: «Слава гетману Хмельницкому!», «Живи, гетман!», «Будь здоров, батько наш!» Кобзари останавливались перед ним и под звуки кобзы славили победителей. Знаменосцы бросали к ногам знамена разбитых польских полков. Их уже было около ста, а все еще несли и несли. Поверх знамен положили пять гетманских булав, четыре бунчука, провезли тридцать три пушки, две органки, провели более шести тысяч пленных. Среди них был воеводич Сенявский, и черниговский каштелян Ордживольский, пан Казановский, и бывший комиссар Комаровский... Более ста высокородных шляхтичей и войсковых начальников прошли с низко опущенными головами.
Богдан Хмельницкий видел, что под Желтыми Водами и сегодня, под Корсунем, была разбита вся польская армия на Украине. Он понимал, что Польша может выставить еще не одну армию, и в десять раз большую, но о корсунской победе слава пройдет по всей Украине и умножит его силы в десять, во сто раз.
ДУМА ДЕСЯТАЯ
Ходит ляшек по улице — сабельку сжимает,
Казак ляха не боится — шапки не снимает.
Стал за плетку лях хвататься, а казак — за обух браться, —
Придется тебе, вражий сын, с душой расставаться.
ПОКАТИЛОСЬ ЭХО ПО ДУБРАВАМ
I
Повстанческий отряд Тихона Колодки направлялся к Корсуню, но Богдан Хмельницкий, разбив поляков, пошел на Белую Церковь. Пока повстанцы обходили города, в которых еще держались гарнизоны, Хмельницкий со своим войском отошел уже к Черкассам. Узнав об этом, чернобыльцы растерялись: может, и воевать уже не надо? Они привыкли за это время, что в трудную минуту им не тем, так другим помогала Ярина. Обратились к ней и теперь.
— Как бы ты, Ярина, посоветовала?
— А я что знаю? — смутившись, отвечала она. — Гайчура воюет, — может, и на вас еще панов хватит.
— У Гайчуры тысячи три будет, а у нас и сотни не наберется, — заметил Колодка.
— А кабы вместе?
— Эге, молодица дело говорит, — одобрительно кивнул головой старший из повстанцев.
Колодка не ответил. Он понимал, что это означало бы потерять свою самостоятельность, да и Ярина тогда уедет, а этого он уж никак не хотел. Он отрицательно покачал головой. Так они миновали еще несколько сел. В них уже не осталось ни одного поляка или католика, ни одного рендаря или урядовца. Имения и корчмы были разбиты, хлеб роздан, и селяне, теперь оживленно обсуждали зазывной лист полковника Кривоноса.
— Какой лист, где? — так и рванулась, услышав имя Кривоноса, Ярина.
— Да тут принес один, что у кривоносовцев был.
У Ярины от этого известия и от возможности расспросить о Максиме голова закружилась. Она хотела пробиться вперед, но селяне стояли сплошной стеной. В центре толпы парубок что-то рассказывал, должно быть про Максима, потому что селяне дружно отозвались:
— Этот за нас стоит, за простой люд.
— Он и сам немало горя хлебнул!
— Вот он же и пишет вам! — И начал читать: — «Не слушайте панов, не слушайте урядовцев, как невольники, а приходите все ко мне! Отцы наши не знали никаких панских законов на этих политых нашей кровью полях...»
— Не знали, не знали... — гудели крестьяне.
Ярина вслушивалась в каждое слово, стараясь увидеть за ним живой образ Максима, — ведь это же его слова. Что-то знакомое было и в голосе, но она никак не могла его вспомнить. Попробовала опять протиснуться, но и на этот раз ей удалось только увидеть сквозь толпу молодого парубка в дорогом жупане не по росту. Лица разглядеть она не смогла, а знакомый голос продолжал:
— «...Хватит уже панам с нас шкуру драть непосильными податями, непосильной барщиной и рабской данью облагать!»
— А верно, верно!
«...Нет иных мер против тех обид и надругательств, как только сломить панов нашей силою и всех их прогнать либо истребить! Вставайте же, все трудари, и добудем себе свободу сейчас либо никогда!»
«Максим, Максим! — твердила до глубины души потрясенная Ярина. — Ведь и тогда на хуторе он это же говорил Мусию...» И она вдруг кинулась прямо в толпу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на казака. Это же Кондрата голос. Мусиева Кондрата! Правда, правда! А он, увлеченный, продолжал:
— «...Клянусь, что не пожалею ни сил, ни жизни. Готов на все, чтобы добыть свободу и избавиться от панов!..» Вот что тут написано! — закончил Кондрат.
— Написано по-нашему! — сказал один из толпы. — Такой доведет до дела!
— К нему и я пойду. Он, говорят, с Хмелем вместе.
— За нас поднялись: всем христианским миром пристать можно!
— И приставайте! Всех принимаем, кто за волю постоять хочет.
