— Еще не окочурился? Ой, Лащок, побежишь ты в кусток!
— Удирай скорее, а то завтра некогда будет!
— Ему матка боска поможет! Ведомо — бабник...
Этого паны уже не могли стерпеть, и несколько человек выскочили за валы. Им навстречу выехали казаки. Начался поединок.
— Не те уже стали паны-ляхи, — пренебрежительно говорили казаки.
Метла и Пивень, голые по пояс, засыпали землей сруб под пушку. С польской стороны доносилась музыка, от которой даже неповоротливый Метла начал поводить плечами. Пивень захохотал:
— Так это же их молитва! Слышишь, паны подвывают. Вот я тебе лучше сыграю.
Он взял бандуру.
— Ну, Метла, слушай:
Ой, да в славном Переяславе, в Переяславе на рынке
Продавала, продавала бабусенька хрен, хрен.
Вдруг пришел казак Ефрем,
Схватил и оскреб, съел бабусин хрен, хрен,
Съел хрен, съел хрен!..
— Ну-ка, Метла!
Метла, как медведь лапой, притопывал ногой в худом постоле, но, когда Пивень начал приговаривать еще быстрее, не выдержал и сначала неловко, потом все смелей пошел вприсядку. Он хоть и был мешковат, но плясал на диво легко. Пивень тоже весь так и ходил ходуном.
Продавала, продавала бабусенька перец,
Вдруг пришел казак Ференц,
Схватил, и размял, и растер бабусин перец,
Перец, перец...
А на берегу Пилявки все еще продолжался поединок между шляхтой и казаками. Выехал полковник Ганджа, а следом за ним Остап. Вместе с Остапом выехал тонкогубый, остроносый Семен Забусский, оказачившийся шляхтич.
На вызов полковника Ганджи из польского лагеря выскочил шляхтич в цветастом жупане, на сильном коне турецкой породы; клинок его сабли сверкал арабским узором. Шляхтич был горячий, как и его конь, и он напористо налетел на Ганджу. Ганджа встретил первый выпад противника спокойно, даже неуклюже. Тот еще стремительнее налетел второй и третий раз, но Ганджа не изменял тактики. Это наконец рассердило пана, и он начал бить вслепую. Тогда Ганджа перешел в атаку. Еще один выпад, и тело противника рассталось бы с душой, но в этот момент конь Ганджи, как ужаленный оводом, сделал неожиданный скачок, клинок полковника свистнул мимо головы шляхтича, а тот, воспользовавшись этим, вонзил клинок под сердце Ганджи. Никто не заметил, как Остап Бужинский уколол концом сабли коня полковника, видели только, что он вертелся рядом, но когда Остап, а за ним и Семен Забусский поскакали к польскому лагерю, для всех стало ясно, почему погиб полковник Ганджа.
Измена Остапа Бужинского и Семена Забусского, пусть и ничем не приметного старшины, поразила всех казаков. Но особенно взволновала их гибель полковника Ганджи. Казацкий стан бурлил. Гетман Хмельницкий понял, что сейчас никакая сила не удержит казаков, и, чтобы предупредить самочинные действия, приказал двум полкам перейти речку и атаковать вражеский лагерь. Именно в этот момент к нему в шатер ворвался повстанец с искривленным от злобы лицом.
— Кто это дозволил так швыряться нами? — выкрикнул он, ощерясь.
Хмельницкий никак не мог примириться с мыслью, что погиб его боевой друг, бесстрашный казак, опытный полковник. И из-за кого? Из-за подлого изменника! Значит, он вредил и раньше?
— Ты кто такой, что вмешиваешься в мои распоряжения?
— А не все равно? Ну, сотник из отряда пана Остапа.
— Мало одной измены!
— Не доводите челове...
Но окончить он не успел — гетман с налитыми кровью глазами ударил его по голове своей тяжелой булавой, и сотник только охнул, пошатнулся и упал на землю.
— Уберите! К пану Капусте его!
А бой шел уже по всей долине. Казаки были сегодня страшны: скорбь по полковнику Гандже и возмущение Остапом удвоили их силы, и они целыми косяками уничтожали противника, брали в плен. Первый же пленный из панцирных гусар, чтобы вымолить себе жизнь, рассказал все, что знал, полковнику Капусте.
— А о чем там болтают шляхтич Забусский и Остап? — спросил пленного Капуста.
— Пан Забусский сказал, что в казацком лагере полный беспорядок, после первого же боя казаки разбегутся — никто из них не верит, что можно победить коронное войско. Это очень обрадовало шляхту, и пана Забусского ласкают, как только могут.
— А Остапа Бужинского?
— Остапу никто не верит, хотя он прямо землю ест.
— Так ему и надо!
— Он говорит, что ему сам гетман коронный поручил собрать отряд и озлоблять посполитых. И он это делал.
— Вот падаль!
— А может, он врет, пана Потоцкого-то нет, не проверишь!
— А вспомните, что он выделывал, клятый, так и проверять не надо, — сказал Морозенко. — Милость хотел заслужить у панов, ну и получил.
Гетман Хмельницкий решил дать генеральное сражение, когда подойдут татары. Крымский хан и сейчас не верил в силы и военную мощь запорожских казаков и все еще выжидал, а потому и на этот раз послал в помощь Хмельницкому только четыре тысячи татар во главе с Карач-мурзой. Татары были уже у Ольшаны и через два дня должны были прибыть в казацкий лагерь. Хотя у Богдана Хмельницкого теперь было одних только казаков около семидесяти тысяч да повстанцев столько же, однако без татарской конницы он не хотел начинать бой, ограничивался мелкими стычками, как сегодня. Поляки обрадовались, что прогнали казаков назад, за речку. «Ну и пусть радуются!» — подумал Хмельницкий и хитро улыбнулся.
Утром снова начались поединки, потом стычки малых групп, а потом и больших. К середине дня Хмельницкий уже бросил в бой пять лучших полков, успел уничтожить Сандомирский и Волынский пограничные полки, драгун киевского воеводы Тышкевича, хоругвь надворного войска Иеремии Вишневецкого. Несколько поручиков и хорунжих попали в плен живыми, а Ташицкий, ротмистр Вишневецкого, был убит. Немало погибло и казаков, мост через реку не раз переходил из рук в руки, но победа не давалась ни той, ни другой стороне и только разжигала противников.
На левом крыле конница Лаща нашла брод и, переправившись, атаковала полк Данила Нечая, но очень скоро лащевцам пришлось отступить назад, за речку. Нечай переправился по пятам врага и начал преследовать его, а когда противник в беспорядке бросился врассыпную, из засады выскочил королевский полк Осинского и отрезал казаков. Тут же возвратились и лащевцы, до сих пор умышленно отступавшие.
Началась жестокая сеча.
Полк Ивана Богуна был в резерве. Сам Богун стоял с Хмельницким у стен замка и от нетерпения ломал в пальцах прутик березы. Когда ряды Нечаевых казаков стали заметно редеть, он взволнованно крикнул:
— Пане гетман, видишь?
— Вижу, Богун.
— Приказывай!
— Другой раз умнее будет, — и даже отвернулся в сторону.
Богун изломал уже на кусочки третий прутик, а Хмельницкий все еще смотрел на полк Черноты, который рубился с гусарами Вишневецкого. А нечаевцев становилось все меньше.
— Пане...
— Давай! — коротко кинул Хмельницкий, нервно закусив ус.
Богунцы перешли речку, там, где она делала излучину, и вышли Осинскому в тыл. Хмельницкий не отрывал от них глаз.