Селяне порасступились, и Ярниа смогла протиснуться вперед. Перед ней стоял Кондрат Шпичка, возмужалый, хотя и с такой же, как бывало в Пятигорах, несмелой улыбкой. Первым порывом Ярины было броситься к Кондрату, закрыть ладонями глаза — и пускай угадывает; потом хотела просто окликнуть, поздороваться и расспросить, но и этого застыдилась на людях. Пусть сам узнает! А может, она уже так постарела, подурнела, что даже тот, с кем вместе росла, не признает ее? Она стояла, взволнованная, и смотрела на Кондрата широко открытыми глазами.
Казак сначала только посмотрел на Ярину, потом взглянул еще раз, пораженный ее миловидностью, и наконец часто замигал глазами, Ярина чуть улыбнулась, и ямочки показались у нее на щеках. Теперь уже не было ни малейшего сомнения, но Кондрат все еще колебался и нерешительно произнес:
— Вроде бы... Или ошибся?..
— Нет. Кондрат, не ошибся!
— Ярина! Ты жива? Да ведь... — Он не договорил и умолк, так как крестьяне с любопытством стали прислушиваться к их словам. — Я сейчас, я тебе расскажу. — И снова обратился к крестьянам: — Кто хочет пристать к полковнику Кривоносу, а он правая рука самого гетмана, — эти слова были сказаны больше для Ярины. — Тот пускай явится утром сюда, на выгон. Здесь все и решим! Решим и как поставить власть на казацкий лад.
Когда они остались одни. Кондрат поведал ей все: и почему он не поверил своим глазам, увидев Ярину, и про смерть Христи.
— Гаврилов Семен, сказывают, попал к татарам в полон, а другие хлопцы где-то погибли, умерла и моя мать. А в бою под Корсунем... твой отец... — и он запнулся.
Ярина побледнела.
— Говори, говори, что с отцом?
— Похоронили его в одной могиле с казаком Покутой. — И скороговоркой, чтоб чем-нибудь отвлечь ее внимание, продолжал: — Я первый раз видел, как хоронят казака: ночью саблями выкопали яму, потом в полах жупанов землю носили, высокую могилу насыпали, а на маковке кургана поставили боевое знамя. А после справляли поминки и до самого утра стреляли. Тато говорит, лучшей смерти и не надо!
Ярина не выдержала, упала головой Кондрату на плечо и горько заплакала.
Утром на майдане у церкви собралось почти полсела. Прибыл в полном составе и чернобыльский отряд, Тихон Колодка сначала решил, что Ярина встретила мужа, но Кондрат все рассказал, даже о том, что она жена корсунского полковника Кривоноса. Колодка совсем растерялся: ведь он держался с ней, как с простой казачкой, даже вздыхал по ней. И потому, когда Ярина, как всегда, хотела сесть на коня, чтобы ехать вместе с повстанцами на майдан. Колодка смущенно сказал:
— Пани полковникова, ты уж прости нас, что заставили вашмость трястись в седле. Сейчас будет рыдван: раздобыли на панском дворе.
— Пане атаман, не дури! А в рыдване, коли желаешь, сам поезжай, — и вскочила на коня.
Колодка глубоко вздохнул.
— Вот за это тебя... — и замялся.
— Забыл уже, как звать?
— За это тебя, пани Ярина, и полюбили мы все.
— Кондрат ждет уже на майдане. Давай поговорим лучше, куда надумал ехать? Мой путь теперь известный.
— Туда же и наш... Раз Максим Кривонос воюет против панов, чего нам еще?
Ехать к Кривоносу собралось двадцать селян, как раз столько же нашлось лошадей на панском дворе.
— Я и на своем поеду! — крикнул из толпы парубок. — В выписчиках значусь, только помогите сначала. Спросите, в чем? Послушайте. Хочу я жениться на Агате, портновой дочке. Ниткой он прозывается. А паны выдумали такой закон, что казак не имеет права жениться на мещанке. Так прикажите попу, чтоб нас обвенчал!
— Теперь везде будут новые законы, казацкие, — сказал Кондрат. — Венчайся!
— Так я еще вас нагоню! — И казак, радостно гикнув, поскакал к своей дивчине.
— Послушайте и меня, хлопы! — заговорил сухонький человек в драной шапчонке. — Я хоть и шляхтич...
— Да какой из тебя шляхтич, — пренебрежительно перебил селянин.
— Молчать, когда пан говорит! — сразу взъерепенился человечек. — Я хоть и шляхтич, говорю, но веры старинной, греческой. Имею бумагу на землю и на вольности, а князь Четвертинский все это забрал.
— Помиритесь: он тоже православный!
— Пусть с ним мирится черт в болоте. А меня пускай староста не понуждает работать, я не крепостной. Я им покажу, кто такой Табунец! Я с вами иду, воякой стану!
— Иди, нам панов не жалко!