Впереди скакал Иван Богун. Статный казак, а на коне еще краше. Налетел уже на поляков и словно под музыку размахивает саблей. Верно, еще и насвистывает, черт, как делает, когда учит молодых! А за ним — просека. И нечаевцы подбодрились, живее замахали саблями. Даже пораненные вскакивают на ноги, хватаются за оружие! От Богуна не отстают и его казаки, — кажется, не рубят, а жито косят — и направо и налево. И уже поле за ними покрылось, как снопами, трупами драгун. А казаки наседают, рубят, теснят к речке. Кто выскользнул — изо всех сил удирает к обозу.
Полковник Нечай был ранен в руку и в голову, но гетман, не обращая на это внимания, встретил его таким криком, что слышно было на весь лагерь:
— Ты что же это, пане полковник, на охоту выехал? За зайцами гоняешься или с польской шляхтой воюешь? Паны, верно, животы от смеха понадрывали, глядя, как брацлавский полковник в капкан лезет. Обидел бог умом — займи у полковника Богуна: он не попался на удочку, а сам уничтожил два полка. Мне твоя храбрость не нужна, мне нужно, чтобы мой полковник умел разумно направлять храбрость казаков... — И вдруг встревоженно крикнул: — Позовите цирюльника! Видите, полковнику худо! — И, не ожидая цирюльника, бывшего и за брадобрея и за лекаря, сам поддержал раненого, который стал белее стенки и чуть не упал.
— Садись, садись, Данило... — уже заботливо говорил Хмельницкий. — Вот еще, и перевязать как следует казака не сумели! — Он быстро размотал на голове Нечая окровавленный платок и стал промывать глубокую сабельную рану.
К вечеру луг перед польским лагерем превратился в болото, из которого лошади с трудом вытаскивали ноги. И казаки и поляки были забрызганы грязью до самых глаз. Все понимали, что сегодняшний бой еще не решает сражения, и ратное поле постепенно опустело.
II
I
В казацком лагере уже весело звенели трубы, кобзари слагали новые песни, разгоряченные боем казаки ходили, как пьяные, у них сияли глаза, радость победы в первых схватках распирала грудь. У костров под музыку отплясывали гопака или бойкую метелицу, быструю дудочку или горлицу. Не было только среди танцующих Метлы. Казак Метла, держа коня за поводок, ходил по лугу между трупов и искал своего побратима Пивня. Уже вечер наступил, высыпали на небе звезды, а Пивня не было ни среди живых, ни среди мертвых. Неисчислимые богатства лежали перед Метлой на убитых шляхтичах, но он не взял даже платка, чтобы перевязать себе пораненную руку, и с опущенной на грудь головой поплелся в свой лагерь.
В это же самое время казак Пивень сидел в польском обозе с цепями на руках и ногах и горестно раздумывал о Метле. Он своими глазами видел, как на его побратима насело сразу несколько драгун, и раз его нет сейчас здесь, среди пленных, — его, видно, зарубили. Пивню было обидно, что не удалось помочь Метле. Уже и бросился, уже и заколол какого-то пана, преградившего ему путь, как вдруг конь под ним споткнулся и упал. Пивень стал выпутываться из стремян, а тут гусар с мечом так и пригвоздил его к земле. Хорошо еще, что зацепил только за ребро. Теперь его судьба зависела от расположения духа князя Заславского, который был за гетмана коронного: возьмут верх казаки — разгневается и прикажет отрубить голову Пивню. То же самое он может сделать и на радостях: дескать, теперь мы ничего не боимся.
— Господь всевышний! — вздохнул он тяжко. — Чем я перед тобой грешен? Что я, горилки не пью, или жинку не бью, или в корчме торгую, или в церкви не бываю? За что ж ты меня так тяжко караешь?
— А за то, чтоб ты, собачий сын, — пробормотал из-под воза одутловатый белоцерковский есаул Макитра, — не богохульствовал. Головы тебе не жалко?
— Мне вот сорочки жалко, пане есаул, она у меня одна, и лях ее мечом распорол. А не станет головы, тогда и сорочка не понадобится. Эх, милый человек, вижу, бедный ты...
— Это ты, свинопас, бедный — вон пузом светишь. А у меня есть и сад, и ветрячок, и скотины разной немало.
— Я ж и говорю: наверно, жаль с таким добром расставаться.
— А еще бы не жаль!
— Вот ты мне часть и откажи: сразу полегчает.
— Кабы ты придумал, как нам отсюда убежать, я бы и копы денег не пожалел.
— Ну и щедрый же ты, пане есаул, — засмеялись пленные казаки.
Большинство из них было порублено, лица залиты кровью, кровь запеклась на ранах, которые никто не перевязывал. Единственным лекарством была земля. Ее, черную, рассыпчатую, казаки брали из-под ног и, смешав со слюной, прикладывали к ранам.
— Брось залеплять — уже не прирастет! — сказал Пивень, глядя, как молодой казак бережно замазывал землей разрубленную, уже еле держащуюся посиневшую руку.
Казак, глядя грустными глазами, покачал головой, потом отрывисто спросил:
— Нож есть?
— На!
Когда рука превратилась в культяпку, казак, покрытый холодным потом, бессильно откинулся на камень.
— Вот уже и готовый калека, — произнес он горько.
Польские жолнеры, приставленные для охраны пленных, не обращали на них никакого внимания. Им было куда интереснее заглядывать в шатры, где пировало вельможное панство.
К князю Доминику Заславскому собрались все три рейментаря, воеводы и сенаторы. Был там и Адам Кисель, который привел казацкую хоругвь, набранную с большим трудом. Он был единственный православный среди католиков и чувствовал себя незавидно. Разговор шел о сегодняшнем бое, от которого еще гул стоял в ушах.
— Нет, вы скажите, панове, откуда Богун мог узнать, что в овраге была засада? Погонись он за хоругвью пана Барановского, от его полка остались бы только рожки да ножки, — говорил хорунжий коронный Конецпольский. — Я же нарочно приказал пану Барановскому отступать.
— А почему бы и не знать Богуну, пан рейментарь, — сказал стражник коронный, — ведь пан Кисель десять казацких шпионов укрывает в своем обозе.
— Как укрывает?
— А куда же смотрит пан стражник? — закричала шляхта.
— Пан Лащ смотрит, как бы только меня оклеветать, — ответил с кислой миной Адам Кисель. — В обозе я вынужден держать заложников, которыми до сих пор не обменялся с полковником Кривоносом. А что у меня может быть общего с повстанцами, которые выгнали меня из моих поместий, а поместья разграбили? Или там, может быть, есть дворяне, с которыми бы я нашел общий язык? Напраслину ты на меня возводишь, пане стражник, и только причиняешь мне неприятности за мои старания, за мои услуги.
— Сделаем вид, что поверили, панове, — сказал с иронией князь Лянцкоронский.
— Панове, панове! — воскликнул князь Заславский. — Сегодня у нас есть лишний повод осушить бокалы — мы держим победу в руках! Я уже молил бога, чтобы он не помогал ни нам, ни казакам, а только смотрел, как мы намылим шею негодному хлопству.
— Я головой ручаюсь, — поспешил выкрикнуть и Александр Конецпольский, — что завтра в порошок сотру казаков!
— Ясновельможное панаво, — зашамкал беззубым ртом подчаший коронный Николай Остророг. — Гениальность стратега, говорят мудрые люди, проявляется в том, что он ведет бой и выигрывает его искусством тактики. Это показали сегодня мы. — И он снисходительно кивнул в сторону своих коллег — князя Заславского и хорунжего Конецпольского. — Мы, панове, выиграли битву с казаками благодаря прекрасным нашим жолнерам, а главное — благодаря молодой энергии наших полководцев...
Шляхта шумно закричала: «Виват! Виват!» Заславский и Конецпольский раскланивались как бы в шутку, но весьма усердно.