Ночью на Немиров напали драгуны Иеремии Вишневецкого. Это был только передовой отряд брацлавского стольника Барановского, отправленный в разведку, а наутро в Немиров прибыл на подмогу и сам князь с войском. Трусливо удрав с Левобережья, откуда крестьяне выгнали уже всех католиков, всех официалистов и где начали хозяйничать на казацкий манер, Иеремия Вишневецкий решил поддержать свою славу хотя бы на повстанцах, плохо вооруженных и мало обученных. К тому же повстанцы и здесь разоряли его поместья, и Вишневецкий с Волыни повернул свое войско на Подолье.
В Немирове драгуны захватили только девять повстанцев, в их числе был уже и Микита из села Драбовки. Он только вчера решил пристать к отряду Гайчуры. Спать он пошел, по привычке, в клуню. Услыхав утром стрельбу и крики в городе. Микита мигом утратил воинственность и испуганно зарылся с головой в сено. А все остальные, воспользовавшись темнотой, отошли и скрылись в лесах. Вишневецкого охватила ярость. В его глазах теперь повстанцем был каждый некатолик. На базарной площади сразу выросло несколько виселиц, появились острые колы, княжеские гайдуки начали плетью сгонять всех, кого могли поймать на улице или найти в хатах. Среди группы степенных горожан, которых пригнали первыми, были старый казак и священник. Они видели, что Иеремия Вишневецкий вешает всех подряд, даже не спрашивая о провинности, и укоризненно качали головами. Вишневецкий наконец заметил их. И казака и попа схватили гайдуки.
— Рубите им руки, ноги, режьте по кусочку, выколите глаза! — кричал с пеной у рта Вишневецкий. — Пытайте, чтобы и на том свете помнили своего пана!
— Глупый Яремка, — спокойно произнес казак, — чем хочет напугать! Все равно не дождешься, чтобы я потешил тебя криком. Выкуси! — и он сунул под нос Вишневецкому дулю.
— На кол его! — вне себя затопал ногами Вишневецкий. — Всех на кол!
— Всех не посадишь, бешеная собака, леса не хватит на колья. Думаешь этак нас покорить? Придется оба берега Днепра утыкать колами, да и тогда дулю получишь.
На площади стояли душераздирающие крики, стенания, женщины голосили, глядя, как в ужасных муках умирали их мужья или сыновья, дети рыдали у виселиц, на которых повешены были их матери. С отрезанными ушами, носами, выколотыми глазами уводили родичи по домам своих близких. Кровь побежала ручьями по улицам.
Иеремия Вишневецкий словно опьянел от крови. Глядя на виселицы, где качались все девять повстанцев и множество обывателей Немирова, на умирающих на колах, на забитых до смерти плетьми, он бесился того пуще:
— Пытайте, пытайте так, чтобы чувствовали, что умирают, хамы!
К вечеру усталые гайдуки не могли уже найти ни одного казака, ни одного жителя, который не был бы так или иначе наказан. Плач и стоны раздирали слух.
В тот же вечер Вишневецкий выступил со своим войском на север. Разрушенный Немиров с не преданными земле трупами сам казался мертвым. Кто сумел укрыться от поляков, теперь без всяких колебаний бежал к повстанцам, которые уже наступали на Винницу.
Кондрат Шпичка, доведавшись от Гайчуры, где искать полковника Кривоноса, из леса поехал прямо на Махновку. В тот же день он нагнал отряд в пути. Может быть, потому, что Кондрат рос вместе с Яриной, Кривонос был несколько обходительней с ним, нежели с другими казаками, а парубок и без того был влюблен в своего полковника и старался во всем ему подражать. Вот почему Кондрат так искренне рад был сейчас за Кривоноса и в то же время так волновался, что его даже трясло. «Прямо сказать или еще как? Ведь от неожиданности с человеком может что угодно случиться». Наконец Кондрат пошел посоветоваться с отцом.
Мусий Шпичка ничуть не изменился с тех пор, как впервые встретился с Кривоносом: был он такой же жилистый, сухощавый, с торчащими во все стороны волосами и такой же горластый. Максим Кривонос назначил его фуражиром, он заботливо ухаживал за лошадьми, а случался бой — брался и за мушкет. Когда Кондрат рассказал ему о встрече с Яриной, Мусий даже руками о полы ударил.
— Не дождался старый Верига, а он же день и ночь высматривал ее. И, говоришь, домой ехала? Эх, и радость была бы! «Здравствуйте, вот и я!..» Это хорошо, что ты встретил дивчину, а то, подумай, поехала бы на хутор, а кругом-то пусто. И видно, что недавно люди были. А куда подевались? Ищи ветра в поле, когда Гаврило где-то в Московии, на Слобожанщине, что ль. Гордий так и доселе не знаем где, говорил, на Сечь подастся, расспрашивал — не слыхали о таком... Страшно ей было бы одной на хуторе.
— Вы посоветуйте, как полковнику Кривоносу про Ярину сказать?
— А как? Так и сказать: грядет, мол, невеста не невестная.