— Подвиги наших полководцев, — продолжал Остророг, — особенно в сегодняшнем бою, напоминают мне подвиги Мильтиада при Марафоне, Павзания при Платое, Эпаминонда при Левострах, Ганнибала при Каннах, Сципиона при Нарагарре и Цезаря при Фарсале...
Чем дальше говорил Остророг, тем сильнее выступало на лицах рейментарей чванливое самодовольство; один только князь Иеремия Вишневецкий нервно кусал кончик уса.
— Есть такая хорошая пословица, — сказал он, и тонкие губы его искривились в холодной улыбке. — «Цыплят по осени считают». Вы забыли, что к Хмельницкому идет Карач-мурза с татарами? Пусть врет перебежчик, что их, как травы, не счесть, а все-таки их, наверное, немало. Вы забыли, что с тыла на нас наседает Кривонос со своими повстанцами. Мой разъезд захватил двоих. Говорят, им на помощь пришли отряды даже с Белой Руси. А я хорошо знаю, на что способна чернь, поэтому не вижу причин для веселья. Наоборот!
Трезвый голос Вишневецкого подействовал на всех, как ушат холодной воды. Многим, верно, вспомнился хитрый маневр запорожцев под Корсунем, когда попали в плен коронные гетманы Потоцкий и Калиновский, которые до сих пор томились у татар. Хорошо знали они и о самоотверженности украинских и польских повстанцев, силы которых с каждым днем увеличивались; видели они распри между военачальниками польского войска... И потому воинственное настроение стало постепенно рассеиваться. И правда, казаки хоть и понесли уже потери, особенно сегодня, но еще имели силу и без татар. А раз на подмогу идут еще татары, нужно сейчас же искать какой-то выход.
— Что же посоветуешь, князь? — растерянно спросил какой-то шляхтич.
— Если дело обстоит так, как говорит князь Иеремия, — сказал Лянцкоронский, — я бы, панове, посоветовал, пока есть время, выбраться нам отсюда, а князя Иеремию просить принять команду.
— На тебе, боже, что мне не гоже! Благодарю покорно.
Рейментари сидели, подавленные и растерянные. Только Остророг поднял бокал и нарочито бодрым голосом выкрикнул:
— Мои панове, не каждая тактическая победа приводит к стратегической победе. Тут имеет значение природа войска. Войско случайное, собранное на одну кампанию, вот как чернь у Хмельницкого, не способно закрепить достигнутые успехи. Итак, панове, смело пейте ваше вино!
Было уже далеко за полночь, когда в польском лагере раздался истошный крик: «Повстанцы!» Лагерь спал, месяц зашел за тучи, стало темно. Испуганный выкрик повторился уже в другом месте, и лагерь зашевелился, заметался, передавая из уст в уста только одно слово: «Повстанцы!»
Казак Пивень проснулся от топота конских копыт. Ему приснился страшный сон: будто Николай Потоцкий зацепил его крюком за ребро. Хорошо, что подоспели повстанцы и сняли его с крюка... Наконец он пришел в себя: вокруг стоял приглушенный, но неумолкающий крик, все бежали в одном направлении. Первое, о чем подумал Пивень, — это что надобно спасаться. Он помнил, как было на Старице; когда казаки пошли в атаку на польский лагерь: поручик, охранявший с жолнерами пленных казаков, боясь, чтобы они не убежали, всех перебил. Он растолкал одного соседа, другого:
— Братчики, прикончить могут нас, спасаться надо.
— А как? Хотя бы дубина какая была...
— Хватайте камни.
— У часовых оружие...
— Отнять оружие...
Кое-кто ощупью пополз туда, где вечером ходили часовые, но ни там, ни по соседству часовых не нашли.
— Хватай за ноги пробегающих!
Это оказалось самым легким. Жолнеры, и без того насмерть перепуганные, когда их ловили за ноги, немели от страха, а схваченные за горло — и вовсе умолкали.
У пленных было уже несколько сабель и мушкетов, но двинуться напролом они еще не решались. Из оврага же, где держали пленных, ничего дальше своего носа не увидишь.
Приближался рассвет. Суета и крики в лагере становились слабее, а когда рассвело, и совсем утихли, словно повстанцы перебили весь лагерь, хотя боя не было слышно. Может быть, лагерь перешел на другое место, а пленных забыли в овраге? Пивень вскарабкался наверх. Шатры и возы стояли на месте, как и вчера, бродили растерянные слуги, в одном углу сбились в кучу и о чем-то совещались драгуны из хоругви наемников нидерландцев. Не видно было только жолнеров польского войска.
— Что-то замышляет шляхта, — сказал один казак.
— Хитрят, душегубы, — согласился другой.
— Может, хотят, чтобы мы бросились убегать, а тогда всех перестреляют.
— А что ты думаешь: просто перерезать нас — полякам страшно за своих пленных, а так — законная причина для казни.
— Разве есть у панов закон? — презрительно произнес Пивень.
— Это они что-то против казацкого лагеря замыслили. Надо предупредить.
— Подожди еще немного, может, возвратятся. Погнались за повстанцами и возвратятся.
— Да ведь никого не слышно.
Когда стало всходить солнце. Пивень решительно сказал:
— Нет, браты, больше не могу, сердце ноет. Я полезу.
— Сначала разведаем!
За Пивнем поползло еще несколько казаков.
Не успели они проползти и двадцати шагов, как послышались чьи-то голоса. Казаки приникли к земле: разговаривали на украинском языке, но ведь в хоругви Адама Киселя тоже служили казаки. В это время Пивень услыхал:
— Где же войско?
Он поднял голову: впереди шел, удивленно оглядываясь по сторонам, Петро Пивкожуха, за ним Саливон и еще несколько казаков Корсунского полка. Челядь польской шляхты попряталась под возами, не стало видно и хоругви наемных драгун.
— Братцы! — радостно крикнул Пивень и вскочил на ноги, забыв о ране на боку. За ним вскочили и другие казаки, отправившиеся с ним в разведку.
Окровавленные лица, глаза, полные радости, без слов объяснили, кто они такие, а Петро Пивкожуха, кроме того, отлично знал Пивня в лицо.
— Живой? — бросился он к нему. — А остальные где? Бегите, пока панов нет.
— А где же они?
— Я тебя спрашиваю, куда они девались?
— Еще ночью...
И Пивень начал рассказывать, как он уснул, как приснились ему повстанцы... Петро Пивкожуха и Пивень разговаривали шепотом, хотя жолнеров вокруг не было видно. Наконец Петру надоело слушать сказки Пивня, и он громко крикнул:
— Браты, давай назад в обоз, забирай больных... Да быстро!
И сразу же из рва высунулось, словно выросло из-под земли, больше сотни казаков. Раненых понесли в обоз, а здоровые тут же присоединились к разведке. Теперь они уже смелее двинулись к рейментарским шатрам. У князя Заславского на столе еще стояло недопитое вино, пышная постель с золочеными фамильными гербами была даже не примята; вокруг висели жупаны, дорогое оружие, лежали седла, отделанные серебром, расшитые попоны, тоже с гербами, инкрустированные шкатулки. Одна шкатулка была полна денег, в другой лежала усыпанная алмазами гетманская булава. У шатра стояла золоченая карета. Не было видно только самого гетмана Доминика Заславского, отсутствовала и его челядь.
В других шатрах также все говорило о том, что хозяева бросили их второпях.
— По всему видно, — сказал Петро, — удрали паны-ляхи.
Саливон, пораженный невиданными доселе пышностью и богатством польского обоза, прямо захлебывался:
— Да тут же одних возов с поклажей будет не меньше как тысячу раз по сто!
И в самом деле, огромная территория, окруженная насыпью, была вся тесно заставлена возами с кладью.
— А это кто? — закричали ошеломленные казаки.
Они увидели на колу Остапа Бужинского. Его уже трудно было узнать.
— Браты, плюйте в него! — с сердцем крикнул Пивень. — Плюйте в изменника и забудьте, как звался.
На валах показались большие отряды казаков.
IV
Короткий осенний день подходил к концу, а возле Базалеи крестьяне все еще пахали под озимь: нужно было успеть до снега бросить зерно в землю. Так поздно сеять пришлось потому, что, когда они поделили между собой панскую землю, проходило польское войско и отобрало землю назад, а за бунт повесило пятерых человек. Это, однако, не испугало крестьян: едва жолнеры двинулись дальше, мужики снова стали делить землю.
Пахать вышли почти все, кто был в селе. Они ходили за сохами целыми семьями и там, где было трудно, помогали лошадям, где замечали комья, разбивали заступами. Сеятели с молитвой засевали зерно, потом впрягались сами в бороны, и хотя тяжело было, но у них словно бы и не болели плечи — ведь над ними не было надсмотрщика, вольный труд подымал душу, как песня. Один только человек не верил счастью — это псарь Савка. Среди веселых и радостных крестьян он оставался хмурым и злым.
— Работайте, работайте, дурни, — каркал он, как ворон, — пан на готовенькое вернется.
Крестьяне поднимали головы и тревожно спрашивали:
— Может, ты слышал что-нибудь, Савка? Так говори!
— Что он там слышал, — успокаивал седой дед, обеими руками опиравшийся на костыль. — Просидел всю жизнь на псарне, только и слышал: гав-гав... и сам уже только и знает «гав-гав». «На готовенькое вернется». А ты возьми в руки дубину, он и не вернется. Для кого бог сотворил землю — для пана или для мужика? Ты понюхай, как она пахнет. Паны нос воротят от такого духу, а нам он силы придает. Вдохнешь — каждая жилка заиграет.
Он поднял черный жирный комок и благоговейно поцеловал его бесцветными губами.
— Святая землица! В тебе и после смерти легко будет лежать. Как родная мать — живого накормит и напоит, мертвому даст вечный покой. — И он еще раз приложился к жирному кому земли.
Базалеевцы уже слыхали, что снова началась война с польской шляхтой, многие ушли из их села и из соседних к Хмельницкому. Они понимали, что, если победит шляхта, оставшимся не миновать панской виселицы. Вот почему базалеевцы с таким интересом выглядывали, не едет ли кто по дороге от Константинова, где, как говорили, расположился польский лагерь. Но на дороге никто не показывался. Лишь под вечер появился всадник, скакавший на взмыленном коне. Пахари обрадовались возможности расспросить у него, что происходит под Константиновом, и бросились к дороге.
Всадник был еще молодой, в свитке и облезлой шапке, хотя на ногах у него были желтые сафьяновые сапоги со шпорами. Увидев посполитых, он огрел коня плетью и, испуганно оглядываясь, поскакал дальше. Пахари только пожали плечами.
— Чего это он такой?
— Будто из-за угла мешком пришибленный.
— Надо было ему ножку подставить.
Посполитые долго еще обсуждали появление странного всадника, но через некоторое время они стали свидетелями еще более удивительного зрелища. На дороге показался обыкновенный крестьянский воз, запряженный парой лошадок, которых хлоп непрерывно настегивал вожжами по мокрым бокам. Возок подскакивал на ухабах, а на возке подскакивал шляхтич. Не было сомнения, что они тоже едут от Константинова, и крестьяне снова побежали к дороге с намерением во что бы то ни стало узнать хоть что-нибудь о польском войске. Но как только они стали приближаться, шляхтич встревожился и замолотил кулаками по спине возницы. Хлоп вытащил из-под колена кнут и начал стегать коней. Скоро в сумерках можно было уже только расслышать, как тарахтит на выбоинах воз. Базалеевцы дивились и того больше:
— Как будто бы всех панов уже выкурили... Где это он схоронился?
— Нет, не иначе как из польского лагеря.
— Что же, ему карет своих не хватило? Видели, какая на нем шапка? А кунтуш? Магнат!
— А первый почему в свитку вырядился?
— Такого еще не видывали.
— Не от хорошей жизни пан свитку натянул. Плохи, видно, у них дела.
— Значит, еще побегут.
— А мы что же, только глазами будем хлопать? — сказал дед с костылем.
— Может, посоветуешь, дед, на дороге у них встать? — насмешливо спросил псарь Савка.
— А почему нет? Казаки там, а мы здесь. Глядишь, и пару-другую коней добудешь. Шлеями много не набороним. Как мы когда-то прикончили пана?.. Темень стояла такая же, залегли мы по обе стороны дороги, вот только не вспомню, кто первый саданул пана дубинкой...
— Говорят, Герасим, который головой был под потолок, — отозвался другой дед. — Богатырь.
— Разве это богатырь? — возразил первый. — Когда-то такие были люди большие, что, бывало, по лесу ходят, как по траве. А когда такие, как мы, люди стали появляться, один богатырь встретил пахаря с волами и с погонычем. А как встретил, так забрал всех на ладонь и принес к отцу. «Посмотри-ка, говорит, тату, каких я мышат нашел!» А отец посмотрел и говорит: «Не мышата это, сын мой, а такие люди после нас будут!» Так оно и есть: богатырей уже и в помине нет, только где-то в церкви, во Львове, что ли, стоит нога одного великана, и такая, говорят, большущая, аж до самого купола достает. А то еще говорят, что после нас такие будут люди, что в нашей печи двенадцать их хлопцев молотить смогут. Обмельчал мужик. Верно, потому и панов стали бояться... А на чем пахать?
Мысль деда понравилась всем пахарям. Решили ждать хотя бы и до полуночи. Ничто им так не было сейчас необходимо, как волы и кони, а удирают ли на них паны-ляхи, или просто так едут — это уже не важно.
Но до полуночи ждать не пришлось. Вскоре на звонкой осенней дороге послышался топот копыт. Ночь была темная, и базалеевцам даже не нужно было залегать в борозды. Они только присели с увесистыми дубинками по обе стороны дороги. Всадники быстро приближались. Вдруг в темноте разнесся резкий свист псаря Савки. Кони метнулись в сторону. Тотчас же крестьяне бросились к всадникам.
— Стой, стой! — крикнул Савка, пытаясь преградить им путь.
Верховых было трое: двое впереди и один сзади.
Передние, должно быть, растерялись, так как даже придержали коней. Один из них раздраженно, но вместе с тем и испуганно крикнул:
— Прочь с дороги, быдло!
Задний всадник бросился вперед и начал саблей пробивать дорогу. Тогда выхватили сабли и передние. Крестьяне расступились, и всадники пришпорили лошадей, но разозленный Савка все-таки успел с размаху ударить одного, и он тут же свалился с седла.
— Бейте панов поганых — теперь наше время! — кричал из темноты дед с костылем.
Савка огрел всадника палкой по затылку, и тот к утру умер. Был это, верно, польский воин из худородной шляхты, а раз ехал позади, то, надо полагать, сопровождал вельможных начальников. Удивляло крестьян только то, что и эти ехали без своих джур.
Неизвестность мучила базалеевцев до самого утра. Только на рассвете, когда они обезоружили еще двух запыхавшихся шляхтичей, таких напуганных, будто за ними гнались по пятам, те рассказали, что неисчислимые силы повстанцев и татар окружили польский лагерь на Пилявке и что все войско погибло. Только им двоим, мол, посчастливилось спастись.
Потом проскакал отряд человек в сорок, одетых в цвета милиции Сенявского. На этот раз крестьяне уже сами попрятались.
Малыми и большими отрядами польские жолнеры бежали по дороге на Львов весь следующий день, бежали и ночью. На запыленных лицах сверкали только зубы и красные от бессонницы глаза. Кони под ними выбивались из сил, но всадники, испуганно оглядываясь назад, продолжали скакать.